БЕЗДУШИЕ
См. эмоционализм.
БЕЗДУХОВНОСТЬ И БЕЗДУШИЕ
Русский язык знает бездуховность и знает бездушие. Боится русский бездушия.
С удивлением смотрит русский человек на заезжего иностранца, который восхищается
русской духовностью, иногда до такой степени, что становится из католика или протестанта
русским православным священником - раз в сто лет, но и такое бывает.
Конечно, таких иностранцев немного, как немного французов или англичан, которые
влюбляются в Монголию или Уганду и отправляются туда за чем-то, что не смогли
съесть на своей родине. Ненависть к чужому есть патология, но и любовь к чужому
может быть патологией, если эта любовь к чужому - бегство от своего. Иностранец,
который восхищается русской духовностью (иностранец не может восхищаться "российским",
российское есть псевдоним для "имперского", как "россиянин"
есть хищный ярлык, которым обклеивают подданного империи) - так вот, иностранец
восхищается русской духовностью всегда в укор родной бездуховности.
В русских ищут того, что агрессивно отрицают в своих, якобы погрязших в материализме,
потребительстве и секуляризме. Но кто находит русскую духовность, находит лишь
свой самообман. Духовность есть
плод тысячелетнего развития западноевропейской религиозной культуры, и тысячелетие
этого развития началось именно тогда, когда разошлись пути русские и пути европейские.
Европейская духовность стоит, разумеется, и на том общем, что объединяет русское
православие с европейским христианством, но духовностью ее делает не этот общий
фундамент - точнее, не эти общие десять этажей первого тысячелетия, а тот второй
десяток этажей, который строился вполне самостоятельно.
Европейская духовность разнообразна,
поскольку она есть достояние людей с автономной психологией, автономным поведением,
объединяющимся между собою в различные (синхронические и диахронические) группы
сознательно и на строго определенных условиях. Европейская духовность стоит и
на частной собственности, и на индивидуализме, и на рыночной экономике, и на тысяче
больших и малых особенностей европейской цивилизации, которые часто неприятны
и даже ненавистны носителям этой духовности, которые кажутся им противоречащими
вере, но без которых они бы быстро вернулись к еще более неприемлемой для них
религиозной жизни, которая носит невеселое имя "средневековье": родовой,
авторитарной, до каннибализма жестокой.
Европейская духовность сильна тем, что ее не существует, а есть европейские
духовности: несколько францисканских, пара доминиканских, дюжина испанских и так
без счета. Это даже не десять этажей дома с сотней квартир, это тысяча и квартир,
и коттеджей, и дворцов, относительно мирно сосуществующих на христианском фундаменте
первого тысячелетия, как современный Рим стоит на древнем.
Русская и вообще православная духовность не существует просто. Ее нетрудно
создать, и западный христианин очень быстро конструирует православную духовность,
как строят на пляже башню из песка. Песка много, строительного материала предостаточно:
и книг, и молитв, и разнообразного личного опыта. Но в родном виде православию
так же не свойство организовываться в духовность, как песку несвойственно организовываться
в башню. Православная духовность существует лишь милостью тех людей, которые из
отдельных песчинок православного предания созидают систему, скрепляя их водой
западной религиозности.
Ближайшая причина отсутствия русской духовности очевидна: политическая несвобода.
Как только русский человек получал хотя бы небольшую свободу, появлялась духовность,
точнее, духовности: светлая духовность оптинских старцах и мрачная духовность
Брянчанинова, декадентская духовность Флоренского, Распутина и Новоселова и дымящаяся
как Синай духовность матери Марии. В отсутствие же свободы остается русская душевность:
преобладание эмоций, и эмоций обостренных до истероидности, эмоций, не соединенных
ни с малейшей ответственностью и даже принципиально безответственных.
Этой душевности много и на Западе - среди социальных маргиналов, не имеющих
работы или находящихся в тюрьме. Такая безвольная, удушающая душевность - попытка
выжить в рабстве ценой расставания с человеческим в человеке. Душевный человек
- то самое недостающее звено между человеком и обезьяной, которое так усердно
(но безуспешно, поскольку в земле, а не на земле) искали антропологи. Если этот
душевный человек не в тюрьме и не в трущобе, а в армии или в правительстве, он
не освобождается, а превращается в поработителя. Душевный человек может стать
одновременно и духовным, он может быть спасен, он может спасать, но это - вопреки
душевности, а не благодаря ей.
* * *
В рабском мире душевность заменяет душу (как Маркс знал лишь ту религию, которая
была "сердцем бессердечного мира"). В свободном мире душевность так
же неуместна, как наколка "Не забуду мать родную" на груди мужчины,
у которого прекрасные отношения с матерью, который мирно с ней живет в одной квартире.
А вот бездушие в свободном мире вполне уместно - как любимая, но больная мать
уместнее в хорошем доме престарелых, нежели в родном. В хорошем доме престарелых
за ней будут ухаживать весь день, в родном сын будет ухаживать за нею лишь вечерами
и лишь настолько, насколько хватит сил. Да и со вполне здоровой матерью свободный
человек будет строить отношения без избыточного эмоционализма.
Это отсутствие избыточности - главная претензия несвободного мира к свободному,
России к Европе. Конечно, в России предостаточно бездушия, но это бездушие казенное,.
"Удушающая атмосфера казенного учреждения" - почти идиома. Бездушие
к западу от России ужасает русских тем, что это персоналистическое бездушие. К
западу от России есть ведь и белорусское бездушие, но это хорошо знакомое, вполне
свое бездушие дурной диктатуры.
Антизападничество русских оправдывает себя неприятием бездушия "польского"
- поскольку именно Польша была и остается не просто наиболее близкой частью Европы
(это ослабилось с глобализацией), а наиболее русской частью Европы (и это значительно
упрочилось после того, как из-за хаоса компьютерных кодировок латиница из вздорной
фантазии стала для многих бытом.
Бездушие Запада вообще есть бездушие не диктатуры, а свободы. Бездушие диктатуры
не возмущает, точнее, не должно возмущать, как не возмутительно бездушие дырокола.
Только душевный человек, человек русский возмущается бездушием чиновников - не
потому, что это бездушие ужасно, а потому, что душевный человек бунтует против
того, против чего бессмысленно бунтовать, потому что не может бунтовать против
того единственного, что должно быть свергнуто. Или, точнее, думает, что не может.
Иногда русский человек видит бездушие там, где его нет. При социализме усматривали
бездушие в манере западных людей спрашивать гостя, будет ли он есть котлету (или
даже, не спрашивая, не кормить гостя, потому что он пришел без предупреждения)
- противопоставляя этому свою "широту души", готовность закормить гостя
на убой. Дешевая душевность - ведь с гостем делились отнюдь не последним, с ним
делились тем, что дешево стоило, дешево доставалось. А когда социалистическая
щедрость выпарилась, русский человек стал ничуть не менее "расчетлив"
и "прижимист". Бездушной казалась манера резко переходить от задушевного
разговора к своему делу, без хотя бы десятиминутного светского разговора ни о
чем или, на совсем уж худой конец, без пятиминутной краткой дискуссии о смысле
жизни. Все это казалось поверхностным, из сферы "какности", а не "чтойности".
Западное бездушие ужасно именно тогда, когда это бездушие не общих манер, а
личное и когда это бездушие духовное. Сдержанность в проявлениях чувств, заведомая
готовность расстаться с человеком, раздружиться, если человек сделает подлость,
- вот это плохо соединяется с русским представлением о человеческом идеале. Идеальный
человек прощает все, ибо Бог прощает.
С поразительным нюхом русский человек на Западе очень быстро выискивает именно
тех, кто готов простить ему все: неопрятность физическую и моральную, агрессивность,
невежество. С такими людьми русскому легко и "душевно". К счастью, таких
людей не очень много. К сожалению, такие люди чаще встречаются среди тех, для
кого христианство - фирменный ярлык. Это незападные жители Запада, это средневековые,
архаичные граждане Модерна. И в 1990-е годы лучше всего с таким человеческим типом
русский человек знаком по Польше - точнее, по польскому католическому духовенству.
Это оно поразительно бездушно как часть бюрократического аппарата, это оно поразительно
душевно (сравнительно с "секулярными" поляками), когда нужно простить
русскому человеку гадость, чтобы сохранить его для "экуменизма".
Нормальный же поляк вполне европеец для русского - то есть, бездушно относится
к потребности русского человека в утешении и прощении, в жизни за чужой счет,
не обязательно денежный (хотя и это желательно), но обязательно эмоциональный.
Так вампир назовет бездушным и даже бескровным того, кто откажется подставлять
ему шею.
Русский напрасно думает, что западный человек бездушен к нему как к русскому.
Бездушие выработано западным человеком по мере его освобождения от средневекового
коллективизма, перехода к корпоративизму. Это личное бездушие уравновешивает не
только бездушность бюрократии, оно уравновешивает неизбывную хищность падшей человеческой
природы. Это гигиеническая прокладка между людьми, истекающими кровью. Она нужна
не для того, чтобы не запачкаться чужой кровью, а для того, чтобы никто не пил
твою кровь.
Это бездушие юридично - и именно "юридичность" ставят русские фанатики
православия в вину западному христианству. Это бездушие не желает сесть за стол
с бутылкой водки и помянуть погибших в Катыни, помянуть всех - и расстрелянных,
и расстреливавших, упиться до слез и истерики, и "кто старое помянет, тому
глаз вон". Оно хочет хотя бы подобия судебного расследования, хотя бы символического
осуждения виновных.
Но если мы душевны лишь к жертвам, разве мы душевны? Как солнце Бог зажигает
и над добрыми, и над злыми, не так же ли должны поступать люди? Так рассуждает
русская душевность, пытаясь опереться на Евангелие. Но православие - в том числе,
его русский извод - хотя и не порождает духовности как спектра исторических возможностей,
отнюдь не одобряет такой душевности. Православие тоже - Христос, оно прощение
не вместо суда, а вместе с судом, если это суд - над собой, а Катынь для русского
- это суд над собой. Тот русский, который пытается суд над Катынью уравновесить
или, тем более, заменить судом над Тухолей, поступает вопреки своему православию,
поступает душевно, но антидуховно.
Польша же в вопросе о Катыни все делает вполне правильно. Польше вообще невозможно
предъявить упрек в бездушии, потому что бездушие к русским проявляет не Польша,
а именно поляки. Это дисперсное явление. Есть ли в этом бездушии ошибка, грех
- или оно ненормально лишь с точки зрения русского, а на самом деле так же нормально,
как терпеливое ожидание взрослого: когда же ребеночек перестанет биться в истерике
и образумится, повзрослеет?
Бездушие, особенно личное, не самое приятное свойство человека, и сами западные
люди предпочли бы обойтись без него. Но слишком крепка память о том, каково это
- душевность без границ. Крепка историческая память, да и каждый день господа
из России и других стран по ту сторону свободы и ответственности освежают эти
воспоминания.
Тем не менее, в западном бездушии есть по крайней мере одна черта, которая
не позволяет признать это бездушие всего лишь необходимой гигиенической деталью
человеческой психики. Это бездушие кратоцентрично - оно ориентировано на власть.
Именно с Польши русский человек обычно знакомится с подкладкой западной свободы:
эта свобода часто ограничена рамками своей квартиры, а на работе, в политике внутренней
или внешней и западный человек часто предпочитает идти по пути наименьшего сопротивления,
решать задачу, беря в союзники не другого человека, не личность, а власть. Это
экономит силы и время, но это отравляет душу, и никакие гигиенические меры тут
не помогают.
Конечно, западному человеку проще и быстрее искать себе партнеров и коллег
в России, ориентируясь на дипломы, социальный статус и т.п. Только вот незадача:
в России обычно успех достигается путями прямо противоположными западным. Это
антисистема, как и большинство архаических культур, антисистема, поощряющая подлость,
халтуру и лживость. В результате польский ксендз или польский историк, не говоря
уже о польском политике, вступает в диалог с тем, кто занимает равное ему место
в русском социуме. А равенство - лишь внешнее. А настоящего равного надо искать,
и искать нетривиальными способами, а найдя - выстраивать отношения нетривиально
же.
Вот здесь бездушие как предпочтение формы дает сбой и оборачивается во вред
личности. В самой-то Польше, да и на Западе в целом человек созидает свой микросоциум
отнюдь не по формальным признакам. Но в общении с иным, с чужим, с опасным первый
порыв - ограничиться наиболее безопасным. Но наиболее безопасное тактически часто
оказывается очень опасным стратегически. Так Владимир Соловьев умер преждевременно,
потому что слишком часто протирал руки скипидаром - сильнейшее дезинфицирующее
вещество в таких количествах оказалось и веществом отравляющим. И если страна
умереть не может, то отношения между странами умереть могут - как мертвы отношения
между Польшей и Россией. Они, конечно, могут и воскреснуть, но уж точно не благодаря
бездушию и бездуховности, как не благодаря душевности и духовности. А благодаря
чему - это совсем особая история.
|
