Свящ. Яков Кротов

ИНА КУЗНЕЦОВА: СОВКОМ ТЫ МОЖЕШЬ И НЕ БЫТЬ

Совок убеждён, что все – совки. Он и стал совком, потому что считал, что «нет другого выхода». Но ведь «другого выхода» нет для всех. Значит, все либо явные, либо тайные сволочи (совок знает про себя, что – сволочь). Поэтому совок так ненавидит тех, кто смеет говорить о совках отстранённо. А это, между прочим, ни много ни мало миллиарды людей, потому что «совок» явление, к счастью, очень локальное.

Совок не только занимает очень ограниченное пространство на планете. На этом пространстве он преобладает, но он соседствует с нормальными людьми. Более того, нормальные люди не могут не быть рядом с совком, потому что совок паразитирует на нормальных людях. Без них он обречён на гибель. Совковость, кстати, проявляется и в том, что совок указывает на нормальных людей в доказательство своей нормальности. С таким же успехом клоп может считать себя человеком на том основании, что он с человеком одной крови.Что, собственно, предугадано было Маяковским в сатире «Клоп». Ленин, Сталин, бесчисленные надзиратели, лагерная обслуга, партийный аппарат, легион «рядовых граждан», - всё это клопы, существующие постольку, поскольку в стране и за её пределами ещё имеются нормальные люди. Конечно, Бог может из этих клопов сделать сынов Авраама, да, пожалуй, и без Бога совок может стать человеком… Увы, обычно он становится ревнителем благочестия…

Интересной иллюстрацией является мемуар Ины Кузнецовой «Зона милосердия» (М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2005. 159 с.). Мне сегодня подарили, прочёл с восторгом. Автор родилась в 1924, умерла, как я понял, года два назад, книга написана в 2003 году и описывает три года пребывания в госпитале для немцев, работавших на шахтах под Рязанью. Потом оставшуюся жизнь работала, если я правильно понял, в онкологии. Стиль напоминает мои любимые мемуары – Дарвина, Крылова, да и моей матери. Трезвый, ясный, добрый, ироничный. Интеллигентный.

Кузнецова попала в заповедник интеллигенции – военной, врачебной. Конечно, советские люди там, очевидно, были, но они тут не руководили. Она описывает и конец этой благодати – начальник госпиталя сменился, а тут и немцев репатриировали, госпиталь исчез.

Кузнецова, кстати, верующая. Бога она упоминает четыре раза, но все четыре раза так, что ясно – это не идиома.

Чудо, ярко рисующее отличие советского человека от нормального. На репатриацию приказано отбирать лишь больных, способных выдержать тяжёлую дорогу. Десятки раз Кузнецовой повторяют, что она «ответит», если хоть один больной умрёт за границей империи. Повторяют, потому что она помещает в поезд 18-летнего туберкулёзника в тяжёлом состоянии. Она верит, что надежда увидеть семью ему поможет перенеси путь. После Кенигсберга поезд должен идти три дня с опечатанными вагонами, - таким образом, и этот юноша на три дня будет лишён медицинского ухода. Кузнецова размышляет целую ночь.

«Всё стало просто и ясно. Рядом с больным в течение этих трёх дней должен находиться медик. Я не имею права приказать медицинской сестре провести три дня в вагоне, где 80 процентов больных имеют открытую форму легочного туберкулёза. Этот приказ я имею право отдать только себе самой. … И тогда, и теперь я твёрдо уверена – мой поступок был угоден Богу» С. 141, 148).

Поехала. Даже не заболела туберкулёзом. Юноша выжил. Совок не взял бы такого больного, а в крайнем случае, послал бы другого за ним ухаживать.

Вообще, совок опознаётся не столько по тому, что он устраивает очередь, где можно не устраивать, сколько по тому, что он любит и умеет лезть вне очереди. Совок как страна – это и есть очередь из пролезающих вне очереди.

Кузнецова выучила немецкий для общения с больными. Совок не учит языков врага, он и свой язык подменяет жаргоном, он в принципе не интересуется, как его слышат, он считает, что другие обязаны до тонкости, быстро и чётко понимать, что совок хочет сказать своим неразборчивом «абырвалг».

Сама она так описывает существенное в интеллигентности врача Сергея Пустынского:

«Прекрасный терапевт, типично русский интеллигент, он был определённым противовесом резкому, порой грубоватому начальнику. Во всех сложных ситуациях, конфликтах, ссорах … он всегда был бескомпромиссным защитником: убеждал, доказывал, ободрял, вкладывал всю мощь своего доброго сердца» (С. 98).

Пример более сложный: доктор Фаина Аренгольд; все родственники уничтожены немцами, частью в Одессе, частью в Бабьем Яру. Принцип у неё простой: «Настоящий врач должен помогать больному независимо от того, кем он является». Болеет немец – помогает немцу.

Книга издана, насколько я понял, на немецкие деньги. На кремлёвские деньги издают немножечко другой направленности книги.

Один момент трагикомический. Репатриации не подлежали (или подлежали в последнюю очередь) эсесовцы. Вычисляли их просто: у каждого эсесовца у левой подмышки была вытатуирована группа крови. Татуировок, правда, не было ни у кого (Кузнецова встретила лишь одного, точнее), но у многих в этом месте следы выжигания или вытравления. Вот по этим следам и вычисляли эсесовцев.

Один момент лирический. Связанный, как ни странно, с лягушками. Местные жители показали Кузнецовой: ежегодно между 15 и 17 июня (погода должна быть сухой) перед рассветом все лягушки выползают на берег и поют, встречая солнца. С восходом расходятся. Я в сети не нашёл упоминаний об этом, Кузнецова не добилась у биологов объяснения, а описание сделала феноменальное – единственное лирическое (и одновременно хирургические точное в описании) место в книге:

«Оба берега реки в предрассветном полумраке представляли собой сверкающую, переливающуюся непрерывно шевелящуюся массу. Наступающий рассвет, причудливо отражаясь на её поверхности, зажигал ярко вспыхивающие очаги лилового, синего, красного, зеленого, жёлтого. Они сливались, переходили друг в друга, терялись в полутьме и опять, уловив световой луч, загорались новыми красками.

Оказалось, что эту сверкающую массу образуют различного размера лягушки, сидящие вплотную друг к другу, сотни, тысячи лягушек. Все они были ориентированы на восток – навстречу восходящему солнцу. При этом лягушки левого берега были обращены к воде, в то время как на правом берегу, они сидели к реке спиной. И вся эта сверкающая шевелящаяся масса квакала.

Но как! Это был концерт. И им управлял дирижёр. Где он находился – неизвестно, но он явно присутствовал. Звук не был однотонным, скучным и серым. Он варьировал в высоте и силе, отчётливо улавливалась мелодия. То вдруг среди общей пестроты более явтвенно зазвучали низкие ноты и руладой пронеслись по лягушачьему оркестру. Потом внезапно, словно из неё выпали басы, ад рекой поплыл тоненький, нежный звук, напоминающий шелест сухих листьев в осенний день. Звуки рождались не всей массой, возникали откуда-то издалека справа. Потом такой же очаг звуков возникал слева. Эта фантастическая перекличка повторилась несколько раз.

И вдруг, в концерт включились все лягушки. Завораживающее многоголосье долго разрывало тишину, посылая к небу фантастические рулады. Затем они словно разбежались, рассыпались повсюду, притихли, стали общим, чуть слышным фоном.

… Ночь отступила, Светлая полоса на горизонте ширилас и заняла уже полнеба. Хор ещё звучал, но менее бравурно. А вскоре послышались новые звуки, похожие на всплески воды, Музыканты удалялись. Концерт был окорнчен. За считанные минуты берега опустели».

Вот ещё один признак интеллигентности – гуманизма в самом изначальном смысле: «Но ведь это не только сюжет для восхищения. Он – часть окружающей нас живой природы» (16). Гуманист, интеллигент – он знать хочет. Мне сегодня в передаче был звонок: обругали интеллигента – мол, он между поллюцией и мастурбацией пребывает. Я в ответ рассказал случай с академиком Лихачёвым: тот отдыхал в санатории «Узкое» и как-то мысленно стал спорить с окружающими, доказывая, что они стали менее интеллигентными. Собеседник (воображаемый) удивился и спросил, каков критерий. Лихачёв спросил, знает ли собеседник авторов картин, висящих по стенам гостиной. Не знал. Сюжеты? Не знает – так, какая-то мифология. На что Лихачёв, не боясь обвинений в том, что он осуждает ближнего, заметил, что интеллигент – это человек, который не может жить, не зная смысла окружающего его мира. Поскольку передача была о смысле жизни, мне показалось это уместным – ведь обычно «смысл жизни» понимают как поиск смысла своего существования, но внутренний смысл неотделим от поиска смысла того, что вовне. Если утрачивается интерес к окружающему, утрачивается интерес и к собственной душе.