Столичная жизнь
Иерусалим: первая голова и последняя глава
Еврей на необитаемом острове построил две синагоги — в одну он ходил, в другую не ходил.
Москва — город, в котором я родился, живу и умру, совершенно того не желая, причём я плачу за это занятие лично. Иерусалим — город, в который я никогда не поеду. Во всяком случае, я не имею ни малейшего желания платить за поездку в Иерусалим.
Москва — реальность, Иерусалим — символ. Символ идолотворчества. Это символ всего, что противоположно вере: фальсификации, склочности, национализма. Всё это есть и в Москве, но в Москве это реальность, а в Иерусалиме — символ. Москва не творит идолов, она поклоняется идолам.
Герберт Уэллс в рассказе «Удивительный случай с глазами Дэвидсона» описал человека, который ходил по Лондону, а видел вокруг тропический остров. Его приходилось водить как слепого. Ему было даже хуже, чем слепому, потому что проще не видеть ничего, чем видеть не то, что есть.
Вера и есть прозрение, когда я вдруг понимаю, что вижу не то, что есть. Есть реальность, и все города мира только путаются под ногами, мешая ее разглядеть. Но если иллюзия одна, с ней трудно совладать. Если их две, уже легче. Один самозванец имеет больше шансов на успех, чем двое. На этом основан юмор, который начинает умножать дубликаты безо всякой нужды, кроме нужды освобождения. Москва может кому-то показаться великим и святым городом. Кому-то таким городом может показаться Иерусалим. Я их рассматриваю одновременно и начинаю понимать, что святость, к счастью, существует несколько иным образом, не в Москве и не в Иерусалиме.
Если наложить друг на друга карты иерусалимского центра и московского, они кажутся более чем схожи. Конечно, отчасти это объяснимо: все средневековые города похожи друг на друга. Тем не менее, с Римом или Парижем такого совмещения не добиться, но там средневекового почти не осталось.
Если считать, что на месте Успенского собора высится золотой купол мечети Омара, то мечеть Аль Акса ровнехонько возвышается над Москвой-рекой из-за стены. А в Иерусалиме она возвышается над долиной и не «из-за стены», а «над стеной».
На месте Москва-реки, правда, всего лишь долина. Что ж, будет глобальное потепление, будет и на месте Москва-реки долина.
Виа Долороза при таком совмещении почти совпадает с Никольской улицой — точнее, с той частью Красной площади, которая идет от Никольской улицу мимо входа в Исторический музей в Никольскую башню. Церковь святой Анны совпадает с Казанским собором. Остатки купальни Вифезды оказываются на площади между гостиницей «Москва» и входом в бывшую городскую Думу.
Кстати, видимо закон разрастания города на запад, работающий, если не ошибаюсь, только в северном полушарии в силу то ли силы Кориолиса, то ли розы ветров, то ли того и другого вместе, вполне объединяет Москву и Иерусалим: от исторического ядра очевидно города росли именно на запад.
Главная для паломников святыня Иерусалима — храм Гроба Господня — аккурат на месте Кутафьей башни.
Стена Плача — между Оружейной палатой и Москва-рекой.
От собора Василия Блаженного к Замоскворечью тянется Кедронская долина, а само Замоскворечье — точнее, остров, образованный рукавами Москва-реки — это «город Давида». То, что в Иерусалиме «Геенна огненная», то в Москве, видимо, Васильевский спуск.
А Гефсимания — это Зарядье. Варварка. Масличная гора — это и в Москве гора, что тянется от Политехнического музея до метро «Китай-город».
Если брать далёкие места, то Вифлеем, видимо, на месте ИНИОНа — метро «Профсоюзная». Загорск — Ефраим.
Четверо ворот Иерусалима оказываются очень близкими ко Кремлю. Ворота в юго-западном углу — Сионские, они же царя Давида — у алтаря Храма Христа Спасителя, совсем недалеко, у Пушкинского музея — Яффские. Северно-западные ворота — Цветочные или Иродовые — между Думой и Историческим музеем.
Самые главные для туристов, насколько я понимаю из обилия названий, восточные ворота (Львиные, Шаар а-Арьот, святого Стефана, Иоасафатские, святой Анны, Овечьи, Гефсиманские — семь названий у одних ворот!) — оказываются на месте отдела упаковки в ГУМе, там тоже двери на Сапуновский проезд. До дефолта 1998 года напротив этого входа в ГУМ устроили единственный в Москве кошерный ресторан.
Шутят, что в Израиле нет запада и востока, а только север и юг — страна очень уж вытянута. Возможно, поэтому дублируются в иерусалимской стене ворота севера и юга (на севере кроме Цветочных есть Дамасские, на юге кроме Сионских есть Мусорные, Гнойные, Навозные — ведущие к Стене плача; очень узкие, «игольное ушко» — тут пункт, откуда расходятся экскурсии по Старому городу).
Запомнить очень легко «от противного»: Цветочные ворота — это те, где вечно воняет. Впрочем, Гнойные — или Мусорные — ворота — тоже, очевидно, не место цветников отмечают. Городская свалка в долине Генном — это как раз у южных, Мусорных ворот.
Есть ещё в Иерусалиме «Золотые ворота». Когда-то главные. Замурованы с IX столетия. Большевики тоже имели (и имеют) обыкновение держать парадный вход запертым.
Самые же главные и подлинно необходимые для понимания Иерусалима ворота всё-таки Мусорные.
Любопытный оттенок синодального перевода Библии. Бог объявляет, что за грехи царя Манассии накажет Иерусалим: «Вытру Иерусалим так, как вытирают чашу, — вытрут и опрокинут её» (4 Цар. 21, 13). В английском переводе «I will wipe Jerusalem as a man wipeth a dish, wiping it, and turning it upside down» — «Я вытру Иерусалим как мужчина вытирает чашу, вытирая её и переворачивая вверх дном». Поэтому на английском возможна шутка, когда жена просит пастора помыть посуду, он говорит, что это не мужское дело, а она цитирует ему это место Библии. Навёл справки: «как вытирают чашу» — на иврите употреблено будущее время, мужской род третьего лица. То есть, действительно, речь идёт о мужчине, даже не просто о «человеке». Удивительного мало: если уж Бог изображается как мужчина, то и «человек» — мужчина. Тем более, что помыть иную «чашу» — тяжёлый труд. Нельзя признать удачным и слово «опрокинут», потому что в русском языке оно означает и «положить на бок», и «перевернуть вверх дном», а когда сушат, то всё-таки (в отсутствие нынешних приспособлений) обычно именно переворачивают вверх дном.
В Иерусалим можно не хотеть, потому что и так по уши в Иерусалиме: лжи и вражде. Можно не хотеть в Иерусалим, потому что хочется селянского покоя. Можно даже приписать это своё желание Богу: . «Внутренне опроститься, как того хочет Бог-младенец ... только будучи простодушными и чистыми... пастухи соседних с Вифлеемом пастбищ покорят на своей простотой. Они простодушны, скромны и бедны...» (Канальс, 163, 165).
Что, нашлись финансовые отчёты вифлеемских пастухов? Где это в Евангелии, что пастухи были простодушны, скромны и бедны?! Это не Евангелие — это барочный, вполне сопрягаемый с атеизмом восторг перед пасторалью. Прочь из развратных городов на лоно.
А у Екклесиаста (10, 15) мерило глупости — «не знать дороги в город» («Труд глупого утомляет его, потому что не знает дороги в город»). Иоанн Кассиан, комментируя эту фразу, подчеркивает, правда, что речь идёт о Небесном Иерусалиме, но всё-таки именно небесный Иерусалим, а не небесный Вифлеем. Причина проста: цари в деревнях не живут. Если царь и поселится в деревне, она сразу становится городом, хоть и маленьким. Где Царь Небесный, там заканчивается пастораль, простодушие, простота и начинается покаяние — самое творческое, самое сложное из всех человеческих занятий и состояний. Кающийся пастух — абсурд; абсурднее только кающийся чиновник. Неудивительно, что там, где в Церкви начинается канцелярия, там заканчивается покаяние и начинаются игры в кротость, смирение, послушание. Всё это поддаётся превращение в игру и холопство, только покаяние непреодолимо серьёзно и свободно.
Нет уж, как ни плох Иерусалим (и Москва), но в деревне гаже. Да и так ли велика разница? Захолустье — темно и мрачно, столица — ярко освещена. Что возвращает к вопросу о том, где начало, а где конец. Ибо захолустье без столицы остается, и даже становится столицей, а вот столица без захолустья пропадает, ибо ее свет из захолустий собран. Столица — всему голова, она повелевает, в ней всё совершается впервые, чтобы затем разойтись по всем городкам и весям, но без этих весей столица не просуществует и месяца.
Метрополия без провинции если не умрёт от голода, то сойдет с ума от бессмыслицы. Если бы платоновские идеи действительно существовали в некоем уме, то ум этот был бы безумен. В этом правда вечного бурчания провинции, небольшая, конечно, как правда ворчащего желудка. Неправда же провинции в том, что голова без тела — фантастика, а вот zad без головы — вполне реальность. Изоляционизм, самовлюбленная глухота даже голову, даже столицу превращет в zhop'у, и таких столиц в истории было и остаётся чрезвычайно много. Поэтому, увы, даже высшее откровение иногда вынуждено действовать через провинцию, а не через голову, и Мессия рождается в глухом Вифлееме.
Различие между головой и задом в древней Палестине было тем более условно, что и ели-то, возлежа за столом. Стол оказывался на уровне не груди, а именно зада. Столица и захолустье оказываются не так уж далеки друг от друга. Жизнь в маленьком городке часто метафорически описывается как жизнь в zadnitsa'е, причем подразумевается, что полноценна жизнь в «голове» — в столице. При этом имеется в виду несомненное отличие головы от ее антипода: наличие глаз, которые воспринимаются не столько как орган разглядывания того, что вовне, сколько как окна, через которые проходит свет внутрь (и это отражено в Евангелии, где глаза названы светильниками тела, что у современного человека вызывает обычно недоумение).
Свет начинает сиять в темноте, Спаситель из глухой дыры (образ, настолько устоявшийся, что его непристойная анальность не воспринимается вообще) отправляется в Иерусалим. Правда, сам Иерусалим оказывается не в силах выполнить свою функцию головы. Если Цезарь полагал, что лучше быть первым в провинции, чем вторым в столице, то на деле выбор иной: лучше быть последним в столице, чем первым. Лучше для других, конечно. Иисуса отправляют на Голгофу — гору-череп, где обнажается тот печальный факт, что голова есть всего лишь костяной шар, временно набитый разным вздором. Голова Адама — самая тупая zadnitsa мира, но ради этой головы умирает её Создатель.
