Мф 27, 5 И, бросив сребренники в храме, он вышел, пошел и удавился.

159 по согласованию Стихи: предыдущий - последующий. Только у Мф.

Повесившийся Иуда - крайне редкий сюжет в современной христианской живописи. Не молиться же на такую икону! Тем не менее, повесившийся Иуда не так страшен, как Иуда повешенный. В Средние века изображали повешение Иуды бок о бок с другими событиями Страстной недели. Лучше такое раскаяние, чем никакое, и не случайно царство кесаря предпочло бы повесить Иуду. Самое страшное зло только смеется, если ему говорят о том, что, по совести, лучше бы ему жернов на шею или хотя бы в отставку. Государство - та осина, на которой повесился Иуда. Государство есть предательство человечности, и проявляется это прежде всего в злорадстве, с которым государственники указывают на человеческие грехи и слабости. Никакой суд не страшен так, как суд тех, кто любит Царство Кесаря более Царства Небесного. Государство любит заслоняться чужой виной и чужим предательством, но грех и предательство личности всегда меньше, чем грех и предательство безличные, потому что человек может расплатиться, а системе расплачиваться нечем, за нее расплачиваются невинные в мире сем и виновные - в мире ином, но целиком долг Царства Кесаря не сможет выплатить никто.Система грешит более, чем отдельные части системы, и в аду, возможно, не будет никого, кроме Государства, которое и распяло Христа - пусть и не без нашего общего участия.

Часто полагают, что самоубийство Иуды - признак раскаяния. Возможно, виноваты проповедники, которые часто обличают лицемерие и ханжество, требуя не только эмоций, но и дел. Но противопоставление эмоций и дел не абсолютно, оно не совпадает с противопоставлением веры и дел. Иногда есть и эмоция, и дело, но они никак не связаны. Раскаяние Петра - чистая эмоция, в реальных делах не проявляющаяся. Когда после Пятидесятницы Петр становится лидером, это не благодаря его раскаянию, а только благодаря Духу. Иногда есть эмоция, но дела нет - но сама эмоция является делом. Бог "и слезы часть некую" может принять как подвиг. Именно на этом и паразитирует ханжество, которое объявляет эмоцию - делом всегда, безотносительно воли Божией. Возбудит человек в себе умиление акафистом - и хорошо, значит, может спать спокойно, покаялся. Иногда есть дело без эмоции - на этом любили спекулировать боровшиеся с ханжеством романтики, изображавшие "на лицо ужасных, добрых внутри" праведников. Грубых по-медвежьи, чтобы их не спутали с фарисеями, но делающими очень добрые дела. Тем не менее, к таким юродивым все же применимо наблюдение "сухая ложка рот дерет". Разве что при большом чувстве голода будешь рад таким медвежьим услугам. Иуда и пережил эмоцию, и совершил дело. Но его дело перечеркнуло, а не подчеркнуло его чувство. Такова природа самоубийства: оно может, как и смертная казнь, и убийство, совершаться из лучших чувств, но, поскольку совершается смерть, постольку нельзя говорить "совершается". Смерть - пуста, в этом ее ужас. Только смерть Бога есть свершение - но лишь тем, что Он побеждает смерть и высвобождается из смерти. Смерть же любого человека может быть названа "делом" лишь условно, поскольку язык может назвать делом и безделье. Самоубийство - "пустой поступок", как фраза "то, что я говорю - ложь, и это правда" является "пустым высказыванием". Это языковой парадокс. Но есть и экзистенциальный парадокс, и он дает надежду на спасение Иуды. Дело в том, что при всем кошмаре самоубийства есть кое-что кошмарнее: продолжение предательства. Большинство предателей маленькими шагами проходят мимо осины к очередному этапу карьеры. Они накидывают на себя не веревку, а особую манеру глядеть, говорить, в общем - самооправдываться. Происходит это с ужасающей легкостью, потому что происходит это постепенно. У Иуды было всего два шажка - подворовывал из общей кассы и предал. Поэтому, возможно, он и не слюжил. А большинство иуд идут гусиным шагом: сперва предпочтут пойти к начальству на званый обед, когда мать болеет, потом сменят работу, когда менять ее не следовало бы, потом уволят кого не надо было увольнять... А потом, глядишь, он уже управляет целым государством. Повесился бы - может, на том свете меньше пришлось бы мучаться.

В 2000-м году иерусалимский археолог Шимон Гибсон (р. 1959) нашел в разоренной гробнице на южной окраине города остатки древнего погребального савана. Радиоуглеродный анализ показал I в. н.э. Два года спустя английская газета "Дейли телеграф" к католической Пасхе устроила из этого открытия сенсацию: "Эта находка может представить окончательное доказательство того, что Туринская плащаница - подделка". На самом деле, ни малейшего отношения к предполагаемому савану Иисуса эта находка не имеет. В Англии с XIX в. сложилась традиция: ожидать, что археологи рано или поздно найдут какие-то предметы, опровергающие Евангелие. В конце 1990-х годов Би-би-си объявило, что нашли погребальную урну с именами "Иосиф", "Мария", "Иисус". Сочиняют романы, в которых обнаруживают неизвестное ранее послание апостола Павла, где он признается, что Иисус не воскрес. Это, конечно, скорее комический аспект веры в науку. Суеверие атеистическое лишь немногим простительнее суеверия религиозного. (Но немного все-таки простительно, ибо суеверие атеиста оскорбляет пустоту, а суеверие христианина оскорбляет Бога). Находка Гибсона сделана в долине Генном, и именно там, где было по преданию захоронение Иуды. Так что, скорее, можно предположить, что нашли могилу Иуды. Тогда его саван вполне может стать предметом альтернативного культа - для тех, кто любит высчитывать, кого целовать, а кого нет, кому жать руку, а кому нет.

Уайльд однажды пошутил: Иуде заплатили фальшивыми серебряниками, он повесился, обнаружив это.

Только «фальшивые деньги» – это «масло масляное», «реальная виртуальность». Любые деньги – знак, символ, и в этом смысле всякое средство обмена подобно слову и есть слово – слово банкира, слово правительства.

Человек говорит, говорит, говорит и надеется, что ответом будет хотя бы выслушивание его слов. Он пишет с надеждой, что написанное прочтут. Может быть, в ответ что-нибудь напишут, но если прочтут, когда он будет уже мёртв, то он ведь об этом не будет знать, а всё-таки греет эта мысль, греет. Я мёртв, а мемуары мои прочли, так это я вроде как немножко воскрес.

Человек отдаёт деньги с надеждой, что ответом ему будет сейчас – хлеб, автомобиль, дом. Если деньги отданы в банк или пенсионный фонд, или хотя бы отданы конверту, а конверт под матрасом, – и всё это в надежде на то, что в будущем, в болезни и в старости эти деньги обеспечат чужую помощь. Кто-то накормит, напоит, полечит.

Только вот всё это невероятно хрупко. Будущее может оказаться необитаемым островом, где может пригодиться многое, кроме денег. Книга написана, а вокруг ни души, никто не прочтёт. Деньги накоплены, а человечество вымерло. Храм построен, проповедуй, а нет никого ни в храме, ни на улицах, ни во всём мире. Так нет людей, что и предъявлять претензии некому.

Блаженны нищие духом, которые понимают, что копить, конечно, и можно, и нужно, только не в накопления надо веровать, не на них надо надеяться. Именно потому, что Бог – Слово, не надо надеяться, что если много проповедовать, то вера станет больше и крепче. Бог – Слово, а слова – не боги. Бог – настоящий, поэтому даже настоящие деньги – всего лишь условность. Тогда слова и деньги становятся настоящими, когда человек сознаёт: не купишь жизни, не наболтаешь бессмертия. Настоящее нельзя заготовить впрок. Свет в консервную банку не закатаешь.

Иуда повесился, потому что увидел: монеты – настоящие, но это настоящая пустота, дырка, залитая серебром. Иисус был ещё жив, но выкупить его у судей, тюремщиков, палачей за эти деньги было невозможно. Обратного хода нет. Финансисты называют низкой ликвидностью. Продать Спасителя за тридцать серебреников – нет проблем, купить за ту же сумму или сколь угодно большую – нет шансов. Спасение покупается не нашими словами и деньгами, а Словом Божиим и нищетой Божьей, явленной во Христе Иисусе и в молчании веры, когда она пытается сказать самое главное.

См. остроту Уайльда о повешении Иуды.