У человека очень притуплено обоняние, но всё же если от бездомного воняет, мы спешим прочь. Обоняние очень ограничивает нашу свободу: там, где страшно воняет, мы быть не можем, а если вынуждены, то падаем в обморок.
Со слухом получше, но если милый малыш визжит или бьёт над ухом в барабан, мы его остановим. Вот детским рисункам мы умиляемся — хотя они из того же разряда, что детские вопли. Теоретически мы должны были бы падать в обморок при виде не только детских рисунков, но и творений многих успешных художников. Однако, зрение предоставляет нам больше свободы, чем обоняние
Вот почему в богослужении ладан должен быть лучшего качества, пение хотя бы среднего, а иконы и интерьер могут быть совершенно безвкусными.
Максимальная же свобода у человека в отношении к слову. Эту свободу можно в себе задавить и относиться к словам как к запахам, звукам, образам, но это означает задавить, цензурировать в себе собственно человеческое. Слово имеет материальную основу, но не имеет материального аналога. Чириканье и хрюканье качественно иной природы.
Ошибается физик, который горько шутит, что трудно для описания вселенной использовать язык, созданный, чтобы попросить банан у сородича. Чтобы попросить банан, речь не нужна, достаточно рыка или чмока. Жеста достаточно. Для описания вселенной достаточно формул. Использовать для описания вселенной язык, созданный для чего-то неимоверно более важного и трудного — для любви, для «быть человеком», для общения — вот использование картины Рембрандта в качестве портянок.