Канон Андрея Критского это, на самом деле, ещё одно евангелие, ещё одно описание Христа из себя, из своего личного опыта встречи с Богом в Христе. Это выборка из библейских историй и образов. Из тысяч знаков Андрей выбирает несколько сотен, и самый первый, может, это одежда. Древний символ культуры, цивилизации и, собственно, человечности.
Без одежды ты дикарь.
Однако, позвольте в некоторых ситуациях человек всё-таки раздевается? О, конечно, можно, как это делали в некоторых культурах, и в этих ситуациях оставаться вполне одетым, но это же противоестественно? Кстати, увязывание «этих ситуаций» с ночью — тоже признак патологии. Ночь служит одеждой, мешает видеть наготу друг другу.
Свидание вслепую. Патология отчуждения: если люди так относятся к встрече друг с другом, то кто-то из них чувствует за собой вину, что принудил, а кто-то чувствует стыд, что не сумел оказать сопротивление. Есть Песней Песней, где нет никакого стыда, где бесстыдство, а есть Патриархальность Патриархальностей, где браком именуют социально санкционированное изнасилование.
Андрей сокрушается: я потерял свою первую одежду и напялил на себя фиговый листок из кожзама… «Первая одежда» — это любовь.
Кто любит, не стыдится любимого. Поэтому евангелие Андрея начинается как евангелие от Марка, с раздевания, саморазоблачения покаяния. Чтобы креститься, люди же раздевались.
Забавно, но протестантские омовения в Иордане (в Ярдените) совершаются в длинных белых рубахах — желание сделать всё «в точности по евангелию» упирается в мощный, непреодолимый культурный стереотип.
Стыдятся того, кто может причинить боль, наказать, унизить. Разлюбили — вот суть «грехопадения», какой-то точки в общем прошлом человечества и в прошлом каждому человека. Не просто «не любили», а разлюбили, то есть я знаю, что я могу любить, хочу любить, но — есть проблема... Тут легко впасть в отчаяние: я никого не люблю, я плохой, у меня душа чёрная.
Ну, чёрная, и что?! Как говорил один негритянский вождь, представляя своим подданным белого путешественника: вы не думайте о нём плохо, он хоть и белый, но душа у него чёрная! Мы способны любить, и мы любим, потому что мы же люди, мы по образу Божию. Другое дело, что любим мы коряво, как трактор, у которого порвалась одна гусеница и он крутится на месте, превращая землю в вязкое месиво.
Спасение не в том, чтобы заняться ремонтом, а в том, чтобы пересесть на трактор к Богу. Он для этого и въехал в нашу жизнь, в нашу историю, в наше бытие-мое, Он кричит нам, протягивает руку...
Андрей Критский сравнивает себя с теми, кто в самом начале евангелия от Марка пришёл креститься и разделся, содрал с себя кожу социальных приличий.
Настоящая одежда человека — Бог. «Был я одет в Бога, в Царство вечное, в сияние».
Но Андрей поэт, его мысль делает неожиданный увязку рая и притчей о блудном сыне. После нескольких строф о Каине и Авеле он пишет: «Плачущего видя, спешишь к нему, как отец зовёшь сына блудного. ... Я упал пред входом в Царство Твоё, Спасе» (13, 14).
Увязка неожиданная, но она хорошо перекликается с последующими медитациями о Каине и Авеле — тоже ведь два брата.
Аллюзия далеко не лобовая, в притче: «И когда он был ещё далеко, увидел его отец его и сжалился». Отец не звал блудного сына. Отец в притче вообще очень не Бог, очень.
Эта увязка оказалась настолько прочной, так глубоко вошла в культуру, что кажется само собой разумеющейся. Но ведь притча вовсе не о Боге Отце, притча о фарисее — старшем брате, только и всего. Это именно притча, а не аллегория. В аллегории каждая деталь нагружена смыслом, в притче важен «панч», острие образа. Не завидуй! Умей радоваться счастью другого! Будет и на твоей улице...
А что будет? В притче о блудном сыне отец приказывает:
«Принесите лучшую одежду и оденьте его».
Какая одежда «лучшая»? Та, которую обычно носит главный — отец, хозяин дома. Это ведь не брюки-дудочки, это накидка, плащ.
Одежда — неотъемлемая часть человека, и отец, надевая на сына свою лучшую одежду, себя на него надевает. Это зафиксированное, длящееся объятие.
Андрей уловил очень неявный мотив евангельских повествований. Иисус — учитель, который не просто распоряжается учениками. Он их вбирает в Себя, окутывает Собой.
Это и есть любовь.
Мы хотим в рай, в идеальное место, или мы хотим в Бога? Разница принципиальная.
Сама суть греха — в попытке жить в раю без Бога. В подгонке рая под себя. Вот у блудного сына рай — пойти по бабам. Только в конце — страшный голод. Голод физический? Да нет, ведь и у старшего сына голод — он мечтает с друзьями по шашлычку вдарить. У него в голове чёткая картинка идеальной жизни: друзья, козлёнок, пиво...
Впрочем, у младшего сына картинка более распространённая. Секс, секс, секс. Непробиваемый мыльный пузырь порнозависимости, сексуальной аддикции. Есть аттракцион, где дети залезают в пластиковый шар и пытаются в нём идти по воде, христы эдакие. Так именно это сделали Адам и Ева, и делает каждый вновь и вновь. Не жить во вселенной, а создать внутри вселенной свою вселенную и в ней жить.
Тогда и начинается настоящий голод. Человек просто задыхается в своём пузыре: «Голоден я и зову: «Отец щедрый, приди ко мне раньше, чем я приду к Тебе, и будь щедрым ко мне» (22).
Бог почему не отключил такие поползновения?
Почему ж «не отключил»! Отключил! Есть множество живых существ, которые живут без свободы, без греха. Они называются животными. Они до свободы, они ниже свободы.
Не нравится? Пожалуйста: есть множество живых существ, которые выше свободы. Они называются ангелы.
Животное, если и согрешит — ну, убьёт или ещё что — не должен каяться.
Ангел, если и согрешит — что имело место быть — не может покаяться.
Животным покаяние не нужно, ангелам невозможно, а человеку и нужно, и возможно.
Конечно, хотелось бы попользоваться плюсиками животного и ангела, но зачем же человека из мироздания минусить. Уникальная, чисто человеческая возможность: покаяние. Взрывчатая смесь самоубийства, творчества и любви.
Своё евангелие Андрей Критский начинает с образа блудного сына, выбирая из притчи два образа: одежда и путь. Лохмотья — и смокинг от отца. Уход и возвращение, и отец выбегает навстречу. Из двух образов путь — ключевой, потому что именно дорога древнейший символ поиска истины, духовной жизни, творчества, идеи, знания, учения. Это и в Евангелии, только там настолько «замылено», что не замечается. Где мы говорим «идея христианства», говорили «путь христианина», «по дороге за Христом». А какой «путь Христа»? Нет, не «люби врага», это слишком абстрактно. Путь Христа — путь в Иерусалим на распятие.
Путь блудного сына у Андрея переходит в путь милосердного самарянина. Точнее, это путь жертвы разбойников.
Притча о милосердном самарянине ничего не говорит о несчастном, на котором самарянин проявил своё милосердие. Единственное, о нём сказано, что он шёл из Иерусалима в Иерихон. В Иерусалим надо идти, распяться! Хорошо распнуться — половина дела! Правда, самая лёгкая — в сравнении со второй половиной: всех полюбнуть.
Андрей превращает притчу в сон. Никто ни на кого не нападал. Никто никого с ног не сбивал и не грабил. Всё сам, сам!
«Как разбойники окружили меня помышления мои,
Они изранили меня так, что двинуться не могу,
Но Ты сам приди, Христе Спасе,
Приди и исцели меня».
Иисус — милосердный самарянин. Он — мой ближний. Это гениальная парафраза «Царство Божие приблизилось».
После этого вся первая (из 9) частей канона это покаянные молитвы от имени человека, находящегося в пути. Образы блудного сына и жертвы разбойников сливаются.
«Богатство моё, Спасе, расточил я в блужданиях,
Нет у меня плодов благочестия, голоден я и зову:
Отец щедрый, приди ко мне раньше, чем я приду к Тебе,
И будь щедрым ко мне».
