«Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится,» (1 Кор 13:4).
Любовь «хрестиомай». Древний перевод – «милосердствует», новые – «добра».
«Милосердствует» не очень хорошо, потому что русские переводы так обычно переводят совсем другие греческие слова – «ойктирмо» (у Захарии 1:16 Бог обращается к Иерусалиму с «ойктирмо», то же слово в Рим 12:1 и Кол 3:12 передано как «милосердие») или «элео» (Осия 14:4, Бог милосерден к сиротам). «Элео» к сиротам – это перевод еврейского «рахам». Тут сильнейший оттенок жалости, отношения сильного и здорового к слабому и несчастному. Сиротство не преступление, которое можно простить или за которое можно пощадить. В русском языке «помиловать» — это отношение не к слабому, а к сильному. Враг силён, его нельзя помиловать, он опять станет делать зло, но я по доброте всё-таки помилую. Но сирота – не враг нимало.
Доброта к бессильному и доброта к сильному – очень разная доброта. Тем не менее, тут какая-то неопределённость, по той простой причине, что больной может выздороветь, слабый может стать сильным, сирота – президентом земного шара, и тогда разные возможные варианты. Поэтому во время войны и убивают детей – они ж будущие террористы, зло надо давить в зародыше.
У греческого слова есть ещё одна особенность: оно перекликается со словом «христос». «Христос» — «помазанник», так греки достаточно верно передали еврейское «машиах». Но «хрестос» как «добрый» всё-равно существовало где-то рядом, в языке такое соседство очень часто и может быть продуктивным. К тому же «милость», «помилую» на греческом от слова «масло», «елей», и тут опять же короткое замыкание с «машиах» как «помазанник». Это абсолютно естественно, потому что и греки, и евреи жили в одном и том же Средиземноморье, где оливки и оливковое масло – второй хлеб. Салат должен быть заправлен маслом. Да и в России есть же поговорка «сухая ложка рот дерёт» — это ведь о доброте и милосердии. Они кажутся избыточными, можно и сухую корку съесть, но это ведь неправильно, ненормально, не по-людски.
Здесь обнаруживается и существенный сдвиг в смысловом наполнении. «Добрый» в русском языке не что-то избыточное, необязательное и драгоценное именно необязательностью. Добрый – это обязательно для человека. Более того, «добрый» никак не связано с любовью и даже отчасти ей противоречит. Любовь может быть не то чтобы недоброй, но – выше добра. Где добрый человек побоится причинить неудобство, любовь ринется вперёд, не задумываясь. В конце концов, любовь эротична, и где доброта посылает воздушный поцелуй, там любовь крепко сжимает. Со стороны может показаться, дерётся. Сколько анекдотов сочинили динозавры про то, что не понять, дерутся там за кустом или милуются (кстати, почти исчезнувшее слово для обозначение сексуального акта). Возможна и обратная ассоциация, когда войну и убийство объявляют подвигом любви. Я тебе мечом голову снесу с любовью – вот уж где меч выступает в роли пениса.
Тут и причина, почему «хрестос» — «добряк» и «христос» — «помазанник» не могут целиком совпасть и всегда будут даже конфликтовать друг с другом. Добрый Иисус не может быть Страшным Судьёй, а Иисус Христос – должен. Да, простит, но сперва – приговор. Это любовь, а не доброта.
Вот и понятно, почему все три измерения жизни, с которых начинается эссе Павла (общение, познание, действие) ничто без этой странной бежалостной жалости. Говорить, познавать и помогать может и машина. Робот. Великий инквизитор. Но плюнуть на всё и, не помогая, просто сесть рядом и зарыдать вместе с тобой, сволочью, и рыдать о твоём сволочизме, не попрекая и не утешая, а просто вот рыдая – только человек. И Бог.
P.S. Среди переводов есть третий вариант, Андрея Десницкого – «благожелательна». Но это неверный перевод, потому что в русском языке благожелательность – это самая недобрая разновидность доброты, академическая, сухая доброта как у Гоголя: «Ну, ступай же с Богом, — говорил Иван Иванович. — Чего ж ты стоишь? ведь я тебя не бью!»
