Через грех Адама, написано в послании к римлянам (5:15), в мир вошла смерть. Даже несогрешившие стали умирать.
Мы не можем представить себе мира без смерти. Точнее, представить можем, но это очень противный мир. Бессмертный Адам стал бы злобным гнусным тираном. А уж бессмертный Каин... А так — человек раздувается, раздувается и лопается. Можем вздохнуть до следующего.Но мы не вздыхаем, мы ведь тоже надуваемся. Нет, ну, может, есть которые не грешат, для них даже слово есть — йети, в смысле, эти, которые не грешные... Не только не грешат, но и не стригутся. Наверное, это Авели, успевшие сбежать в горы Тибета от Каинов.
Умирать нормально. мы освобождаем мир для других. Бессмертный Моцарт это прекрасно, но надо и Бетховену дать шанс, а при бессмертном Моцарте какой уж Бетховен...
Творчество это звучит гордо. Тут и кроется ловушка, потому что гордость до добра не доводит. Все-таки творчество — это не человек, это дела, и тут парадокс Мидаса: все, до чего прикасался несчастный, превращалось в золото, так что он и поесть не мог. Творчество погребает под собой творца. Мы не можем справиться с собственными способностями. Наша слабость — в нашей силе. Мы как Марфа, которая всех старалась накормить, и для этого и Марию пыталась оторвать от Христа, чтобы фаршированного карпа приготовила. И вот стол накрыт, а Христа нет, Он ушел к голодным, тут Ему неинтересно.
Дела — да и слова — это всего лишь порождения человека, а не сам человек. Мы оказываемся погребены под собственной активностью. Где пассивный храпит, там активный хрипит, и оба умирают, один во сне, другой в разгар работы. Впрочем, Марфы умирают еще раньше, душевно. Превращаются в роботов, воспроизводящих проверенные успехом ходы. Самоцитирование, невольное, но тем более вонючее. Пробуксовка, и чем больше из-под колес всякого вырывается при этом, тем глубже погружаемся в собственную могилу.
Есть и другая смерть — смерть Марии. Смерть — тормоз для греха, а для Христа тормоза быть не может: «Как грех царствовал к смерти, так и благодать воцарилась через праведность к жизни вечной Иисусом Христом, Господом нашим» (Рим 5:21).
Так что же, христиане не умирают?
Не надо путать вечную жизнь с отсутствием смерти. В конце концов, наука может навечно продлить биологическое существование — но это же не будет вечная жизнь, это будет вечная дрянь.
Христианин не умирает, христианин имеет кое-что получше: вечную жизнь. Она — не после смерти, не посмертие, она — жизнь при жизни. Это и есть всё Евангелие: Царство Божие приблизилось. Вечная жизнь приблизилась, не отпихивая смерть локтями, а наполняя человека Богом. Есть смерть Марфы, смерть от суеты, а есть смерть Марии, и евангельская-то Марфа, скорее всего, умерла смертью Марии. Перестала хлопотать. Стоп, машина! Машина, стань человеком!
У слов есть замечательное свойство: они поддерживают говорящего. Вот не молится, так сказал затверженное «Отче наш» — и началась молитва. Обратная связь. Такое свойство есть и у дел. Есть у этой обратная связи и очеь невеселое продолжение: человек может сам себя уболтать. Душевно умер, а слова говорит, дела делает. Тут-то и полезно всё бросить и устроить себе, как говорят католики, реколлекцию, а по нашему, поговеть (да-да, корень тот же, что в говядине и, конечно, в го..не; нет, английское «говернмент» от другого корня, хотя ваша анархическая этимология симпатичненькая).
Заживо умереть. Ну вот все вокруг живые, а я умер. Не говорю, не делаю. Просто вот Бог, а я перед ним лежу. Или сижу. Замер.Умер.
Это у монахов называется схимой — перестать выходить из кельи, запереться навсегда. Когда я ем фиш, для меня все умерли, а наша фишка Христос.
Слава Богу, что есть слабость. Иногда кусочком в виде дряхлости, старение. Иногда порезанная на болезни: тут насморк, там пневмония. Ноги не носят, руки не поднимаются, глаза не видят. Какие уж творческие свершения. А уж если межреберная невралгия... В общем, не будем вдаваться в детали, но скажем Богу спасибо и за это.
За все слава Богу, в том числе за то, что вечная жизнь не потом, как морковка перед черепаховым носом, а сейчас, до смерти, и что можно быть живым вечно, даже когда ты уже почти и не живой, ничего-то не свершаешь, никаких голодных не кормишь, Евангелия не проповедуешь, а просто пытаешься как-то поудобнее устроиться на кровати, чтобы поменьше всё болело.
Ну, старость — и что? Вечная жизнь и в старости, и в бессилии вечная жизнь. Не мы первые, Христос первый: «Хотя Он и распят в немощи, но жив силою Божиею; и мы также, хотя немощны в Нём, но будем живы с Ним силою Божиею в вас» (2 Кор 13:4). Разные бывают смерти, и одно умереть надзирателем в концлагере, а другое умереть в концлагере заключенным за правду, за добро, за веру. Вроде бы ничего и не можешь, но ты умираешь не внутри смерти, ты умираешь внутри вечной жизни, ты жив жизнью Христа в тех людях, которым говорил о правде, добре и вере, и не обязательно, к счастью, попадать в концлагерь, достаточно попасть в яблочко. В какое? Яблоко у каждого свое, как говорил Адам и подтверждал Вильгельм Телль, хотя имели они в виду абсолютно противоположные яблоки.