Государство похоже на зубную щётку: может быть средством продления жизни, может быть и орудием бандита. Если государство орудие бандита, то виновато не государство, виноваты, однако, бандиты и мы, слабо им сопротивляющиеся, но не государство как таковое.
Невозможно провести границу между государством и любым добровольным объединением людей. Когда либертариане предлагают вместо государственной армии и судов частные армии и частные суды — это несколько шил вместо одного шила, это какое-то беспредельное игнорирование психологии, которое может позволить себе лишь плохой экономист, решивший перекроить вселенную. Бунт против государство, к счастью, носит теоретический характер. Осуществление либертарианской утопии привело бы к возникновению на месте двухсот государств двух-трех миллиардов государств, которые бы постепенно поглощали друг друга. Мировая история пошла бы по второму кругу, вместо того, чтобы идти по сколь угодно извилистой, но прямой.
Человек приходит в мир, который уже поделен между государствами, и человек может лишь выбирать, в каком государстве жить. Точно так же человек не сочиняет себе собственный язык, а говорит на каком-то одном или двух, принятых в его семье, хотя выучить может любой, и может со временем даже забыть родной язык. Что же, бежим от языка как принуждения в мычание или в разговор по Свифту — предметами?
Государство есть часть культуры, часть гуманитарного пространства. Ликвидировать его — как ликвидировать наследование богатства (кажется, анархисты за это, а либертариане против, почему анархисты безусловно выглядят более последовательными). Наследование, безусловно, очень сомнительное явление (недаром Иисус призывал раздать унаследованное имение — а откуда у молодого человека состояние-то?). Возможно, оно когда-нибудь отомрет. Демонизировать его, однако, не следует, как не следует демонизировать и государство. Государство — царство кесаря (иногда единоличного, иногда группового), но не царство лжи. Царство лжи — это ад. Совсем-совсем другое…
Для справки. Я, конечно, не анархист, просто христианин. Однако, замечу, что нельзя говорить, что анархисты — против государства. Это всё равно, что говорить, что Иисус — против иудеев (в Евангелии от Иоанна постоянно враги Иисуса называются иудеями). Вот что говорил Кропоткин в 1896 году:
«Среди современных европейских народностей государство есть явление недавнего происхождения, развившееся лишь с шестнадцатого столетия».
Анархизм, следовательно, боролся с определенным типом государства, причем не во имя индивидуализма, а во имя «общества». За прошедшие сто лет то, что Кропоткин называл «современное буржуазное государство» изменилось — оно стало более демократичным, более «общественным», более «социальным». Изменился и закон. Из приказа вышестоящего самодержца закон стал тем, чем и должен быть — договором.
Изменения, которые происходили с основными социальными понятиями, есть результат главного процесса — антропологического. Отношения между людьми из отношений власти (неважно, господства или служения, это две стороны одной медали) становятся отношениями коммуникации. Внешним проявлением этого является информационная революция и информационное общество, становящееся не на наших глазах, а в наших отношениях.
Среди врагов информационного общества — все сторонники насилия, от фундаменталистов, мечтающих о возврате в Средневековье, до либертариан, мечтающих о возврате в патриархальую утопию. Объединяет врагов одно: для них всех главный источник свободы — оружие. Но оружие несовместимо с информационными процессами, с коммуникацией, поэтому развитие информационной цивилизации подразумевает решительную демилитаризацию на всех уровнях.
Свобода же есть лишь одно из условий полноценной жизни, сама же жизнь есть коммуникативный процесс, процесс общения. Общаться могут лишь люди — не коммуны, не профсоюзы, не предприятия, не деревни и города. Субъект истории, оказывается, совсем другой.
Любопытно, что анархизм и либертарианство оказались менее приспособлены к информационному обществу, чем либерализм. Исчезновение «рабочего вопроса», эмансипация женщин, сексуальная революция, грядущая кончина «национального», — все это непонятно анархистам и либертарианам, чей идеал вполне викторианский: мужчина с ружьем, защищающий молчаливо прячущихся за его спиной женщин, детей, книгочеев.