СТОЛИЦЫ МИРА
МОСКВА
Москва - раковая опухоль Евразии.
XVII век: повести об основании Москвы (Москва как орда).
Москва: столица Кощеева царства
Объять необъятное нельзя, но можно заполнить необъятное пустотой. Получается…
Вот родной и уже в силу этого любимый город Москва. Если уподоблять город голове, то Москва не просто мёртвый череп. Быть черепом не стыдно, после смерти это ждёт каждого. Даже не очень стыдно быть голым черепом при жизни. Таковы технические центры, куда выдавлена власть из нормальных городов: из Амстердама в Гааге, из Нью-Йорка (нового Амстердама) в Вашингтон. Ненормально, но терпимо. Всевозможные демонстрации, происходящие в Вашингтоне, напоминают (во всяком случае, в телевизионном изображении) копошение червей в разлагающемся мясе. Но если мясо разлагается, черви и должны быть. Очистят череп добела (то-то Дом — Белый) и начнётся новая псевдожизнь, каковой является всякая власть.
Москва похожа на коралловый риф, который пытается заполнить собою бесконечный океан. Только коралловый риф сперва жив, а потом превращается в мёртвую кость, Москва же — мёртвая кость, которую пытаются заселить, а она омертвляет всё, что в ней поселяется. Большой череп, наполненный черепами поменьше, ещё меньше, самыми крохотными, и они все заполняют этот череп. Кость вообще-то должна быть пористой, но чтобы эти поры заполняли весь объём черепа, такого в природе не встречается. Пористый череп, словно выточенный из куска огромного коралла. Риф-приманка, но если кто на эту приманку польстился, пусть бережётся самого себя, значит, есть в нём нечто мертвенное.
Миф о Москве гласит, что это город-убежище, куда стекались люди, спасаясь от монгольского нашествия. Священный, значит, город. Город Жизни. Библия предписывала считать некоторые города такими убежищами, откуда выдачи на суд не было. Куда щедрее, чем в средневековой Европе, где убежище можно было найти лишь в церкви, где долго не высидишь.
Только миф о Москве, как и сама Москва, это обман. Не город жизни, а город дежизнизации. По-русски даже такого слова нет, — законспирировались. Главная военная тайна России в том, что тайна России — военная. Не гражданская, не религиозная, уж подавно не христианская.
На архитектурном уровне мертвенность Москвы проявляется в том, что архитектуры в ней нет. Об этом говорят многие архитекторы (из тех, кто не подчинён Москве), но по-настоящему это ощущается лишь изнутри. Есть постоянная борьба нового ничто со старым ничто. Новые дома номенклатуры, не очень новые дома номенклатуры, старые дома номенклатуры, дореволюционные дома номенклатуры. А между ними и вокруг них, словно бактерии, кольцом окружающие пятно жира, — дома обслуживающих номенклатуру.
В этом фальшь и лукавство всевозможных причитаний москвичей о том, «во что наш город превратили». Да не было никогда никакого города! Тем более не было и нет никакого «нашего города». Кащеево царство. Кто в него прибежал, тот в некотором роде спасён от всех опасностей, и даже от самой смерти. Правда, спасён своеобразно — умерев при жизни. Самое омерзительное было при Ельцине, когда вдруг стали делить Москву между более или менее рядовыми москвичами. Кащей дал побаловаться своим костяным слугам. Люди, спасшие в Москве от провинциальной нищеты и рабства и от заграничной напряжённости и свободы, люди, вползавшие в Москву со скулежом и помахиванием хвостом, вдруг возомнили себя нормальными гражданами, которые и должны обладать всеми этими костями. Уборщица, приехавшая из Урюпинска в Москву, стала требовать доли в институте, который она мыла. Притязания директора этого института были ничуть не обоснованнее. Долго это не длилось, но лжи обнаружилось много.
Бессмертие Кощея вовсе не в игле и яйце. Оно во фрактальности, а может, в изоморфности или голографичности, в общем, в том, что внутри черепа-Москвы каждый дом, в свою очередь,полноценный череп, и каждая квартира в этом доме череп, и каждый обитатель квартиры череп, и отношения между черепами как отношения между черепами: бессловесные, казарменные, пиратско-солдатские. Тоже мне, «порт семи морей»! Был такой большевистский лозунг, нечаянно увековеченный Окуджавой в «не бродяги, не пропойцы, за столом семи морей». Триколор такая же маскировка, что и красное знамя, а по-настоящему-то чёрный флаг и двуглавый череп со скрещёнными серпом и молотом. Город-тюрьма, город тюремщиков, которые одновременно и заключённые. Ни в одном другом городе, даже в Петербурге, нет стольких решёток на собственных окнах. Якобы воров боятся... Свободы боятся, неба без клеточки боятся!
Настоящая обитель зла не там, где угрюмые башни и по стенам черепа козлов, а там, где коридоры много лет красят казарменными тошнотворными коричневым и зелёным. Тут вся архитектура сводится к бесконечным комбинациям крепостных стен, которые порублены на куски расставлены и так, и сяк, и даже в крематории те же самые крепостные стены. Начнётся война, нажмёт владыка кнопочку, задвигаются дома-домино и соединяются в бесконечную стену-лабиринт, внутри которой любой враг погибнет безо всякого Сусанина. Свои погибнут ещё раньше, если только может погибнуть не живые, а выживающие, выживающие других.
Как есть свобода положительная и свобода отрицательная, «от» и «для», так есть два типа городов. Некоторые города притягательны, потому что в них есть «свобода для». В деревне неплохо, но в городе лучше, можно разбогатеть, подняться по социальной лестнице или избавиться от отеческой опеки господина, самому выбрать себе жену и т.п. Москва относится к числу городов, «свободных от». Сюда, как в нищие мегаполисы Латинской Америки, бегут не потому, что тут лучше, а потому что всюду ещё хуже. Различить «город от» и «город для» можно по наличию городского самоуправления - в Москве, к примеру, его нет вообще, мэр назначается президентом и назначает всех остальных городских чиновников, причём жителям это нравится. Они бежали в этот город не для того, чтобы взваливать на себя ответственность, чтобы «светиться», а чтобы ещё более затеряться.
Москву справедливо называют пылесосом, который высасывает из страны всё. Однако, беда в том, что пылесос может высасывать только пыль, а по жилам этой страны не кровь течёт, а именно струится пыль. Московия — справедливое название России, которая и ворчит на Москву, и стремится в Москву. Москва — не столица государства, всё государство — Москва. Внутри Москвы нет свободного пространства, а лишь черепа, и самая нищая квартирка всё же лишь череп, а не живая голова. Вне Москвы точно то же. Страна соревнуется в том, кто безжизненнее, кто больше боится жизни, кто лучше подавляет жизнь в себе и в окружающих. Московские кольца — бывшие зелёные бульвары, превратившиеся в асфальтовые вены, по котором проталкивается железная кровь. Но нет никакой разницы между Москвой и тем, что за московскими кругами. Придёт время, там будет то же самое.
Самое, возможно, яркое в московской архитектуре — сталинские высотки, многократно увеличенные модели кремлёвских башен. Кащеево царство склонно к гигантомании: недостаток жизни пытаются компенсировать избытком размера. Сами же кремлёвские башни — собственно, единственное, чем Кремль московский отличается от миланского. Шатры насадали в XVII веке. Теоретически весьма весёленькие шатры… Шемаханская царица… Практически восторженных отзывов об этих шатрах не слышно. Слишком островаты, а сталинские высотки ещё острее, и, наконец, апофеоз — две телебашни. Стройные. Колья, на которые сажали непокорных, тоже были стройные. Невидимые головы миллионнов казнённых на этих шатрах, высотках и телебашнях.
Если с небес спуститься под землю, и там смерть. Московское метро, которое городские власти искренне считают самым привлекательным для иностранцев аттракционом, не привлекает. Его роскошь лишь подчёркивает, что это не столько средство сообщения, сколько средство устрашения. Дворцовая пышность напоминает посетителю, что его лишь терпят. Она настолько констрастирует с назначением метро, что сразу встаёт вопрос, что же замаскировано витражами и лепниной. Это не конвейер, как в Риме и Нью-Йорке, не четырёхмерная карусель, как в Лондоне, не городские кишки, как в Париже. Это кости, вдоль которых высверлены туннели. Это скелет Кащеева царства.
Московские дома, конечно, можно полюбить. Это проявление невероятной способности человека приспосабливаться к окружающей среде. Если бы в Освенциме рождались младенцы (впрочем, они рождались) и вырастали, а не погибали бы сразу, они бы любили Освенцим. Любят же Освенцим те, кто родился в нём за пределами концлагеря.
Правда, любить Москву легче, когда у неё плохо с деньгами. Тогда накапливается грязь, усталость, а усталое Кощеево царство, хоть и не становится добрым, но всё же приобретает какие-то человеческие черты. Москва же богатая — а ей случалось бывать богатой, и третье тысячелетие она встретила по горло в нефтяном богатстве — Москва богатая омерзительна. Ржавый топор палача — музейный экспонат, топор же остро наточенный и готовый к употреблению есть орудие казни и вызывает опаску.
В 1991-м году было нетрудно предсказать неудачу демократии в России, только надо было изучать не Кремль, а именно Москву. Десять тысяч (вообще-то пять, но пусть будет десять) защитников демократии вокруг Белого дома — это ничтожно мало для десятимиллионной Москвы, это ещё меньше, если вспомнить, что в намного меньших по размерам Праге, Вильнюсе, Варшаве выходило во много раз более людей. К тому же среди этих защитников, как довольно быстро выяснилось, абсолютно все руководители и почти все низовые энтузиасты мечтали вовсе не о свободе, а о всё том же кощеевом царстве, только модифицированном в свою пользу. Прежде, чем деспотизм (сталинизм, фашизм, нацизм, — всего понемножку) воскрес в масштабе страны, он десять лет обустраивался в Москве, набирая силу. Если Париж — голова Франции в борьбе за свободу, то Москва — череп России в борьбе за рабство.
В Москве впервые воскресили прописку, здесь с энтузиазмом приветствовали смену мэра, который играл в демократа, на мэра, который пообещал всеобщее благоденствие и сплочение при условии, что каждый поцелует ему плечико и отдаст случайно найденную на улицу свободу. Поцеловали и отдали. Как из гоголевской лужи путь птицы-тройки, так из Лужкова — Путин и всё последующее. Благоденствие и правда наступило. Те, кому оно наступило на горло, разумеется, молчат и злобно сопят, как может сопеть лишь череп, которым играют скелеты. Победившие черепа поют и отплясывают. Проигравших жалко, победителей страшно, остерегаться нужно и тех, и других.
Может ли такое быть — целый город, да целая страна, и вдруг царство мертвечины? А почему, спрашивается, не может? Жестоко так писать о живых людях? А поддерживать свою жизнь, служа мертвечине, питаясь мертвечиной, насаждая мертвечину — это как? Жестоко захлопывать дверь перед стучащим в неё — если стучит человек, нуждающийся в нашей помощи. А если стучащий нуждается в нашей смерти? Если пришёл скелет? А если с обыском? А если это ещё и московская власть пришла, сейчас то ли выселять будет, то ли проверять, не вбит ли в стенку гвоздь без разрешения начальства?
Возможно всё. Возможна и Москва. Москва случается. Бодрячество и оптимизм здесь неуместны. Если очень нужно, можно приободряться тем, что кащеевых царств не так уж много, а может, вообще одно-единственное. Чёрт догадал родиться в нём, — что ж, и с Пушкиным это случилось. Что многое объясняет в его жизни, а кое-что и в творчестве. «И стаи галок на крестах», — это ведь про кресты московских церквей сказано, и сказано не случайно, цензура правильно поморщилась. Крестов в Москве много, вплоть до главного — в Кремле на державе. Да только на державном кресте распят не Христос, а галка. Даже вера здесь мёртвая, леденящая, а впрочем, и неверие тут не лучше. Они попеременно на троне посидели, теперь как-то научились на одном троне двумя задами сидеть. Скелетам это нетрудно.
Уэллс в расскаже «Замечательный случай с глазами Дэвидсона» описал человека, который, получив мощный разряд тока, стал видеть мир глазами моряка, находившегося за тридевять земель. Идёт по Лондону и шарахается в сторону от крокодила, который ползаёт в Тасмании.
Может ли считаться нормальным человек, который никогда не испытывал подобной раздвоенности? Гуляя по Москве я часто чувствовал, что за видимостью кроется совсем другой город. Я не видел развалин и не вижу, в отличие от авторов антиутопий, но прочные и свежевыкрашеные дома кажутся хрупкими. Ясно, что скоро они или рухнут, или превратятся в обшарпанные уродливые коробки. Благополучный порядок – лишь прикрытие. Как нетрудно догадаться, что под одеялом лежит стул, так нетрудно догадаться, что под этим благополучным порядоком лежит какое-то печальное неблагополучие, разруха, тоска.
Годы шли, а город оставался прежним. Мусору бывало больше, как в начале 1990-х, а бывало больше глянцу, как в 2000-е, но двойственность оставалась всегда.
В какой-то момент я подумал, что, может быть, дело просто в «дома новы, а предрассудки стары». Меня пугает не хрупкость мирозданий и не отсветы мрачной бездны, а люди, в которых много всякого разного таится. Однако, ощущение-то не римское, не амстердамянское, а именно московское. После того, как я это подумал, побывал в Старице, - и тут такое же ощущение. Кажется, московское тут просто – российское в концентрированном виде.
Так теплее и теплее, а отгадка не в том, что Москва хрупкая и двусмысленная, а в том, что она – пустая. В толпе московского метро и посреди пустынной Старицы совершенно одинаковое ощущение пустоты. Не опасности, не близкого апокалипсиса, а отсутствия людей. Напротив, в каком-нибудь крошечном Дельфте или посреди безлюдной ночной лондонской окраины этого ощущения не было.
Безлюдность не есть бесчеловечность. Это не угроза, не затаённая жестокость и агрессия. Ничего обидного для окружающих, из которых самый окружающий есмь аз. Безлюдность такого рода, духовная безлюдность, похожа на царство теней, на тротуар, усыпанный окурками… Впрочем, это всё образы состоявшегося и кончившегося, а безлюдность Москвы страшна тем, что люди не смогли состояться. Словно воздушный шарик, который начали надувать, а он лопнул не потому, что слишком надули, а потому что лопнул. Он никогда не был полным, хотя, если лопнет нормальный воздушный шар, немало полетавший на своём веку, ошмётки не отличить от останков того, который не летал.
Очень бы хотелось утешиться и утешить тем, что, мол, ещё надуем, ещё полетим. «А шарик вернулся»… Нет, он и не взлетал, так что плакать о нём некому и незачем. Ну, ничего… надежда всё равно есть… В детстве я страшно завидовал старшим братьям, которые умели из обрывков лопнувших воздушных шариков делать маленькие-премаленькие шарички. Это имело смысл, потому что шарики были дорогие, копеек пять, но для нас это было дороже нынешних двадцати рублей. Братья как-то по особому всасывали резину, у меня так не получалось, причмокивали – и выходил шарик размером с сустав пальца. Мне такие шарики даже больше нравились, чем нормальные. Они были плотнее, более упругие. Их можно было спрятать в карман. Что ж, вздохнуть и причмокнуть никогда не поздно.
Москва не мёртвый город, как Помпеи, но город нерождённых, несостоявшийся город не до конца вочеловечившихся людей. Кажется, это единственный в мире город (да ещё с населением в миллионы людей), в котором всех чиновников, начиная с градоначальника, не избирают, а назначают. Город, в котором нет ни сантиметра земли в частной собственности и вообще в сколько-нибудь определённой законом собственности. Уникум! Разве можно в таком жить?
Запросто! Именно «в» можно жить. Смерть смертельна, когда она в тебе. Раковая опухоль, даже маленькая, уже есть твоя смерть, но если бы осуществилась фантастическая идея об уменьшении человека до молекулы, он мог бы путешествовать внутри тела больного, побывать внутри раковой опухоли, остаться живым, победить рак. Причуды топологии.
Конечно, каждый сам выбирает, как ему жить в Москве — в качестве раковой клетки или в качестве нормальной клетки. Каждый сам следит за своей мембраной, через которую может проникнуть в душу смерть. Ранние симптомы московского рака хорошо известны: брюзжание на то, что «они сносят», «они загадили», «они раскрали». Это брюзжание конкурентов, желающих сносить, гадить и красть самим, без надзору.
Это в раковом корпусе врачи и больные что-то могут сделать не так. В раковой опухоли всё — не так, тут не на что брюзжать. «Они» снесли особняк XIX века? Но ведь это был «их» особняк, они его и построили. «Они» почти ничего не оставили от древней Москвы? Но ведь древняя Москва — это всего лишь очень древний рак. Успенский собор — такая же раковая опухоль на теле веры, как Кремлёвский дворец — на теле политики. «Они» подняли квартплату? Но ведь «они» её изначально и установили и не обещали не подымать. «Они» уничтожили милые арбатские переулки, «они» заперли чудные старинные подъезды, где вы с любимой девушкой изволили целоваться? Ой, бросьте, если действительно хочется целоваться, это приятно делать даже на свалке.
Отчасти сбивает сходство Москвы с европейскими столицами. Чем Успенский собор хуже Нотр-Дам! Но, во-первых, отдельные элементы те же, различие на уровне системы. В Париже тоже не сильно поцелуешься по подъездам, во всяком случае буржуазным и аристократическим — все заперты покрепче, чем в Москве. Свои раковые опухоли всюду, только в Париже это именно опухоль на здоровом теле, и этой опухоли постоянно делают обрезание. Во-вторых, не так уж велико сходство. Оно в основном в архитектуре, но в поведении главных элементов - горожан — оно очень маленькое. Когда же поведение москвича похоже на поведение парижанина, надо вдвойне опасаться болезнетворной мимикрии. Лучше уж откровенность — то есть, хамство — чем вежливость. Хамство хаотично и лениво, вежливый же деспотизм скушает вас вместе с тапочками.
«Кто предупреждён, тот вооружён». Если знать, что такое Москва, в ней можно жить. Можно — как рыбка-лоцман около акулы. Можно — как акула. Можно — как «микрофлора" в акульем желудке. Можно — как акульи зубки или акульи глазки. Можно как у Пушкина в сказке: прямо на акульей спине деревеньку организовать. Акула добрая — к тем, кто не возникает. Деревеньку она стерпит, она только жизни не любит и её заглатывает.
Так ведь и в желудке люди живут! Вон, — Иона. Конечно, во чреве китовом было уютнее, чем в Москве, так ведь и про себя стоит прямо сказать: не Иона, далеко не Иона. До Ионы ещё подняться надо. Ионизироваться, так сказать. Что означает жить во чреве акульем яко в райском саду: ничего своим не почитать, жену богоданную любить, на улицах не сорить, на красный свет не ходить, лжи не лгать, никого не есть и даже осуждать, от Бога не бегать, к Богу никого за шкирку не тащить, и всем наше почтение!
Как выжить в Москве, - пусть описывают мошенники; "выжить в Москве" так же невозможно, как "заработать миллион долларов на выращивании грибов в чулане". Вот Виктор Ерофеев, готовясь писать книгу о Москве, предупреждает: "Мертвым людям всегда в Москве плохо. Приезжать надо живым человеком - без предубеждений, открытым для морали и политики, отличной от собственной". Понимать это надо с точностью до наоборот, как и замечания писателя о том, что "в Москве незаметно происходит государственный переворот, его не видно, но его последствия ощущаются" (не "происходит", а "произошел пятнадцать лет назад", и было это очень "заметно"), или что "такой свободы частной жизни, как при Путине, в Москве не было никогда. Работа, семья, религия, путешествия, досуг - во все это государство не вмешивается" (вмешивается, и ещё как).
Ерофеев прав, если частную жизнь противопоставлять общественной. Но социальное противостоит не частному, а государственному. Считать, что в России есть свобода религии, означает сужать свободу религии до свободы беззвучно молиться, лёжа на кровати. Так молились верующие в коммунистических концлагерях.
Общественное и частное есть даже не высшее и низшее, а человеческое. Яркий и основной пример - брак. Это и "ячейка общества" (вообще же - просто общество), и "ячейка частности". Онанизм есть не частная половая жизнь, а её отсутствие. Диктатура пытается выдать онанизм за частную жизнь, а любовь к диктатуре (или ненависть к диктатуре, неважно) - за жизнь общественную.
Когда Ерофеев вспоминает, что в 1990-е годы "было такое впечатление, что над городом парят долларовые бумажки, и их только нужно поймать" - надо помнить, что доллары парили, но строго избирательно. Конечно, можно понять членов кремлёвской элиты, для которых 1990-е стали периодом невероятной свободы: никакого контроля занудных парткомовцев, никаких ограничений госплановцев, воруй - не хочу! Но надо понимать и то, что не у всех 1990-е годы были такими, далеко не у всех.
В общем, надо доверять Ерофееву, когда он, отождествляя себя с Москвой, говорит: "Москва напоминает химеру. Она лгала, лжет и будет лгать дальше". Всё, им написанное, нужно понимать наоборот: мёртвым людям в Москве хорошо, это их город. Совет же Ерофеева - приезжать в Москву без предубеждений - каждый должен использоваться в зависимости от своего понимания смысла жизни. Если хочешь выжить - да, надо отречься от жизни, от порядочности, от личности, приготовиться стать одним из скелетов, которые составляют Москву, правят в ней. Если хочешь жить в Москве, то, напротив: надо резко закрыться для той мертвечины и дьявольщины, лжи и мрака, которые Москву организуют.
Жить в цитадели зла вполне можно. Древние монахи ставили у себя в келье череп, чтобы помнить о смерти. Москва это череп, внутри которого можно жить как в келье. Вывороченный мир требует вывороченного поведения. Да, Москву строят кащеи для своего удовольствия. Но то, что они выстроили, всё-таки из Божьего материала. Улицы не кащеи придумали, они их лишь уродуют. А мы пойдём гулять по этим улицам, как рыбки плавают сквозь глазницы и ребра скелетика на дне морском. Кащей построил ВДНХ, чтобы всех обмануть, а мы по этому обману с детишками, честно радуясь, наслаждаясь солнцем или дождём. Берётся гадость, обволакивается жизнью, получается как жемчужина.
Единственное условие: нельзя ворчать на кащеевы песчинки. Главная основа совка - а Москва есть столица Совка - это тяжёлая, ежедневная работа по ворчанию на жизнь. Какие "они" плохие, как "они" опять что-то красивое снесли и уродливое построили, как "они"... и опять же "они"...
Всё правда! "Они" существуют, они сволочи и подонки, они даже куда более сволочи и подонки, чем можно себе представить (отдельное спасибо Творцу за то, что наше воображение ограничено). Но! Говорить об этом - означает вступать с "они" в те самые интимнейшие отношения, которых "они" жаждут. Ворчание на зло есть фундамент властительства зла. Добро живёт, вдыхая жизнь, зло живёт, вдыхая ненависть - в том числе, ненависть к себе. Вот как грешно и опасно для души ругать погоду, которая есть Божье творение, только не надо было яблоки жрать, так грешно и опасно ругать грех. Да и зачем?
Грех - во всяком случае, Москва как грех - такой большой, что сквозь него можно пройти, не согрешив. Каждая ворчба - прикосновение к гадкой слизи. Нет уж, действительно, как рыбки - туда-сюда, туда-сюда... Рыбак может выловить и съесть рыбку, но рыбак не может заставить рыбку выругать себя. Этим рыбы и живы. Так что, оценив и взвесив Москву, вынеся ей приговор, можно и нужно жить в ней, проскальзывая сквозь ячеи. Речь идёт не о проскоке, а об обитании внутри сети. Вот есть человеческие сети - "нет", "соушелз", "социальные сети", образуемые добровольными контактами и союзами свободных людей для поддержания свободного и человеческого в себе, а есть античеловеческие сети - которыми государство ловит тех, кто не хочет быть рыбаком.
ДОПОЛНЕНИЯ
Александр Архангельский верно заметил в 2010 году, что, если бы сейчас москвичи выбирали мэра, то выбрали бы Лужкова. Лукавство в том, что выборы – лишь один из механизмов демократии. Нужна не просто альтернатива, нужна экономическая и политическая основа для разумного выбора. Лукавство умалчивают (бессознательно, надеюсь) важную оговорку: «При данных условиях». В условиях, когда москвичи живут за счёт провинции, как это было и до 1990 года, в условиях, когда ликвидирована свобода прессы, когда коррумпированы все сферы жизни, - проголосуют не то что за Лужкова, а за Бен Ладена. Впрочем, не стоит недооценивать людей. Даже в гнилых условиях люди способны прыгнуть выше ушей. Ненадолго, но выборы ведь и не длятся долго. Даже сейчас, если альтернативой Лужкову будет не очередная «подстава» вроде Хакамады (услужливо изобразившей спарринг-партнёра для Путина, если кто не помнит), а, скажем, Немцов. Да много их, на самом деле, людей, способных и на выборах победить, и город сохранить. Поэтому-то власть так и боится выборов.
*
Фашизм (нацизм, расизм) - неплохой образчик его это рассуждения о том, что пусть в Москве будут мечети - "пусть лучше они ходят в мечеть, чем курят травку и насилуют наших девочек" (Андрей Десницкий). И топтание либерализма: "Это не вопрос либерализма, это вопрос элементарной безопасности". Господа, либерализм - включая право на религиозную свободу - и есть безопасность, а то, что вы считаете безопасностью, это паранойя. Т.е., это и вольтерьянство - пусть лакей ходит на мессу, это удержит его от того, чтобы зарезать месье. Но это и расизм, и просто иррационализм. "Вообще-то я предпочитал бы, чтобы Москва обходилась своими трудовыми ресурсами, чтобы торговцы, дворники и строители были у нас из местных". Образованный человек, который предпочитает изоляционизм... Впрочем, образование - это всего лишь образование... Кстати, "Десницкий" - очень "местная" фамилия? Или "Легойда" - давеча рассуждавший об "этнических православных русских". Смешно, но все известные мне москвичи в более, чем втором поколении - евреи, поляки или немцы (с точки зрения расистов). Расизм оказывается одного корня с патернализмом - таджиков загнать в мечеть, "русское быдло" - в РПЦ МП... И будет благолепие...
НА ГИБЕЛЬ ПИВНОГО ЛАРЬКА
Как вещь-для-других пивные ларьки погибли уже при Брежневе. Знаменитое "у павильона "Пиво-воды", бочка из "Кавказской пленницы", – их зачистили одновременно с чешской свободой. Как вещь-в-себе пивной ларёк всё это время существовал, перевоплощаясь в киоск чистильщика обуви, в продовольственные ларьки… Промысел хранил их при Промыслове (это помпадур Москвы в 63-85), при Попове появились даже пиво-воды со всякой поповской утварью, так что всякий путник, духовной жаждой томим, мог, не заходя в магазин, распивочно купить какую-нибудь многострельную икону "Размягчение ума", а с приходом Лужкова и "Пророчества преподобной Матроны о Пусси Райот".
Собянин положил этому конец. В реальном мире перед выборами начинают заигрывать с мелким бизнесом и его потребителями, они же избиратели, в нереальном – именно к своему первому избранию Собянин устроил зачистку Москву от немногих остатков перестройки. Подземные переходы вновь стали чисто подземными переходами. Началось, конечно, до Собянина, достаточно вспомнить зачистку ВДНХ при Лужкове, но он как-то это вдруг, молниеносно, как хирург – взял и вырезал всё напрочь.
Москва стала не такой, как при Брежневе, она стала намного более пустынной – при Брежневе хотя бы обувные будки были, а тут и эти сковырнули. Это не Русь Застойная, это мечта о возвращении в Застойную Русь. Мечта всегда красивее прошлого, в которое мечтается окунуться. А может, причина в том, что у нынешних брежневых идеальный город – это хорошо простреливаемый город. Леонид Ильич всё-таки на Москву глядел иначе. Вот и не уберёг, – твёрдо ответит Собянин, – а я уберегу.
Кстати, чтобы не подумали, будто это очернение одного «кандидата в мэры» во имя другого – ни у одного из кандидатов в мэры не найти строчки про возвращение ларьков на улицы. Всё больше про борьбу с коррупцией. А от этой борьбы в её российском варианте следует ждать лишь ещё большего увеличения уменьшения ларьков.
И всякие мелкие торговые сети снесут, и чужеродные икеи с ашанами, останется лишь «Чекистский континент» для номенклатуры и пункты выдачи еды по талонам для прочих. Нет свободы – нет коррупции! Во всяком случае, в воспалённых головах нынешних чистильщиков идея одна, сформулированная ещё Щедриным: закатать в асфальт.
Московский крест
Наводит на медитации? А теперь оборотная сторона медитации.
