В отношениях с Богом, как и в отношениях с человеком, страшно мешают два обстоятельства: пространство и время.
Вера сперва выбивает человека из привычного пространство в иной мир. Все метафоры религиозные об этом. Второе рождение, как и первое, из замкнутой капсулы выбрасывает в космос. Восхитительно.
Только это иное пространство не параллельно обычному и не вне обычного.
Точно как с любовью — или, возможно, лучше сказать, «с влюблённостью». Мир преображается.
Преображается или открывается?
Разве одно противоречит другому? Колумб и преобразил, и открыл. То, что последовало за открытием Америки, вполне сопоставимо с тем, что происходит с полюбившим друг друга людьми, с открывшими друг друга людьми.
Бывает сериал про каких-нибудь шпионов, которые творят чудеса изворотливости по всяким Ниццам, Африкам и прочим Амазониям. Смотришь и восхищаешься. А потом вдруг серия, где этот шпион в твоей стране, в твоём городе, и ты начинаешь неудержимо ржать и плеваться, плеваться и ржать, потому что… Потому что… Потому что так — не бывает! Не бы-ва-ет и быть не может. Как в анекдоте про американского шпиона, которого забросили после тщательной подготовки, идеального овладения языком и манерами в Урюпинск, и первая же бабка ему сказала: «Милок, а ты никак из Америки». Потому что был он чернокожий.
Чем дольше в Церкви, чем плотнее в религии, чем успешнее что-то там понимаешь-воплощаешь, тем чаще ощущение, что, может, в Святой Земле такие штучки и проходят, может, где-то на Ермоне-Кармиле блаженны нищие духом и Лазари воскресают, но на Пресненском валу такие штуки не проходят. Славны бубны за горами. А тут: асфальт, асфальт, столб, ещё асфальт, серость, пыль, скука. Какой уж тут Христос. Были чернокожие, несчастные конголезцы, года полтора продержались и исчезли — в этом измерении им не место.
То же со временем. Верую в воскресение мертвых — именно «мертвых», а не «мёртвых». С ёшкой это моё пространство, обычное время, а «мертвых» это какое-то волшебное такое пространство-время, где почему бы и не воскреснуть, если предложат. После дождичка в четверг непременно даже должно быть воскресение мертвых и жизнь будущего века. Четверг такой странный день, вроде поручика Каже. Он как-то незаметно проскакивает между двумя половинами недели, словно дверь хлопнула. Типа полночь. То-то на Пасху «Христос воскресе» как раз в полночь. Уже не суббота, ещё не воскресенье, а — воскресение. С «и». Мигнёт и всё. Времени для воскресения нет — настоящего времени, протяжённого, которое атомные часы отсчитывают.
Если доктор скажет не дышать, — нет проблем. Но доктор сказал «не дышать» и держит паузу. Ау, а дышать можно?
Вот с религией как-то так. Бог есть — значит, не дури. Не дурю. Не дурю. Ещё не дурю. Ау, а не пора ли нам пора? Когда начнётся, что должно начаться? Хоть небо в алмазах, хоть всадники апокалипсиса, но что-то должно же начаться? Сколько можно держать паузу?
Держать паузу — это как не быть. Быть или не быть — не вопрос. Держать паузу или не держать паузу? Если Бог держит паузу, то какая, к лешему, разница, существует он или нет? Доказательств существования Бога быть не может, но сколько можно существовать и держать паузу? Если Ты существуешь, так существуй! Сделай что-нибудь!
Время измеряется событиями. И вот идёт время, жизнь проходит, ты уже не смотришь на старшеклассников снизу вверху, а обнаруживаешь, что и смотреть не на кого. Всё какое-то стёртое, никаких событий нет и не предвидится, не время, а слепой экземпляр прошлого, как вот на пишущей машинке от жадности ты закладывал сразу восемь листов под копирку, так вот восьмой экземпляр только при очень большом желании можно было прочесть, и только, если машинка электрическая.
В общем, с пространством и временем такая штука, что они закольцованы, повторяются, самовоспроизводятся, а Бог-то Он же не такой совсем. И как это совместить? Почему Он не грохнет кулаком по этому пространству и этому времени? Хотя бы по твоему личному пространству и твоему личному времени. Вот когда начинаешь понимать авторов Апокалипсиса — как автора-человека, так и автора-Бога. Апокалипсис не спорит с потребностью человека в новом, в качественном рывке, в «глубже» и «выше». Апокалипсис показывает: представим, что будет, если рвануть. Ничего не происходит — так пусть произойдёт! Хряснет. Переродится. Доволен?
Конечно, нет. Вместо выше и глубже получается какая-то пошлая жесть. Ну не хочет же нормальный человек стоять вокруг стола с бараном и петь «Аллилуйя». Значит, метафора. А что не метафора? Где то настоящее, подлинное, что идёт на метафоры? Это не среда и не душа, это не вне и не внутри, это не я и не Бог.
Настоящее, подлинное, то, что должно воскреснуть, что навсегда — это то, что может выдержать паузу. Может потерпеть. Прижизненная вечность. У неё есть сатанинский двойник, всеуничтожающий Хайд-потрошительность: прижизненный ад, тоска и разочарование тонюсенькое и пронзительное как писк комара.
Путь Иисуса — он и путь, и точка. И горизонталь, по которой идёшь за горизонт, и вертикаль креста, гвоздь мучительного бессилия, беспомощности, приколоченности к точке зрения, которая формирует горизонт и не в силах к нему идти — как сделаешь шаг, так и горизонт отодвигается, и ты опять на том же месте.
Ты мучаешься, так ведь и Бог мучается. Он даже больше мучается, Он же умнее и видит, что я могу, вполне могу, созрел. Пора перестать быть Буратино и на вопрос «сколько будет два яблока прибавить два яблока» отвечать «нет у меня ни одного яблока». Что ты — я — зациклился на яблоке? Начинай складывать то, что за яблоком, а не удивляться, почему яблоко не меняется. Ишь, «пространство», «время»… Это всё яблоки, а складывать надо совсем другое.
