«Справедливым же почитаю, доколе нахожусь в этой телесной храмине, возбуждать вас напоминанием, зная, что скоро должен оставить храмину мою, как и Господь наш Иисус Христос открыл мне» (2 Петр 1:13-14).
На православной службе Преображения эти слова оказываются своеобразным предисловием к евангельскому рассказу. Так ведь «храмина» — это в оригинале «скэномати», скиния, и на Преображение Пётр предлагает соорудить три «скэнас» (Мк 9:5). Три шалаша из веток, понятно, что никаких стройматериалов под рукой не было, кроме веток, да и символизм изрядный: как во время Исхода.
Есть слово «смертность», жаль, что нет парного к нему «воскресность». Пётр пытается выразить именно «воскресность»: обнаружение в себе бессмертия. Не надо, подобно героям древних мифов, куда-то плыть, взбираться. Взобрались — вот оно! Причём, шалаши Пётр предлагает соорудить не для себя, а для Иисуса, Моисея и Илии. Мы-то так, поёжимся в сторонке. Потому что Преображение не о том, что мы можем показать себя, а о том, что мы можем показать людям Бога.
Преображение совершается, когда человек, слушая нас, видя нас, вдруг слышит и видит Бога. Мы не видим и не слышим, как гора Фавор не видели и не слышала — она ж гора — а другой увидит. Нам хочется зафиксировать это мгновение, а смысла нет: Бога видят не для того, чтобы остановиться, а чтобы, наоборот, выйти из шалашика себя на оперативный простор.
Мысли о смерти, а главное, переживание смертности как уже пришедшей во плоти старости и дряхлости побуждает искать спасения в прошлом. Ностальгировать. Раньше было лучше — и раньше, действительно, было лучше. Искать хорошего в дряхлении? Ханжество и садомазо. Лечиться надо, если есть возможность, лечиться и лечить. Оглядываться глупо. Мир лежал во зле и тогда, когда нам было 17 лет, только мы полагали, что мы сильнее мира. А мы не сильнее — Бог сильнее! Ностальгия должна быть по вечности, а не по прошлому, тосковать не о гормонах былых времён, а о жизни с Богом и в Боге. Но что о ней тосковать? Вот она — внутри, рядом, вокруг, ждёт, когда мы перестанем сооружать шалашики и откроемся, поёживаясь.
Конечно, тело — не мусор. Оно драгоценно, оно как локатор, без которого не найти и не принять Бога, без которого невозможно любить. Тело видит в Иисусе — свет, тело слышит в Боге — любовь. Но тело знает и другое. Мы привыкли праздновать Преображение по-средневековому: нас много, у нас много яблок, мы солидарны… А Преображение было перед Голгофой, когда Иисус мог сказать то, что сказал Пётр спустя много лет: скоро оставлю шалашик Тело Моего… Останется одно воспоминание, но зато это Воспоминание будет вечно, пока вера будет вспоминать Крест, боль, смерть любимого — и воскресение.
Главное совершается не когда свет засияет, а когда Солнце померкнет.
Главное не когда небесный глас про «Сей есть Сын Мой возлюбленный», а когда Сынмой на последнем выдохе: «Отец, почему Ты меня оставил».
Главное не когда «идите от Меня, козлы», а «прости им».
Мы идём к Богу. Идём к великому, непознаваемому, огромному, доброму. Тёплое. Влечёт нас к себе, говорит с нами, обращается к нам. Но понимаем ли мы, что путь к Богу лежит по той же прямой, по которой Бог пришёл к нам? По прямой крестного пути? Что нельзя пройти к Богу, миновав страдания, которыми пришёл к нам Бог?
Нельзя услышать Бога, если мы не услышали других, если мы поселили Бога в шалаше и стережём для себя. Мы слышим Бога не потому, что вслушиваемся в Бога, а потому что сострадаем людям, болеем, мучаемся от одиночества и страха. Не смерть — не своя смерть. Чужая смерть, чужое горе, чужая боль, — вот ради чего пришёл Спаситель. Чтобы пострадать? Чтобы соприкоснуться с нашим страданием Своим страданием, с нашим бессилием Своим бессилием, с нашей смертью Своей смертью. Если это спрятать, то и воскресение будет спрятано. Не прятать, а пропустить Бога в свою жизнь, а Бог тогда сможет пропустить нас в Свою.