2 сентября 1974 года отец Александр Мень писал Юлии Рейтлингер, ученице о.Сергия Булгакова, после войны приехавшей в кремлёвскую Россию и сосланной в Среднюю Азию:
«Лет 25 назад я первый раз побывал в Киево-Печерской Лавре, и меня поразила надпись у входа в пещеры. Там говорилось о молитвенниках-подвижниках. «Не забывай их, — писал неведомый автор надписи, — и они тебя не забудут».
Это многому меня научило. И в один из труднейших, катастрофических моментов моей жизни 17 лет назад я это пережил с необычайной силой».
В первый раз в Киево-Печерской лавре Мень побывал, следовательно, около 1950 года.
«Труднейший, катастрофический момент» — в 1957 году.
Момент, заметим, был не единственный.
Из краткой, но очень чёткой автобиографии следует, что именно. 1957 году, когда Меню было 22 года, он оставил работу над церковной историей. Почему? « отчетливо услышал призыв перейти к делам, имеющим прямое отношение к проповеди веры, к уяснению людям смысла Библии и Евангелия». Услыхал не случайно. Тогда только что вышло первое и единственное издание Библии, дозволенное диктатурой. Не без иронии Мень вспоминал:
«Священное Писание стало все чаще попадать в руки людей (в иркутском соборе лежали на прилавке и довольно медленно расходились экземпляры Библии для рядового читателя, даже образованного, не говоря уж о прочих)».
Только это послужило причиной какого-то важного перелома в жизни? Вряд ли. Хотя вообще-то издание Библии в определённом смысле было именно катастрофой: без подготовки её читать не просто трудно, она кажется сборником глупых бредней и смешных (но и опасных) суеверий.
Гуманизм это ведь не просто доброта. Гуманизм, о котором писал Мень, это прежде всего научный подход к гуманитарной сфере, это критический анализ и Библии, и "дара Константина", и не случайно самый популярный труд Эразма - издание Нового Завета.
«Зимой 1957-58 годов я впервые ясно увидел, что такое «христианский гуманизм» и «христианский Ренессанс», которые противостояли Ренессансу языческому. Это напряжение началось с эпохи Франциска и Данте и завершилось святителем Григорием Паламой, Кватроченто, Рублевым, преподобным Сергием. В отличие от «темных веков» Средневековья (Х-ХI века), оно заговорило о ценности человека и мира как творений Божиих. Но этот гуманизм не получил внешнего преобладания, а остался полускрытым ручьем под горой языческого гуманизма, создавшего светскую идеологию нового времени. Тем не менее ручей этот никогда не иссякал. И сегодня, я убежден, христиане должны стремиться к развитию его линии. Не повторению, а развитию, как обстоит дело и с патристикой. Собственно, патристика была первым выражением христианского гуманизма. Слова этого я не боюсь. Если «Бог отдал Сына Своего» ради человека, то сама Благая Весть возносит человека на недосягаемую высоту, то есть является гуманистической в самом лучшем смысле этого слова».
Сегодня в России «христианский гуманизм» остаётся погребён и под черносотенной реакцией, и под невежеством, и под псевдо-знанием, да просто под эгоцентризмом и разобщённостью, превращающими людей самых разных убеждений в паралитиков. Как и просто гуманизм. Гуманизма не знают, гуманизма боятся. Ничего страшного, главное — гуманисты русских не боятся, и гуманизм Божий терпеливым ручейком течёт, и кто ищет правду — найдёт Бога настоящего, а не плакатного. Для человечества наша дикость не катастрофа, а для каждого отдельного человека катастрофой может быть что угодно, хоть избрание президентом земшара, но с Божьей помощью всё преодолимо. И не только с Божьей — ведь Мень заговорил о преодолении катастрофы, объясняя, как он относится к святым.
Многие христиане, чувствуя катастрофичность бытия, совершенно неверно, материалистически и язычески объясняют это катастрофичность: мол, во всём виноваты женщины, делающие аборты, гуманисты, борющиеся за права человека и забывающие о долге человека перед Богом, атеисты, не желающие маршировать по указке епископов и богословов. Натравливать общество на запреты всего, от презервативов до эвтаназии — вроде этично, а по сути инквизиция-лайт.
Даже ценящие свободу люди часто сводят христианство к групповому самоублажению, к кружковщине, к тусовке, которая варится внутри себя и не желает не слушать окружающих, но разговаривать с ними на равных. Моноложество — общая беда и верующих, и неверующих.
Гуманизм сводят к гуманности, к помощи слабым и больным, и мир сей с удовольствием поставляет слабых и больных. Но гуманность не гуманизм, как стоять с крестом рядом с виселицами, на которых вешают преступников, не то же самое, что требовать отмены смертной казни.
Люди, которые не чувствуют катастроф — а таких много, это способ самозащиты, который ведёт к ещё худшей катастрофе, катастрофе самопотери — не нуждаются ни в Боге, ни в святых. Но святые и Бог нуждаются в каждом.