1. 1 Чудо о встрече.
Отца Александра я для себя открыл до того, как прочитал его книги, до того, как его услышал и увидел. Я открыл его через рассказы Володи Лихачева. Получилось, что в первых моих разговорах о вере Володя проповедовал не только Иисуса Христа, но и отца Александра. Он его описывал как фигуру космических масштабов, как человека идущего впереди всего человечества, голова которого буквально упирается в небо. Про руководителей страны (там Брежнева, Андропова) он твердил, что их будут вспоминать, как мелких политических деятелей в эпоху отца Александра. Так как Лихачев в те начальные дни моей религиозной жизни стал для меня очень значимой фигурой, буквально “детоводителем ко Христу”, я очень проникся его восторженным взглядом на Александра. И когда Володя зазвал меня, вернее буквально заманил, на встречу с о Александром, я шел на эту встречу с ним как с апостолом из евангельских времен.
Все приготовил Володя сам: опросил и составил от всех список вопросов для обсуждения, уговорил Александра выделить время, твердой рукой всех собрал. Это было в самом начале жизни общения, чуть ли не первая такая широкая встреча, и происходило на квартире у Миши Завалова. Я многих из будущего общения увидел первый раз и впервые оказался среди тех, кто искал веры или даже уже веровал, и это почему-то меня очень напрягало. Я вроде уже давно искал веры сознательно, но, будучи современным человеком, боялся поверить по-настоящему. Мне упорно казалось, что, если я поверю, да еще в компании, обратной дороги уже не будет, как будто это болезнь, и я этого боялся. Когда я про веру разговаривал с Володей тет-а-тет, это было комфортно, а тут — вместе со всеми…
Володя привез его к нам сам. Это был конец дня, Александр был уставший и тихий. Беседа была за обеденным столом, тихая и умиротворяющая. Вначале произошла суета, т.к. надо было его покормить и попоить чаем. Я с Мишей возился на кухне, и чайник никак не хотел закипать. И тут Миша на полном серьезе (как мне показалось) говорит: Могу пойти попросить отца Александра, чтобы помолился, и тогда сразу закипит. Я в ужасе подумал — Куда я попал! Неужели здесь все такие! Вот она какая, религиозная практика. Но потом как-то все успокоилось, и мы перешли от «практики» к теории т.е. к беседе.
Я очень внимательно слушал. На этой встрече он не выкладывался, как бывало на службе или на лекциях во время перестройки, все было очень тихо и приватно. Многое из того, что он говорил, я видел и чувствовал также, но возможно, не мог это выразить в словах, а кое-что было ново и неожиданно. Но самое главное, у меня было чувство, что все что он говорил, — это было мое. И подражая Лихачеву я мог бы воскликнуть перед всеми «Он мой, он мой!», но постеснялся. Ни в одном его слове я не находил изъяна. Он говорил о вере, и о её внутреннем источнике, но апеллировал и к современному научному взгляду на мир, там был и отсыл к моей любимой фантастике, он говорил об Иисусе, но не забывал и о других, чьи руки тоже были обращены к небу. Это было о вере кратко, но со всех мыслимых сторон, прямо энциклопедия. Ну и широта конечно, экуменизм в действии: православный священник рекомендует католического автора. И конечно было Присутствие, вплоть до мурашек по коже. Что это такое было – я тогда четко не осознавал, а свою реакцию относил на восторженный настрой и на талант лектора. Я впервые наблюдал с некоторой оторопью это его замечательное умение, почувствовав аудиторию, отвечать на безмолвный вопрос почти каждого, причем мне казалось, что в этот момент он всегда глядел на того, кому отвечал. На мои вопросы он ответил, почти на все. На один вопрос, правда, не ответил и, похоже, сознательно. Потом он предложил задавать еще вопросы. Но я его снова об этом спросил: о слишком частом участии опыта страдания в поисках веры.
Я увидел основную, остро созвучную мне особенность его проповеди: он не просто делился своим духовным опытом, он делился своим осмыслением этого опыта.
И еще я впервые встретил человека, у которого вера не была похожа на заболевание, и я перестал бояться. Даже у Лихачева вера была не такая спокойная, надежная и позволяющая опереться.
И наконец он своим существованием за один раз меня примирил с моей верой в Бога, с православием, с необходимостью участвовать церковной службе.
Так я повстречался с главным апостолом из той пары, которую сам Бог как бы послал проповедовать в мое селение. То, что Александр главный в этой паре, это поначалу я усвоил от Лихачева, но потом, после прочтения книг отца Александра «Истоки религии», «Сын Человеческий», и других, он прочно занял первое место не только впереди Лихачева, но и впереди всех. И еще в те времена, глядя на них, меня преследовал образ апостолов Павла и Варнавы, когда Варнава, чувствуя, что может не справиться, позвал с собой на проповедь Павла. Вообще сплошное первохристианство, тем более, что был трепет от некоторой скрытности и опасности. Опасности небольшой, но реальной. За год до этого у моей матери на работе уволили сотрудника за то, что тот стал ходить в церковь.
Я недавно переслушивал запись той первой беседы, и убедился, что память меня не обманывает. Для меня тема беседы совершенно не устарела. Сейчас я так же, как и тогда, воспринимаю её содержание, как важнейшую часть моего духовного опыта, который за меня и для меня выражает отец Александр.
Очень хочется порассуждать об основной, на мой взгляд, особенности его проповеди: осмысление религиозного опыта человечества в свете всех достижений цивилизации. Недаром он воспринимал себя как последователя Соловьева и Бердяева, в чем-то был близок к Шардену и Федорову. Но в отличие от них, не строил своей особой системы, а просто пытался осмыслить свой внутренний опыт с точки зрения разнообразных областей современного знания, и делясь этим с нами, как бы давал обоснование нашей веры в современности. Для меня такое осмысление — это важнейшая часть в наследии отца Александра. Конечно, я сужу по себе, ну есть у меня такая потребность все время приглядеться: как моя вера сочетается с современным видением мира. Может я зря на этом концентрируюсь, т. к. жить и веровать можно, не основываясь на критическом осмыслении. Если, как я услышал тогда от отца Александра, понять самое главное, что Бог любит каждого человека больше всех, что смысл — есть, что смысл — это Он, — этого достаточно для настоящей жизни, и не обязательно уже пристально всматриваться в устройство нашего духовного опыта. И у всех обычно так жизнь и идет немного бездумно. Но это годится для уже твердо уверовавших, и у них само собой есть другой запрос: на учебник благочестивой жизни в современности, например, Антония Сурожского. А для новообращенных надо в запасе иметь это обоснование веры. И у Александра это присутствует почти всегда и особенно и по преимуществу в тех книгах, которые он написал своей рукой.
И потом, идет невероятно быстрое развитие науки и техники. Человечество все глубже вторгается в ткань универсума во всех областях: и в космосе, и в теле, и в разуме самого человека, и вообще везде. Скоро возникнет необходимость как бы заново, на новом горизонте знаний, дать отчет в своей вере. Но мне пока хватает наследия отца Александра
Я часто вспоминаю об отце Александре, каждый день, так же часто, как о Боге. Вернее, я о них вспоминаю почти одновременно. Часть жизни, десять лет, которая прошла под его крылом, была для меня особой. Этим переживанием особости всегда очень хотелось поделиться с близкими. Но как я могу написать об отце Александре и о чем это будет? — я долго задавал себе этот вопрос. Если бы я с ним вместе много трудился, то мог бы вспомнить милые, веселые, неожиданные бытовые сценки с его участием и подробности того, как он трудился. И это было бы классно и, наверное, нужно другим. Если бы я с трудом и мучением шел по жизни и вновь и вновь обращался к его помощи, подолгу беседуя с ним лично, имел серьезные разговоры, то можно было вспомнить кусочки этих бесед, скрытых от всех, и это было бы не менее здорово и ценно. А я видел его в основном только на публике: на богослужении, на наших домашних беседах, которые есть в записи, а лично и приватно только на коротких исповедях. Вроде, как и вспоминать не о чем.
Но я все-таки решился написать, и на это повлияло два момента.
Во-первых, началась эпидемия коронавируса и карантин. Я начал открывать фейсбук и даже писать там иногда (вот ведь карантин животворящий что делает!). При этом еще великий пост наложился, и очень о смерти стало думаться и о грехах. Прослушал все записи общих исповедей отца Александра. А там он очень часто и проникновенно говорил о конечности жизни, а постом призывал немножко подготовиться к смерти, например, по Сальскому. Сидишь в самоизоляции, читаешь Францизка Сальского «О приготовлении к смерти». Суета немного отступила, и близость смерти стало легче воспринимать. И тут уже отчаянно захотелось поделиться воспоминанием о той жизни, когда я о смерти почти не думал и ее не боялся. Для меня это совсем не свойственно не бояться смерти. О смерти я думал всегда, с раннего детства. Вопрос о смерти близких был, возможно, основным двигателем моего религиозного поиска. Ни с кем не хотелось расставаться. А во время жизни рядом с отцом Александром о смерти не думалось. Казалось, что уже наступило воскресение.
Во-вторых, из-за сидения дома помимо прочей литературы постарался перечитать об отце Александре все воспоминания, до которых дотянулся в интернете. Много материалов на сайте фонда и искренняя благодарность создателям за это: (http://alexandrmen.ru/biogr/ ). Крупные произведения об отце Александре Зои Масленниковой, Владимира Илюшенко, Андрея Еремина можно найти на платных или пиратских сайтах. Я благодарен всем, и особенно Якову Кротову, на сайте которого собрано очень много, хотя не все ссылки работают. Еще я посмотрел все Меневские среды, и некоторые из них оказались для меня просто открытием (www.youtube.com/playlist?list=PL5xjt_S2k9pyHW4OV9g-6h7cuCYkjNgY3 ).
Почти везде есть что-то интересное и притягательное, ну, по крайней мере, для меня – наверное, потому что я из того времени, и я помню что-то похожее. Но права, права была Валя Кузнецова (вместе с отцом Александром, конечно), когда привела его слова о том, что даже самые лучшие воспоминания о другом человеке — это прежде всего воспоминания о самом себе. Можно сказать, что каждый пишет о себе, но из-за плеча некоторых отец Александр выглядывает, правда временами почти не узнаваемый, как Иисус после воскресения.
Хотя я читал с интересом все, это не значит, что я советую читать воспоминания об отце Александре, увы это очень специфическое чтение. Но сам читал с наибольшим удовольствием воспоминания тех, кого в той или иной мере, близко или далеко наблюдал в те времена: Миши Завалова, Алика Зорина, Светы Домбровской, Сони Руковой, Марины Веховой, Зои Масленниковой, Владимира Файнберга, Владимира Леви, Вали Кузнецовой, Володи и Оли Ерохиных..., и я понимаю причину. Это воспоминания о том времени, в котором и я жил, и даже о некоторых близких обстоятельствах.
Но, если бы о нем остались только воспоминания, это был бы ужас и катастрофа. Потому что образ отца Александра вырисовывался тогда бы с большим трудом, и очень чудной. Как, например, с трудом вырисовываются для меня из житий и воспоминаний образы великих наших святых Николая, Сергия или Серафима, совершенно неуловимые, ведь так мало осталось от них слов, да и фактов из их жизни. Мы к ним обращаемся, они могут сниться, участвовать в наших жизнях, но фактических знаний о них у нас намного меньше, чем о святых современности.
Лучше и правильнее читать книги самого отца Александра. Как замечательно, что после отца Александра осталось много книг, написанных его рукой, громадное число аудио и видео записей лекций, проповедей, бесед, куча писем и фотографий, а не только воспоминания о нем. Осуществляется на примере отца Александра призыв, или даже заповедь русского философа Николая Федорова: собирать все, что только можно, о жизни каждого ушедшего человека. Это «общее дело» для детей по отношению к ушедшему отцу, и исполнение этой задачи — это как бы предвоскрешение или наше человеческое соучастие в воскресении, если конечно мы не только собрали, но вновь и вновь к этому обращаемся.
А у нас об отце Александре осталось — чуть ли не часть его души, к которой можно приникнуть в любое время. Я вот, кроме его книг, непрерывно приникаю и к его общим исповедям и всем советую. Когда их слушаешь, то кажется, что прямо с ним вместе и молишься: (www.alexandrmen.ru/fam/pan.html ).
После его гибели мы с женой ожесточенно вчитывались в появляющиеся его биографии и воспоминания о нем, несколько раз сходили на вечера памяти. Мы пытались через чужие воспоминания удержать с ним связь, хотя это и невозможно. Потом отпустило, и мы перестали это делать. Но сейчас, вчитавшись по новой в этот поток чужого сознания, я вижу, насколько разный отец Александр у всех. Для тех, кто его не знал при жизни, это возможно не так остро, или даже незаметно. Некоторые мне так и говорили, что не видят отличий в образе отца Александра, предстающем в разных воспоминаниях. Но для меня понятно по многому из прочитанного, — что то, что он говорил другим, мне бы он никогда и ни за что бы не сказал.
Вот Людмила Улицкая в интервью вспоминает, как однажды она спросила у него довольно резко, почему он на один и тот же вопрос разным людям отвечает по-разному. А я с ужасом и трепетом вспоминаю, что у нас в то время была одиннадцатая, дополнительная к десяти Моисеевым, — «новодеревенская» заповедь: не пытаться узнавать, что Александр советует или говорит другим и не рассказывать другим, что Александр советует или говорит тебе. А сейчас, читая многочисленные воспоминания я вновь и вновь с большим интересом и удовольствием нарушаю ее, эту одиннадцатую заповедь.
Особенно ощущение, что я нарушаю эту заповедь, коснулось меня при чтении книги «Цветочки отца Александра». Форма книги для меня ассоциируется с лентой фейсбука, вся она фрагментарная, и потому очень современная. Я книгу прочел с громадным интересом, узнал бесконечно много новых имен. И теперь после ее прочтения хочется каждое воспоминание всех этих людей увидеть целиком — в новой книге, а еще лучше, если будет создан сайт, на котором будут выложены все воспоминания в доступном виде.
В «Цветочках» он предстает ну очень разный, и понятно почему. Потому что с каждым беседовал как бы совсем о разном. Поясняя это как-то, он говорил, что когда начинаешь разговаривать с человеком, то почти сразу ясно о нем очень многое, и тут он разводил ладони на ширину плеч, а сказать, чтобы человек услышал, можно лишь столько: и тут он сводил ладони почти вплотную. Вот он, безусловно и всегда пытаясь поделиться своей верой в Бога, говорил с каждым о своем: с антропософами про антропософию, с экстрасенсами про экстрасенсорику, с йогами про йогу, с искусствоведами про искусство и так далее. В широте тем этих разговоров он был бесподобен как никто другой, никто в Москве, в России, во всем мире — не мог так, как он. И говорил он иногда людям взаимоисключающие вещи: каждому свое, и каждому столько, сколько он может взять.
В воспоминаниях Зои Афанасьевны, есть слова, что о. Александр делил свою паству на три категории: пациентов, бегущих по волнам и соратников. Многие упоминают разные варианты описания новодеревенской общины, которые дал отец. Мне понравилось, как он сказал про общину Володе Лихачеву. Володя рассказывал, что по словам о. Александра община, в основном, состояла из малого числа сподвижников и громадного числа пациентов. И от себя добавлял, что замечательно, что «пациенты» тянутся к о. Александру — это позволяет им быть людьми, а иначе неизвестно, что бы они учинили. После прочтения воспоминаний мне все больше представляется что даже среди соратников были все-таки, в основном, пациенты. Но до сих пор мне страшно интересно, что другие люди хотели выспросить у него про общину, и что Александру приходилось об этом говорить. Напрашивается евангельский образ, то ли беседы мытаря и фарисея с Богом, то ли последней беседы Петра с Иисусом, когда Петр про себя все узнал, и кивнув на Иоанна, спросил: «А он что?». Тогда Петра осадили, а Александр иногда отвечал, может просто шутил, а может сетовал или жаловался. Вот что же это за вопрос про общину был, который ему задавали, о чем он — я так ни у кого не узнал: ни у Зои Афанасьевны, ни у Лихачева.
Вот сподвижники или пациенты, с которыми Александр подолгу возился, они могут вспомнить много интересного не только о себе, но и о самом отце Александре. Увы, «пациентом» я был не тяжелым, т.к. ощущал себя достаточно благополучным человеком, может, поэтому и доставалась мне обычно всего одна-две фразы, но с меня было бы довольно даже просто его видеть. Отец Александр умел дозировать свое время, как врач лекарство, и каждому выдавал по минимуму, сколько было необходимо. «Сподвижником» я не стал, потому что, наверное, просто был ленив, и жалею, конечно. К этому «сподвижничеству» безусловно можно было бы присоседиться. Хотя я и не обладаю, увы, никакими дарами, но он умел находить задачи и их раздавать, и наверняка, нашел бы что-нибудь и для меня. Но вместо этого я присоседился на много лет в бытовом смысле — просто стал жить с семьей рядом, круглый год снимая жилье рядом с Новой Деревней, там, где он служил. По причине того, что мы были рядом, нам, конечно, перепадали от него какие-то мелкие задачи, но это было не служение, а просто так, удовольствие.
В бытовом смысле было не просто: два раза в год снимать дачу, отдельно на лето и отдельно на остальной сезон, воду возить из колодца, даже мыться почти как в средневековье в корыте. Отсутствие связи: либо телефон на почте, где всегда была очередь, либо телефон-автомат, который чаще всего не действовал. Мотаться оттуда на работу. Но все искупалось тем, что я его видел раза два в неделю. А еще мы часто оказывались на торной дороге из Москвы в Новую Деревню, и через нас шли люди, и рядом с нами были люди, тесно связанные с отцом Александром, и этим мы пользовались по полной программе.
В заключение повторюсь.
Я был, по-современному говоря, пользователем. Ну что я, как пользователь, могу рассказать об о. Александре — максимум, описать свои чувства, которые охватывали меня в его присутствии, т.е. рассказать практически о себе. Отметить те моменты в его наследии, жизни, которые меня воодушевляют. Ну еще чудеса, которые охватывали мою жизнь благодаря ему. В общем, я понимаю, что вспоминая отца Александра, я буду вспоминать о себе. И когда я найду слова, то хотелось бы написать еще три поста «как бы про отца Александра»: о любимом в наследии отца Александра, о новодеревенской общине, в которой было хорошо, о чудесах, которых было так много.
Благополучное и тихое время для многих, хотя не для всех. Для меня это сладкие и славные годы застоя.
Моя позиция буквально с детского сада: договориться со всеми, наладить комфортную отношенческую жизнь в семье, в детсадовской группе, в классе, в студенческой группе, на работе. Мне везло – это все легко давалось. Наладив это в ближнем окружении, я стал присматриваться к более широким горизонтам, в чем бы еще поучаствовать.
Вот какую я видел картину после окончания школы: режим тоталитарный, лживый, но ленивый – не сталинское время. Он, в основном, не подавлял общение между людьми, а жажда неформальной, но содержательной коммуникации внутри общества нарастала. И мне все советское общество представлялось таким подростковым, озабоченным своей социализацией. Была санкционированная часть общения – почти официальная: везде были клубы, кружки музыкальные, театральные, и это наполняло жизнь многих. Но как на дрожжах возникали и росли сообщества по другим интересам, неожиданные для такого всеконтролирующего государства: мне все это казалось немного смешным, потому что даже с родителями это происходило, а не только с моим институтским окружением. Моя мать, любительница классической литературы, погрузилась в погоню за подписными изданиями, потому что это было время тотального дефицита: в Москве, как в Греции, –был такой анекдот – все было, но всего на всех не хватало. При ближайшем книжном магазине возник круг людей, которые отслеживали, когда будет подписка, и заранее, за неделю или месяц, создавали очередь, при этом представители этой очереди непрерывно дежурили день и ночь, раза два в день вся очередь отмечалась. Они там все перезнакомились, часто общались и все обсуждали, и это была, может, и не община, но что-то объединяющее. Такое же сообщество было среди театралов, там тоже за несколько дней перед началом продажи билетов на новый месяц возникала очередь, где любители театра дневали и ночевали. Но народ там был помоложе, ведь такие очереди стояли около самих театров, в центре. Или был еще книжный рынок, который иногда разгоняли, потому что торговать было запрещено. Разгоняли его редко – и тогда он просто перемещался в другие места. Там временами собиралось много сотен людей, и это тоже было место общения.
Ну, а у молодежи важнейшее место – это туристические клубы, которые официально были в каждом районе. Вообще туризм для многих (возможно, для миллионов) был важной частью жизни, а для некоторых и основой жизни: весь год люди сбившись в компанию готовились к турпоходам в отпускное и каникулярное время. Но все это было больше, чем просто небольшие компании: в этой среде присутствовал громадный момент взаимного доверия, через клуб легко было собрать группу незнакомых прежде людей или присоединиться к уже собранным, и – о чудо – все были свои! Например, в первое теплое весеннее воскресенье на заплыв по Истре собиралась вся байдарочная Москва — бесконечная вереница байдарок. С 10 класса, как только родители посодействовали в покупке байдарки, я обязательно в этом участвовал. Я уж не говорю про КСП и всяческие компании любителей бардовских песен, эти «тайные» фестивали в темном лесу с тысячами человек, – это было вообще что-то невообразимое. Но там было слишком уж много людей, мне эта плотность не нравилась. Это было не для меня – я любил песни в небольших компаниях.
Потом в середине 70х я обнаружил многочисленные группы, немножко платные, по изучению йоги. Это было очень широко распространено, например, у Анатолия Зубкова, индолога, прожившего в Индии много лет, дипломированного йога; он даже книгу написал, и она была напечатана в кэгэбэшном варианте, для своих. Была такая практика издания проблематичных книг малым тиражом для внутрипартийного слоя элиты. Потом пошли клубы по изучению карате. Было ощущение, что такие группы существуют чуть ли не в спортзале каждой школы.
Знал я и о сообществах экстрасенсов, антропософов, рериховцев, но это было не для меня. Что-то я даже не увидел тогда, например, коммунарское движение. Но даже того, что я видел и знал, было достаточно.
Возникало ощущение, что нарастает вал неформальной социализации общества. По большому счету социальные проблемы общества были решены, по крайней мере в Москве. Я все время пытался увидеть, запальчиво, конечно, чего же не хватает всей этой стране, опять же по большому счету, чтобы жизнь была такой же, как в моем ближнем окружении. И решил, что все дело в доверии между людьми, вплоть до дружбы, а возрастает оно – это доверие – именно и только – в этих сообществах по интересам.
1. Расцвет самоорганизации.
Ближе к концу 70-х стали возникать довольно устойчивые крупные общины с харизматическими руководителями. Большое впечатление производили, например, ивановцы — последователи Порфирия Иванова. Его адепты были везде, даже у нас на работе. У них был особый образ жизни, заключавшийся в исполнении заповедей от Иванова: они обливались холодной водой желательно на улице два раза в день, были умерены в еде и полностью голодали по субботам (24 ч), ходили босиком по улице хоть несколько минут в день, желали здоровья себе и окружающим, здоровались со всеми встречными, делали добро, не плевались. Очень простая концепция, вернее даже сознательно упрощенная, но среди его последователей попадались очень даже образованные люди. Ивановцев было очень много, уже в перестройку я узнал, что их было в то время до 10 тысяч. Порфирий Иванов увлекательный человек, и когда статья про него попала о. А., он так восхитился, что выскочил из дома и походил по участку босиком, хотя на улице уже, кажется, был снег.
А потом расцвел Анатолий Гармаев: психологические группы по семейному воспитанию детей и семейному самовоспитанию, все несколько в смысле психологии упрощенно, но талантливо. Тем более, что и книг, популярного характера по психологии семейного воспитания не было. Гармаевцев было очень много — тысячи человек. Группы Гармаева были в каждом микрорайоне.
Были еще диссиденты, протестанты, кришнаиты, хиппи, но от них я держался подальше. Они всегда были под ударом системы, судебные процессы проходили почти каждый год. Мне казалось, что режим пока еще незыблем, и бороться бессмысленно, а подставляться под удар совершенно не хотелось. Я не сомневался, а иногда даже видел, что щупальцы КГБ протягивались всюду. Но некоторые сообщества они просто отслеживали, а некоторые – преследовали.
Итак, было впечатление, что в самом конце 70х наступил расцвет всех общин и общинок самого разнообразнейшего толка в Москве. Все ускорялось прямо на глазах. Я не могу это подтвердить социологией, но ощущение такое было, и очень стойкое.
Возможно, это общественное оживление происходило только в некотором тонком слое общества, а у меня было тогда что-то вроде аберрации зрения. Но мне казалось, что вот оно – подспудное развитие, вот он, тот крот истории, который роет и который почти вырыл, и который все изменит, и не так, как у Андрея Амальрика в книге “Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?” Распадется СССР не из-за противостояния с западом или Китаем, не из-за войны или диссидентов, а просто так, из-за такой тотальной неформальной социализации.
Глядя сегодня на Россию, я понимаю, что был неправ, что еще долго рыть кроту истории. Многое изменилось в стране, открылись границы, другая экономическая и политическая система, но очень многое осталось почти таким, как прежде: милиция-полиция, суд, фсб-кгб. Очевидно, и в душах людей сохранилось что-то такое совсем советское, и в целом наш режим как был оккупационным, так и остался, и в значительной мере поддерживается населением.
Так же в конце 70-х годов было много религиозных христианских групп разного толка, о которых я слышал. Были совсем закрытые, были открытые и известные, например, дудковцы, но они были слишком антисоветские. Было понятно, что в ближайшее время до них дотянутся гонители. Но как только я заинтересовался христианством, так сразу свершилось первое чудо о. А. для меня: я наткнулся на общину о. А.
Слава Богу, церковное богослужение давало возможность проповеди для о.А., так как это была допустимая свободная трибуна в СССР для проповеди Евангелия. Но самое главное, чтобы к этой трибуне еще люди приходили. А для ищущего веры необходимо было попасть именно в эту церковь, да еще в нужный момент, когда о. А. говорил. Но если уж ты попал и заинтересовался, то можно было напроситься рано или поздно на индивидуальную беседу и тогда… Уж очень о. А. умел разговаривать с любым человеком о том, что ему интересно, потому что удивительным образом, иногда до всяких слов, мгновенно настраивался, как бы чудесным образом выяснял, что человека волнует и говорил с ним об этом. В разговоре он очень насыщенно вслух размышлял, причем о том, что его собеседника интересует, и незаметно уводил от земного к небесному. Это отмечали все, посмотрите воспоминания (alexandrmen.ru/fam/pan.html). То же происходило и во всякой компании, даже для о. А. незнакомой. Довольно быстро, за несколько фраз он нащупывал, то что привлекало внимание всех. Это было интересно наблюдать: за сколько минут он сумеет настроиться на аудиторию. Благодаря широкой эрудиции всякая беседа на любую тему наполнялась духовным содержанием, проповедью, и это было востребовано. Поэтому очень часто, после богослужения, он по окрестностям и по всей Москве, посещал кучу компаний по квартирам знакомых, а иногда собирал людей и у себя дома. Наверное, для его семьи это было непросто выдержать.
На первый взгляд, это не была община в общепринятом смысле. «Ведь нет особых правил приема, особых ритуалов, круг остается открытым, незамкнутым, нет чувства обособленности от других» – так Валя Кузнецова пишет об общине Иисуса, и это приложимо к общине о А. Я себе это представлял как клуб по интересам – как клуб «любителей» отца Александра.
Пока паства была небольшой, он все связи замыкал на себя. Но народу становилось слишком много. Многие приводили своих друзей бесконтрольно. А так как все новенькие были, в основном, религиозно невежественные, и задавали часто совершенно идиотские вопросы, то ему приходилось проводить как бы индивидуальную катехизацию для каждого новоначального. И вот, собрав народ побойчее, он некоторое время готовил из них катехизаторов, рассчитывая расширить проповедь.
Православная церковь вообще явление достаточно открытое: и на богослужение, и на исповедь может попасть любой человек, даже случайный. Так и о. А. был очень доступен в дни богослужений, особенно, во время исповеди. Но за духовное руководство брался далеко не всегда и часто оправлял к другим священникам в другие храмы, например, к дьякону А. Борисову (тогда еще он был для нас Шура, чтобы не путать с о. А.). Исповедовал он всех, и во время исповеди со многими происходило основное чудо о. Александра: жизнь наполнялась смыслом, верой и еще чем-то невыразимым. Всем необходимо было заполучить это наполнение, и в такие моменты вокруг него было море людей (очередь на исповедь перед причастием часто состояла из многих десятков людей, то для того времени и для сельского храма было очень много, так как не принято было часто причащаться). А на исповеди в виде бонуса можно было еще напроситься на индивидуальную беседу. И тогда уж эффект наполненности жизни еще больше усиливался. Я помню, как Володя Лихачев спросил о. А.: «Как же это так, батюшка, – это от Вас или от Иисуса?». А он ответил: «А не все ли равно, Володя?». И этот ответ у меня до сих пор вызывает почти мистический трепет.
В общем тренде развития советского общества община отца Александра к концу 70-х тоже начала расти. Этот рост был очень интенсивный, поскольку о. А. очень много сил отдавал, чтобы привлечь народ, помимо богослужения.
У общины были и трудности – это давление системы и социального окружения. Увеличение паствы о. А. в какой-то момент стало проблемой. В выходные и праздничные дни возникало столпотворение из приезжих. Это были, в основном, москвичи из интеллигенции, они отличались от местных прихожан и по внешнему виду, и по поведению – не очень благочестивому. Это привлекало внимание и вызывало недовольство настоятелей (о. Стефана, затем о. Иоанна) и недовольство местных жителей. Они жаловались и руководству церкви, и в государственные органы (КГБ), т.е. просто-напросто, писали доносы. Настоятелей можно понять, они не выдерживали конкуренции с о. А.: прихожане хотели идти на исповедь только к о. А., и когда выносились две чаши, то причащаться только у него. Понять их можно, но извинить их трудно. И так КГБ всегда следило за ним, а тут появилась куча добровольных помощников-стукачей, и их число увеличивалось. Наверное, отчасти спасало то, что это была церковь у кладбища, из-за этого она была полна народа, и на этом фоне мы терялись, но иногда нас было слишком уж много.
Всякий священник под ударом, как и всякий публичный человек. А о. А., как и Иисус, общался широко со многими, в том числе и «грешниками» (например, с экстрасенсами, антропософами – да с кем он только ни общался, боюсь называть), и на него падала тень от этих «грешников». Хорошее всегда вызывает сомнение, а в плохое верится легко, и внешний народ легко верил во множество слухов об о. А.
Этот наш храм в государственнических церковных кругах звался «осиным гнездом». И в характеристике этого осиного гнезда всегда фигурировал пятый пункт (графа о еврейской национальности во многих документах). «Эти евреи со всей Москвы там собираются для чего-то нехорошего, и никак их не удается извести» – я узнал об этом на работе, когда с жаром неофита как-то поделился впечатлениями об очень понравившейся прочитанной книге отца Александра. Любопытно, что и местные прихожане считали, что все приезжающие к о. Александру из Москвы евреи.
Тут сама собой возникла идея малых групп, тем более что были обучены катехизаторы, они и становились их руководителями. Эти группы были для совместного чтения и изучения евангелия (использовали поначалу пособие при изучении Евангелия от Иоанна Марцинковского М. Ф.), для совместной молитвы, для катехизации новоначальных, для совместной религиозной жизни. Цель была, во-первых, расширить проповедь, во-вторых, это была попытка снизить давление на самого о. А., и в-третьих, была надежда на то, что члены группы попробуют жить «в вере, молитве и взаимной помощи». А названы были эти группы «общениями» по слову о. А.: «цель наша – совместная молитва, общение, понимание».
Был, кажется, Зоей Афанасьевной Масленниковой сформулирован смешной формат жизни общины. Смешной, потому что слишком серьезно все формулировалось. Согласно идее, отец Александр регулярно встречается с «общением» руководителей, такая своеобразная малая группа. А уж они еженедельно осуществляют пастырские функции в своих малых группах в Москве, члены которых ходят в московские храмы, чтобы не было обособленности от остальной Церкви, а в Новую Деревню приезжают только иногда, раз в месяц-полтора. А раз в сезон все группы объезжает и сам отец А. И новых людей принимать через малые группы, а до о. А. новеньких допускать, только к этим людям присмотревшись, когда они уже что-то узнали о вере и церкви, и по предварительной договоренности. И вообще пытаться управлять наплывом людей на богослужение в Новую Деревню. Это уже было больше похоже на общину. И в момент, когда эта форма существования складывалась, я попал в «общение» Лихачева и пропал для всего остального мира.
Такие элементы или формы организации существовали в других конфессиях или в других условиях, а на русской почве в студенческой среде до революции, а потом в эмиграции (РСХД), ну в общем в другие времена. Тогда, в первой половине 20 века в 1913 г. (Николаи Павел Николаевич) и 1928 (Владимир Филимонович Марцинковский) годах даже были изданы пособия при изучении Евангелия в студенческих библейских кружках. Но построить жизнь прихода на основе малых групп – это было с одной стороны вынужденное решение, а с другой стороны это было безусловно открытие в практике религиозной жизни РПЦ в СССР.
Такое обустройство общины, конечно, полностью осуществить не удалось, во многом община так и осталась клубом. Не все могли существовать внутри малых групп, человеческие отношения – штука сложная, с одной стороны индивидуалисты, с другой стороны, не совсем ответственные в личных отношениях, хотя и верующие. Люди не всегда могли ужиться в малых группах. Состав этих «общений» менялся, люди приходили и уходили. Некоторые «общения» со временем разваливались, но несколько лет, особенно в самый сложный период, десяток-другой «общений» существовали, и вполне выполняли свою роль. Возникающие молитвенные группы в Москве существовали изолированно, народ друг друга мало знал. И это помогло выжить, когда начались преследования. Когда посадили Сережу Маркуса, остальных это не затронуло. Было несколько групп из местных жителей, которые о. А. вел сам лично. Было немало людей, не примыкавших ни к каким группам. Но в центре общины был о. А., слишком он был велик во всем, для большинства он был основным центром притяжения, как звезда для планет и комет. Он был другом всех, а между собой народ общался не сильно, по касательной. По своей жизни я дружески относился ко многим, но никогда не удавалось отнестись дружески ко всем, даже внутри общины. И я долго не мог понять, как можно быть другом всех. Да и многие не могли этого понять и приставали по этому поводу к о. А., иногда даже с претензией: мол, как так можно. А о. А. отшучивался, рассказывая анекдот про двух психиаторов, когда один другого выспрашивает, почему тот женился. И оказывается, что у психиатра жена и небогатая, и не красавица, и не хозяйственная..., но «такие бреды, такие бреды». Дружба и любовь штука такая таинственная, и понятно, что это от Бога, но что-то в управляемой части нашей души надо делать так, чтобы было это как можно шире. И для себя я так сформулировал отгадку этого: о. А. умел наслаждаться практически каждым человеком, который попадался ему на пути. Мы же наслаждаемся нашими друзьями. И вот через этот настрой Бог прорывается в нашу душу и дарует дружбу и любовь.
Круглый год несколько человек снимали жилье или жили вблизи Новой Деревни: Елена Александровна Огнева, Мария Витальевна, Зоя Афанасьевна, Светлана Домбровская. Это было служение, так как эти дома использовались о. А. для приватных бесед, особенно, когда это стало опасно делать внутри ограды храма. В дни, когда была служба, уже после литургии там сидел и ждал народ явления о. А., и он посещал эти дома. Вокруг этих домов складывались более тесные сообщества. Эти группы существовали достаточно изолированно, и это позволяло довольно мирно существовать, хотя и было как бы некоторое разделение, не все внутри общины друг друга переносили, хотя у нас был общий отец А., но ведь и в обычной семье бывает, что «враги человеку домашние его». Всех объединял о. А. Почти всегда неподалеку от храма снимала Зоя Афанасьевна, и вокруг нее было много экстрасенсов. Хотя я как любитель востока, относился к экстрасенсорике позитивно, но был так поражен разговорами экстрасенсов, что старался держаться подальше от них. Иду я к З. А. впервые на индивидуальную беседу с о А., и подходя, слышу из открытого окна её дома разговор двух экстрасенсов про астральные трупы, которые стоят и не уходят, если их поставить на стол. Ух, думаю, куда я попал?! Чуть обратно не повернул. Но обошлось: и с о. А. поговорил, и экстрасенсы и были, и стали вполне успешными и нормальными людьми.
Люди собирались вокруг Марии Витальевны, вокруг Елены Александровны, был наконец певческий домик, который снимал Володя Ерохин, там тоже складывался свой круг, более близкий нам.
Моя семья тоже пожила несколько лет в Новой Деревне в шаговой доступности до о. Александра.
Летом оживала жизнь общины вокруг Новой Деревни. Много семей снимало дачи в самой Новой Деревне и в соседних поселках. Я в первое лето после женитьбы вкусил сладость этого, и уже не смог отказаться. Каждое лето мы были там. Живя рядом, можно было ходить на богослужение часто, каждую неделю, а то и чаще. Рядом было много «новодеревенских» дачников, и это были все интересные и замечательные люди, это был круг общения вокруг о. А. Он был рядом, и жизнь наполнялась смыслом и у меня, и у других, смыслом наполнялись и отношения между дачниками.
Так как на работу и с работы я ездил на электричке, а о. А. очень много ездил между Москвой и Семхозом, то его можно было иногда встретить в электричке, и эта хоть и не очень частая, возможность приводила в дороге к удивительному чувству, что он всегда где-то рядом. А уж когда входишь в вагон, а там он, то это ощущалось как священнодействие: сидит о. А. и пишет очередную книгу! Любил он в транспорте работать. Я к нему приставать не дерзал, максимум поздороваться. Бывал, правда, момент в такой наполненной жизни – когда он уезжал в отпуск Крым, и куча народа срывалась за ним туда же. А мы, оставшиеся здесь, оказывались в «безотцовщине», и это бывал трудный период по сравнению с тем счастьем, которое было рядом с ним. Что-то терялось, когда он уезжал. А надо было еще исполнить новодеревенскую заповедь — ходить на службу в церковь, и даже исповедаться и причащаться, пока его не было, чтобы не было демонстративного оттока прихожан. А ведь оставались настоятели – люди совсем непохожие на о. А., а в чем-то почти враги.
В начале 80х гг. шел взрывной рост общины, и количество групп увеличилось. У о. Александра возникла идея сплотить общину и для этого перезнакомить людей. Как раз тогда расцвела община Гармаева, жизнь которой состояла из двух временных фаз: летнего периода и всего остального года. Летом это был стационарный лагерь в лесу с выездом значительной части общины с детьми, а в остальное время народ встречался в Москве в малых группах, где Гармаев присутствовал виртуально, в лекционных записях. Летний выезд, конечно, был важным моментом сближения. И власти их почти не преследовали, хотя и было несколько разгонов, чуть ли не с автоматчиками. У ивановцев тоже было место, куда все приезжали, и это способствовало единению их общины. Хотя самого Порфирия Иванова тогда немного преследовали, не разрешали временами выезжать из места проживания, но приезжающих людей не трогали.
О. Александр посчитал, что ему тоже можно так действовать и решил устроить летний стационарный туристический лагерь, куда сможет выезжать община. Как-то весной на нескольких легковушках все руководители «общений» (человек около 20) поехали смотреть место (вблизи, кажется, Городца на Волге), где собирались развернуть туристический лагерь, в который посменно выезжали бы молитвенные группы на недельку-другую. А там была бы сплошная благодать: совместная жизнь на природе, совместная молитва, литургия в храме на высоком берегу Волги с исповедью дружественному местному священнику. Лихачев послал меня вместо себя от нашей группы. И вот мы провели рекогносцировку: познакомились с местным священником, облазили его восстанавливаемый храм, даже в алтарь заходили с трепетом и интересом, в подвалы, где были остатки росписей XII века, прикинули место для лагеря, помолились, выпили и закусили на крутом берегу Волги. Ну и о. Александр говорил что-то очень воодушевляющее. Он был очень благодушен, и тогда удалось его разговорить на предмет того, сколько раз он перечитывал разных авторов и почему. Я был потрясен до глубины души. Я и по одному-то разу столько всего не прочел, а он как начал перечислять: «Толстого – перечитал 20 раз, и до сих пор перечитываю, так как не все понятно, Достоевского – 6 раз, и больше не читаю, все понятно, Диккенса раз 10» – и т.д.
Я испытал громадное удовольствие от этой поездки, и эдакое чувство приобщенности то ли к руководству, то ли к Царству Божию. Воплощения этого плана я очень хотел, но и немного боялся, потому что там, совсем рядом с тем местом, где мы собирались развернуть свой лагерь, был летний лагерь МИФИ, а многие из нашего «общения» тогда учились в МИФИ, и там легко было пересечься со знакомыми. Но увы, ничего у нас тогда не вышло. О. А. скоро вызвали в органы (КГБ) и шантажом и угрозами убедили ничего такого не организовывать, в противном случае они (КГБ) за себя не отвечают («могут придти хулиганы, Вы же не хотите, чтоб Вашим людям причинили вред», и много другим чем угрожали)… Почему-то это намерение о. А. организовать тур лагерь их очень испугало. Больше всего их пугала возможность религиозного обучения детей, и очень они хотели этого избежать. За религиозное обучение детей они отцу Александру обещали чуть ли не смерть. А в тур лагерь народ наверняка выехал бы с детьми.
Трудно было бы ожидать совместных общинных дел при таком пристальном внимании со стороны властей. Но все-таки что-то небольшое делалось внутри сети групп: несколько раз проводились опросы по поводу книг и пожеланий тем евангельских чтений на собраниях, для обратной связи. Бывали всеобщие рекомендации по практике молитвенных собраний, по практике совместных причащений, призывы всем прочесть и обсудить что-то недавно переведенное. Когда о. А. выпускал новый слайд фильм, то по всем группам проходил просмотр этого фильма.
Однажды была всеобщая рекомендация для всех «общений» о молитве на коленях с призыванием Духа Святого. «Молиться надо вслух, и так, чтоб мороз по коже» — это буквальные его слова. В нашей группе не получалось от молитвы сидя перейти к молитве на коленях, все стеснялись, а Лихачев как-то и не настаивал. Мы молились, в основном, молча, про себя, сидя и встать на колени и мне, и остальным представлялось дискомфортным. И тогда Володя Лапшин (который тогда еще не был священником), – более твердый человек, — так как у себя в группе он это с успехом ввел, – разъезжал по всем общениям, чтобы поделиться опытом. Он приехал и всех сразу поставил на колени, и все ожесточенно молились.
В ритм жизни общины важное место занимали праздники: Рождество, Пасха, Сретение и очень важный для всех день рожденья о. А. В эти моменты с ним очень многие хотели увидеться, то ли поздравить, то ли приобщиться, ну, в общем, прикоснуться. Он чтил это желание паствы, и всегда в нескольких домах, которые снимались поблизости от храма, при больших праздниках организовывалось застолье, и он обегал всех, и всех окрылял. Особенно в день рожденья, очень, очень многие собирались, очень многие хотели быть с ним, и это был как бы смотр общины.
Совместные действия случались по его личной просьбе: были люди, за которых он чувствовал ответственность — его близкие старые знакомые, и им надо было помогать. Взаимопомощь внутри групп существовала, но не как общинное действие. Воскресных школ, волонтерских действий тогда не могло быть в принципе – за это сажали, потому что все это не очень-то позволялось. А когда стало возможно, он просто не успел все это развернуть, только обозначил. Развернулось все потом, когда его уже не стало.
С середины 1988 года все начало меняться, все религиозное начали понемногу разрешать, и началась лебединая песнь о. А.: открытая проповедь, более 200 лекций и бесед (ссылка). Это был просто марафон. Но ведь были не только лекции и выступления. Он стал настоятелем, богослужения как минимум дважды в неделю, увеличение в несколько раз прихожан на исповеди, многочисленные статьи и многочисленные встречи в связи с множеством планов: ремонт храма, организация библейского общества, православного университета... Мы на это смотрели, открыв рот, это завораживало. Внутри общины и до перестройки мы видели его загруженность, но это казалось совершенно естественным: общая исповедь, проповедь, раз в сезон обязательное посещение каждого «общения» с беседой. А тут началось что-то невообразимое по плотности во времени. Он со своими лекциями был везде, по всей Москве. Иду как-то с работы по Ленинскому проспекту и вижу: у проходной очередного академического института топится знакомый народ. Оказывается, все ждут о. А., так как билетов на его лекцию в этом институте не осталось, и все собирались пройти сугубо как приближенные. Ну тут же и я решил не торопиться к жене и маленьким детям, а заделаться приближенным.
Последний месяц запомнился так. В какой-то момент о. А. сказал, что подрядился на еженедельные по пятницам выступления по телевидению в записи (я запомнил, что успели сделать три записи – правда Ив Аман пишет, что четыре). Тогда же по другому каналу в среду приглашали о. А. Борисова онлайн. У меня волосы встали дыбом. Мне показалось, что вот она – точка бифуркации нашей истории. Все услышат Весть, вот она, широта проповеди. Включаешь телевизор, и оттуда проповедует о. А Мень, а на другой программе о. А. Борисов. И вот его показали раз, другой. ... И мне казалось, что это будет теперь всегда или хотя бы год и все услышат, и на всех подействует – ведь на нас подействовало. И все прочтут, так как Володя Ерохин с о. А. уже почти подготовили к изданию книгу «Сын Человеческий». И все пойдут за ним, или за Иисусом, или в церковь, и непонятно как, но это очень сильно изменит страну.
Но зло никто не отменял, и к судьбе о. А. мне хочется приложить его слова о судьбе Иисуса “Против Мессии (и против о. А.) восстанут все безумства, все грехи и предрассудки, укоренившиеся в людях.”
Тем более, что убийство о. А. произошло на пике его проповеди, когда он был везде: в школах, в клубах, в журналах, и каждую неделю на телеэкране. И те, кто готовили это убийство, наверняка говорили что-то похожее, как в евангелии об Иисусе «видите ли, что не успеваете ничего? весь мир идёт за Ним». Они хорошо подготовились, недаром записи выступлений о. А. для телеэфира были уничтожены. Для кого-то в нашем обществе проповедь о. А. была непереносима.
Если оглянуться на жизнь Иисуса и на жизнь о. Александра, можно увидеть, что они совершенно полноценно жили при оккупантах, не поддаваясь, но и не воюя с этими, можно сказать, гонителями, и тревожило их не политическое устройство, а духовное состояние людей. Но нельзя забывать, что именно политическое руководство убило Иисуса. И я убежден, что и о. А. убили представители той политической структуры нашей страны, которые уже больше ста лет заточены на гонения, ложь и убийства: чекисты. Но, наверное, это были чекисты уже не с коммунистической идеологией, а современные, религиозно модифицированные.
Да, не сложилось — услышали и прочли не все. И страна, похоже, изменится не скоро, хотя сейчас много хороших проповедников, да и о. А. можно послушать очень полно. Слишком много всего доступно в нашем информационном веке, и люди не могут адекватно выбрать «единое на потребу», и это важный вызов нашего времени.
Религиозный поиск мой начался в начале 70-х, с первого курса института. Мне было понятно, что это религиозный поиск, но было непонятно, что точно я искал. Начался этот поиск с йоги. И время было такое в стране, а может только в Москве, но все интересовались йогой и экстрасенсами. Это был интерес ко всему нетрадиционному: нетрадиционная медицина, нетрадиционная гимнастика — этакие почти естественно-научные чудеса. Очень многие в те годы были «склонны верить самым удивительным сообщениям о йогах», по словам о. А., и я вместе с ними. Год-другой позанимался йоговской гимнастикой, и родичи совершенно спокойно поначалу к этому отнеслись. Но когда я начал временами и голодать раз в неделю, мать забеспокоилась: не стал ли я верующим. Верующие все-таки были немного пораженные в правах на ее взгляд: у нее на работе как раз уволили научного работника за то, что он начал ходить в церковь. Я искренне отрицал свою веру, говоря, что я пощусь для здоровья, а не по моральным соображениям. Любопытно, но и у меня, и у нее образ веры был связан с христианством, либо похож на него. Как человек читающий, а не играющий, я практиковался мало, и с большим интересом углубился в литературу о йоге. Йога пришла к нам из очень дружественной тогда Индии, поэтому доступность литературы по Востоку в Ленинской библиотеке была очень велика: переводы Смирнова Бхагаватгиты и Махабхараты с очень исчерпывающими обьяснениями, Веды в академическом издании, йога Патанжали, Дхамапада, труды Радхакришнана, Вивекананды (на английском языке, но очень простом), Ганди. Бхагаватгиту я даже выучил наизусть и несколько лет я относился к этому тексту с благоговением. Есть там места, которые до сих пор находят путь к моему сердцу, например: «Какие бы образы с верой не почитал поклонник, Его нерушимую веру Я ему посылаю. Он ищет милости образа, укрепляясь этой верой, от него получает желанные блага, хотя они Мной даются». Индуистская и буддийская литература переполнена чудесами, но эти чудеса были из древности, и они меня совершенно не трогали, а все остальное нравилось. А потом ненадолго я прибился к клубу любителей карате, и это было как духовное движение с китайским буддистским уклоном. Я не искал чудес и не видел их, а искал я только одно: смысл жизни. Но на Востоке смысл был очень печален: бегство от жизни как центральная идея, и мне она не нравилась.
Евангелия в моей жизни не было до 1978 г. Но, читая автобиографию Ганди, я наткнулся на его поступок тоже в пору его религиозного поиска: когда во время учебы Ганди в Лондоне его друзья пытались обратить его в христианство, он сказал им, что сначала он разберется со своими богами. И подражая Ганди в этом, я сознательно решил разобраться с православием, поискать ответы там, у «своих богов», а не в хоть и дружественной, но чуждой Индии.
При переходе на православные рельсы я столкнулся сначала с Евангелием от Гегеля, Ренана и Толстого (это можно было взять в Ленинке). И у них Иисус есть, и зовет он к удивительной человечности, а чудеса вокруг него не происходят, и даже с воскресением проблемы. И удивительно, что меня очень привлекало то, что не было чудес. Наверное, влияла библиотечка атеиста: сотни тоненьких книжечек с миллионными тиражами, где были описания православных праздников, наиболее почитаемых святых, их жития с чудесами с легкой, но убийственной критикой, которая правда на меня совершенно не действовала, потому что на чудеса я не обращал внимания. И это было захватывающее чтение, но также, как и в индийской мифологии это было описание древности, это было мило, но к настоящей жизни, по моему мнению, отношения иметь не могло. Где-то год-другой я читал атеистическую литературу о христианстве – что удавалось получать в Ленинке. Например, библиотечку атеиста использовал, чтобы разобраться с христианскими праздниками и обычаями, там все очень подробно описывалось и очень понятно. Это я так осознанно готовился. Перед тем как начать ходить в церковь, пытался притерпеться к христианскому стилю жизни, хотя бы теоретически.
Потом прочел в 79-м настоящее Евангелие, которое нашел у моего деда с бабушкой, и увидел в нем кучу чудес и самое большое чудо воскресения. Но закваска Гегеля была настолько сильна, что из всех чудес я принимал только чудеса обретения веры (чудеса с душами людей, когда души человеческие – как горы, которые – сдвинуть невозможно, а они сдвигаются Богом к себе поближе) и чудеса исцеления (в то время для всех было общепринятое доверие к экстрасенсам, которые тоже исцеляли, а я считал, что Иисус ничем не хуже экстрасенсов), а воскресение я благочестиво учитывал, но не придавал ему значения. Более того, я довольно долго думал, что важно не то, что Иисус воскрес, а важно то, к чему призывал.
Встреча с Лихачевым и о. А. все изменила, но не сразу. Первым делом я вдруг понял, что чудеса в Евангелии играют одну из ключевых ролей. Призывы Иисуса к невероятной человечности как бы подтверждаются осуществленными чудесами, и более того, Иисус обещает, что и в жизни каждого верующего чудеса могут стать запредельными. К своей жизни я поначалу относил только одно чудо — чудо веры в Бога и в его посланника Иисуса, и это таинственным и чудесным образом придавало смысл моей жизни. Мне очень понравились слова о. А., что «Бог говорит каждой душе как бы в молчании, незаметно». И чудеса наполняли мою жизнь постепенно, незаметно, но быстро, и примерно за полгода я обнаружил кучу чудес, почти в каждой области моей жизни, и они меня уже больше не оставляли. Наплыв чудес меня встревожил, они были не очень-то и нужны, кроме основного чуда – чуда веры. Поэтому было удивление и недоверие, и чтобы привыкнуть, я попытался опереться на жизненный опыт какого-нибудь достоверного отечественного святого и его окружения. Тогда с русскими святыми было сложнее, чем сегодня: канонизированных было не много, и даже про самых великих из них было известно мало фактов из их биографии. Больше всего мне понравился Серафим Саровский: во-первых, самый близкий тогда из канонизированных по времени, и кроме того про его жизнь оказалось много доступного материала. И у него было качество, помимо чудес, очень меня примирявшее с ним: он упорно и ежедневно вчитывался в Евангелие. Про других русских святых о таком чтении Евангелия ничего написано не было. Неизгладимое впечатление произвела Летопись Дивеевского монастыря. Там приведена куча воспоминаний разных старушек, у которых взгляд на Серафима был через призму чудес: почти в каждом шаге своего любимого наставника, да и в своей жизни они видели чудо, и доходило до смешного: и по воздуху он у них ходил, и одновременно был в разных местах, ну и прозорливость тотальная и большинство чудес совершалось мимоходом, почти без просьб… Сначала я думал: Боже мой, как это все почти болезненно. Но я их извинял – простые, необразованные люди, да и век XIX, пусть у них так, а у нас должно быть по-другому. И потом, главное чудо в их жизни (так же, как и в жизни каждого человека) тоже происходит, словесно не выраженное: обретение веры в Бога и отсюда обретение смысла жизни.
Потом оказалось, что и у нас, в нашей новодеревенской жизни что-то похожее происходит, почти в стиле Летописи Дивеевского монастыря. Правда, по воздуху у нас на глазах о. А. не ходил, но поскольку в день после службы он успевал побывать в таком количестве мест, чтобы встретиться с таким громадным количеством людей, казалось, он бывает одновременно в нескольких местах. И это было еще до перестройки. А в последний год у него была такая загрузка, что у нас было стойкое ощущение: бывает одновременно в разных местах, иначе бы просто не успевал. В узком кругу мы шутили, когда гуляли по окрестностям и встречали слишком необычные, слишком пышные заросли растений, и говорили: «О, здесь прошел о. А., и шлейф благодати задел эти растения».
И когда и у меня чудеса, которые я связывал с о. А., начали доминировать в жизни, я признал правоту этих бабулек и вдруг осознал, что именно при жизни всякого святого происходят чуть ли не основное количество чудес, связанное с этим святым. Ведь так легко, когда живешь рядом, подойти к святому и попросить его молитв, и он всегда ответит и по знакомству почти никогда не откажет. А потом, когда святой уже в Царстве Божием, чтобы быть им услышанным нужна ой какая вера, почти такая же как в Бога. И ответ услышать намного труднее.
Теперь я попытаюсь привести мое внутреннее объяснение для себя, что такое чудо, как бы систематизировать – на основе осмысления моей жизни рядом с о. А. Эдакая моя методология отношения к чуду, выведенная на основе чисто личного наблюдения чудес, и слов, и дел о. А.
Чудеса и личные отношения с о. А. очень перепутываются, можно сказать, сливаются. То, что меня охватывало в его присутствии из-за остроты ощущений я иначе и не могу называть, как чудеса. Но были и классические чудеса, хотя и они проявлялись в очень личной сфере. В какой-то момент я саму жизнь свою временами начал воспринимать как чудо. Ведь жизнь – это смертельная вещь, и когда вокруг один за другим близкие уходят за грань, свою жизнь начинаешь воспринимать с удивлением как чудесный дар. Чудо – оно очень связано с удивлением.
Во-первых, чудо всегда штука очень личная, и как может быть чудо общественное – мне это всегда было немного не понятно: как можно содержательно сообщить другим о чуде. В этом смысле мне даже было всегда не понятно искушение Христа после крещения. Очень трудно передать ощущение чуда другим, не присутствовавшим при самом событии, и соответственно, не переживающим это как чудо – так же остро, как ты ощутил это сам. Поэтому прав Христос, когда отверг все искушения: это был просто дьявольский обман.
Во-вторых, чудо — это Божия Мощь, которая вторгается в нашу жизнь и её меняет хотя бы на миг. Но возможность поделиться переживанием чуда очень ограничена и во времени, и в пространстве, особенно, когда нет мобильной связи, и интернета, и видеозаписи, так как событие увидеть невозможно, а возможно только услышать в пересказе или прочесть. Но читать о чуде и переживать чудо — это вещи мало сопоставимые. Но даже с пережитым чудом есть проблемы: острота переживания со временем снижается, и я сам о многих чудесах в моей жизни забываю. Это меня всегда страшно огорчало. Теперь-то я понимаю, что надо было вести дневник, но не жизни, а чудес, надо было записывать (хорошо отмечено у Вали Кузнецовой в недавних комментариях, что чудо воздействует на человека короткое время и быстро забывается).
В-третьих, представляется мне, что чудеса – это мгновения вечности внутри нашей, во многом, трагичной жизни, и их надо активно искать, несмотря на трагедию, вглядываясь в жизнь. Необходим взгляд на мир как на совокупность чудес, а не совокупность случайных событий. Мне кажется, что чудо по-настоящему видит только верующий, а по-другому и не бывает. Меняется взгляд на мир, и человек начинает видеть чудеса. Так и было со мной. Кому Бог не дает быть верующим, тот и чудес не видит – не потому что их нет, а просто взгляд на жизнь такой, что не позволяет их видеть. И я этих мгновений вечности в своей жизни нашел громадное число. И удивительно, чем сильнее вглядываешься, тем выше плотность этих мгновений. Скептик скажет: вот, психика подвижна, она подстроится под такой твой взгляд и это все заблуждение, которое мешает ориентации в жизни. Но нет, при этом никакая часть действительности не теряется. Чудо не отменяет трагедию жизни, но зато позволяет видеть, что жизни требуется вечность, раздвигает горизонт и дает возможность более мужественно и осознанно действовать в жизни, ведь опять же впереди вечность.
В-четвертых, Бог не совершает чудеса тотально, он не исцеляет всех подряд системно, мы все должны разделить участь человечества во всем (в смерти, в эпидемии...), а значит, и судьбу Христа. По слову о. А., «жизнь, можно сказать, людей не любит и не балует, жизнь суровая вещь..., но Бог любит человека, и те трудности и даже зло, которое происходит в мире он поворачивает к добру». В каждом мгновении – и в радостном, и в мучительном – из-за грани этого мира протягивается рука Божия для участия в нашей судьбе: «от Меня это было».
В-пятых, вглядываешься в свою жизнь и видишь, что не успеваешь даже хоть как-то ответить на Божий призыв. Есть только какие-то короткие мгновения, когда приходишь в себя, и приходишь к Богу, и это тоже чудо. Но, наверное, по-настоящему Евангельский призыв к совершенной святости за короткую жизнь и невозможно успеть осуществить никому. Поэтому там, за последней чертой, нам предстоит еще «дальний путь к свету». Очень раздвигает горизонты такое видение жизни.
В-шестых, каждый раз я задаю себе вопрос, когда прошу о чуде, или когда получаю это чудо, – будет ли это для меня знамением наступления Царства Божия? И оглядываясь назад на то хорошее, что было в жизни (а это – всегда чудо!), спрашиваю себя вновь и вновь: стало ли это для меня знамением наступления Царства Божия? Чудо – это всегда некоторое Посещение, и вот, Он приходил, но нашел ли Он мою веру? И вера моя находится, увы, ненадолго. Однако все равно, хоть и мало, но действует: видеть чудо – это всегда возможность протестировать мою жизненную позицию и её подправить.
Укорял нас о. А., ой, укорял на беседах в «общении» в том, что в нашей жизни мало чудес, особенно исцелений, должно быть больше. Он много в чем еще укорял нас всех: что мало песен, что мало восторгаемся жизнью, не очень-то мы и радостные. «Что же это такое – вы молодежь, а я веселее вас», говорил он. Но про молитву и чудеса укор был неоднократный. Приводил в пример, шутливо, конечно, протестантов, которые тысячами молятся на стадионах, поют псалмы до тех пор, пока человек не исцелится. Любопытно, что себя он излечивать не пытался, отшучивался, говорил, что «на себя жалко силу тратить», а болезненные тяготы у него были, и некоторые – хронические и тяжелые. Поначалу меня покоробили слова про «силу» – думаю, что это за сила такая, она как бы что-то безличное. А потом о. А. как-то раз пояснил, когда мы разговаривали о святых, что многим из них дарована «Божья сила чудотворения для дела милосердия», и для себя ее по-настоящему использовать не получается.
Как мне нравится, что чудо (по слову и Христа и о. А.) – это наше призвание (каждого христианина), которое мы пока очень плохо осуществляем. А в жизни о. А. это осуществилось, и мы (наше «общение») – свидетели этого. Аминь. (Это наш ответ на меморандум Керзона, ой, ошибся, на слова митрополита Иллариона о том, возможна ли канонизация о. А. У нас вопросов к канонизации о. А. нет. Святой – и все тут, жизнью канонизирован и местно нами почитается уже давно.)
Очень хочется привести любимые мной слова о. А. о чудесах, надерганные из разных мест – проповедей, книг, бесед. Конечно, существуют и другие великие, которые много сказали о чуде: Августин, Шестов, Бердяев, Лосев... Но отец Александр был в моей жизни намного ближе, его я услышал и прочел раньше, чем их, и потому его слова намного больше для меня значат. Поэтому привожу только его слова:
«Чудо не сверхъестественное явление в прямом смысле слова. Сверхъестественен только Тот, Кто стоит над естеством, т.е. над природой».
«В человеческих сердцах всегда живет чувство, что за этой обычной, видимой жизнью скрывается великая тайна, что сила Божия, сокрытая от нас до времени, порой прорывается в наш мир и, вспыхнув как молния, раздвигает мрак. И в этом отношении каждый христианин имеет право искренне верить в чудо, надеяться на него. Ведь чудо есть победа Божия, победа Царства Божия над веком сим».
«Огромное число чудес в истории и в нашей жизни протекает так, что неверующий ум может увидеть в них случайность или совпадение. Так сохраняется свобода веры. Не случайно, что великие чудеса непосредственного вторжения Божией силы в мир совершались втайне».
«Мы можем через божественную призму (чудо) рассматривать все – научные формулы, любые феномены — все, что хотите. … Любая вещь может вызывать в нас восхищение. Мы должны не терять этой способности, способности свежо посмотреть на вещи, на своих близких, на окружающий мир».
«Мы нередко готовы видеть в чудесах главное доказательство сверхчеловеческой природы Иисуса. Однако Сам Он недвусмысленно отклонял подобную мысль: „Истинно, истинно говорю вам: верующий в Меня будет творить дела, которые Я творю, и больше этих будет творить“… Тем самым Иисус давал понять, что власть над природой входит в замысел Божий о человеке, соответствует его призванию. Если он (человек) достигает единения с Духом, для него нет ничего невозможного… Это как бы заданность космического масштаба, свершение которой началось в жизни апостолов, а за ними — великих святых и мистиков».
«Когда Он посылал учеников, то говорил им: идите и исцеляйте! Если мы не исцеляем, то только потому, что оказываемся слабыми, недостойными и неспособными. На самом деле христианство есть религия отдаленного будущего»
«Нужно сохранять верность Богу и среди испытаний, благодарить Его за чудесную помощь, но оставаться твердым даже тогда, когда эта помощь, казалось бы, медлит. Именно такой безответной верности ждет от нас Спаситель».
«Надо легче жить. Уметь отодвинуть от себя, когда нужно, удручающие нас обстоятельства, подняться над ними и быть вольными странниками. Мы же странники! Мы вообще здесь гости, пришельцы... Только часть вечности мы живем здесь на земле... а потом еще предстоит дальний путь...»
«И, если каждый из вас серьезно подумает о своем внутреннем пути — как Бог его вел, как таинственны сцепления обстоятельств, пересечения людей, книг, жизненных ситуаций, как все это велось, — он поймет, что Господь как бы продолжает ходить по миру, стучать в бесчисленные сердца и звать людей за Собой и к Себе. И Он звал каждого из Вас. Быть может, она (встреча с Богом, которая и есть основное чудо) происходит у каждого человека: я уверен, что Господь к каждому человеку стучится, часто не называя Себя».
«Подлинное чудо есть знак милости Божией, откровение Ее любви. Но любви, друзья мои, не требуют. Ее смиренно ждут, ее принимают. И на нее отвечают.
Но прежде мы должны научиться всецело доверять Богу, а не искать доказательств и чудес. И тогда вся жизнь нам откроется как чудо. И мы с вами увидим его повсюду вокруг нас: в каждом листе дерева, в каждом цветке, в каждом живом существе, в тайне зарождения жизни, в дивных законах Вселенной; в золотых песчинках добра, разбросанных среди камней грубой и жестокой жизни; в красоте, в любви, в познании. Во всем этом глазами веры открывается чудо, неисчислимый рой таких привычных для нас чудес».
Эта первая часть такая теоретическая, а в следующей части будет перечень некоторых из чудес, которые я увидел за время своей жизни.
Вот призывал нас о. А. чуть ли не каждое мгновение жизни воспринимать как чудо, и иногда это получалось, а иногда нет. Здесь я не об этом, а только о тех мгновениях, которые воспринимались как чудо, связанное напрямую с о. А. Основное чудо о. А. – это прежде всего преобразование моего внутреннего мира, который удивительно и радикально менялся в его присутствии, вернее при общении с ним. Он радостно и со вкусом жил, наслаждался каждым мгновением своей жизни, даже трудным, и умел этим поделиться не только идейно, но и дать это почувствовать. Рядом с ним этому отношению к жизни легко было подражать, но, увы, не во всем. Потому что некоторые его качества воспринимались как что-то запредельное, как то, что почти невозможно повторить. Рядом с ним жизнь изменилась и у меня, и у многих.
Сначала я поподробней опишу некоторые особые, острые моменты, эдакие душевные чудеса. Это — сторона, касающаяся чувств, и происходило это само по себе, почти без просьбы с моей стороны. Но были и классические чудеса, когда я ему жаловался на какие-то свои беды, просил его молитв, он их обещал и происходило неожиданное. Примеры этого я потом тоже приведу, но не настаиваю на чудесности их для читателя, там тоже основное – это мое восприятие этих событий. А чудо, как нарушение законов мироздания, я даже не рассматриваю, хотя в узком кругу мы горячо и запальчиво обсуждали возможные «механизмы» вторжения промысла Божия в ткань мироздания. Идея обсуждения состояла в том, что Бог законов этого мира старается не нарушать, но в законах как бы есть окна, через которые Он может что-то изменить по ходу дела, но очень осторожно, чтобы не нарушить свободу человека.
Основное чудо о. А. происходило при личном разговоре.
Очаровывало то, как он мог в беседе насыщать жизни других верой, содержанием, смыслом, активностью, редкие люди так могли. Конечно все мы друг для друга взаимно наполняем наши жизни, человек не может быть один. Но с о. А. это было что-то особое, запредельное. Я встречал, конечно, в своей жизни и других людей, наполнявших мою жизнь: Володю Лихачева, о. Георгия Чистякова, Гришу Крылова, но они наполняли её совсем по-другому, далеко не всегда, не во всякой встрече, да и степень наполнения была ой какая другая. А с о. А. каждая встреча переполняла меня вечностью, и такое было у многих.
Очень хочется привести слова о. А., которые он говорил Мише Завалову, и которые раскрывают важную часть секрета чуда о. А.: «Вы слушаете и говорите о том, что другому человеку интересно… Я ведь работаю как радиоприемник: одна волна – другая волна. И моментально настраиваюсь». И он настраивался на другого человека так, как никто другой не умел. А дальше происходило основное для меня чудо — он делился своей верой. После встречи сомнения исчезали, и я уходил окрыленным.
Со временем очень многое и чудесное становилось доступно от о. А. на расстоянии, и это было не у меня одного. Мне не нужно было даже разговаривать с ним, мою жизнь он наполнял буквально издали, взглядом, одной-двумя фразами и мне этого хватало (тут всегда хотелось приговаривать как в пасхальной агаде: «с нас было бы довольно»). Я никогда не вел с ним длинных разговоров, не напрашивался на отдельную беседу (пару раз он меня сам вызывал), я не дерзал занимать его время. Но поистине сбывались слова Володи Лихачева, который любил повторять: «христианство – это страна ответов». Рядом с о. А. и была эта страна, и я получал ответы на все мои вопросы о моей жизни, когда слушал его проповеди, беседы, общие исповеди, читал Евангелие и его книги.
Бог любит каждого человека больше всех, по словам о. А., а сам о. А. был лучшим другом каждого из нас. Взгляд на о. Александра у меня был снизу вверх, как на человека, чуть ли не сошедшего с неба на землю. Это, конечно, Лихачев меня так настроил с самого начала, но никаких причин менять этот взгляд у меня так и не нашлось. Я сразу видел какую-то бесконечную дистанцию между нами, но в его присутствии я чувствовал его как близкого друга. Такого доверчивого отношения у меня не было даже к Володе Лихачеву. Что-то похожее было у меня только к отцу Георгию Чистякову, и то не всегда.
Издали, о. А. представлялся какой-то космической фигурой, а приблизился — друг. Это конечно было одно из чудес. Поначалу требовалось именно приблизиться к нему. Особенно и по преимуществу так ощущалось на индивидуальной исповеди: пока стоишь в очереди и смотришь на о. А. и на всех – ну да, замечательный священник, к которому хорошо бы успеть попасть на исповедь, а другие не дают: а подходишь вплотную – и это оказывается ближайший друг, который тебя помнит, любит, понимает и ждет. И тут же возникала мысль похожая на мысль апостола Петра по поводу апостола Иоанна: а остальные что, неужто тоже… Был очень сильный эффект, большая острота этого чувства, эдакая встряска.
Время личной исповеди я использовал очень нетрадиционно. Я практически ничего не говорил, очень редко жаловался. Я просто подходил к нему, чтобы получить уверенность в своей вере, чтобы он поделился своей. И каждый раз это происходило в несколько мгновений и в несколько слов, и я, переполненный этим, уходил счастливый. И он был не против такого моего поведения. Я страшно удивлялся и даже завидовал другим, и всегда хотел узнать, о чем люди могут с ним так долго разговаривать на исповеди, на личных разговорах, или когда напрашиваются в сопровождающие.
На домашних беседах в «общении»
Было много встреч отца Александра с нашим «общением», и каждый раз это было Ожидание и Посещение, и все с большой буквы. Это было довольно часто, не реже, чем раз в сезон. Мы старались всегда записывать на магнитофон. Смешно, но каждый раз, на этих встречах я старался сесть рядом, просто не мог от этого отказаться. И когда я сидел рядом, меня переполняло ощущение дружбы с ним, или какой-то необычной сопричастности высшему. Это было не Царство Божие, но как-то очень близко.
Общая исповедь, которую он проводил для всех казалась и тогда, да и сейчас, даже в записи, каким-то чудом. Как тогда, так и сейчас, когда мы слушали или слушаем его слово на общей исповеди, то как бы почти явно молились и молимся вместе с ним. Конечно он говорил для всех, но так как он в этот момент смотрел на нас, то на одного, то на другого, то и формулировал с учетом окружающих. Можно было буквально видеть, как попадало его слово конкретным людям: этому попало, этому попало. По времени обычная, не такая уж и длинная исповедь, но по насыщенности и по воодушевлению она меня просто переполняла, казалось – куда еще. Мне кажется, что даже для нас, верующих, эти исповеди сейчас (а их записано более 40) очень важны. Ведь есть запрос не только на проповедь, а и на наставление в благочестивой жизни. С верой все понятно для многих, осталось её применить, а тут, пожалуйста: школа благочестивой жизни в современном мире, и в очень воодушевляющем виде. Я сам все время слушаю и всех призываю слушать общие исповеди о. А.
Работоспособность
Меня потрясала его работоспособность, завораживала, казалось, такого быть не могло. Он по много раз полностью переписывал все свои книги. Я их столько раз не перечитал, сколько он их переписал. Он мог писать свои книги почти в любых условиях. Например, урывал любые мгновения в транспорте. Невозможно было представить себе условий, когда он не сможет писать. Но последний год показал эти условия: количество прихожан на исповедях увеличилось в несколько раз, а на бесконечных беседах и лекциях он так выкладывался, что создание новых произведений остановилось.
Дело не в нагрузке, не в здоровье, которое ухудшалось, и не в бессоннице, которая обострилась. Он, бывало, выкладывался и раньше, но он умел жить гармонично и умел отдыхать. Он говорил, что в жизни как вдох и выдох должны быть две фазы: время активности и время отдыха. Работа с текстом — это то, что давало ему и отдых. Но в последний год было так много людей, которым он требовался, куча дел и попыток воплощения идей, которые раньше были не разрешены. Он очень спешил…
Он не дописал ни про Павла, ни про святых… А до перестройки он говорил, что планов у него еще на 10 лет.
Он читал безумно быстро, он перечитывал каждого из великих писателей по много раз. И призывал нас вновь и вновь возвращаться к прочитанному, потому что «каждый раз всякое глубокое произведение всегда открывается по-новому». Когда он рассказывал, кого и сколько раз перечитал, у меня волосы вставали дыбом: всего Толстого раз 20, Достоевского раз 6, несколько раз всего Диккенса… Моя любовь к книгам на этом фоне казалась детским лепетом.
Ну и, конечно меня покорила его любовь к фантастике. И любимые авторы были все те же: Стругацкие и Ефремов, Брэдбери и Лем, Саймак и Кларк, Азимов и Шекли... Известно было, что лучший подарок ему на день рожденья – это свежая, только что вышедшая книга какого-нибудь фантаста.
В фантастике, как и в сказке проклевывается мечта об иной реальности, в которой чудесным образом решены некоторые проблемы нашей жизни. Я в ней пытался искать модель действительности, которая позволила всем жить какой-то иной, совершенной жизнью, которой в реальности у нас нет, как устроиться так, чтобы было счастливое существование у этого человечества. Я был покорен тем, что и о. А. в фантастике искал и находил то, что люди могли бы придумать про Царство Божие. Он считал, что фантастика поднимает и решает важные духовные проблемы: человек, не справившись с обычной жизнью по своему разумению, придумывает другой, совершенный и удобный для себя мир, и снова не получается по настоящему. Мир в Царстве Божием будет совсем не такой, как в нынешней реальности или у фантастов, и только какие-то намеки можно уловить.
Я глубоко убежден, что в других условиях он был бы великим фантастом. Он мог придумать столько всего: как мог проснуться разум в человечестве, как мог бы быть устроен духовный мир, как люди получают души при рождении, как бы пошла история мира, если бы родители отдали юного Иисуса на обучение, или если бы Иисуса, когда Он пришел к своим, свои Его бы приняли. Фонтанировал идеями и сразу их воплощал в законченный рассказ. Это было чудо. Увы, очень многое не было записано, забылось, потерялось. Но я верю, что в Царстве Божием все это удастся восстановить. Ведь это были мгновения вечности в нашей временной жизни.
Дальше, в следующем посте, я расскажу о классических чудесах, которые случились со мной или близкими мне людьми.
По большому счету всего предыдущего, мной описанного было достаточно, чтобы моя жизнь изменилась кардинально. Но было и еще что-то, и этого было очень много. Жизнь штука трудная по своим обстоятельствам, и временами почти смертельная. И вот с этими обстоятельствами мы чуть что кидались к о. А., жаловались, плакались в жилетку. Он утешал, успокаивал, обещал молиться, часто уже в беседе буквально менял наше отношение к этим обстоятельствам, но дальше, о чудо, и сами эти трудные обстоятельства нашей жизни отступали, а иногда просто исчезали. Всегда скептически можно сказать, что это просто психология, сознание подвижно, оно подстраивается, и человек так творчески интерпретирует уникальные события своей жизни. Но я не скептик, и с удовольствием начал опознавать в событиях своей жизни чудеса, тем более что к этому нас призывал о. А. в своих беседах, лекциях, книгах. Он призывал видеть чудо почти в каждом мгновении жизни, и рядом с ним это получалось. Причем в нашей жизни наступила такая экспериментальная ситуация: пожалуешься ему на что-то, и раз — и обстоятельства изменились. Оглядываясь назад, можно сказать, что жить хотя было достаточно трудно, но теперь мне даже стыдно, т. к. вешали на него наши бытовые проблемы, жаловались, ныли, нет бы мужественно переносить. Но жалобы присутствовали и, о чудо, беды отступали. Мы так к этому так привыкли, что как бы перестали бояться чего-либо. Чувство защищенности буквально зашкаливало в нашей опоре на его поддержку. Каждым мгновением не поделишься, да и забывается многое, но некоторые удивительные вещи можно вспомнить. Но чтобы передать, что это было чудо, а не счастливое стечение обстоятельств, придется изложить довольно подробную предысторию. Бог случайность событий не отменяет, это важный закон нашего мира, но в этом случайном событии может быть тотальная обращенность к нам. Классическое чудо — это не просто счастливое случайное неожиданное событие, но сначала есть о нем просьба, а потом иногда обещание и ответ. И как здорово, что есть кого благодарить за счастливое случайное событие.
Когда мы с Наташей поженились, и у нас появились дети, которые потом и подросли, то оказалось, что жить в одной комнате трудно. А так как мы каждое лето снимали дачу вблизи места служения о. А., то у нас возникла практика круглый год жить там, вблизи … Снимать приходилось два раза в год: на лето, обычно без отопления и на зиму, с отоплением. Дети подрастали, и возможность съема затруднялась т.к. с детьми сдавать не любили. Жить без удобств (без ванны с туалетом) было трудно, но терпимо. Напрягало то, что надо было снимать жилье два раза в год. В момент съема надо было обойти десятки домов в субботний или воскресный день, кричать, вызывая хозяев, удирать от собак… Объявления на столбах и заборах не помогали, да и телефонов ни у кого почти не было. В сельской местности телефоны были только на почте. Для меня снимать было очень психологически трудно. Был внутренний барьер, когда надо было проникать на чужой участок, т.к. дозваться хозяев с улицы было очень трудно, казалось, что я совершенно неправомерно вторгаюсь в чужую жизнь, но надо было вторгаться, т.к. можно было оказаться без крыши над головой. Обычно, ходил до первого положительного варианта, а нужно было набрать несколько, т.к. не всякий вариант срабатывал. В общем плохо снимал, а душевно впадал чуть ли не в истерику. Снимали мы с Наташей по очереди, один сидит с детьми, другой снимает и чаще всего удавалось снять Наташе. В эти периоды подвешенности я очень жаловался о. А. на нашу бездомность и безысходность. Как многодетная семья, мы стояли на очереди в Москве на жилье, но эта реальность, немножко безнадежная, никак не осуществлялась. А купить что-то за городом было практически невозможно, а если и возможно, то только с пропиской. Но терять московскую прописку, это было реальное поражение в правах. Так что я жаловался и жаловался о. А. два раза в год, и тут он однажды в ответ на эти жалобы на исповеди неожиданно и говорит: «Да будет вам дом». Я обалдел, а он уточнил «Я три раза спрашивал, и был ответ». Набравшись нахальства на следующей исповеди я попытался переиграть, может нам лучше не дом, а квартиру, а то мол дети уже подрастают, в школу бы в Москве надо. А он так сурово отвечает: «Про квартиру ничего я ничего не знаю, только про дом». Ну, думаю, дом так дом, когда это еще будет. Дальше мы продолжали снимать дачи, но одновременно спрашивая о том, не продается ли жилье. И однажды Наташа нашла дом, который был нам предназначен. Дом продавался, т.к. умер хозяин, он единственный там был прописан, а у его родни было жилье в Москве, и деньги были им нужны на покупку машины. В момент, когда Наташа постучалась в этот дом, у хозяев уже были покупатели, готовые купить, но неожиданно буквально за день накануне эти покупатели засомневались в цене, приостановили сделку и начали торговаться. А мы на цену хозяев сразу согласились и почти сразу купили. Я правда для контроля смотался к о. А. и спросил, надо ли покупать, а то уж очень дорого. Но он сказал: «Покупайте, этими бумажками скоро только что стены обклеивать будите», и мы купили. Любопытно, что первые покупатели через неделю были согласны на их цену и даже на большую, но для них поезд ушел. Очень узкое окно возможностей у нас было с покупкой этого дома. Классическое чудо, мне нравится.
С этим домом и дальше происходили чудеса. Дом был маленький, мы хоть там и поместились, но родители Наташи там тоже хотели иногда жить, и теща решила, что мы будем пристраивать. Я был в ужасе, когда возникла возможность стройки, побежал жаловаться о. А., он сказал: помогу. И я все думал, когда уходил, ну что он говорит, ну как он поможет, он же занят как никто другой, и вообще, кто я такой, чтобы он мне помогал. А потом через месяц его не стало. Но все, что в дальнейшем было связано с преобразованием дома, воспринималось как чудо, да и было чудом: и денег не было, и материалов купить не удавалось, и оформить не все удавалось, но все преодолелось за год — другой.
Мы хорошо пожили в этом доме и если оглянуться, то можно сказать, что была еще куча чудес, связанных с этим домом, но было и еще одно очень явное чудо.
Это случилось совсем недавно. У соседей произошел пожар. У них там старый дом с хаотическими пристройками, шесть хозяев, и не все благополучные. Их дом достаточно близко расположен по отношению к нашему. Отстоять пожарным их дом не удавалось, а был еще и сильный ветер в нашу сторону и пламя лизало стены и нашего дома. Ну мы, взяв часть компьютеров вышли и ждали, что будет. Конечно я молился о. А., что-то такое просил, но и размышлял, в таком ключе, что мол Бог дал — и может же и забрать. В какой-то момент стены нашего дома тоже занялись, а потом вдруг были потушены. Не забрал.
А через несколько дней мне приснился сон с участием о. А. Сон не очень понятный, как и все мои сны, но очень яркий. Сюжет сна состоял в том, что о. А. как бы не умер, а болеет и почти никому не доступно с ним встречаться, за редким исключением. И вдруг меня извещают, что он должен пожить у нас дома с сиделкой в той части, которая ближе к соседскому сгоревшему дому. И вот я узнаю, что он переехал, сиделка меня к нему не пускает, мы с ней немного спорим, и вдруг дверь открывается, он стоит в дверях и мне удается с ним поздороваться. И все в общем. Я воспринял этот сон, как невещественное доказательство, что чудо совершилось по моей молитве к о. А.
Для меня участие о А в этом событии безусловно. Хотя это чудо выглядит не так классически, как первое.
Пока мы жили под крылом отца Александра, в наших личных судьбах чудеса происходили, можно сказать, постоянно. Конечно, в этом проявлялся наш психологический настрой, религиозный взгляд на мир, наша готовность видеть чудеса. Но ведь частично вера в этом и заключается: увидеть в хоть в некоторых мельчайших, но острых событиях личной судьбы благодатную руку Провидения. Для нас все это было реальностью, временами казалось, что ткань мира буквально расступается, чтобы… После очередного чуда я думал: зачем, ну зачем нам это в таком объеме, можно же было бы и без этого и так хорошо. Доходило до смешного. Как-то летом на даче полностью отказал холодильник. На второй день жена уже запаниковала: ребенок грудной, продукты портятся. Наверное, я мог бы найти мастера, и починить или найти замену, но не успел. Как раз наступило воскресенье и на исповеди я пожаловался о. Александру. Говорю ему с жаром «жизнь трагична, холодильник сломался», а он в ответ говорит: «А, ерунда все это, Саша, ерунда», а когда вернулся домой, то обнаружил, что холодильник не только заработал, но местами оледенел даже снаружи. И я подумал, что надо осторожней жаловаться.
С болезнями мы бежали не только к врачам, но и всегда к нему тоже и просили его молитв. Иногда это оказывалось намного эффективней врачебной помощи. И когда болезни отступали, мы считали, что дело не только в лекарствах, но и в молитвах о. А. Одно дело воспринимать исцеление как чудо, но рассказать, чтобы была видна чудесность, можно только очень необычные события. Одно такое событие я приведу.
Наташа была беременна нашим третьим ребенком. И где-то в первой половине беременности, начались всякие неблагополучия ее здоровья, в частности, кровотечения и довольно длительные. Врачей это напрягло, и они начали убеждать, что лучше не рисковать, лучше прервать беременность, мол развивается неправильно. Я в панике мотнулся к о. А., а он на все мои страхи обещал молиться, а в заключении говорит: «За детей надо сражаться, до смерти». Ну мы и настроились на борьбу. И хорошо сделали, т. к. врачи не унимались. В какой-то момент, врач вызванный в связи с очередным кровотечением предложил лечь в больницу. Ну мы думали это на сохранение, а врач в направлении написал на латыни, что ребенок уже умер. Вот Наташа попадает в больницу, и ее тащат не в палату, а в операционную. Она попыталась сопротивляться советской медицине, чтобы защитить ребенка, но куда там. У советской медицины жизнь матери была в приоритете, а не ребенка. Тем более уже записано в направлении, что мертв, ведь сердце не прослушивается. Но молитвами святых отец наших в последний момент сердцебиение прослушали. Мы так и воспринимаем, что наша младшая дочь Анна жива благодаря только молитвам о. А.
О. А. очень почитал Николая Угодника. Было много случаев в жизни его семьи чудесной помощи в ответ на молитву к святому Николаю. Он называл его скорой помощью, даже хотел написать о нем исторический очерк, но так и не сумел собрать достаточно материала. Несколько раз он нам о нем рассказывал. И я в подражании о. А. решил тоже молиться святому Николаю в сложных случаях жизни. О. А. тогда был жив, и молиться ему, живому — было как-то неловко. Ему можно было пожаловаться, но в срочных случаях нужно было изыскивать другие возможности. И было: как-то я задержался дома, и немного опаздывал на рабочий семинар в середине дня, где я должен был выступать. А жили мы в съемной квартире в спальном районе в Орехово-Борисово, где вахтовым методом с друзьями Феликсом и Машей пасли наших первенцев Настю и Кирюшу. Метро там тогда не было, только на автобусе можно было выбраться оттуда. Жду автобуса, а его нет и нет. Разволновался, ну и помолился с жаром Николаю Угоднику. Вдруг подъезжает автобус, котором сидит только один пассажир. Я доволен, понимаю, что успеваю, успокаиваюсь, захожу и оказываюсь в шоке: этот пассажир смотрит громадный альбом с иконами. И раскрыт этот альбом на странице, где напечатана икона Николая Угодника. Долго я был под впечатлением этого случая.
Были еще чудеса у других, которые я видел и о которых слышал, но это написать труднее, чем о себе, но возможно напишу, если решусь и получу разрешение.
Для меня о. А. безусловно святой, но не только из-за чудес, которые наполнили мою жизнь благодаря ему. Главное он был моим детоводителем ко Христу. И вместе со своими друзьями мы ему молимся каждый день. Он для нас и равноапостольный и чудотворец и мученик. И это так с самого момента его гибели. Я помню как Костя Бабич в день похорон о. А. очень проникновенно об этом сказал. Огорчает, что митрополит Ювиналий не объявил местное почитание, а ведь мог бы хотя бы напоследок, имел право, как и всякий правящий епископ, но увы. Конечно о. А. был очень публичной фигурой, а всякая публичная фигура находится под ударом. Угрозы ему приходили нередко и особенно в последний год. И надо не забывать, что угрожали и преследовали его власти за проповедь почти все время служения. Ведь и погиб о. А. на пути в храм, на литургию и из-за своей проповеди . Напомню, что записи выступлений о. А. для телеэфира тогда же были уничтожены. По моему даже по всем формальным признакам он — святой.
в самом верху страницы со словами
«Яков Кротов. Опыты»,
то вы окажетесь в основном оглавлении,
которое одновременно является
именным и хронологическим
указателем.