БОГОЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ КОМЕДИЯ
1789 год: умирание как проверка искренности. Радищев об эвтаназии
Предсмертные мгновения отнюдь не всегда воспринимались людьми как особо важные. Платон изобразил Сократа, разговаривающим перед смертью, но отнюдь не потому, что считал, что ожидание смерти было проверкой Сократа. Ему была важна коллизия права и чести, не более. Евангелист рассказывает о двух разбойниках на Голгофе, из которых один покаялся перед смертью, потому что считал, что суть личности выявляется отношение к Иисусу, вовсе не к смерти. Почитание мучеников и исповедников в Церкви за готовность перенести любые мучения, - не от презрения к жизни как процессу, поощряющему конформизм, не помогающему человеку проявиться. Мученики, а не герои, в них действует не смерть, а Бог.
Радикальная перемена произошла в XVIII веке. Видимо, сыграло свою роль барокко с его навязчивым культом смерти и могилы. Память о смерти из рядового аскетического упражнения, наряду с постом и молитвой, превратилась в центральный лозунг. Черепа и скелеты чуть ли не крест вытеснили в качестве символа христианства. Ударим могилой по лютеранской «только верой!» Важно, не кто предопределён к спасению, не кто лучше Библию знает, не кто лучше жизнь прожил, а кто смерть встретил с верой. Последний вздох перевешивает все предыдущие охи, ахи и грехи.
«Мама, роди меня обратно», - смерть оказывается зеркальным отражением родов. Как младенца надо окрестить всенепременно, даже если для этого понадобится прыскать святую воду через шприц прямо в утробу роженице (высмеяно Стерном в «Тристраме Шенди», 1767 год), так умирающего надо всенепременно окрестить, миропомазать, причастить, и если он всю жизнь прожил атеистом, то последние мгновения это перевесят.
Именно эта иррациональная озабоченность предсмертными мгновениями породила «анафему Льву Толстому». Толстого ведь формально не предавали анафеме. Синод лишь отвечал за запросы калужского духовенства относительно возможности отпевания Толстого.
В XVIII веке не придумали ничего лучше, как наблюдать за последними мгновениями деятелей, зарекомендовавших себя борцами с Церковью. Причастится Вольтер или не причастится? «Отрекитесь от сатаны», - уговаривает Вольтера священник и получает в ответ: «Сейчас не время наживать столь могущественного врага!». Браво, Франсуа! Умер без покаяния, в страшных муках. Бог, изволите видеть, покарал. Хорошее такое, вполне дохристианское и добиблейские представление о божестве как мстительном злобном демоне. Что у Вольтера просто были предсмертные тяжёлые боли, в голову не приходит. И не христианское Средневековье, к сожалению, породило хосписы, где пытаются облегчить предсмертные мучения, а вполне секулярная современность.
При этом умиравшие деисты находились в заложниках у семьи. Умрёшь без покаяния ты, а «общество» подвергнет остракизму твоих близких. Лицемерие возводилось в квадрат, когда духовенство предпочитало солгать, чтобы изобразить умиравшего «своим». Ламетри (умер в 1751 году) даже похоронили около церкви, на что Вольтер отреагировал в своём духе: «Каково должно было бы быть его удивление, если бы он мог увидеть, куда он попал?!». Кто-то пустил слух, что Ламетри исповедовался перед смертью, король – Фридрих Прусский – возмутился и потребовал проверки – выяснилось, что это клевета. Умер, как подобает агностику. Но то смерть католика (формально) в протестантской Пруссии. Когда в католическом Париже умирает сотрудник Энциклопедии 80-летний Дюмарсе, он исповедуется и причащается, даже благодарит священника: «Благодарю вас, сударь, это очень вкусно!». Пощечина христианству! Заслужили, не надо лезть в постель к умирающему! Маркиз д’Аржанс объяснял Фридриху Прусскому, почему он, если будет умирать в родном Провансе, перед смертью примет Причастие:
«Я решусь на это из дружбы к моему брату и в интересах моей семьи … Никто не будет одурачен этой показной неверностью. Если же роль, которую я буду играть, не покажется на первый взгляд особенно благородной, то меня простят, приняв во внимание мои побуждения. Во всяком случае не на меня надо будет возлагать вину за то, что люди заставили меня выбирать между фальшью и причинением большого зла родным, которые меня любят и которых я люблю».
В 1789 году Александр Радищев опубликовал анонимно «Житие Фёдора Васильевича Ушакова». Рассказ о друге юности, пародирующий жития святых. Ушаков, как и положено святому, за три дня (евангельский срок) провидит свою смерть, но не потому, что Бог ему открывает тайну, а потому что боль мучает:
«За три дни до кончины своея почувствовал он во внутренности своей болезнь несказанную, конечное разрушение тела его предвещающую».
Смерть Ушакова (в 1770 году) – идеальная смерть атеиста, не верующего в воскресение:
«Когда же в человеке изтощением сил телесных истощаются и душевныя, сколь трудно укрепить дух противу страха кончины, а тем паче тому, кто нисходя во гроб, за оным ничего не видит».
Перед смертью Ушаков страшно мучается. Ещё в XVII веке это был бы признак его порочности. Теперь – только постановка вопроса о дозволительности эвтаназии. Ушаков её просит, врач (и Радищев) отказывают, но Радищев в этом раскаивается:
«Страждущий вскричал содрагающимися гласом. Знаки антонова огня внутренность его объявшаго начинали казаться на поверьхности тела; в окрестностях желудка видны были черныя пятна. Терзаемый паче всякаго изтязания, суеверием или мучительством на казнь невинности изобретаемаго, … тебя, мой друг, просил он да будешь его при издыхании благодетель, и дашь ему яду, да скоро пресечется его терзание. Ты сего не исполнил, и я был в приговоре, да не исполнится требование умирающаго. Но почто толикая в нас была робость. Или боялися мы почесться убийцами? Напрасно; не есть убийца избавляяй страждущаго от конечнаго бедствия или скорьби».
Не достоинства умирающего проверяются агонией, а достоинства окружающих. Или недостоинство…
См. об агонии Уайльда и Соловьева.
