|
Труд Николая Игоревича Солнцева ставит прежде всего вопрос о методе исторического исследования. Историк не может быть вне традиции, но историк не может целиком определяться традицией.
«Вне традиции» существовали историки России ХХ века, когда им было просто запрещено заниматься историей Церкви. Причина на первый взгляд лежит в атеистическом характере государства, однако примечательно, что и в официально православном государстве, каковым Россия была до 1917 года, изучение истории Церкви было сильнейшим образом деформировано государственным вмешательством. Подлинная традиция, к примеру – это основоположники церковной истории Евсевий, Созомен и другие, ни испытывавшие никакой цензуры.
Однако, историк не может вполне определяться и традицией, будь то традиция христианская, того же Евсевия и Созомена, будь то традиция государственного православия. Между тем, Солнцев не пытается отрефлектировать последнюю. Он принимает как данность, что с Петра I приходит время научного богословия. Между тем, «научное богословие» - термин и не петровского времени, и не дореволюционной эпохи, а химерический неологизм последних лет. Это всего лишь устоявшееся выражение «научный атеизм», в котором последнее слово заменено. Заменить нетрудно, нетрудно выдавать соответствующие дипломы и гранты, однако надо же понимать, что «научное богословие» такой же оксюморон, как «научный атеизм». Когда в качестве объектов исследования берут историков-священнослужителей, потому что они вошли в историю как выдающиеся богословы и потому что они определяли развитие духовной школы – это порочный круг. А почему они выдающиеся и определяющие? Потому что их назначили выдаваться и определять, причём назначили вне всякой связи с их церковно-историческими трудами. Церковная история была для них хобби. Другие архиерея выдавались и определяли, не выдавая никаких трудов.
Здесь и встаёт принципиальный вопрос: насколько исследователь может оценить искренность объекта своего исследования? Да, все клерикальные историки Церкви (впрочем, и не только клерикальные, и не только историки Церкви) России описываемого периода постоянно апеллировали к Провидению. Насколько искренне это делали? В качестве ближайшего аналога: можно ли писать диссертацию об Аверинцеве как о марксисте? Текстов предостаточно – цитирование Маркса было непременным условием для научной деятельности. Но было ли сие цитирование актуальным? Нет. Был ли провиденциализм, постоянно декларировавшийся церковными историками, искренним, был ли он хотя бы частью традиции (как провиденциализм средневековых авторов) или это была пустотелая риторика, не имевшая значения ни для авторов, ни для читателей?
Когда Солнцев сожалеет, что труды историков-клириков не замечали, он не рассматривает простой версии: не замечали из вежливости, потому что быть клириком означало находиться в ситуации самоубийственной для исследователя. Дело даже не столько во внешней цензуре, сколько во внутренней – пример тому в высшей степени насыщенная провиденциализмом концепция истории, созданная свящ. С.Мансуровым уже после революции.
Налицо значительная неясность в определении термина «провиденциализм». Автор под ним подразумевает и традиционное для многих (не всех) религий дихотомическое представление о земной и небесной жизни и представление более редкоое: об активном вмешательстве Бога в земную жизнь. Концепция бл. Августина изложена слишком схематично, так что когда автор характеризует её как «наивную», это характеристика не идей Августина, а их схематизации. Отдельная проблема – насколько провиденциализм соотносится с механицизмом XVIII века (который автор описывает прекрасно). В принципе, поставив слово «провиденциализм» в заглавие, автор открыл себя критике, к которой вообще-то не побуждает содержание его работы. Он ведь показывает, что главное в историософских воззрениях интересующих его историков – не вера в Бога, а вера в государство, не упование на будущее, а сентиментальное бегство в прошлое, не мистицизм, а прямо противоположный ему морализм.
Примечательно, что в целом исследование очень сильное, много сильнее своей теоретической части. В этом смысле, исследование адекватно исследуемому объекту. Ведь, то что Солнцев справедливо выделяет в качестве доминанты церковно-исторической науки рассматриваемого периода – «прагматический подход» - характерно и для его собственного текста. Тщательное описание и сопоставление работ различных историков имеет огромную историографическую ценность, тогда как попытка обозначить объединявшую этих историков концепцию как «провиденциализм», таковой ценностью не обладает. Более того, превосходно обработанный фактический материал указывает на совершенно другой источник вдохновения для изучаемых им историков: это западно-европейская историческая наука и философия того времени. Могут ли концепции Гегеля или Шеллинга (чьё влияние на изучаемых авторов Солнцев убедительно показывает) классифицироваться как разновидность провиденциализма? Может ли самореализующийся дух быть отождествлён с библейским Богом? Это не те вопросы, на решение которых стоит тратить время, когда материал убедительно показывает, что историки, рассматриваемые в работе, не были плохими теоретиками лишь потому, что вообще были не теоретиками, а прагматиками. И то, что исследование даёт яркую, основанную на тщательном анализе картину историков-прагматиков, сумевших выполнить свою миссию внутри очень жёсткой идеологической системы, составляет несомненную удачу автора.
2009 г.
|
