Сергей Иванов в заметке «Не согрешишь — не покаешься»: о парадоксах спасения души на Руси и в Византии» (вошла в его книгу «Византийская культура и агиография», 2020, с. 131-137) попытался указать на средневековые тексты, заключающие в себе парадоксальное отношение ко греху как средству спасения.
Отправной точкой для него послужило известное изречение «не согрешишь, не покаешься», которая зафиксирована в России не ранее середины XIX века. Примечательно, что это изречение всегда озвучивается как цитата, то есть, говорящий никогда не исповедует этот принцип сам, а отсылает к представителям течения, которое ему глубоко чуждо (например, В.Верещагин приписывал молоканам, Н.Лесков старообрядцам).
Налицо некоторое недоразумение, даже целая вереница недоразумений.
Во-первых, ничего специфического «русского» в этом изречении нет.
В римо-католической традиции этой мысли соответствует парадокс «блаженной вины»: подвиг Христа настолько замечателен, что причина, по которой понадобился этот подвиг, уже заслуживает называться блаженной. Грехопадение — причина величайшего самопожертвования, следовательно, на грехопадение падает отсвет этого самопожертвования.
В греческой православной традиции этому точно соответствует фраза из молитвы св. Иоанна Лествичника, входящая в вечернее правило: «Аще бо праведника спасеши, ничтоже велие; и аще чистаго помилуеши, ничтоже дивно: достойни бо суть милости Твоея. Но на мне грешнем удиви милость Твою».
Во-вторых, первоисточником этой мысли являются слова Господа Иисуса Христа Сына Божьего:
«Если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари?» (Мф 5:46).
Из этой фразы, вырванной из контекста, следует, что любить хороших людей (а хорош человек, который любит меня), дело не вполне праведное, ведь так могут любить и грешники — мытари.
Контекст, однако, всё возвращает в норму: надо любить и хороших, и плохих людей:
«Благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных».
Налицо очередной пример юмора в Евангелии, причем юмора не в виде сарказма или иронии, а в виде остроумия (wit).
В схоластическом и святоотеческом вариантах юмора нет, но нет и призыва грешить, а вот в русском «не согрешишь, не покаешься», остроумие налицо. Делать из способности сохранять чувство юмора в религиозной сфере далеко идущие выводы вряд ли стоит.
В-третьих, все три текста, которые Иванов анализирует как имеющие отношение к идее полезности греха, на самом деле совершенно о другом.
Первый говорит о монахе, который, согрешив онанизмом, сразу стал каяться. На вопрос беса, не стыдно ли ему, монах ответил, что его келья есть наковальня, надо бить молотом сильнее, чтобы получить отдачу посильнее.
Анекдот тем гениальнее, что молот — яркий фаллический символ. Не так важно, по чему бьет молот — по греху или по грешнику — как важен образ «отдачи», «отскока». Чтобы выразить мысль монаха рационально, потребуется статья, которая сможет померяться длиною со статьей Иванова, а в виде образа — всё ясно.
Второй рассказец о разбойнике, который узнал, что «кто сможет совершить сто убийств, беспрепятственно снищет рай». Он собирается убить сотого человека, монаха, но из жалости решает выполнить его последнюю просьбу о стакане воды. В процессе набора воды, несчастный умирает. Бог объясняет спасенному, что «послушание, которое он явил по отношению к тебе, и то, как он отложил свой убийственный меч, торопясь унять твою палящую жажду, разжалобило Бога, и признание в убийствах было засчитано ему за исповедь». Бог велит похоронить бедолагу как «спасенного». Тут уж точно не апология греха, прямо наоборот, апология доброты, исполнение евангельской заповеди о жаждущих (Мк 9:41). Что до идеи о рае за сто убийств, то это отчасти всё тот же юмор, точнее, сарказм, а отчасти... В конце концов, дают же ордена солдатам, которые «нейтрализовали», «ликвидировали» и т.п.? Может, этот разбойник был как борцом с терроризмом, просто неверно идентицифировал монаха как духовного террориста (с чем согласятся многие атеисты).
Третий рассказ интереснее, он о священнике, который в ночь накануне пасхальной литургии добивался от жены интимной близости, та отказала, священник сбегал во двор и там изнасиловал осла (ослицу?). На следующий день Бог наказал не священника, а его жену. Иванов не заметил, что рассказ не содержит упоминания о какой-либо награде священнику, описано лишь наказание жене. Кроме того (и в главных), обычай воздерживаться от половых отношений накануне богослужения является именно благочестивым обычаем, а не заповедью. Более того, этот обычай есть возвращение к ветхозаветной традиции, возвращение предосудительное с точки зрения именно средневековой духовности. Так можно и до обрезания опуститься, а там и до самокастрации недалеко! Рассказ не утверждает, что обязательно накануне богослужения вступать в интимные отношения, но просто демистифицирует старинное суеверие. Есть и в этом рассказе оттенок смешного, потому что в роли ханжи выступает женщина, при том, что обычно в средневековой традиции считать именно женщину источником распутства, соблазнительницей мужчин.
Вообще говоря, юмор — это камень преткновения для любого текстолога. Чтобы опознать смешное, надо иметь чувство юмора. Но юмор — не чувство, а одна из разновидностей коммуникации, причем одна из самых сложных разновидностей. Процент людей с неразвившимся «чувством юмора» (будем все-таки использовать устоявшийся оборот, памятую о его небезусловности) всегда есть. Идет ли речь о феномене «Маугли» (человек вырос в среде с табу на смешное) или о каком-то шанкровидном кластере расстройства аутистического спектра — проблема отдельного иссследования, которое, будем надеяться, не окажется подвержено коррупции в лучшем, коррозиологическом смысле слова.