Почему Иуда не должен был вешаться

Иудин грех — не предательство, а самоубийство. «Самоубийство» — как «рак». Разные бывают, включая и праведные, ведь онкология, созвездие и живое существо разные явления, а слово одно — «рак». Пётр предал, но остался жить. Он покаялся, но, между прочим, это даже не обязательное условие. [Не.., Ма.., Па.., Ку.., Бы.., См..], — навскидку называю тех, кто либо был сломан Лубянкой, либо был куплен. Это разные предательства, как различаются предательства Иуды и Петра, но Пётр ведь не утешал себя тем, что предал не так, как Иуда — и правильно делал. Какая разница, сгорел человек или утонул, результат один. Самый-то тяжёлый грех не Иуды, а тех, кто заплатил Иуде. Заказывающий предательство намного хуже предателя, хотя льстит себя мыслью, что — лучше. Хуже, хуже! Ужас страны, где правит тайная политическая полиция, не в том, что многие — шпионы, а в том, что большинство — заказчики.

Люди продолжают жить, жили и живут рядом с нормальными людьми. Кто-то женился, родил сына, дочь. Сейчас человек пожилой. Кто-то все эти годы трудился на Лубянку, кто-то нет, просто числился в запасниках.  Пишут книги, сочиняют стихи, молятся. Не каются — как можно!

Покаяться означает совершить самоубийство перед женой, перед ребёнком, который уже и не ребёнок давно. Упаси Бог, этого даже мысленно требовать бесчеловечно. На госслужбе, кстати, ни один формально не состоит, так и перлюстрации не подлежит. Они что — живые трупы, мёртвые души? Да нет, отчего ж. Не мертвее других. Этим, кстати, они себя и оправдывают, они же видят реальность.  Судится человек всё равно не по тому, кто стукач, а кто остукаченный, а по тому, как любит вот сейчас, как думает вот сейчас. Странное это явление — человек. Может быть весь фундамент гнилой, или огромное дупло, а всё равно — человек. Не «пустой человек», не «дурак», не «нелюдь». Че-ло-век. Был Иудин грех? Ну, был. А на Хиросиму сбросили атомную бомбу. Ну, так это когда было — теперь Хиросима нормальный город.

Это, конечно, не означает, что надо всё забыть. Однако вполне допустимо каждый отдельный поступок, каждый отдельный текст оценивать так, словно прошлого не было вообще. Это очень полезное упражнение. Конечно, можно здорово подорваться — и многие подрываются. Потому что прошлое — у кого как запас еды на дорогу, а у кого — как мина, которая в траве не видна, а всё же мало ли что. Но это именно мина, а не равномерно рассыпанный порох.

Драма в том, что нераскаянный грех — не только предательство, но прежде всего предательство — даёт себя знать. Вроде бы всё нормально, а пованивает. Человек-то сам притерпелся, а со стороны даже не знающий человек беспокоится. Что-то не так в приличном, вроде бы, человеке. Вроде бы иногда правильно всё говорит, а похоже на картину, вполне нормальную, но повешена криво, криво ровно на полмиллиметра — и вот не тот эффект. Так ведь это и со вполне порядочным человеком может быть, вот в чём засада! Не стучал, не предавал, а кривизна есть... Вот о кривизне и надо в первую очередь беспокоится. Другое дело, что если начать её исправлять, то можно далеко зайти... И нужно!

Четыре человека показали мне, как относиться к иудам. Первый — это мой родной отец. Года за два до его освобождения к нему стали наведываться гебешники и предлагать освободиться пораньше и прописку в Москве, если он всего-навсего напишет для «Литературной газеты» пару очерков про своих сокамерников. А сидел он с политическими, поскольку и сам сидел за политику. Но он сел в 1958 году, а было уже начало 1970-х, в концлагере появились совсем новые, чужие для него люди, как Кронид Любарский. Он попытался писать. Но — бросил. Так если мой отец всё-таки — попытался, то, значит, всякий может сломаться. Он не сломался — замечательно, но ведь — начал.

Второй человек — отец Александр Мень, о котором мне Наталья Леонидовна рассказывала: вот сидят они за столом чай пьют, и отцу Александру говорят: «Зачем вот имярека приваживать, он же стукач, надо его отвадить». А он отвечает: «Ну, стукач, так и у стукача есть душа». Так этот стукач тогда был атеист, потом пропал на несколько лет, а потом опять появился, крестился, и до смерти отца Александра был его прихожанин. И всё время стучал — но прихожанином был, кажется, вполне искренним, и после смерти отца Александра в церковь ходит, кажется, уже просто так. Ну вот не может грех съесть всего человека! Не может! Это не причина коснеть в грехе, прямо наоборот — огрызок должен бороться за превращение в яблоко!

Третий человек — Сергей Григорьянц, который в своих мемуарах обмолвился, что, освободившись из заключения, встречал тех своих бывших друзей, которые во время суда над ним повели себя трусливо — нет, не предали, но дистанцировались от ситуации, а в ситуации была его беременная жена с маленьким ребёнком, очень нуждавшаяся в помощи. Он на них зла особого не держал. Григорьянц проронил златое слово: тюрьма учит тому, что самое важное — свобода, а всё остальное, что «вольняшкам» кажется очень важным, на самом деле мелочи. Это не означает, что стукачей надо прощать. Уголовники с ними очень даже решительно разбираются, чересчур решительно. Но зачем же подражать бандитам?

Четвёртый человек сильно не теоретизировал. Это был отец Глеб Якунин, совершенно небрезгливый — с кем он только не контактировал! Прагматик? Да нет, наоборот — романтик. Не то, чтобы он верил в обеление чёрных кобелей, но надеялся, что Бог может и чёрного кобеля как-то для торжества правды использовать. Сработал принцип? Мне грех жаловаться — благодаря отцу Глебу появилась Церковь, в которой меня рукоположили. Правда, я всё-таки постарался, чтобы в этом не участвовал несомненный стукач в священном сане, но это просто личная брезгливость. Возводить её в принцип или, тем паче, посвящать себя охоте на стукачей, — не моё. Знаменитый Бурцев, посвятивший себя именно такой охоте, заслуживает всяческого уважения, но всё-таки не агенты охранки были главной причиной 25 октября, а жадность, эгоизм, военщина, душевная и духовная незрелость тех, кто жил в 1917 году. С этим и надо разбираться основательно.

Спокойное, благоразумное отношение к предателям поможет самому не предать. Надо понимать, что предать может каждый — включая себя, опасаться этого (это и есть «страх Божий», вид сбоку). Однако, чтобы простить, надо знать, что именно и кого именно прощаешь. Декларировать, что предательство маловажно, что предателей не нужно знать, что заказывать предательство это нормальная практика, что «все такие», — это хуже, чем предавать, по логике св. Фомы Аквинского, в данном случае абсолютно верной, как и в большинстве случаев. Такой человек не только присоединяется к предателям и их заказчикам, он пускает в оборот тридцать серебреников, поскольку деньги не пахнут. Деньги не пахнут, а вот Иуды с их защитниками — пахнут, воняют и смердят.