Почему вопрос «смеялся ли Иисус» вызывает затруднения, а вопрос «иронизировал Иисус или нет» никаких затруднений не вызывает, понятно, что да, иронизировал?
Потому что есть физиологическая разница между юмором и насмешкой, улыбкой и хохотом. Это ровно та же разница, что между силой и насилием.
Тонкость в том, что ирония по форме относится к насмешке, а по содержанию — к юмору.
Как такое возможно?
Дело в том, что смех и насмешка глубоко эротичны, даже сексуальны. Не случайно единицей смешного является загадка о том, почему папа бьет маму и мама стонет. Насмешка так же относится к смеху как порнография к эротике, как насилие к силе. Ирония — не насмешка, насмешкой является сарказм. Ирония, по Аристотелю, благородна, приятна, бескорыстна, свободна. Сарказм всего этого лишен. (Кстати, всего этого лишена ирония у «пост-модернистов», у них в лучшем случае пост-ирония, хотя вообще-то они попросту лишены чувства юмора). Поэтому возможна самоирония, но невозможен самосарказм, как возможно разглядывание себя в зеркало (в том числе, в кривое), но невозможно приготовление из себя бифштекса.
Спросить, смеялся ли Иисус, всё равно спросить, бывала ли у Иисуса эрекция (понятно, что не могла не бывать), бывали ли у него эротические фантазии, в общем, спросить о том, о чем в патриархальном обществе говорить не принято. Мачо могут иронизировать над менструациями, но не над поллюциями. Ирония в том, что менструации запретить невозможно, а поллюции запретить пытались, объявляя их грехом, хотя в них столько же греховного, сколько в хлопаньи ресницами или ушами.
Между тем, это вопрос о полноценности Иисуса. Был ли он вполне человеком в украинском смысле слова – то есть, мужчиной, способным к сексуальной жизни. Если Он был импотент, то смеяться Он, конечно, мог, способен был и к сарказму, но иронизировать – вряд ли. Ирония есть скольжение по гребню волны, сарказм – монолог загорающего на пляже. В Евангелии есть несколько фраз, которые находятся на грани сарказма, но все-таки остаются ироничными, и Иисус остается полноценным мужчиной именно потому, что полноценность мужчины не в том, чтобы непременно «отслужить в армии» — то есть, убить по приказу, не в том, чтобы напиться или обзавестись семьей, а в том, чтобы не убивать, и не «обзаводиться семьей» (что есть преступление против любви), а просто любить и быть любимым. А семья или прочие формы любви, это уж как получится. Жизнь в форме любви, любовь в форме жизни, — богоподобие человека в том, что для него эти явления совпадают.