Яков Кротов

К оглавлению "Дневника литератора"

К оглавлению дневника за 2001 год

НАКАНУНЕ

Разговор под коломенским дубом

Вариант наивно оптимистический

Ср. сценарий академический. и второй вариант академического.

30 октября 2001 г.

В один из тех удушливых летних дней, когда жизнь на городских улицах замирает, в небольшом кафе «Вокруг дуба», что действительно окружает многовековой дуб в Коломенском, был занят всего один столик. До прохлады кондиционера надо еще было добраться, и, видимо, у этих четырех людей был какой-то свой резон в полдень рабочего дня тратить на это силы и время. Все они люди не первой молодости, но явно не из тех, кто будет тратить время на оформление или получение пенсии: седина благородно выхолена, вчерашних рубашек, не говоря уже о прочих деталях одежды, не наблюдается и не обоняется. Возраст и доход их уравнивают, но не обезличивают. Что один из них священник, легко догадаться по своеобразному воротничку-«коловратке» и серебряной цепочке, уходящей ко кресту в нагрудный карман (чтобы не мешал за едой). Эта деликатность контрастирует со значком «Отличник народного просвещения» на рубашке третьего собеседника. Для чего бы ни был прицеплен этот знак, он заставляет предположить, что это учитель, правда, в самый разгар летних каникул. Легко вычислить и кадрового дипломата, сама расслабленность которого заставляет всех остальных подтягиваться. Четвертый собеседник то и дело сокрушенно пожимает плечами и, чуть отстранившись от стола, начинает телефонный разговор, непринужденно переходя с русского то на английский, то на какой-то восточный язык. Небольшой компьютер он развернул перед собой на столе сразу, как только уселся, и внимательно поглядывает на экран, где царит хаос цифр. Что-то где-то происходит, один раз от волнения бизнесмен даже пролил на клавиатуру кофе, и официантка долго промывала мерцающий лист под краном, а потом быстро высушила перед кондиционером.

Официантка обращается к ним почти как к завсегдатаям, но что-то в её интонациях напоминает, что знает она их по телеэкрану, а не по чаевым, и, будь её воля, угостила бы за счет заведения (хотя вряд ли бы гости приняли такой презент). Во всяком случае, если бы их видел хозяин кафе, то непременно бы сфотографировался для интерьера с этими гостями. Но хозяина нет, он от жары уехал туда, где свежесть не из кондиционера, и официантке остается с интересом поглядывать на посетителей и вслушиваться в их разговор, который готов, кажется, оборваться.

Священник. Дорогие мои, меня ждут в больнице, в другой больнице и в крематории, а после этого в третьей больнице, но уже в качестве пациента…

Дипломат. Что-то серьёзное?

Священник. Не надейтесь! Поэтому я, наверное, всё-таки вас покину. Общество приятное, а идея совершенно безумная. «Встретим столетие Великого октября объединением всех церквей!»

Дипломат. Я разве что-то сказал про величие октября? Приношу свои извинения.

Священник. Во всяком случае, так это поймут.

Дипломат. В этой ситуации прежде всего Вы будете определять, как Вас поймут. Во Франции праздновали же и сто, и двести лет революции, праздновали при любых режимах, праздновали в том числе и те, кого французские революционеры не пощадили бы. Про Англию Вы знаете не хуже моего.

Священник.  Где власть кесаря, там Богу делать нечего. А власть в России все еще не демократическая нормальная власть, а именно власть кесаря, способная и самое благородное дело изгадить. Юбилей революции отпраздновать можно и даже, наверное, нужно, хотя бы потому, что от этой революции очень мало осталось, но устраивать к празднику какие-то суперакции, -- вот это как раз очень по-революционному. Проблема разделения российского православия не может быть решена к празднику.

Учитель. А Вы что, только по будням экуменист? Уж церковные-то люди должны знать цену формальностям. Праздник, пускай даже такой, неплохой повод взорвать сложившиеся стереотипы.

Священник. Спасибо, навзрывались. Если бы не эта самая власть, в России сейчас не было тридцати православных церквей.

Предприниматель. Как тридцати?

Священник (мрачно). Вчера Русско-Российская Свободная Старостильная Непоминающая церковь провела собор, который прошел в такой теплой обстановке, что теперь у нас есть еще и Русско-Российская Свободная Старостильная непоминающая и не состоящая на учете церковь. Это те ни много ни мало три тысячи приходов, которые не желают состоять на учете в министерстве защиты собственников. А началось все, между прочим, с того, что очередному кесарю очень захотелось вот так же, в порядке очередной потемкинской деревни, поприветствовать в Кремле римского папу. Доприветствовались.

Дипломат. Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав.

Священник. Я тут единственный христианин, хоть и православный, поэтому я и даю выход гневу. А вы все атеисты, не ведающие смирения, поэтому вы не можете позволить себе и от души высказаться.

Дипломат. Вот так-то лучше. Если к Вам вернулось чувство юмора, то позвольте напомнить, что если бы не две тысячи второй год, мы бы сейчас тут не сидели, а то бы и сидели где-то еще подальше. Как дипломат, я невысоко ценю любые межгосударственные визиты, но, согласитесь, что расколы среди православных были и до этого, а вот той свободы, которой сейчас располагают православные, не было, и не будь визита, не было бы по сей день. Вы же больше всех и выиграли в результате тогдашних событий.

Священник.  Больше всех, коли уж на то пошло, выиграл пан учитель. Сколько он получал четырнадцать лет назад? А сейчас имеет больше меня, московского протоиерея с отверстием.

Все остальные хором. Что?!

Священник. Язычники! Это означает, что я имею право служить с отверстыми, открытыми царскими вратами вплоть до пения «Отче наш».

Дипломат. Позвольте, я же был в Вашей церкви и там вообще нет иконостаса, не говоря уже о царских вратах.

Священник. Наблюдение верно, но ведь и в дипломатическом корпусе старшина – папский нунций, хотя ни одного католика среди послов нет. Слава Богу, иконостас община постановила убрать еще пять лет назад, но титула моего это ни в малейшем степени не отменяет.

Дипломат. Не будь я дипломатом, я бы процитировал Крылова. Вы четырнадцать лет назад могли себе представить, что уберете ненавистный Вам иконостас, да вообще – что именно к Вам, а не к патриарху будут обращаться с предложением войти в юбилейный организационный комитет по проблемам церковного единства? Да, четырнадцать лет назад московский священник получал раз в десять больше московского учителя, причем наличными. Но ведь Вы тогда даже не были священником, а пребывали в уверенности, что православный консерватизм это во веки веков. И если бы не Путин, ваша уверенность оправдалась бы. Кстати, что за недостойный священника resentiment? Конечно, учитель сейчас получает больше Вас, но ведь в цивилизованных странах это всюду так, а в абсолютных цифрах, с учетом всех наших дефляций, Ваши доходы за последние годы ничуть не уменьшились, а может быть даже, и выросли.

Священник. Послушайте, ну что такого сделал Путин? Да и он ли это сделал? Обычная придворная интрига, сшибка чьих-то интересов – мы до сих пор не знаем, чьих, да и совершенно не хочется этого знать. Кому-то ударило в голову, что нужно поставить патриарха на место, что если девушка, которую ужинают, еще может капризничать, то уж церковной номенклатуре не пристало выпендриваться. Вот и пустили Папу в Россию – чему лично я, как вы понимаете, был крайне рад в силу своего застарелого экуменизма. Все, что за этим последовало: раскол патриархии, еще один раскол патриархии, волна судебных исков, еще волна расколов по результатам судебных исков, Московской собор две тысячи десятого, -- это все так же мало зависело от доброй путинской воли, как ход перестройки, Царство ей небесное, от Горбачева.

Учитель. В качестве историка замечу, что более точная аналогия – Петр Великий. В конце концов, когда Петр упразднил патриаршество, когда реформировал русскую церковь на голландский манер, он все это делал тоже не из лучших чувств, а просто чтобы отомстить попам за пережитые в детстве страхи. Путин просто пытался провести зачистку на идеологическом поле, дать по носу чересчур амбициозным архиереям.

Священник. С антихристом Путина сравнивали, как и Петра Великого, но чтобы с самим Петром – такого мне слышать не доводилось. Хорош Петр! А ведь помните – в начале славных дел все были убеждены, что и в 2016-м на президентских выборах будет один реальный кандидат. Скажи кому, что Путин уйдет посреди второго срока, что в августе четырнадцатого на выборах будет всего два реальных кандидата и оба с еврейскими фамилиями…

Предприниматель. … Или что карта России превратится в голландский сыр, где не то что Чечни, а и Татарии не сыскать.

Учитель. Отцы, может хватит стебаться?

Дипломат. Боже мой, сколько лет я не слышал слова «стебаться»! Пожалуй, после эмиграции Максима Соколова в Австралию. Но по сути замечание совершенно верное. Мы потому и можем шутить, потому и можем говорить «кто бы мог подумать», что волею придворных интриг, или волею лично Путина, или просто случайно реальные российские реформы начались именно с Церкви.

Предприниматель. Почему только я этого не заметил?

Священник. Потому что ты тогда перекладывал бумажки в «Кока-коле» и страшно гордился тем, что работаешь на престижнейшую американскую кампанию. Ты и сегодня не замечаешь… теперь мне хочется помянуть свинью под дубом, ну что ты скажешь!

Учитель. Только вот не надо этих разговоров про то, что все хорошее от Церкви, что без закона Божия мы бы друг друга перерезали и вообще честный бизнес возможен только при православном понимании ипостаси.

Священник. Я прошу прощения: это как раз атеисты или, во всяком случае, деисты вроде Юма и примкнувшей к этому антиквариату двести лет спустя российской интеллигенции полагали, что вся проблема только в том, чтобы объяснить на пальцах: честным быть выгодным, конкурента давить невыгодно и тэ пэ. Церковь всегда знала, что человеку наплевать на свою выгоду, что человек существо глубоко изувеченное грехопадением, способное выколоть себе глаз, чтобы ближний лишился двух. Именно поэтому я подчеркиваю: решение Путина пригласить Папу в Россию вопреки воле Патриарха было результатом не лучших, а худших сторон его натуры. Так сказать, приглашай и властвуй.

Дипломат. Так ли уж это важно? Ведь и архиереи отреагировали самым худшим образом: встали в позу, стали давить на власть, и в результате им перекрыли нефтяной кран на год раньше, чем нефтяная экономики приказала долго жить. И этот год помог Церкви приготовиться к жизни по-новому. Да, три поместных собора с участием мирян в течение одного месяца это несколько чересчур, но ведь до этого они не собирались в течение почти ста лет. И ведь главное: та свободная, открытая, я бы даже сказал приветливая Московская Патриархия, которую мы знаем и одним из лучших представителей которых является наш многоуважаемый собеседник, есть прямой результат именно тех споров и конфликтов.

Священник. Не те мои годы, чтобы от комплиментов терять рассудок и идти на совет нечестивых, каковым, по моему глубокому убеждению, станет любой комитет, связанный с празднованием большевистского переворота. Именно потому, что я активно во всех этих смутах участвовал и, строго говоря, действительно выиграл от них немало – не в деньгах, хотя, действительно, получаю несколько больше, чем в две тысячи первом…

Учитель. Я попрошу огласить точную цифру…

Священник. …хотя все равно меньше любого представителя нашей секуляризовавшейся до положения риз системы наробраза… Да, без этих расколов не было бы прекращения дотаций Патриархии, не было бы возникновения церкви, которая зависит от прихожан, а не от бизнесменов и, тем паче, номенклатуры. Не было бы той конкуренции в религиозной сфере, благодаря которой протестанты у нас в основном в Америке, я на своем месте, а отец Тихон Шевкунов…

Дипломат. Кто такой отец Тихон Шевкунов?

Священник. Вот видите! А ведь был правая рука патриарха, духовник Путина, а сколько денег вбила в его монастырь на Лубянке контора, пока ее не превратили в сквер. Монастырь у него и был на Лубянке, точнее, на Сретенке, он и сейчас стоит, только теперь, конечно, нет того куражу. Потому что это при Лужкове да при раннем Путине бизнесмену был резон жертвовать на колокол. И не политический резон, замечу, а психологический, особого благоволения начальства это не гарантировало, а просто давало человеку чувство самоуважения. Мы, мол, святую Русь возрождаем, а не просто казнокрадством занимаемся и взятки даем. А сегодня какой бизнесмен на Церковь даст столько, чтобы на десятину было хоть немного похоже?

Предприниматель. Даю два колокола, если Вы соглашаетесь войти в комитет.

Священник взмахивает обеими руками. Официантка, решив, что ее подзывают, выходит из-за стойки, и вовремя: от эспрессо никто не отказывается.

Священник. Вот это и есть главный выигрыш Церкви: от тысячи умеренно состоятельных прихожан мы получаем больше, чем получали в девяностые от двух-трех неумеренно разбогатевших на приватизации персонажей. С миру по нитке! Ни один король не может заплатить певцу за концерт столько, сколько заплатит ему  миллиард людей, купив каждый по диску. Да, до Собора Примирении в России было полдюжины православных конфессий – пара старообрядческих, патриархия, пара белоэмигрантских, катакомбники, богородичники. После собора одних старостильников образовалось четыре группировки, а еще инэнэнщики, невыезжающие… Но ведь в Патриархии все равно сейчас раза в три больше приходов, чем было пятнадцать лет назад, а уж прихожан больше раз в десять. Это не те жалкие два-три процента, что ходили в церковь при Ельцине. Конечно, это еще и не как в Америке, где не ходить в церковь и до Одиннадцатого было не совсем прилично, а теперь это еще и от души делает добрая половина населения. Это-то и главное: единство не цель Церкви, в Церкви единство есть благодаря присутствию в ней Христа, а не потому что в ней всех объединили, и как только правительство перестало навязывать Церковь, народ стал воцерковляться со всем нашим удовольствием. И если до расколов в Церковь шли заединщики, шли люди с помраченной психикой, нуждавшиеся в бомбоубежище для  себя и одновременно в дубинке для других, то в свободную от опеки кесаря Церковь пошли нормальные люди. В конце концов, Церковь пропагандирует не честность, не порядочность, не прочие детсадовские штучки, Церковь даже не единство пропагандирует, а Церковь пропагандирует веру, то есть способность человека принимать решения, мотивированные чем-то выше пояса, живота и глотки.

Учитель. И поэтому не надо никаких объединительных инициатив, давайте дружно жить каждый в своем доме, являя миру пример благодетельности конкуренции. Батюшка, как Вы полагаете, почему я трачу свое драгоценное каникулярное время на выслушивание совершенно неуместных в такой обстановке проповедей?

Священник. Потому что у Вас такие же каникулы как у владельца пароходной компании штиль. Потому что фокус по исцелению церковного раскола есть лишь часть обширной правительственной программы по укреплению своего имиджа накануне выборов, и Вы понимаете, что без крупицы церковной соли Вы не сможете так эффективно шантажировать правительство, как со мной.

Дипломат. Я бы без малейших сомнений поверил в Вашу искренность, но меня смущает одно маленькое обстоятельство. Я ведь говорю не с инэнистом, для которого каждый носитель ИНН есть антихрист, я говорю не с невыезжающим, который отказывается иметь заграничный паспорт, потому что Господь Иисус Христос никуда не выезжал и нам не велел. Я говорю с формальным и неформальным лидером экуменического движения Московской Патриархии. Как только Вы покинете это кафе, Вы вернетесь к своей благороднейшей, высоко всеми ценимой деятельности по примирению карловчан, иненистов, старостильников, неподвижников и задвижников с той Церковью, которую Вы полагаете единственной истинной (в чем я Вам нисколько не возражаю). Ваш цинизм – такой же экспортный продукт, как либерализм советских вождей. Вы же идеалист, а не Смердяков. Может быть, Вы просто не хотите заседать в одной комнате с отцом Савватием? Поверьте, у нас даже в мыслях не было вводить его в этот комитет.

Священник резко – слишком резко для своего возраста – встает, но тут же опускается на свое место и после паузы отвечает спокойным голосом, резко отличающимся от интонации предыдущих своих тирад. Господь обещал, что врата ада не одолеют Церковь, но, будучи реалистом, он не обещал, что дипломатия не одолеют идиота-священника. Разумеется, после этого у меня не остается иного выхода, кроме как войти в комитет, потратить два года жизни – между прочим, не так уж много у меня этих годов осталось – на бесконечные заседания, при условии, конечно, что владыка Савватий Шустер непременно войдет в комитет. Хотя это нечестно: брать меня на «слабо быть христианином».

Предприниматель. А это очень неделикатно спросить, кто такой Шустер?

Учитель, развеселившись. Был такой журналист. Начинал в итальянской газете с многозначительным названием «Мало» -- не в смысле недостаточно, а в смысле «Зло». Потом участвовал в разных подвигах путинских орлов, а еще потом покаялся, да вот Бог простил, а с людьми сложнее.

Священник.  В любом случае, экуменизм это одно, а экуменизм под кремлевскими звездами, это совсем другое. Если и есть что-то положительное во всей нашей бурной истории последних лет, так это крепко усвоенный урок: власть – это антикатализатор. Чтобы наполнить бассейн гражданского общества – а Церковь есть матрица гражданского общества, да и свободного рынка – надо вылить из бассейна государственности. Нельзя служить двум господам, тем более нельзя служить гражданину и кесарю. Надо выбирать. Все хорошее, что было за эти годы, совершалось вопреки власти, хотя часто при ее участии – потому что честолюбие, алчность и глупость носителей власти позволили гражданскому обществу просочиться в щели.

Дипломат. Я не буду говорить хорошо о правительстве, поскольку моя объективность в данном случае будет подвергнута сомнению, но никто не будет отрицать, что гражданское общество само по себе не панацея. Посмотрите вокруг: вот наша милая хозяйка. В нормальном гражданском обществе дискриминация по половому признаку это позор, а в России это нормально, хотя никакое цека разнарядки не спускает, где сколько женщин должно работать. Нормальное гражданское общество вышло бы на демонстрацию после позавчерашнего погрома, а у нас премьер-министр вышел, а интеллигенция, равно как и духовенство, воздержались. Я понимаю, что китайцы не чеченцы и не евреи, но ведь и они граждане России. У нас сейчас вообще странная для России ситуация, когда правительство более озабочено национальным вопросом, чем общество.

Священник. Потому что гражданское общество, включая, между прочим, наш союз «Православие за чужестранца», свою работу сделало семь лет назад, когда добилось изменения закона о инкультурации иностранцев. Теперь уже правительство должно не из милости, а по закону заботиться о защите прав граждан России китайского происхождения, и делать это, между прочим, не после погрома, а несколько ранее. Теперь, когда вместо чеки у нас нормальная полиция, можно было бы и отследить это дело заранее. Да что, опять-таки, далеко ходить: дело гражданского общества выпить и закусить, а дело правительства, к примеру, закрыть вот это самое кафе, потому что это охранная зона музея, дуб вообще памятник истории, и кто-то очень был удобрен, чтобы разрешить строительство кафе с кондиционером чуть ли не в Лукоморье.

Предприниматель. Я должен просить меня извинить, но у меня совершенно неотложная встреча, и теперь, коли уж согласие отца протоиерея получено, я позволю себе откланяться. А насчет колоколов, батюшка, дело решенное.

Священник. Большое спасибо, но категорически – нет. И не вздумайте за меня платить.

Предприниматель. Понимаю и одобряю; я сказал то, что должен был сказать, Вы поступили так же. А что, если за учителя заплатить – это такое же подсудное дело, как оплатить ланч с дипломатом?

Учитель. Да нет, нас борцы с коррупцией еще не записали в неприкасаемые. Но на всякий случай, я все же за себя заплачу сам. Да и не деньги сорок долларов, чтобы из-за них переживать.

Предприниматель прощается и уходит. Оставшиеся допивают кофе.

Священник. С христианской точки зрения, прощу прощения, это и есть главное завоевание: каждый платит за себя. Вот это секуляризация.

Учитель. Нет, все-таки главное – что сорок долларов для меня теперь не деньги. А прежде чем витийствовать о коррупции, батюшка, Вы следующий раз подумайте, не сидите ли Вы рядом с владельцем этого самого кафе.

Священник, огорченно: Неужели?

Дипломат. Антиклерикализм пытается взять реванш путем пускания пыли в глаза. Я здесь бываю регулярно и открою страшную тайну: дубу сему ровно три года, это самая обычная кремниевая голограмма, только с лазерной юстировкой, так что в нее можно даже гвозди вбивать, только маленькие. Впрочем, как раз гвоздей не вбивают, чтобы защитники природы не возмущались. Знаменитые коломенские дубы отсюда в сорока метрах, за стеной.

Учитель. Народное образование оказалось вместе с Церковью в одном нокауте.

Священник. Ладно уж, киндермат. Правительство у нас, как всегда, плохое, только вот чиновники у него спецы. Раньше было наоборот, по известным обстоятельствам. А место действительно приятное, хотя я предпочитаю шведский стол.

Дипломат. Так Вы же у нас, батенька, экуменист. Вам важно не что, а как, чтобы никто Вам на психику не давил, чтобы захотел – пошел и выбрал, а не так, как в России спокон веку – честным пирком да за свадебку, уважь соседа, уважь хозяина, что всем, то и мне.

Учитель. Ну, это Вы давно не были на наших свадьбах. Это Вам не нобелевских лауреатов чествовать. Это русский пир-горой, «ты-меня-уважаешь» вплоть до смертного боя включительно, чтобы каждый сверчок знал свой шесток.

Дипломат. А что, бывает?

Учитель. Да Вы что, уже и газет кроме «Таймс» не читаете?

Дипломат. «Московский комсомолец» в руки не брал давно.

 Священник. Да он уж пять лет как не выходит, и слава Богу. Но, уверяю Вас, реформы реформами, а всей этой кондовой дряни более чем достаточно. Вот это самое неприятное в Царстве Кесаря: оно вечно между небом и землей. Как ангелы живут, Вы еще не знаете, а как люди Вашей же страны живут, от имени которой Вы в ООН дебатируете, вы не знаете уже.

Дипломат. Батюшка, сколько лет прошло от начала петровской церковной реформы до рождения Владимира Соловьева, внука приходского священника и великого экумениста? Полтораста лет. А от путинской пертурбации до нашего с Вами разговора? Пятнадцать. Не мне Вам про чудеса говорить, но это же чудо, что есть вот это кафе, что есть вот такие предприниматели, которые при одном разговоре о коррупции испытывают желание уйти в астрал.

Священник. От имени Церкви авторитетно заявляю, что чудеса здесь ни при чем. Ничего сверхъестественного в этом нет. Видите ли, в конце концов любая христианская церковь – это просто столовая. Люди приходят есть. Вот Вы, атеисты-секуляристы, не решитесь этого сказать, а я говорю, потому что правда. Это и не пир, где какой-то начальник большой во главе, и все в касты записаны – кто в допущенные к столу, кто в кандидаты. Это и не наши треклятые кухонные посиделки, где мы от застоя спасались: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не ем, потому что в магазине ничего, кроме кильки в томате нет, да и не нужно еды высокому уму, а нужно только языком трепать. Это и не американская вечеринка, где словно промискуитет – не смей ни с кем больше трех минут подряд говорить. Это аккурат золотая середина: начальства нет, оно на небе, священник, вроде меня, это вроде как газета, брошенная на стул, чтобы не заняли, хочешь – подходи, не любо – не мешай.

Учитель. А Вы, батюшка, какая газета? «Радонеж» или «Таймс»?

Священник. Я «Плейбой», исполненный кала греховного, парчовым же переплетом гноище свое прикрывающий. Эх, а ведь еще лет десять назад кто бы не задумался скинуть газету со стула, чтобы сесть – тоже мне, частная собственность. А сейчас скорее на кол сядут, чем на место, которое кто-то, может быть, хотя и не обязательно, занял.

Дипломат. Я, пожалуй, с Вами соглашусь в том отношении, что в церковных конфликтах последнего десятилетия были отработаны как раз те психологические механизмы, которые не заставляют людей быть честными, но которые мешают им быть подлыми.

Учитель. Дьявольская разница, как сказал бы Пушкин.

Дипломат. «Заметьте, не я это сказал». (Все трое смеются напоминаю о давно состарившемся вместе с ними фильме).

Священник. В этом смысле революционным, конечно, был новый устав, в котором собственником объявлялся, наконец-то, приход, а не Патриархия.

Дипломат. Я был от всего этого далек, но мне было интереснее следить не за материальными спорами, а за созданием церковного суда. Процесс Магадонской епархии против Московской патриархии, иск отца Глеба Якунина…

Священник. Да уж, я ведь спорил на ящик шампанского, что он не выиграет, Уж как я радовался, покупая этот ящик. Конечно, отец Глеб каким был, таким остался, но по крайней мере с тех пор не мы виноваты, что он не в Церкви. Двери открыты, может вернуться в любой момент, хотя, откровенно говоря, у нас теперь каждый второй священник по разрушительной силе равен трем якуниным.

Дипломат. Возрастной консерватизм – и в ком! Неужели это наша общая участь!

Священник. Да это не консерватизм, это слабость. Все-таки подумать только: ведь я еще учился читать по букварю, в котором на первой странице был портрет Хрущева. Без малого шестьдесят лет прошло! Каждый был уверен, что коммунизм это когда вдоль улицы растут апельсиновые деревья и можно рвать и жрать сколько хочешь.

Учитель. Ну, если глобальное потепление будет продолжаться, то апельсиновые деревья, пожалуй, состоятся.

Дипломат. Только вот всеобщее счастье, оказывается, это когда неинтересно рвать и жрать, а интересно соблюдать законы.

Священник. И заповеди.

Учитель (с деланым отчаянием). Мужики, мы же договорились, что стеб кончился.

Общий легкий смешок и расплата по счетам. Каждый платит за себя. На чай за всех оставляет крупную ассигнацию учитель.