Яков Кротов

Заметки к истории Церкви: 60 поколение

Последняя треть ХХ в.

*

Раффальт (1973) выражает фундаменталистскую идеологию, когда очень цинично и материалистически выводит стремление к общинной жизни из личной неустроенности личности. Он обвиняет священников, которые в 1960-е годы призывали духовенство жить не как подчинённые архиереев, а как члены приходов-общин, в том, что это-де "военное поколение", у которого не было возможности сформировать полноценное внутреннее самосознание. Вот оно и призвали "отождествить священника с миром", "растворить" его в общине, чтобы там получить теплоту и участие, недополученные в семье.

В принципе, конечно, личная неполноценность, осознанная или нет, является одним из источников коллективизма. Только свести коллективизм к жизни в общине, - логически неверно. Во-первых, не всякая община страдает коллективизмом. Во-вторых, священник, который растворяется в иерархическом сообществе, тоже болен коллективизмом - он бежит в послушание от свободы. Папа ему вместо мамы. В-третьих, фундаментализм ненавидит не коллективизм, а именно общинность. Коллективизм он готов терпеть при условии, что это коллективизм послушный. Коллективизм "Опус Деи" или неокатехумената католические иерархи терпят и даже поощряют, как православные архиереи поощряют коллективизм шевкуновцев или шаргуновцев, преследуя заносчивый коллективизм кочетковцев.

Умеренный фундаментализм в крипто-советской России

Крайний фундаментализм мало распространен и мало влиятелен. Он важен скорее как точка, от которой отмеряет себя фундаментализм умеренный - точнее, его разнообразные части. Вот они многочисленны, а в России они еще и намного влиятельнее. Постсоветский режим психологически оправдывает себя как режим пострадикальный - но он есть всего лишь умеренный советский режим, а не режим, освободившийся от радикальности.

Церковное измерение постсоветской истории интересно как лакмусовая бумажка, где большинство процессов становятся заметны раньше, чем в "большом" обществе. Секулярная часть постсоветского общества чрезвычайно скудна в своем идеологическом наборе, который сводится к обсуждению личности, репрезентирующей в конкретный момент номенклатурную власть, и к различным вариациям на антизападническую тему. Это идеологический дискурс чиновничества, людей, прямо или косвенно кормящихся от правительства. Церковный умеренный фундаментализм не только менее материалистичен, его сила в том, что он причастен к положительному духовному началу, им оправдывает себя, им защищается, всячески отрицает наличие этого положительного начала у своих противников.

Противниками для умеренного фундаментализма являются как "левые", так и "правые", однако очень характерно, что отношение к ним не одинаковое: "правые" всегда ближе, с правыми возможен диалог, общение, с левыми идет постоянная борьба. Связан этот перекос с тем, возможно, что умеренный фундаментализм формируется не из бывших "правых", а из бывших "левых". Поэтому в его представителях, даже когда они окончательно превращаются в черносотенцев, нет той цельности, тупой самоуверенности, которая есть в черносотенцах, никогда не связанных с "левыми".

Любопытно, что у тех правых, которые стали левыми, комплекса неуверенности нет. Симметрия нарушена. Видимо, по той же причине, по которой яйцо, ставшее курицей, нормально, а курица, изображающая из себя яйцо - нет.

Умеренный консерватизм не является именно постсоветским явлением. Митр. Антоний Блум вполне типичный его представитель. Его размышления о личной нравственности и личной духовности резко отличаются от стиля таких кумиров консерватизма как Игнатий Брянчанинов и Феофан Затворник, в них много отзвуков христианского экзистенциализма Бердяева, и в этом он часто даже либеральнее о. Александра Меня. Однако, он ближе консерваторам принципиальной аполитичностью, антикатоличеством.

Характерно его отношение к канонизации Романовых: "Это не попытка занять позицию "монархисты против немонархистов". Это признание того, что из себя представлял Государь император как человек" (Фома. №10, 2000, с. 11). Блум даже более консервативен, чем те защитники канонизации Романовых, которые подчеркивали, что к лику святых эту семью причисляют на основаниях, общих для всех жертв большевистского режима. Он признает Романова императором, вопреки его отречению, он подчеркивает, что Николая "был нравственным, чистым, с открытой душой" (с. 11-12), игнорируя как многие особенности личности Романова, так и тяжелый вопрос о нравственной ответственности абсолютного монарха за происходящее в монархии.

Аналогичным пунктом, где умеренный традиционалист с радостью отмежевывается от крайнего традиционалиста, является страх ИНН. Умеренный традиционалист подчеркивает, что ничто материальное не может повредить верующему (проповедь Крестьянкина, Фома. №10. 2000. С. 71).

В отношении к церковной традиции умеренный консерватизм считает возможным оперировать средневековыми легендами, не упоминая их легендарного, а часто и прямо языческого характера. Создается своеобразный макаронический дискурс, в котором смелые теологические новации Несмелова цитируются наравне с рассказом о мытарствах (Кураев А. Страшный суд. Фома. №10, 2000, с. 16-17).

В число положительных персонажей современной России попадают телеведущий Александр Любимов и Иосиф Кобзон, пропагандируются их щедрые пожертвования на храмоздательство (Фома. №10. 2000. С. 65).

В умеренном консерватизме, в отличие от крайнего, есть непоследовательность: он заявляет о своей вере как мирной, не агрессивной, подчеркивает, что это ее отличие от других конфессий. Вл. Гурболиков: "Суть православной миссии, в отличие от протестантской, уличной, - в умении ждать Вопроса. Не кричать на ухо, а убедиться, что человек сам жаждет понять, почему и зачем он живет" (Из миссионерского дневника. Фома. №10. 2000. С. 47). Марина Журинская: "Категорически недопустима не только прямая внутриконфессиональная полемика, но даже любая попытка косвенного ее преподнесения" (Фома. №10. 2000. С. 76).

Обычный традиционалист прямо говорит, что надо заниматься прозелитизмом, обращать и католиков, и протестантов, и неверующих. Умеренный считает себя деликатно-пассивным, но при этом его поведение как раз более активно, чем поведение крайнего консерватора, который лишь призывает к миссии, но сам остается в келье.

Очень принципиально избегание термина "христианства" - здесь умеренный консерватизм един с крайним. Речь постоянно идет именно о православии (с большой буквы). Умеренные консерваторы критикуют толерантность, считают себя образцами терпимости и воздержания от полемики, и при этом посвящают себя прежде всего полемике.

Характерной фигурой является А.Л.Дворкин. Московский студент-гуманитарий 1956 г.р., хиппи начала 1970-х гг., недоучившись в третьеразрядном педагогическом вузе, в 1977 г. эмигрирует в США, там начинает интересоваться религией, сперва оккультизмом, а затем православием. 19.1.1980 крестится, 12 лет учится в различных православных заведениях, но в США его карьера не складывается и в 1992 г. он возвращается в Россию, сохраняя американское гражданство. С той же раздвоенностью, которая характеризует умеренных консерваторов в вопросе о необходимости миссии, заявляет, что не страдает антиамериканизмом - чтобы тут же продемонстрировать типичный антиамериканизм: "Страна, полностью отрекшаяся от своего христианского прошлого ... [в США] особенно нет духовной свободы. Есть политкорректность, доведенная до абсурда, есть экономическое рабство и есть вседозволенность греха и разврата. У несогласных есть свобода молчать" (Первый урок. Фома. №10. 2000. С. 52). США виноваты в "социальном давлении", которое обязывает человека иметь дом, машину, делать карьеру, всегда жить в кредит, практиковать "всеобщее доносительство". "Мне говорят - там свобода? Уверяю вас. что сейчас, в данный исторический момент Россия - самая свободная страна в мире, потому пока у нас еще есть возможность позволить себе всегда быть самим собой" (Фома. №10. 2000. С. 53). Разумеется, основное, чем занимается Дворкин - это борьба с различными видами "давления" на человеческую психику, якобы исходящую от сектантов.

Риторика Дворкина конструирует особый, фантастический мир. Он считает, что Москва _ "один из самых красивых, интересных и динамичных городов мира" (Фома. №10. 2000. С. 54). Убежден: "Если Вы откроете любое православное или даже любое светское издание, Вы увидите, что многие православные критикуют свою церковь, ее иерархию и так далее. ... Но найдите хоть одного сектанта, который высказал бы хотя бы мягкую критику по отношению к своей секте" (Фома. №10. 2000. С. 56). В пост-советской России, где в православных изданиях и в большинстве светских критика Церкви строжайше табуирована, где люди, выступающие с критикой Церкви руководством Московской Патриархии объявляются кощунниками, отлучаются от Церкви, где патриарх гласно запрещает журналистам критиковать Церковь, такая убежденность в том, что самокритика в Московской Патриархии есть и отличает ее от "сектантов", является речью пропагандистско-магического типа, заклинанием. Дворкин признает, что в Патриархии есть отдельные приходы или монастыри сектантского духа, но выдвигает принцип, позволяющий в любой ситуации оправдать Патриархию: "Нельзя сравнивать брак монетного двора с нормой какой-нибудь подпольной типографии" (Фома. №10. 2000. С. 59). В XIII столетии подобное сравнение еретика с фальшивомонетчиком было естественным, в ХХ в. иррациональность этого сравнения бросается в глаза.

На вопрос о том, как вести себя с нелюбимой женой, один из постоянных авторов журнала Гурболиков отвечает, беря слово "нелюбимая" в кавычки и призывая просто вычеркнуть мысль о разводе из сознания, жертвовать собой, но не семьей. Причем проповедь эта исходит из патриархального представления о том, что жертвовать собой должен мужчина. Мысль о том, что жена может разлюбить мужа, в этой психологии невероятна. "Не впустить в себя слова "не люблю" (Фома. №10. 2000. С. 6). Любовь сужается до самогипноза. Это уход от проблемы зла (а смерть любви - абсолютное зло) в заклинание: "Зла нет". Заклинание абсолютно не работающее. И здесь налицо подспудная раздвоенность, потому что именно среди умеренных консерваторов очень много людей, которые развелись и женились вторично. Многие из них стали священниками - Владимир Вигилянский, Максим Козлов. Правда, при этом первый брак объявляется "нулевым", под тем предлогом, что он был заключен до крещения. Любовь становится производной от религии.

Обрядовый консерватизм

Повышенная степень обрядового консерватизма в российском православии - и не только у необразованных людей, но именно и более всего у образованных - есть попытка спрятаться от своего политического радикализма. Началось это уже в 1923-м году у обновленцев, которые стали отказываться и от календарной реформы, и от богослужебной, чтобы внешне выглядеть вполне ортодоксально и тем прикрыть факт сотрудничества с Лубянкой и Кремлем. Когда с 1927 г. Лубянка и Кремль на место обновленцем поставили Московскую Патриархию, ее лидеры встали перед той же проблемой и решили ее так же. Так и сегодня, причем не по принуждению сверху, не в результате обучения, а просто из-за совпадения психологических факторов повторяется эта драма. Совесть твердит верующему, что надо бы возвысить голос против чрезмерной политизированности церковного руководства, которое последовательно и сверхактивно поддерживает самую гнусную политику правительства. Верующий заглушает эту совесть, указывая на то, что лишь это руководство защищает нечто, более ценное, чем аполитичность. Например, старый стиль, каноническое иконописание и т.п.

См.: "психолог" свящ. Анатолий Гармаев.

Кочетков

В 2004 году Александр Копировский, сподвижник о. Георгия Кочеткова, выступил в защиту Кочеткова: мэрия отбирает у него помещение православной школы помещение, не предоставляя адекватного. Кочетков подал в суд, на уровне района, естественно, получил отлуп. Алгорит известен: помещение отберут, суды встанут на защиту мэра, и максимум - Страсбургский суд, присуждение компенсации, но Лужков и компенсаций не платит. Копировский пишет в типично советском стиле - не для "общественности", которой нет, а для начальства, которому важно положить на стол газетную вырезку. Это может помочь: большевистская система внутри себя имеет различны фракции, они живут демагогией и только демагогии же поэтому и боятся. Только надо знать, как именно плести демагогию. Копировский знает. Как в Средние века в начале текста ставили славословие Троице, чтобы продемонстрировать свою правоверность, как при советской власти в начале полагалось цитировать Ленина и постановление последнего съезда, так теперь надо упомянуть что-то православное.

Копировский упоминает Бердяева, о. Сергия Булгакова, Меня. Если бы он представлял что-то совсем уж фундаменталистское, то начал бы с Брянчанинова, Роуза и Кураева. Но Кочетков - консервативное православие умеренного толка, во всяком случае, по форме (по содержанию - это тот же фундаментализм, очень закрытый, агрессивный, узко-конфессиональный). Как и большинство фундаменталистов современной России, он своего фундаментализма стесняется, ценит то, что некогда числился в либералах. Отсюда имена Булгакова, Бердяева и Меня. Причем Меня Кочетков подверг резкой критике, а давно умершие Булгаков и Бердяев не воспринимаются им в качестве конкурентов и потому этой критике избежали, напротив - усиленно похваляемы.

Бердяев, в силу своей известности на Западе, особенно часто становится прикрытием на российских антилибералов. Вполне возможно, ему еще установят мемориальную доску на Лубянке: "Здесь был и беседовал с Феликсом Дзержинским...".

Но по сути, конечно, Кочетков бесконечно далек от Бердяева, хотя любит цитировать его учение о свободе и творчестве. Эта двойственность характерна для интеллектуалов крипто-советской эпохи. Бердяев и Булгаков были в конфликте с профессурой Свято-Сергиевского института в Париже, особенно после того, как эта профессура вышвырнула Георгия Федотова за поддержку им законной, но социалистической испанской власти. Бердяев тогда писал, что фундаменталистским православным ненавистна не всякая политизированность, но лишь политизированность либеральная. Кочетков получал (и гордился этим) поддержку законных продолжателей не бердяевской, а антибердяевской линии - все тех православных фундаменталистов из Парижа, из которых самым известным в России деятелем стал Никита Струве. Это умеренный фундаментализм, успокаивающий свою совесть неприятием (вполне пассивным) открыто советских нравов Московской Патриархии.

Бердяев и Булгаков не стеснялись участия в политике, считали лукавством аполитичность, прикрывающую всегда очень определенную и изуверскую политику. Мень также имел совершенно определенные политические взгляды, вполне западнические и демократические. В православной жизни после 1990 года это направление развития не получило и быстро сошло на нет. Православная среда вполне повторила здесь развитие общероссийской жизни. Немногочисленные демократические тенденции угасли, были лишены голоса, причем не потому, что их не печатали, а потому, что они и читателям были не нужны. Демократическая литература издается лишь на гранты, но ее и за бесплатно не берут. Интеллектуалы - светские и церковные - обратились к различной степени фундаментализму, "либеральному империализму" (т.е. к вульгарному антизападничеству Третьего мира).

Демократическое направление съежилось даже по сравнению с годами открытого советского тоталитаризма. В крайнем случае, люди выбрали позицию аполитичности. Психологически это оправдывалось, как и всегда, необходимостью выживания, сохранения себя до лучших времен, либо - совсем уже демагогически, вполне во фундаменталистском духе - тем, что христианство есть прежде всего не политика, а милосердие и молитва.

Светским аналогом такой деградации в вульгарный цинизм и ханжество стало учение о том, что после конца веры в прогресс главное совершается в частной жизни. Между тем, современность апеллирует прежде всего не к государству, а к частному человеку, но апеллирует - вызывает - чтобы частный человек совершил то, что раньше совершала высшая власть, а не для того, чтобы частный человек прекратил окончательно всякую общественную деятельность.