|
Это, собственно, не столько проблема конкретного поколения молодежи, сколько
вообще изменения отношения к юности в свободном обществе. С одной стороны, молодежь
стоит в более жестких рамках - возможность бузотерства меньше, чем в архаических
обществах, общественный порядок жестче. Упразднена инициация - или, точнее, сделана
добровольной, иногда факультативной, растянутой во времени. В результате стать
взрослым (успешным взрослым) во многом труднее, нагрузка на личный выбор больше.
Легче сойти с трассы, причем сход с трассы даже поощряется или, во всяком случае,
не наказывается. Возраст юности резко увеличен - до 30 лет. Возможно его продлить
до смерти, хотя ценой некоторых потерь в социуме.
"Юношеский бунт" в этих условиях из стандартного физиологического
явления превращается в определенную фазу социализации. Отличает его нетворческий
подход к жизни и нелюбовь к свободе. Точнее, по критериям свободы и творчества
внешне схожие явления расслаиваются. Нельзя говорить о движении битников, хиппи,
панков, иксеров как однородных. Они всегда состоят самое меньшее из двух слоев
- причем большим, самым массовым, является бунт юных мещан. У Коупленда - именно
это. Это бунт потребления, а не творчества, это хамство, а не восстание.
Поэтому так легко в России и при большевиках, и в Неновое средневековье воспроизводились
западные явления - но не все, воспроизводилась именно нетворческая ипостась молодежного
бунта. Портвейн, наркотики, стеб, железо, - это легко заимствовать, и власти,
какой бы степени озверелости они ни были, к этому относятся терпимее, чем к бунту,
в результате которого творится книга или политическое воззвание. Это не поиск
"самотождественности" (Кузнецов, 100), это выражение эгоизма. Кузнецов,
100: "развившийся в 80-е особый тип мировосприятия: я не могу предохранить
себя от воздействия тоталитарных структур (общество, язык, власть и так да-//101//лее),
но могу постоянно осознавать это влияние и делать свободный выбор между моделями
поведения, в каждой из которых я равно несвободен". Только после падения
настоящего тоталитаризма осмелились говорить о борьбе с тоталитаризмом! Конечно,
идеи структуралистов говорят не о тоталитаризме языка, а о тотальности - вещи
разные. Вездесущность воздуха не есть диктатура воздуха. Хиппи подменяются хиппежом.
Кузнецов: хиппи первыми сказали нет протестантской этике работы - вместо труда
как завета с Богом коллективного идея индивидуального договора с Богом, вместо
корпоративной этики - этика индивидуальной свободы. Это, конечно, крайне близорукий
взгляд из России, плохо сведущий в истории, предшествовавшей 1950 году (условно
говоря). Нетворческий молодежный бунт не желает знать истории, для него история
начинается с года своего полового созревания.
Впервые, видимо, в культуре современной и бунт молодежный, и культурный миф
вокруг него - романтизме, когда начинается массовая культура, появляется возможность
молодежи бунтовать без страха умереть с голоду или сломать карьеру. Неприятной
чертой, лживой чертой бунта является ресентимент - когда человек убежден, что
его юношеские порывы погашены извне. Кузнецов: "Шестидесятники ... хотели
обмануть корпоративную Америку. Они не хотели работать до седьмого пота, не хотели
эксплуатировать и быть эксплуатируемыми, а хотели свободы и любви. Но корпоративная
Амеика обманула их - из шестидесятников получились отличные менеджеры" (С.
102). И назван Гейтс - хотя уж он менее всего "шестидесятник" и вообще
не участвовал в молодежном бунте, он - типичный буржуа-авантюрист, пионер (ну,
полупионер).
Ирония нетворческая - тень иронии эротической, ирония Коупленда - ирония сдавшихся,
высохших, брюзжащая.
В России же слоистость молодежного бунта особенно заметна. Светлана Силакова.
Поколение дворников и(кс) сторожей. - там же, с. 220-225. Уп., что большинство
иксеров - по опросу лета 1997 г. - стремились к материальному благополучию и ради
него готовы поступиться любыми принципами. Силакова заканчивает цитатой из "иксера
нашего времени и места Ивана Охлобыстина:
"Кризис как таковой - он в том, что я и мои друзья уже достигли определенного
возраста, но как бы продолжаем барахтаться в неотчетливо оформленном времени"
(С. 225). Охлобыстин - типичный пример псевдобунта, инициации в систему, причем
систему заведомо безнравственную, принципиально подлую - в отличие от западной
системы. Что придает "российскому иксерству" очень специфическую окраску.
Первым, видимо, тут был не Охлобыстин, а Евтушенко - бунт ради заработка, бунт
дешевый, бунт подлый и предательский.
Из любопытных мыслей Кузнецова - нелинейность постмодерна, его восприятия времени.
Конечно, Потоцкий нелинеен куда больше Коупленда (и постмодерновен более любого
Панича). Но в принципе - да, нелинейность времени, соответствующая, что забавно,
нелинейности времени реального. Линейно лишь идеологическое время.
Сергей Кузнецов. Певцы неизвестного поколения. // Иностранная литература. №3.
1998. С. 99-107.
Тут же публикация "Поколения Х".
Выписки из кн.: Коупленд Дуглас. Жизнь после Бога. СПб.: Symposium, 2002.
Первая публикация 1994 г.
С. 139. "Я думал о том, каков логический конечный продукт того, что мои
чувства все больше и больше притупляются. Является ли полная неспособность чувствовать
неизбежным конечным результатом неспособности верить? И тут я испытал чувство
страха при мысли о том, что человеку не во что верить".
Первое неверующее поколение (в США).
С. 140. "Стоявшая передо мной задача была тем более трудна, что я воспитывался
без религии родителями, которые порвали со своим прошлым и переехали на западное
побережье, которые воспитывали своих детей вне какой бы то ни было идеологии в
современном доме, выходящем окнами на Тихий океан, -- как им хотелось верить,
на закате истории".
С. 214. "Жизнь была чарующей, но только без политики и религии. Это была
жизнь детей потомков первопроходцев – жизнь после Бога – жизнь, в которой спасение
можно было обрести и на Земле, находящейся на краю небес. … Думаю, что в какой-то
момент все же наступила расплата. Думаю, ценой, которую мы заплатили за нашу золотую
жизнь, стала неспособ//215//ность окончательно поверить в любовь; вместо этого
мы приобрели иронию, от которой увядало все, чего бы мы ни коснулись. И мне кажется,
что ирония и есть та цена, которую мы заплатили за потерю Бога".
Заключительная мораль на с. 283: "Мне нужен Бог, который помог бы мне
… любить, так как, похоже, я утратил способность любить".
Герой решает послушать подряд все христианские радио (сидя в автомобиле)
С. 144: "Мне кажется, что они воспринимают все слишком буквально и очень
многое упускают из-за своего буквализме. … Все радиостанции толковали о Христе
без передышки, и в результате все это вылилось в безумную оргию требований, каждый
требовал от Христа противоядий от того, что у него неладно сложилось в жизни".
С. 145. "Слушая этих людей, я испытывал чувство утраты. Получалось, что
Христос – это что-то вроде секса, а я будто с другой планеты, где секса не существует,
и прибыл на Землю, где все говорят только о том, какая замечательная вещь секс".
На интеллектуальном уровне: китчевое повторение Кьеркегора и Ибсена, но это
периферия, а главное - телесное поведение героя, приватизация поведения, речи,
более полная, чем в Европе, где социальное все-таки сильнее, чем в США. Приватизация
жизни начинается на уровне поведения (но не тела, не жеста, а поведения как вариаций
в уже имеющейся жесткой системе), потом порождает интеллектуальные потоки, но
в конце концов (если это конец) приводит опять к поведению, на этот раз уже вполне
освобождая человека от социальных предрассудков, норм, нечеловеческого.
|
