II ВЕК: ИСТОРИЯ КАК ДЕМОНСТРАЦИЯ ФИГИ
См. Лукиан Самосатский - Метод истории.
Идеальный историк был идеально описан литератором II века, современником императора Марка Аврелия и прокуратором Египта Лукианом:
"Да будет мой историк таков: бесстрашен, неподкупен, независим, друг свободного слова и истины, называющий, как говорит комический писатель, смокву смоквой, а корыто — корытом, не руководящийся ни в чем дружбой или враждой, не знающий пощады или жалости, ложного стыда или страха, справедливый судья, доброжелательный ко всем настолько, чтобы никому не давать больше, чем он того заслужил, чужестранец, пока он пишет свой труд, не имеющий родины, не знающий никакого закона, кроме самого себя, не имеющий над собой никакого владыки, не мечущийся во все стороны в зависимости от чужого мнения, но описывающий то, что есть на самом деле".
Прошло 18 столетий и немец Ранке открыл Америку, объявив долгом историка "показать то, что происходило на самом деле" - "wie es eigentlich gewesen ist".
Цитируют вариант Ранке, Лукиана историки немножко стыдятся. Он ведь ни в коей мере не был историком. Это - мечта, фантастика, утопия (и Лукиан - один из первых утопистов в истории литературы). Чистая маниловщина, проекция - сам не могу, но пусть будет "мой историк". Если поменять каждое пожелание Лукиана на противоположное, то выйдет именно сам Лукиан, каким он предстаёт из своих многочисленных (почти сотня!) сочинений.
Спрос рождает предложение. Спроса на историков всегда меньше, чем спроса на сказку. Лукиан и был сказочником, но, конечно, сказочником изощрённым, цивилизованным. Его тексты не архаичны и для современного читателя, но читаются всё же с трудом. Причина ровно та же, по которой телепередачи двадцатилетней давности смотрятся с трудом: сказка по определению должна иметь нерушимое ядро и меняющуюся оболочку. Чуть-чуть изменяться в деталях, приноравливаясь к сегодняшнему дню, но при этом так, чтобы не доставлять этому дню чрезмерной "злобы".
Поразительно, насколько повести, эпиграммы, эссе Лукиана "медийны". Триллеры, комедии, приключения, круглые столы, немножко политологии, соревнования эрудитов, фантастика, если история, то исключительно на уровне анекдота.
* * *
Ярким примером псевдоисторичности Лукиана (и телевидения в целом) является его текст о христианах. Церковь его не интересовала, упомянул он её исключительно в связи с киниками, которых ненавидел - насколько телевизионщик может кого-либо сильно ненавидеть. Лукиан с удовольствием повторяет каламбур, который он приписывает императору Веспасиану: "киник" - "кион" ("кион" - "собака" на греческом, отсюда "кинология").
Впрочем, Лукиан не только бульварный писатель, он ещё и номенклатура (время было такое, что только номенклатура литературой и занималась). Цель его насмешек - киник Перегрин, а попутно Лукиан упоминает, что Перегрин обманул христиан. Христиане - это такие образцовые простаки, которых обмануть ничего не стоит.
Полезно помнить, что в это время ещё не было христиан-интеллектуалов, они появились лишь спустя двадцать-тридцать лет (Лукиан писал около 170 года). Хотя, конечно, "простаками" и тогдашние христиане не были, а если судить по сочинениям св. Иринея Лионского, то в вину им можно поставить, скорее, чрезмерную подозрительность. Впрочем, Лукиан - сириец, и про христиан он знает, что они - в Палестине (это полезно отметить, а то иногда полагают, что после разгрома восстания Бар-Кохбы в Святой Земле вообще не осталось ни евреев, ни христиан, а это неверно).
Лукиан уважительно относится к христианской сплочённости:
"Пришли посланники даже от малоазиатских городов ... Христиане проявляют невероятную быстроту действий, когда случится происшествие, касающееся всей общины, и прямо-таки ничего не жалеют".
Стоит заметить "даже от малоазиатских городов" - это на карте в приложении к современному изданию Евангелия всё кажется близким, словно в турбюро, а реально во II столетии при всех римских средствах сообщения от Малой Азии до Сирии было очень долго добираться.
Странно, но убеждения христиан Лукиан описывает довольно точно:
"Эти несчастные уверили себя, что они станут бессмертными и будут всегда жить; вследствие этого христиане презирают смерть, а многие даже ищут ее сами. Кроме того, первый их законодатель вселил в них убеждение, что они братья друг другу, после того как отрекутся от эллинских богов и станут поклоняться своему распятому мудрецу и жить по его законам. Поэтому они одинаково ко всему относятся с презрением и все доходы считают общими, так как всё подобное они принимают без какого-либо достаточного доказательства".
Интересно, какие доказательства воскресения прокуратор Лукиан счёл бы "достаточными".
Насчёт того, что христиане "сами ищут смерти" - целиком на совести Лукиана, который, стоит помнить, писал памфлет, а не историю.
* * *
Призыв к историку не приукрашивать действительность, называть "смокву - смоквой, корыто - корытом", постигла забавная участь. В оригинале речь идёт о "сике" - "фиге". Видимо, и в античности плоды тутового семейства (хоть величественных сикомор, , вроде той, на которой сидел Закхей, хоть более низкорослых смоковниц, одну из которых проклял Иисус) вызывали неприличные ассоциации. Что до "корыта", то вообще-то поговорка (она есть и у Плутарха) говорит, скорее, о всяком вырытом углублении, так что получается неприличный намёк и на мужские, и на женские половые органы. Ясно, почему "фига", особенно в сочетании с "дырой", "канавой" почиталась образцом грубого выражения.
Эразм Роттердамский включил это выражение в свой архипопулярный сборник пословиц, только он ошибся - вместо "скафе" ("яма") прочёл "спафе" ("лопата"). В результате образовалась английская поговорка "To call a spade a spade". Так ведь в английском это самое "spade" - ещё и название карточной масти - "пик". А что такое наконечник пики как не маленькая лопата? На этом история не останавилась. В начале ХХ века поговорка получила у американцев прегнусное расистское значение: мол, я просто называю чёрного чёрным, я вовсе не расист. В наши дни за такую "прямоту" можно крепко поплатиться, и это неплохо. Историк ведь обязан называть фиги - фигами, расистов - расистами, подонков - подонками, не так ли?
