Мф 23 24 Вожди слепые, оцеживающие комара, а верблюда поглощающие!

№134 по согласованию. Фразы предыдущая - следующая.

«Поглощающие» – слабо сказано. На греческом «катапотхэ», слово весьма грубое. Идеально объясняется анекдотом: «Вы кушайте, гости дорогие, кушайте!» – «Да мы кушаем!!» – «Вы не кушаете, вы жрёте!!!» Всасывать с хлюпаньем, с причмокиванием, вот что такое «катапотхэ».

В наше время это почитается неприличным, потому что громкий звук есть род акустического насилия над ближним, но в древности это был просто показатель хорошего аппетита. Поэтому то же самое слово, которое обозначает страстность, с которой ханжи высасывают из людей жизнь – а речь идёт именно об этом – это же слово апостол Павел использовал для обозначения страстности, с которой Бог, Жизнь Вечная стремится высосать из смерти живых людей. В русском переводе, правда, это не слишком ясно:

«Мы, находясь в этой хижине, воздыхаем под бременем, потому что не хотим совлечься, но облечься, чтобы смертное поглощено было жизнью» (2 Кор 5, 4).

Тут вообще не очень удачно «совлечься/облечься», потому что «облечься» подразумевает, скорее, «переодеться». Треники совлекаем, в брюки облекаемся. Павел же говорит о «накидывании» вечной жизни, небесной одежды поверх земной. Это о воскресении в теле, а не о возгонке бестелечной души куда-то в эмпиреи. Бог хочет нас всосать целиком, какие есть, вместе с тапочками. Он только радуется, что мы – не иссохшие дистрофики, а плотненькие, упругие, с налитыми мышцами, хорошо одетые (одежда, разумеется, это дела – поверхностное явление, но ведь явление, а не умаление).

Апостол Павел не возражает быть «всосанным», аж от нетерпения переминается, «воздыхает» – не хочу умирать, не хочу лишаться всего, что я есмь («совлечься»), хочу, чтобы поверх всего этого ещё прибавилось в миллион раз больше. Переминается, но побаивается: «Только бы нам и одетыми не оказаться нагими». «Нагими» – «голыми», «гимной» (отсюда «гимнастика» – греки голыми упражнялись, почему женщин в гимназии не допускали). Потому что я, конечно, вещь-в-себе, дела мои – это всего лишь вещь-для-другого, периферия, треники, но… Иисус как сказал? Кто голый – тот Я, и кто одел голого, одел Меня (Мф 25, 36).

«Голый», конечно, понятие относительное – московский бродяга закутан капитально, только при двадцатиградусном морозе он всё равно что голый, если больше суток, да ещё без еды. На него набросить – нет, не ещё одну куртку, а комнату, отапливаемое помещение. (Именно этот образ у Павла, когда он говорит, что Бог «набрасывает» вечное жилище поверх земной хижины тела). Вот как солдаты «набросили» на Иисуса красную тряпку – издевательское обозначение царской багряницы. Так что Павел не случайно доводит ассоциативный ряд до суда – только уже не суда людей над Иисусом, а Иисуса над людьми:

«Всем нам должно явиться пред судилище Христово, чтобы каждому получить соответственно тому, что он делал, живя в теле, доброе или худое» (2 Кор 5, 10).

А что получим, это уж как получится. Либо Господь нас всосёт, набросит на нас Небо словно царскую мантию, либо мы выскользнем, потому что Самому Богу будет не за что уцепиться и… Господь с радостью отбросит наших верблюдов, но Ему нужен хотя бы один комарик, одно доброе делишко наше, чтобы вобрать нас в Себя… А наших комаров днём с огнём не найдёшь… Ну, страшен сон, да милостив Бог! Но сон о Суде – страшен, и для того страшен, чтобы явь стала бесстрашной.

*

Один умный человек сказал, что у каждого свои представления о том, где - комар, а где - верблюд. Когда Господь Иисус упрекает фарисеев, что они внимательно следят, чтобы в рот не попал комар, и при этом проглатывают целого верблюда, ясно, что Ему ответили: "А кто Ты такой, чтобы считать важное - комаром, а неважное - верблюдом?" Можно, наверное, попытаться вывести из Писания, что вот грязь на посуде - комар, а грязь на сердце - верблюд, только противника это не убедит. Иисус пару раз ссылался на Писание - всякий раз весьма поэтично, то есть, неточно, произвольно, вполне в духе раввинистической традиции. Традиция произвола неплоха, только если уж допускать произвол, то такой, чтобы была воля - то есть, свобода. Свобода! Свобода жужжит вокруг человека словно комар, но зато иначе, как на свободе, не достичь Бога, как иначе как не верблюде не перебраться через пустыню.

*

Иисус лучше любого святоши, тем более, лучше любого грешника, знает, что такое грех, и Он выстраивает Свою иерархию греха. То, что кажется людям самым важным, попадает в категорию "комаров". Кому нравятся комары! Однако, никто не станет считать великим охотником человека, сосредоточившегося на истреблении комаров. В сфере духа, однако, сплошь и рядом продолжают стрелять по воробьям и есть верблюдов.

В конце концов, как и всегда в вопросе еды -- а Иисус использует именно образ кулинарный -- речь идет о вкусе, о "нравится"-"не нравится". Как мне однажды написали: "Вера всегда касается невидимых вещей, которые нельзя проверить, подвергнуть объективному исследованию. В конечном счёте вера апеллирует к частному, субъективному началу в человеке. Поэтому, говоря абстрактно, вера, в каком-то смысле, это и есть то, что мне нравится и/или не нравится. Я верю в то, что мне нравится, и не верю в то, что мне не нравится".

Это было написано в защиту американских баптистов, которые включили в свой символ веры осуждение абортов и гомосексуализма. Не случайно, однако, говорят "верую в Бога", а не "мне нравится Бог". Язык устроен так, что можно сказать "вера апеллирует к субъективному в человеке", но в реальности это человек апеллирует, взывает -- и взывает не к вере, а к объективному, к истине настолько большой, что она ускользает от понимания, а иногда и от чувства. Так дочка Тура Хейердала, стоя на носу поверженной статуи на острове Пасхи, не понимала, что стоит на носу -- для нее это была скала. Моя вера есть субъективный выход из субъективности. То, что кроется за этим выходом, может мне и не нравиться.

Бог не "нравится". Бог есть. Он предлагает Себя в хлебе и вине, не утверждая, что это вкусно, что обязательно понравится. Бог может быть любим, может быть ненавидим, но нравиться... То же относится к греху и злу, и ко многим вещам. Строго говоря, это должно относиться и ко всем людям, которые достойны нашей любви, но "нравиться" нам -- ниже достоинства другого человека. "Нрав", как и манеры, предпочтения, стиль, -- это из сферы вторичного, это то, как мы обращаемся с реальностью. Вера -- это проблема реальности. Можно не иметь веры, можно сознавать, что живешь по уши в иллюзиях и фантазиях, и все-таки делать выбор "нравится" - "не нравится".

Владимир Соловьев замечал, что вера подобна вину, которое на 99 процентов состоит из воды, но водой не является благодаря одному-единственному проценту чего-то иного. Вера есть тот крошечный процент, на котором покоится весь огромный массив этики, поведения, нравственного выбора. Это означает, что если у верующего в Христа расиста больше общего с верующим в Христа негром, чем с неверующим расистом.

На практике, к сожалению, все прямо наоборот. Этические предпочтения ставятся вперед веры. Вера действительно превращается в догматизацию того, что человеку нравится. Это обычный нравственный ригоризм. Его не найти в Евангелии, хотя его еще очень много у Иоанна Предтечи. Тем не менее, Предтеча поминается в Новом Завете не потому, что он был ригорист и призывал к покаянию. Таких энтузиастов нравственности было достаточно и без Иоанна. Иоанн важен, потому что он -- Предтеча, потому что он прежде всего ждет Христа, а тем временем развлекается обличениями.

Конечно, остается сам Христос -- милосердный и строгий одновременно. Но и Христос -- не покровитель ригористов и не оправдание им. Иисус специально, может быть, позаботился, чтобы борьбы с современными ему ригористами-фундаменталистами отпечатлелась в Евангелии хорошенько. Живи Он сегодня, но не стал бы бороться с теми, кто делает аборты -- им Он все сказал еще на Синае. Он бы, скорее, сказал пару слов тем, кто борется с абортами, с сексуальными извращениями, и одновременно благословляет смертную казнь и прочие "политические извращения". Впрочем, Иисус молчит и в этом смысле Он настоящий либерал, потому что не превращает в догмат то, что Ему нравится.

Уже после Христа нравственные люди придумали обходной маневр: ненавидеть грех и любить грешников. Мы, мол, гомосексуализм не любим и считаем своим нравственным долгом об этом постоянно напоминать, а гомосексуалистов мы любим, а если они еще и покаяние принесут, так мы их даже и архиереями сделаем, не то что священниками. Такое страстное желание ненавидеть грех и любить грешника взрывается, словно попкорн, и быстро заполняет всю душу человека, так что на веру уже и времени не остается, да и зачем она и не очень-то нужна для такого занятия. К тому же ненавидят обычно грехи мелкие, обличают женщин, сделавших аборт, а мужчин, которые заставили женщин делать аборты или которые послали людей на фронт убивать друг друга, -- прощают и даже благословляют и похваляют.

В конце концов, не нужно быть христианином, чтобы ненавидеть грех. Изверги двадцатого века -- Гитлер и Сталин -- запрещали аборты и старались истребить гомосексуалистов. Добились в этом отношении успехов больших, хотя и временных. Святее они от этого не стали. Новизна Христа именно в том, что хуже всех грехов для Него -- гордыня, даже гордыня святости.

Свои нравственные предпочтения есть и у неверующих. Христа не нужно, чтобы ненавидеть грех и любить грешника. Вот для любви к врагу, для сосуществования с грешником -- то есть, с самим собой -- Христос нужен.

Особенно ценный вклад в искусство любви к врагу внесла история Россия, где враг -- враг в капитальном смысле, сатана, и враг в сиюминутном смысле, враг как извращенец, лжец, вор -- заняли господствующие позиции в государстве и в церкви. После революции и по сей день России -- мир-перевертыш. За пределами России отношение к грешнику -- это проблема власти над грешником, власти его изгнать, отлучить. В России это проблема жизни во власти грешника. Любовь к грешнику тут слишком быстро превращается в любовь к начальству, в любовь именно к грешнику-начальнику (отнюдь не к грешнику-подчиненному) -- самое, может быть, опасное из всех сексуальных извращений. Что ж, и здесь вера помогает, напоминая, что Благая весть заключается вовсе не в том, что грешники отстранены от власти, и не в том, что грешники отстраняются от власти, лишаются возможности распинать и издеваться, и уж подавно не в том, что нужно любить грешников именно как грешников. Благая весть в том, что Иисус воскрес, и поэтому нет нужды ни бояться грешников, ни наказывать грешников, ни любить грешников, а нужно просто спешить быть со Христом.

30.4.2001

Все искушения делятся на комаров и верблюдов. "Комар" - это искушения мелкие, пряные, но чепуховые. Подозреваю, что сексуальные искушения - все комары. А есть искушения, которые настолько велики, что человек не понимает их искусительную сущность и спокойно кушает. Нация - верблюд. Государство - верблюд. Религия - верблюд. Мясистые, внушительные, величавые, они не вызывают тревожности уже тем, что их и съесть-то нельзя. Как бы эти они кого не съели. Действительно, это кроткие и вполне безобидные создания - если их не есть. А гурманов, увы, ой как много - о них же и сказал Господь: оцеживающие комара и поглощающие верблюда (Мф. 23,24).

3.9.2002

Чтобы вполне оценить силу слов Иисуса о том, что вздор - фильтровать комаров, забывая отфильтровать верблюда, надо понять правду противоположной позиции: мелкие грехи в совокупности тяжелее больших. Так в биологическом мире не люди, а тараканы, мыши, одноклеточные составляют большую массу на земле. "Апокалипсис мелкого греха" - расхожее выражение среди православных русских ХХ века: легче отшвырнуть с дороги камень, чем убрать рассыпанный на дороге песок. Да не бывает мелких грехов! Все грехи смертные!! Всякий чих - на Духа хула!!! И тем не менее, все равно Иисус напоминает о том, что забывается в усилиях быть лучше: они бессмысленны, когда и если напряжение в борьбе с мелким грехом отнимает память - о, не о крупном грехе, все грехи мелкие, греховность и есть мелочность - а о Боге. О Том, с открытия Кого появилось желание избавиться от греха. Безбожность и есть бесчеловечность. И если нет грехов, но и Бога в душе нет, а только безгрешность, религиозность - так уже ты верблюд, хоть и набожный. Вес греха определяется не тем, насколько он давит на человека, а тем, насколько он давит на других и на Бога. На человека может давить, что в комнате грязно, но иногда нужно не приниматься за уборку, а встать на молитву, хотя молиться в грязи неприятно и богопротивно. Грешен был бы электрик, который весь день убирался бы в комнате, молился, проповедовал, утешал, носил кресты, но при этом у него бы не осталось времени наладить освещение.

*

Иисус говорит (наверное, используя поговорку) о вождях, которые «отцеживают комара, глотая верблюда» (Мф. 23, 24).

Блаженные, патриархальные, аграрные времена! А как насчёт спокойного проглатывания атомной бомбы?

Конечно, буквальный смысл выражения – бороться с мелкими грехами, уступая крупным. Однако, вспоминается выражения апостола Павла: Иисус стал грехом (переводят, чтобы не смущать, «стал жертвой за грех»). Как в сказке Пушкина царевич превращался в комара. Во всяком случае, распяли Иисуса за то, что назойливо и нестерпимо звенел – разве назойливость не грех?

Может, поэтому в русской литературе комар, как ни странно, часто положительный герой? Победитель паука… А муха, которую освободил Комар и на которой женился – натурально, спасённое человечество, то есть, Церковь. Лучшая проповедь, которую я слышал в своей жизни, единственная, которая врезалась в память – это слова одной пожилой певчей на клиросе, в Великую Субботу, все уставшие, а впереди ещё много пения, и она так вздохнула и говорит: «Вот Господь умер, а мы как мухи на мёд слетелись…».