II ВЕК: РИМСКАЯ ИМПЕРИЯ ЗОЛОТОГО ВЕКА - ООС. ОБЩЕСТВО С ОГРАНИЧЕННОЙ СВОБОДОЙ
Советский историк Елена Штаерман написала, что римский историк Корнелий Тацит восхвалял Траяна за “примирение единовластия со свободой”.
Искать эти слова в русском издании Тацита бесполезно. Во-первых, Тацит хвалит не Траяна, а его предшественника Нерву, во-вторых, в переводе, выполненном Ананией Бобовичем, сказано так: “Нерва в самом начале нынешней благословенной поры совокупил вместе вещи, дотоле несовместимые, — принципат и свободу».
«Принципат» - не «единовластие», во всяком случае, не в том насыщенном смысле, который это слово получило после абсолютистких монархий и русского самодержавия. Принципат – система подвижная, характерная и для современной Италии гибкая структура, в которой разные элиты, кланы, слои давят друг на друга, оставаясь при этом в отношениях симбиоза, единства. Простейшая иллюстрация к мысли Тацита: если принцепсы (Иисус называл их кесарями, сегодня в учебниках они проходят как императоры) I столетия старались выглядеть частными лицами, выполняющими особую работу, то принцепсы, начиная с Нервы и, особенно, с Траяна, при котором и писал Тацит, изображали из себя отцов отечества. В первом столетии трон передавался внутри семьи принцепса, словно империя была огородом, переходящим от отца к сыну. Во втором столетии даже огород принцепса стал частью империи. Тацит зачернил образ принцепса Тиберия (при котором распяли Иисуса), и писал:
«Предложенный ему … титул отца отечества он, однако, не принял и высказал суровое порицание тем, кто называл его попечение о народе божественным, а его самого — государем”.
Тацит вовсе не видит в таком отказе ничего похвального. Принцепс должен быть отцом отечества. Знаменит анекдот об Адриане (правил в 117-130 годах, вскоре после его воцарения Тацит и умер), которому некая старуха – наподобие сочинённой Иисусом назойливой вдовы – пыталась всучить своё челобитье, когда тот гулял. Император на бегу заявил, что у него нет времени, на что получил в спину реплику: “Если у тебя нет времени, не будь императором!” Адриан остановился , вернулся и стал вникать в дело. Так что отказ Тиберия был отцом своим подданным Тацит объясняет тем, что принцепсу “свобода внушала страх, а лесть — подозрения”. Что же, Тацит оправдывает тех, кто льстит принцепсу, именуя его патером патрии? Нимало, он оправдывает патернализм. Император – отец империи, сие не лесть, а насущная необходимость. Себя Тацит, конечно, не считал льстецом, диктуя строки: “Траян Нерва что ни день приумножает счастье нашего времени и установление общественного правопорядка”.
Тацит презирает народы, “которыми управляют цари: там властвует одна семья и все другие — её рабы». Эту характеристику он вкладывает в уста одного из критиков Нерона и тут же заставляет его охарактеризовать римлянин как нацию, неспособную «выносить ни настоящее рабство, ни настоящую свободу». Любил красное словцо и умел его сказать:
«Плохим императорам нравится неограниченная власть, хорошим – умеренная свобода».
Тот случай, когда перевод красивее оригинала («quo modo pessimis imperatoribus sine fine dominationem, ita quamvis egregiis modum libertatis placere”). Для блеска можно даже усовершенствовать:
«Плохой лидер борется с ограничениями своей власти, хороший борется с неограниченной свободой подданных».
Правда, по сути неверно, как ни шлифуй. Ложное противопоставление-то. «Неограниченная свобода» - это ведь новояз, язык ненависти. Либо свобода, либо ограничения. Свобода есть вседозволенность. Даже более: свобода больше вседозволенности, потому что вседозволенность подразумевает, что у кого-то всё-таки есть право дозволять, а свобода же только там, где права дозволять ни у кого нет и быть не может.
Многие римляне IV cтолетия считали принятие христианства империей – деградацией. Спустя 13 веков эту концепцию возродил Эдвард Гиббон. До сего дня множество людей полагают, что была замечательная римская империя, свободолюбивая и рациональная, а потом восточные варвары подмяли её и превратили в холопскую иррациональную Византию. Впрочем, Гиббон был англиканин, с его точки зрения невелика разница между Ватиканом и Византией.
Только вот Римская империя была свободолюбивой ровно в той же степени, в которой СССР был «союзом», а составлявшие его территории – «республиками», «советскими», не говоря уж о «социалистических». Конечно, все жители Римской империи, от Британских морей до египетских пирамид, свободу любили. Только вот располагали этой свободой единицы, а рабами были миллионы, все были рабамскими душонками постольку, поскольку не видели ничего дурного в рабстве.
Что до рациональности почтенных античных мужей… Не было её, этой рациональности. Античные религии рациональны только в пересказах для детей, античная история иррациональна даже в этих пересказах.
Впрочем, важнее другое. Римская империя, начиная с Нервы и Траяна, начиная с Тацита и Светония, Римская империя второго столетия, потому позволяла себе рассуждать о свободе, что была похожа на удава, перевариющего добычу. Всё, на что хватало сил, было завоёвано, перешли к обороне. В точности похоже на ту Британскую империю, в которой писал Гиббон. Да, ещё оставалось дозавоевать Индию, но в целом к концу XVIII столетия агрессия перешла в стадию переваривания. Власть королей была ограничена, свобода подданных тоже, - неудивительно, что на Таците воспитывали британскую элиту. Была ли она рациональнее древних римлян? Очень рационально готовили Первую мировую войну, ничего не скажешь.
Самое печальное, возможно, что христиане в Римской империи «золотого века», II века, были вполне этой империей довольны. Христианских авторов этого века не случайно зовут апологетами: «апология» - это челобитье императору, и христиане распространяли свою веру в жанре апологий, доказывая, что они отличные граждане и целиком, разделяют, поддерживают и одобряют… Какие уж там протесты против угнетения колоний, рабства и милитаризма (удав был сытый, но всё же по инерции кое какие кусочки всё-таки тащил в пасть). О борьбе за экологию, права женщин и против цензуры в интернете и говорить нечего – не боролись. Даже нельзя говорить, что христиане «приспособились». Ребёнок, выросший в стране заик, не приспосабливается к заиканию, он просто заикается и не знает, что можно говорить плавно. И если кто-то думает, что в наши дни с заиканием покончено, этот кто-то очень заблуждается. Хотя и сейчас, как и две тысячи лет назад, звучит абсолютной чистый, плавный и сильный голос свободы, вечности и любви, но каждый свободен его не слышать.
