Гуманисты — противники смертной казни — обычно упирают на равную ценность всякой человеческой жизни. Им отвечают очень легко и убедительно: «Разве это люди?!» «Этим» может оказаться кто угодно: насильник, начальник, наглец. Спор здесь невозможен, ибо и противники, и защитники смертной казни любят одно: равенство. Гуманисты проповедовали утонченное, почти мистическое равенство людей как живых существ — и их проповедь была услышана и воспринята, а Альберт Швейцер довел ее до логического конца — идеалом является равенство всего живого вообще.
Убеждение — «незаменимых нет»— есть итог идеи равенства. Именно это убеждение во время оно вдохновляло палачей и успокаивало окружавшую их безмолвную толпу. Сейчас очень постепенно приходит сознание того, что «незаменимых есть», по крайней мере — всякий хороший человек незаменим. В добре нет равенства, есть уникальность личности. Никем нельзя заменить любящего меня и любимого мною.
Вершины незаменимы, не равны друг другу. До конца это понять, почувствовать прочно можно лишь, когда мы почувствуем уникальность гор в целом. Самая глубокая пропасть — тоже уникальна. Грязный овражек, захламленный туристами, нельзя заменить Эверестом и, если его нельзя расчистить, надо любить его таким, каков он есть. Каждый знает, что такое человек по своему опыту — важно, чтобы у нас хватило смирения помнить об ограниченности своего опыта. Смирение освобождает фантазию, позволяет представить нечто, совсем на нас и наших знакомых не похожее — а все же человеческое: кентавра, к примеру, негра или сексуального маньяка. Равенство не означает одинаковости: вот чего не чувствовали те, кто с чистой совестью истреблял индейцев, евреев, гомосексуалистов, приговаривая: «Разве это люди?».
Из всего многообразия бытия человеческого мы выбираем какой-то узкий диапазон и отсекаем все, что ниже — да и на то, что выше, недовольно косимся. Это все равно, что из растений признавать право на существование лишь за пшеницей да овцом, считая сорняки чем-то меньшим, чем растения, а розы — чем-то большим. На самом деле, все они — одного класса. Прокрустово равенство не желает терпеть существования не только убийц, но и пожизненно заключенных: и то, и другое для нас одинаково непредставимо. Расстрел, мертвец, труп — дело другое. Труп — апофеоз равенства; много веков проповедники твердили о том, что смерть уравнивает всех — твердили с горечью, возмущением и с надеждой на воскресением. В нашем веке о трупе как идеале равенства говорят спокойнее.
Единственное существо, которое способно представить и снести бесконечное разнообразие человечества — это его, человечества, Творец. Некоторые христиане выступают против смертной казни потому, что она-де есть узурпация человеком прав Бога — довод самый неудачный, оскорбляющий и гуманистов, и Бога (последнего больше — ведь у Него нравственное чутье развито чуть больше за счет чутья мистического).
Бог никого не может казнить и никого не может убить — в этом разгадка вечных мучений. Мы возмущаемся словами Иисуса о существовании вечных мук: грех временный был, да, а наказание вечное? — а когда речь заходит не о человеческом, а о Божьем суде, мы требуем, чтобы Бог в конце концов помиловал — или окончательно уничтожил — убийц, развратников, фашистов, да самого сатану, в конце концов. Причем думаем, что милосердие в этих двух возможностях: простить или уничтожить. Увы, такое милосердие Богу просто недоступно. Он отказывается казнить, потому что казнить не может, Он поддерживает существование самого гнусного грешника, Он постоянно вливает бытие в Иуду, предавшего Его, и даже в сатану — богословы сходятся на том, что своего бытия у бесов нет.
Суд Божий — это отказ Бога лишать грешника его, грешной жизни, будь то через уничтожение вообще или через насильственное превращение грешника (беса, сатаны) в святого или ангела. Можно ли назвать такое грешное существование — клочком тьмы в лучах Бога-Света — жизнью? Еще бы! Это куда более жизненная жизнь, чем то, что мы влачим здесь, до гроба. И — куда более мучительная. И то, что мы выдаем за свое милосердие — когда мечтаем о Боге без вечных мук — есть лишь изящное выражение четкого сознания нечистой своей совести. Мы, предпочитающие казнить преступника, нежели мучать его пожизненным заключением, предпочли бы, чтоб Господь уничтожил нас — и не мучаться. А Он — не может, как бы ни хотел, ибо Он источник жизни, а не смерти, Он Творец, а не палач. И Он не только не в силах казнить нас — Он терпит в Себе наши вечные муки, вечное мучительное раскаяние, мучаясь с нами, как на Голгофе.
