|
Работа Головушкина снабжена предисловием казённого атеистического пропагандиста застойных лет Н.Гордиенко. Сразу возникают опасения, не будет ли и в этой работе наукообразной пропаганды, прикрытой академическим языком.
Головушкин, действительно, повторяет некоторые штампы советской пропаганды. Обновленчество «угасло» - с таким же успехом можно о Мандельштаме сказать, что он «безвременно скончался». И говаривали. Говорить об обновленчестве как проекте Лубянки означает, по его мнению, «поддаваться влиянию эмоций». «Не поддаваться эмоциям» означает продолжать линию Гордиенко, который считал, что обновленчество «угасло», потому что не считалось «с психологией основной массы верующих». Обновленчество угасло, потому что Сталин распорядился угасить. Что до «масс», то они шли и идут в ту казённую «божницу», на которую власть покажет как на любимую. С верующими не считались и не считаются ни обновленцы, ни Сталин, ни Московская Патриархия.
Тем не менее, это книга хотя не пропаганда, но и не научное исследование. Неряшливая методология обесценивает монографию. Предмет определён не как «модернизм» или «реформаторские движения», а именно как «обновленчество» - в результате предмет исчезает. Автор вынужден изучать как единое целое то, что единым целым никоим образом не является. В этом смысле работа уступает не только классическому исследованию Краснова-Левитина и Шаврова, но и другим работам.
Описывая состояние церкви накануне революции, Головушкин пишет: «Между самодержавной властью и православной церковью не было реального взаимообмена и взаимообогащения – необходимого баланса между различными подсистемами общества». Он считает, что описал причины «кризиса». Но с каких пор самодержавие – подсистема? В какую эпоху и в какой стране государственная религия и религиозное государство «взаимообмениваются»? Чем они обмениваются? Налицо жонглирование терминами, заимствованными из поверхностно понятых современных социологических текстов или религиозной публицистики (Х.Кокс) и не приложимыми к предмету исследования. Цитируя один из дореволюционных фельетонов, критикующих засилье казёнщины в Церкви, Головушкин делает вывод: «Секуляризация в России начала XX века приобрела свои крайние формы – она привела к высвобождению религиозного от трансцендентного и утвердила православие лишь как «образ жизни» и культурный стандарт». Типичная путаница понятий, характерная для исследователя, плохо овладевшего спецификой предмета. Можно назвать обрядоверие и казёнщину «освобождением религиозного от трансцендентного», это будет фельетонно. Но всё равно казёнщина и секуляризация – разные вещи.
Попытки теоретизирования без достаточной подготовки приводят к тому, что реформационные движения – в принципе, все – оказываются «фундаменталистскими». Головушкин читал, что фундаментализм стоит за возвращение к прошлому, против разделения религиозного и светского. Он читал у реформаторов ссылки на авторитеты древности, призыва к преодолению раздвоенности религиозного и светского в сознании, и сделал вывод, что реформаторы – фундаменталисты. Иногда, конечно, да – в том числе, лютеранство есть один из первых фундаменталистских феноменов в истории современной Европы. Фундаментализм в принципе характерен для модерна, потому что делает личность, а не социальный институт, главным деятелем. Прошлое для него – лишь предлог, как и для гуманистов – античность. Тем не менее, реформаторское движение в России фундаменталистским не было. Призыв к преодолению дихотомии религиозного и светского является обычный проповедническим тропом, идентичен призыву к духовному возрождению. Фундаменталистским такой призыв становится, когда говорит о дихотомии не в жизни личности, а в социальном бытии. Модернист безусловно стремится к цельности на личном уровне, но модернист безусловно против цельности в жизни социальной. Не переставать быть христианином, покидая стены храма – одно, а проповедовать теократию, при которой весь мир объявляется храмовой территорией, - совсем другое. Реакционер, конечно, стремится изменить мир, но назвать его реформаторов неверно уже потому, что не всякое изменение есть реформа, а изменение, ведущее к прошлому (реальному или воображаемому) есть антиреформа.
Очерк истории собственно «обновленчества» - чекистского проекта 1920-х годов – дан автором поверхностно. Попытки теоретизирования в этой части исследования в принципе не подлежат обсуждению. Чекистская практика совместима с любыми теориями, а потому любые теории обесцениваются в ходе этой практики.
Некоторые новые материалы Головушкин вводит в оборот, он работал в архивах. Ничего качественно нового, однако, эти материалы в историю обновленчества или реформаторского движения в русском православии не вносят.
2009 г. |
