Нахлебники Божьи

«хлеб наш насущный дай нам на сей день;» (Мф. 6,11.).

Это единственное «материальное» прошение перекликается с «наказанием», определённым за грехопадение: «в поте лица своего будешь есть хлеб свой». Богочеловек не учит нас просить: «Дай мне хлеб без пота», но просто: «дай». Пот — не наказание, а следствие. То, что Бог даёт легко, мы без Него завоёвываем с огромным трудом. Устранить надо первопричину надрыва: гордыню, одинокое копание на огородике своей гордыни.

Хлеб — отличный символ того промежуточного состояния, в которое человек ввергает мир в процессе творчества. Хлеб уже не растение, но ещё не человек. Хлеб на полпути к превращению в человека. Может быть, этим труд отличается от творчества. Труд обрабатывает то, что вне человека, помогая оставаться человеком. Творчество преображает то, что внутри человека, помогая становиться, извините, богом. Можно сказать, конечно, помягче: помогая выявлять в себе образ Божий, помогая обожению, теозису, но всё же речь идёт о чём-то абсолютно невероятном. Может ли пшеница сама по себе стать хлебом, тем более человеком? Творчество есть способность человека самостоятельно становиться больше и выше себя. Только, в отличие от хлеба, который съедается и исчезает, человеческое не исчезает в преображении.

Именно хлеб становится способом «воспоминания» о Христе. Не Матерь Божия, не апостол Пётр, не какой-то текст, не материальная реликвия. «Воспоминанием» о Моисее и Исходе была манна, жезл Ааронов, но к ним никто не прикасался, никто не пытался есть манну или жезлом Аарона добывать питьё. Такие символы — сувениры. Они стоят на полке или в алтаре, их не нужно изготавливать, их даже нельзя трогать, их нужно сохранять. Иисус предлагает совершенно другой способ «воспоминания» — не труд по изготовление и хранению сувенира, а творчество. Труд совершает тот, кто растит пшеницу и печёт хлеб, выращивает виноград и делает вино. Творчество совершает община, когда молится о преображении себя и хлеба с вином.

Возможно ли творчество без труда? Вопрос лентяя и паразита! Ответ, разумеется: «Да!» Не в раю, а прямо здесь, на земле, вопреки Божьему завету о труде в поте лица — отлично можно не трудиться, причём для этого вовсе не нужно быть богачом, достаточно не стремиться быть человеком, оскотиниться.

Михаил Гаспаров подчёркивал, что свободный грек предпочитал наниматься на подённую работу, лишь бы не закабаляться на долгий срок, не походить на раба. Когда господ много, да ещё и меняются, тогда ни один вполне не господин. «Жить, перебиваясь со дня на день, — это не пугало, дальше завтрашнего дня не загадывали. «Хлеб наш насущный дай нам на сей день», — говорится в первой христианской молитве тех времён, когда христианство было ещё верой обездоленных». Возможно, греков не пугало жить одним днём, хотя, поскольку греческие философы к этому призывали, всё-таки пугало — никто не призывает к банальному. Однако Иисус явно обращался к людям, которым было нужно и завтра, и послезавтра; у Его соотечественников рабство не было так развито, как у греков, они явно не видели смысла подчёркивать свою свободу отказом от постоянной работы. «На сей день» было таким же вызовом, как «не заботьтесь о завтрашнем дне» или «не глядите на женщину с вожделением».

Хлеб насущный просить у Бога означает быть паразитом у Бога. В буквальном смысле: «пара-сит» означает по-гречески «на-хлеб-ник». «Сит» здесь — тот же самый общеевропейский корень, что и в «сеять», «сито», «ситник».

У Отца — Имя, у меня — хлеб. У Отца — Царство, у меня — долги. У Отца — воля, у меня искушение. Мой хлеб, мои долги, моё искушение.

Этот хлеб я сам пеку, эти долги я сам делаю, это искушение вырастил заботливо и без посторонней помощи.

Как и во всяком гениальном тексте, в «Отче наш» есть и симметричность (причём, не одна, а минимум две риторических фигуры совмещены друг с другом, словно в кроссворде), есть железная последовательность — есть и внезапная синкопа, сбой, словно незабудка на палке Моисея, словно подмигивание на лице судьи. Несовместимо искушение с волей (искушение создаётся усилием воли, но затем убивает волю). Несовместимы долги с царственным господством (долги делаются по-царски, холопу не одолжили бы, но в долгах тонет свобода). А вот хлеб человека и Имя Божие — совместимы.

Богословы Средневековья говорили о «мёртвом» и «живом» хлебе — мол, закваска подобна крови, поэтому католические опресноки безжизненные. Хлебопёк только фыркнет на такую метафору, но хлебопёки тоже говорят о «мёртвом» тесте — важно не затянуть с замесом, иначе что-то меняется в структуре и в очень не лучшую сторону. Слово «насущный», довольно загадочное на всех языках, и не должно быть понятным — важно не понимание, а внимание: когда наш хлеб, когда наша жизнь из насущных превращаются в чёрствые, окаменевшие реалии.

Царство Божие в оригинале — «царствование», «правление». Это живое и доброе присутствие Бога в мире. Хлеб тогда насущный, когда он — для выживания всех, а не себя и своих.

Одна девушка, по умственному развитию почти ребёнок, полагала, что в молитве «Отче наш» говорится: «Хлеб наш с маслом даждь нам днесь». А почему бы, собственно, и не масло? В конце концов, «Мессия» — это тот, кто помазан маслом. Помазанник же. Однако, бутерброд всегда падает маслом вниз. Хлебом, следовательно, к небу. Не случайно в той же Библии дружба сравнивается с маслом, а любовь — с росой, которая не стекает вниз по браде Аарона, а испаряется к небу. Тяжеловато масло, и не случайно Иисус не помазывался вовсе никаким маслом, а просто Предтеча его облил водой — и всё. Другое дело, что хлеб бывает разный.

Бывает суховатый, такими для богослужения хлеба делают, чтобы при разрезании получались аккуратные плотные квадратики. Бывают плюшки. С маком! За богослужением пусть так и будет суховатый хлеб, но после и до — пусть будут плюшки. И когда захочется дать кому-то оплеуху — дадим тому плюшку. Чтобы не было, как написала Алла Калмыкова, откликаясь на очередные зверства русских солдат: «Бог заплаканный молчит, Всё тесней тропинка, И насущный хлеб горчит, Словно на поминках».