Юродство

Юродивые стали фирменной примочкой русского православия. Конечно, юродивые есть во всех культурах, не будем обольщаться, даже во всех религиях. Однако, есть же разница: ходить голым по южным песочкам и ходить голым по снегу и грязи. Более того: одно дело — хулиганить в странах, где живут более или менее мирно, где власть всегда оставляет людям какое-то пространство для пошалить, и хулиганить в России. Юродство же есть именно хулиганство, хулиганство доброты и веры.

Юродство — последнее прибежище доброты, как уродство — последнее прибежище красоты. От кого бегаем? Красота бегает от красивости, доброта — от властности. Вот два Христа: Христос Евангелия и Христос Булгакова. Всей разницы между ними, что Один, Первый и Единственный, не только добр, но и властен. Доброта Его со властию сопряжена, и это тем более поражает, что Он Свою власть разменивает на пустяки, на исцеления да проповеди, а в решающий момент — штык в землю и на Голгофу.

Христос Евангелия говорит о Страшном суде, обличает законников и фарисеев, грозит целым городам судьбою Содома и Гоморры. Христос Булгакова никому не грозит, в Иерусалим въезжает не на осле, а так, пешочком, учеников не имеет, никого ничему не учит, утверждает, что все люди добрые... Если бы такой Христос явился две тысячи лет назад и ходил бы рядом с Христом Евангелия, это был бы антихрист.

Так ведь две тысячи лет — не кот чихнул. За эти две тысячи власть, которую Христос протянул людям, была жадно схвачена, соединена с властью родительской, властью супружеской, учительской, государственной... Да добрые христиане уже и в XII столетии начали раздеваться и голыми ходить. Чтобы вернуться к Христу Евангелия, недостаточно взять в руки Евангелие. Надо ещё как-то объясниться с миром относительно инквизиции, относительно золота и серебра в храмах, относительно тюрем в монастырях и издевательства над девушками, которые посмели родить без мужа. Тут недостаточно шаркнуть ножкой и сказать: «Прощенья просим, ошибочка вышла, время было такое». Время-то почему было такое? Кто такое время устроил? Мы и устроили, добрые люди...

Христос после христианской власти над миром не может быть таким, каким был до того. Или, если оставить Христа в покое, Архимед в современном мире не кричал бы: «Дайте мне точку опоры, и я переверну Землю!», а лежал бы в ванне и шептал: «Уберите от меня точку опоры, не переворачивайте Землю!»

Нетрудно быть добрым человеком в мире, где доброты мало, где хотят доброты и ищут добрых людей. Трудно быть добрым человеком в двух мирах.

Во-первых, трудно быть добрым человеком в мире, где от имени доброты насильничают, руководят и производят прочие бесчеловечия. Таков мир средневекового христианства. Да ещё полвека назад от имени Евангелия в некоторых ирландиях и швециях творили вещи столь же неприглядные, как те, что творили в других странах от имени социализма. В таком мире ханжеской, властной, навязывающей себя доброты и появляются юродивые — доброта, отказывающаяся что-либо делать и кому-либо помогать. Когда всех гонят на демонстрацию во имя мира, порядочный человек ложится на землю и не шевелится. Единственный возможный протест. Так и юродивые валились на землю.

Во-вторых, трудно быть добрым в мире, который наступает после предыдущего мира. Это и есть наш мир, современный мир. В нём боятся доброты и подозревают всякого, кто говорит о доброте, в лицемерии и властолюбии. Обоснованно подозревают, и себя самого надо подозревать, ибо никто себя до глубины не знает и лучше подстраховаться, считая себя потенциальным великим инквизитором. В таком мире предпочитают говорить не о доброте, а о пользе, о разумности, о прагматизме, о свободе и творчестве, о демократии и правах человека, — о многом, но не о доброте.

Многие христиане думают, что в таком мире быть юродивым означает плыть против течения, громко крича о том, что цензура нужна, что обязанности человека важнее прав, что детей шлёпать нужно, что ответственность выше милосердия. Это не «против течения», это назад по течению — назад в средневековье, в христианство пополам со властью. Это не юродство и даже не уродство, это просто решимость изуродовать самого себя и окружающих во имя красоты и доброты.

Вот в этом мире, чтобы стать добрым, нужно иногда ворчать, иногда кричать, иногда ходить на демонстрации. В этом мире Виктор Гюго изобразил доброго человека в виде постоянно ворчащего и ругающегося Урса — в переводе на русский, «Медведь». В этом мире Достоевский изобразил Христа в виде эпилептика Мышкина — Мышкина, не Львова! В этом мире Христос отказывается ездить на осле — слишком часто на этом самом осле восседали цари, короли, инквизиторы. В этом мире Иисус даже отказывается исцелять — врачи без Него всё сделают. В таком мире доброта занимается главным — не излечением болезней, а излечением человека. Это куда сложнее, и учебников тут нет. Тут лекарство бывает горьким, но это не горечь принуждения, а горечь страдания и бессилия. Тут в койку укладывают не больного, а врача, и смирительную рубашку надевает на себя психиатр, а не псих. Что и описано Чеховым в «Палате №6». Болезни меняются, и врачи меняются вместе с ними. Когда насилие инфицирует доброту, доброта убегает в юродство.

Там, где бесы прокрались в добрых людей, доброму человеку приходится иногда изображать бесноватого. Изображать! Разница большая — как между прививкой от оспы и оспой.

Как не переборщить, особенно, когда взбесившиеся добряки вокруг только и кричат: «Хватит! Ты что?! Он взбесился!!!» Рецепта нет. Бог есть, а рецепта нет. Бог рецептов не выписывает, даже на доброту, ум, свободу. Одно утешение: Бог добрый, добрый до юродства, и если не бояться быть юродивым, валяющимся среди бояр и князей от доброты, то Бог не побоится повалиться рядом с тобою и пошепчет на ухо Свои добрые советы — неслышные, непонятные, но животворящие.