Помните ли вы, читатель, газету „Здравое Слово“? Удивительно, как скоро все решительно забыли об ее существовании! А между тем она не только существовала, но существует и до сих пор. Розничная продажа ее воспрещена, подписчиков она больше не имеет, но Тит Ионыч Караухов, владелец самой большой в России канительной фабрики, тратит ежегодно полтораста тысяч на ее издание.
Сотрудниками состоят весьма солидные литературные силы, ни в чем не уступающие литературным силам других газет и журналов. Направление „Здравого Слова“ самое благонамеренное, патриотическое... Да неужели же вы забыли „Здравое Слово“? Неужели вы не помните, как оно чуть-чуть не сделалось самым влиятельным, самым популярным изо всех благомыслящих органов нашей печати, как руководило оно нашим общественным мнением? Вы не помните, как дрожали либералы при виде его заголовка? Вы забыли, как встревожились „Московские Ведомости", когда „Здравое Слово", движимое патриотизмом, предложило безвозмездно печатать казенные объявления? Давно ли это было? Будто вчера! Вся печать перед ним трепетала. Да что печать! Сановники лишались сна и аппетита, отцы семейств жили в страхе; были случаи сумасшествия и покушения на самоубийство. На всем необъятном пространстве земли русской, „от финских хладных скал, до пламенной Колхиды", ни в одной иноплеменной, иноверной груди не могла шевельнуться преступная мысль, как тотчас же „Здравое Слово" производило свое отрезвляющее, устрашающее действие.
————————
*) Эта неоконченная статья написана в 1895 году и еще нигде в печати не появлялась.
413
И этот орган, столь влиятельный, и полезный, столь могучий и патриотический, этот орган, долженствовавший Сергей Трубецкой. Правдивая история «Здравого Слова» собою Каткова — пал до такой степени низко, как не падал еще ни один орган, с тех пор как в природе существуют органы. С ним случилось нечто до такой степени странное и беспримерно ужасное, что мы не знаем, как объяснить себе загадочную судьбу его. „Здравое Слово” было заживо забыто,— забыто со всеми своими сотрудниками, с редакцией, с самой типографией, в которой оно печатается, с наборщиками, с рассыльными, с самой прислугой. Случилось нечто странное и необъяснимое: сама цензура его забыла. Мудрено ли, что русское общественное мнение, столь непостоянное и шаткое, столь колеблющееся, в один прекрасный день как бы в силу какого-то частного затмения, забыло то самое „Здравое Слово”, которое еще накануне пробуждало в нем страх и трепет, заставляло видеть всю Россию покрытою сетью интриг и капканов, и пробуждало в нем порывы самоотвержения.
Забыто все! Сами бывшие сотрудники, подвизающиеся ныне в других изданиях, не помнят ничего, будто „Здравое Слово“ издавалось не в Москве, а где-нибудь в Женеве. Люди, сочувствовавшие „Здравому Слову”, видевшие в нем спасение отечества, молчат о нем, как о какой-то замятой, постыдной истории вроде экспедиции Ашинова в Абиссинию.
Странная роковая судьба! Пример, достойный ужаса и полный назидания! Неужели же подобная участь внезапного забвения при случайном повороте общественного мнения ожидает и другие благомыслящие издания, сродные „Здравому Слову”? Как могло случиться, что целая газета пропала без вести, затонула без следов в общем забвении? Мы долго искали признаков „Здравого Слова” в русской журналистике, и долго поиски наши были столь же тщетны, как поиски несчастной „Русалки” — хотя мы искали не сгнившее, затонувшее судно, а существующий здравомыслящий орган. Ибо оказывается, что „Здравое Слово” все-таки существует.
...Почтенный Тит Ионыч ежегодно посылает куда-то и кому-то полтораста тысяч на его издание. Однако и он, по безграмотству, означенной газеты никогда не получал и не мог сообщить нам никаких определенных сведений. Остатки издания прежних лет шли было на фабрику, для обертки канители, но и это пришлось прекратить: газета марала канитель.
414
Особенный случай помог нам узнать забытую всеми историю „Здравого Слова" и пролить некоторый свет на его таинственное исчезновение. Мы не имеем права рассказывать, как и от кого получили мы наши исторические материалы. Пусть благосклонный читатель судит беспристрастно, насколько рассказ наш заслуживает доверия.
I.
„Здравое Слово" возникло в Москве на средства нашего известного мецената, почтенного Тит Ионыча Караухова, коммерции советника и владельца первой в России канительной фабрики. Тит Ионыч читать не умеет, но зато на своем веку издал больше книг чем может прочитать любой интеллигентный читатель. Издательская деятельность Тита Ионыча была движима благородным самолюбием и твердостью характера, хотя, строго говоря, мотивы ее ни для кого не были ясны. Тит Ионыч — человек серьезный, молчаливый и угрюмый. Хотел ли он, издавая книги, откупиться от просвещения, представляя как бы рекрутскую квитанцию за свое безграмотство, почитал ли он себя отчасти автором, духовным отцом издаваемых им сочинений, потому что они ему стоили денег, — неизвестно; одушевляло ли его желание славы или просто самодурство, или и то, и другое? Тит Ионыч издавал с редкою энергиею и притом преимущественно книги научного содержания. Впоследствии сюда примешалось соревнование со свояком Власом Власьичем Синебантовым,. который давал деньги на разные заведения и получил орден за больницу. Тит Ионыч знал, что за книги он ордена не получит; он даже прослыл одно время большим вольнодумцем за какую-то „Историю первобытного брака". Но раз начав дело — он вел его с упорной решимостью поставить на своем и пожать лавры литературной известности, так что стал мало-по-малу настоящим меценатом. Как гоголевский Петрушка, он относился безразлично к содержанию книги, интересуясь лишь процессом ее издавания. Он печатал решительно все: философию, математику, стратегию, технологию. Он требовал от книги только внушительного объема и научного заглавия. Небольших книг и брошюр он не издавал, считая, что не стоит рук марать. Против газет Тит Ионыч вначале также высказывался резко и пренебрежительно, считая всех газетчиков золоторотцами, шантажистами и щелкоперами. Его молодец читал ему иногда „Мо-
415
сковский Листок “, но это не изменило его отношения к газетной прессе, на которую он продолжал смотреть как на самое пустое, плевое дело.
Но случились два события, радикально изменившие его отношение к печати. Влас Власыч Синебантов на зло Титу Ионычу дал большие деньги на газету честного направления „Фактор Прогресса", которую редактировал профессор Хамоватый. Но дело на лад не пошло. „Фактор Прогресса” получил два предостережения, был лишен права печатать объявления, изъят из розничной продажи и потерял в два года почти всех своих подписчиков. Он обратился в какое-то дряблое, бледное и жидкое, вечно дрожащее поминальное бланманже либерализма шестидесятых годов. Притом весь либерализм его выражался в сочувствии некоторым европейским левым, в умолчании о всех „несимпатичных проявлениях” да в фельетонах о русской жизни на Маточкином Шаре или на Карской губе, — фельетонах, написанных, очевидно, весьма большими либералами, судя по географической широте их постоянного жительства. Раз только попробовал смелый редактор пропечатать одного земского начальника, высекшего бабу у себя на конюшне. Но хотя профессор Хамоватый выражался деликатно и приводил статьи закона, земский начальник, не отрицая ни статьи ни факта, так ему ответил, и все благомыслящие газеты задали ему такого звона, что почтенный профессор окончательно помешался на идее 3-го предостережения и мало-по-малу превратил свою газету в совершенно немой протест. Нападки благомыслящих газет не умолкали, прежние единомышленники прозвали газету его бланманже, и в один прекрасный день несчастный редактор сам вообразил себя высеченной бабой, и от стыда повесился.
История эта наделала много шуму. Мелкая пресса изобразила в иллюстрированных „приложениях” картинку самоубийства. Сам Н. Н. Страхов в „Борьбе с Западом” написал о нем прочувствованную страницу, указывая в повесившемся профессоре образ нашей беспочвенной интеллигенций. А Влас-то Власыч дал деньги на этакое дело! Тит Ионыч торжествовал и положил окончательно побить свояка в литературе.
У Караухова был адвокат Мартын Степаныч Обезьянников, звезда первой величины, с литературными связями, нередко служивший посредником между нашим меценатом и его литературными поставщиками. Смолоду человек самых передовых убе-
416
ждений, Мартын Степаныч составил себе имя в целом ряде громких процессов, защищая не одних миллионеров, но и нигилистов. Однажды он очутился под судом в компании одного крупного доверителя по делу о подлоге, по случаю оказавшегося у него нервного недостатка зрения. Он был оправдан; но в нем совершился нравственный переворот. Вскоре после процесса он заболел от пережитых волнений: он ослеп совершенно и к слепоте его присоединился сикозис, но прозрел и излечился внезапно у бабушки Федосьи. Это чудо привлекло к нему массу новых клиентов, доставило ему практику разных монастырей и множество новых полезных связей. После этого Обезьянников стал разом членом двадцати-двух братств в разных городах России, куда посылал в виде пожертвований разные душеполезные олеографии и листки назидательного и патриотического содержания. Он выхлопотал себе место церковного старосты в какой-то богадельне, писал проекты о борьбе со штундою и вступил в сношение с православным Востоком, дал ему даровые и весьма удачные юридические советы, взамен которых получал благословение и свежую халву Великим постом.
Но этим дело не ограничилось. Мартын Степаныч хотел смыть окончательно как красные, так и просто грязные пятна с своей репутации. Он хотел сделаться столпом общества, и желание это, как почти всегда, было искренним. Он сам забыл да и старался забыть границу между своим интересом, оздоровление и спасение общества, незадолго перед тем зараженного разрушительными стремлениями. Он думал, что стоит только обернуться вспять, чтобы стать столбом, подобно жене Лота. Обходя с кружкой молящихся в богадельне, зевая в обществе распространение полезных олеографий или давая тонкие юридические советы представителям вавилонского патриархата, он чувствовал, что приобретал уважение не только в чужих, но и в собственных глазах. Он дошел до того, что собственной искренностью, которой он всегда умел убеждать присяжных, убедил самого себя в действительном существовании в груди его новых убеждений. И он стал их проповедывать. Теперь, как и прежде, он плыл по ветру, думая, что идет против течения. Теперь, как и прежде, его зычное красноречие служило рупором тому, что он проповедывал. Только навеселе, после хорошего обеда, он как бы возвращался к своему прежнему языческому волтерианству и мастерски рассказывал анекдоты про
417
солопниц, про своих новых знакомых, членов обществ разных распространений, посещений и непосещений, употреблений и неупотреблений!
В один прекрасный день — это было некоторое время после кончины Каткова — Мартын Степаныч, сидя за утренним кофе, пробежал „Московские Ведомости", которыми он заменил прежние легкомысленные газеты и в голове его сверкнула великая мысль... Номер „Московских Ведомостей", лежавший перед Мартыном Степанычем, не являл в себе более никаких признаков отлетевшего гения их бывшего редактора. „Подделка, неискусная подделка, — произнес Обезьянников; — это какая-то отрыжка прежних „Московских Ведомостей"! Нет, так больше нельзя!"
И действительно, перед нашим адвокатом лежал один из тех номеров газеты г. Петровского, в котором сотрудники ее, оставив заданные покойным редактором темы, пытались впервые импровизировать нечто новое в его духе, прокладывая неизведанные пути.
Впечатление получалось жалкое, как от собравшегося в первый раз любительского квартета или как от разбитой шарманки, утратившей существенную часть своего механизма: тоненькие дудочки задорно выводят мотив не то марша, не то польки, осиплые басы гудят грозно, но фальшиво, а средние дудки завалились или испортились, так что средний регистр отсутствует вовсе. Таково было впечатление передовицы. Фельетон какого-то бывшего человека заключал в себе пространные выдержки из Шестоднева — новаторский прием, который показался почему-то странным Мартыну Степанычу, хотя он сам состоял членом братства: „Не умолкну никогда". Но возбуждение его достигло крайних пределов, когда он прочел внутренние корреспонденции о сепаратизме чувашей, о самоедской интриге и об успехах русского дела на Чукотском носу. „Заставь дурака Богу молиться!" воскликнул он и приказал немедленно заложить санки.
В голове его созрела мысль. „На Солянку, к Караухову!—крикнул он кучеру.—Нет! Так больше нельзя! Черт знает что такое!"
Проезжая по Красной площади, Обезьянников многозначительно взглянул на памятник Минина и Пожарского...
II.
Мартын Степаныч целых шесть месяцев находился в припадке лихорадочной деятельности. Олеографии, общество непосеще-
418
ния, общество неупотребления, братство „не умолчим” и даже дела вавилонского патриархата и абиссинского подворья — все это было на время забыто. На годичном собрании общества трезвости Мартын Степаныч привел всех в замешательство своими странными речами, вообразив, что он сидит в обществе „сестер деснаго стояния”.
До того ли было нашему деятелю! В голове его роились проекты, статьи, контракты, телеграммы. Каждый день с утра он возился со всякого рода темными личностями и обедал и ужинал с избранными литературными силами, долженствовавшими принять участие в будущей газете. Деньги и шампанское Тита Ионыча лились рекою. И мало-по-малу литературное предприятие Обезьянникова близилось к осуществлению.
Газету решили назвать: „Здравым Словом”. Обезьянников хотел, чтоб официальным издателем был сам Караухов, хотя в виде издательской подписи он мог проставлять только свой крест под каждым номером. Обезьянникову нравилась мысль выпускать новое издание за такой своеобразною печатью непочатого русского духа. Но в Петербурге встретились затруднения. Решено было, что издателем будет Мартын Степаныч; но средства— Тита Ионыча, который обязался контрактом на 15 лет с миллионной неустойкой. Редактором, номинальным разумеется, был избран доктор медицины—не помню Петров или Иванов, состоявший около двадцати лет где-то сверхштатным врачом и давно оставивший практику для биржевых гешефтов. Его взяли частью за связи с финансовым миром, частью для того, чтоб отвечать перед судом, положив ему 25 руб. суточных за каждый день, проведенный в местах ареста или тюремного заключения.
Настоящими редакторами, долженствовавшими создать орган в духе и силе Каткова, были сам Обезьянников и крупные литературные силы, с которыми мы постараемся ближе познакомить читателя. То были, во-первых, славянин неопределенной национальности Войцех Войцехович Трепачек.
Трепачек, заявивший себя в педагогической литературе рядом словарей и учебников и в публицистике известный под псевдонимом Jupiter Stator; затем следовали—публицисты Василий Вышибалов и Тигран Жердябов, секретарь редакции. Эти лица представляли из себя верховный совет Обезьянникова. Трепачек был канцлером, Вышибалов принял портфель внутрен-
419
них дел, Жердябов — портфель народного просвещения и церковной политики. Потом шли фельетонисты: Платон Целковомудренный под псевдонимом Старуха-Лепетуха (литература и жизнь), Евлампий Бутонов (философия и жизнь) и Максим Петров Нетронь-Завоняйка (общественная хроника) — все трое с солидным литературным прошлым и завидным дарованием. Не менее замечательны были корреспонденты: Маркиз Вуадефэ из Парижа, Цукерсон из Берлина и Вены (проживал, большею частью, в Москве), ирландец О'Вши из Лондона и в особенности Иван Вредный, состоявший на особых поручениях при редакции и на первых порах отправленный в Болгарию, откуда писал под псевдонимом— „Баши-Бузук”. В Петербурге были два корресподнента — князь Содомский и генерал Поросятин (штатский), писавший еженедельные финансовые обозрения по самым достоверным источникам под псевдонимом „ Рельсопрокатный “. Одной строки его было достаточно, чтобы поднять или уронить любую бумагу. Я не стану перечислять других сотрудников, между которыми были такие силы, как Тертый Калач, знаменитый Лжедмитриев, Нибур русской истории и штабс-капитан Пузанов, наделавший столько шуму своей смелой полемикой с Львом XIII.
К чести „Здравого Слова” надо заметить, что ни в одном объявлении оно не поместило в числе сотрудников Льва Толстого, как это делают многие другие журналы, спекулирующие на „непротивлении злу” со стороны знаменитого писателя. Да этого и не могло случиться, ибо с первого же номера „Здравое Слово” принялось разоблачать, его лжеучения.
Войцех Войцехович Трепачек, Василий Вышибалов и Тигран Жердябов были все трое выдающимися публицистами. Все трое были в свое время первостепенными прохвостами. Но это прежде. Теперь они изменились, подобно Обезьянникову, и горели ревностью к святому делу. Жердябов даже изготовил для будущего издания ряд поучительных статей под общим заглавием: „Каким я был негодяем!”,
Войцех Войцехович Трепачек составил себе порядочный капиталец, промышляя педагогией в спекулируя на бирже. Он переводил разные немецкие школьные издания, которые ловко пускал в оборот и ловил рыбу в мутной воде разнообразных московских среднеучебных заведений. Сначала он довольно слабо знал русский язык, так что в его первой „книге латинского упражнения” попадались не совсем русские обороты: „не хоти
420
супротивостать сенатскому постановлению“, „были многие некоторые такие, которые сообщали, что юноша (acc. cum inf.) пришел в Рим посмотреть игры три года спустя смерти отца“, или „ее тело было бело и полно относительно наготы" (тело порока в басне Продика). Но постепенно Войцех Войцеховпч чрезвычайно усовершенствовался в русской речи и под псевдонимом Jupiter Stator с успехом пустился в философию и публицистику.
Убеждений своих он никогда не менял и, как он выражался, сначала имел их „тверди, ясни, простими". Статьи его были редки, иногда нелепы до наглости, но всегда определенны, авторитетны, внушительны. В своей педагогической деятельности он выработал себе прием неукоснительного вдалбливание своих слов и мыслей в головы учеников. И этот прием, который наш педагог перенес в публицистику, составлял его литературный секрет и доставил ему большую долю его успеха. Ему одному дано было излагать совершенные нелепости, которых и самые благомыслящие публицисты избежать иногда не могут, тоном столь серьезным, строгим и веским, что читатель, которому те же нелепости самому приходили в голову, переставал их стыдиться и проникался уважением к себе и своей газете, доводившей эти нелепости до конца. Одному Войцеху Войцеховичу дано было с такой самоуверенностью, с такой невозмутимостью и простотою победоносно защищать нелепые мысли явно нелепыми аргументами. Получалась совершенная иллюзия, математической ясности, железной доказательности. Войцех Войцехович спорил всегда спокойно и авторитетно, когда он доказывал, что дважды два — стеариновая свечка; голос его звучал так же логично и хладнокровно, как будто он объяснял ученикам математическую теорему или элементарное правило грамматики. Самая наглость его, поистине исключительная, была возмутительно пристойною, как бы вдохновенною, разбивая всякую логику своим олимпийским спокойствием. От такого неслыханного приема оппоненты Трепачка невольно приходили в замешательство, как римская конница при встрече с боевым слоном. И Jupiter Stator ловко умел пользоваться производимым впечатлением, сохраняя всю свою выдержку, свой тон торжествующей истины.
Все это — свойства завидные для всякого публициста, который не всегда же имеет достаточно досуга и знания для обоснования всех своих положений. В служении благой цели доля наглости есть сущий клад. Но были два обстоятельства, которые мешали
421
Трепачку Сергей Трубецкой. Правдивая история «Здравого Слова» собою всего Каткова. Во-первых, он был несколько холоден: он был строг но не лют; в нем не было ни злобы, ни резвости, ни настоящего голоса, который мог бы потрясти, ужаснуть, остервенить. В нем не было того Минина, того духа Красной площади, который почуял Обезьянников в безграмотном Караухове. Кроме того, у Трепачка был еще один недостаток — он имел слишком определенную политическую систему, почерпнутую частью из древних писателей, частью из долголетней педагогической практики. У него был в голове целый план реформы, основная мысль которой заключалась в превращении всей России в какое-то колоссальное среднеучебное заведение. Почтенный педагог представлял себе благоустроенное государство в виде какого-то исправительного пансиона и никак, не мог вообразить себе, чтобы люди могли когда-либо становиться совершеннолетними, жить без надзирателей и директоров. Он проектировал целую систему инспекции, долженствовавшую направлять и опекать все сферы как общественной, так и частной деятельности. Самая литература долженствовала превратиться в какое-то письменное упражнение, строго руководимое особыми инспекторами.
Совершенно иными свойствами отличались два других политика „Здравого Слова“ — Жердябов и Вышибалов. Если Юпитеру-Статору недоставало злобы и борзости, недоставало полета и русского духа, то оба названные сотрудника были люты и борзы, оба умели возвышаться до пафоса, каждый в своем роде.
Тигран Жердябов был истинный одержимый. В юности он был динамитчиком, но самое существование его свидетельствовало о примерной искренности его раскаяния. В 70-х годах он судился по знаменитому делу (Обезьянников был его защитником). Потом он бежал в Болгарию, где покушался на жизнь Баттенберга. Он был осужден и повешен; но, к счастью для русской публицистики, веревка оборвалась, и в тот самый момент пока искали новую, случился министерский кризис: министр, подписавший приговор, был свергнут, и на радостях Жердябова помиловали, заключив его пожизненно в Черную Джамию. Там, его, как водится, занимали плетением сетей и секли плетями от времени до времени, в компании того самого министра, который хотел его повесить. Подобный режим потряс нервную систему нашего террориста. Его преследовали галлюцинации, ему мерещилась виселица, он еженощно видел черта, и кончил, тем, что уверовал в его существование. Это послужило нача-
422
лом его религиозного обращения. Он начал, так сказать, с другого конца, но, приняв такой конец, он допустил и прочие догматы веры. Ему казалось, что, веруя в черта, он веровал глубже, реальнее, конкретнее прочих, приближаясь к миросозерцанию подвижников и аскетов. Сведя личное знакомство с нечистым, мучимый религиозными страхами, которые он принимал за „начало премудрости“, он уже не мог быть индифферентным. Иногда он чувствовал даже как бы какую-то благодарность к виселице, к плетям, к самому черту за свое обращение. Но в то же время он объявил сатане крестовый поход не на-живот, а на-смерть. Не было прозелита более пламенного и решительного. Вчера еще он готов был взорвать все храмы динамитом; сегодня он пережег бы всех еретиков, замучил бы всех инославных. Вчера он кощунствовал, сегодня соблюдал все посты, клал поклоны и мнил себя абсолютно православным. Но что это было за православие! Враг рода человеческого не даром был его миссионером. Жердябов сам не замечал, что он верил действительно и преимущественно в черта. Теперь, как и прежде, он признавал, что Бог не в правде, а в силе; теперь, как прежде, он видел в религии любви и прощения ложную сентиментальность и дамскую выдумку. Изгнав из себя одного беса, он не заметил, как душой его завладели семь злейших бесов, прикрывавшихся его мнимым обращением. Он впал в прелесть и самочинное умствование, которое привело его к мнениям еретическим: он заразился теократическими идеями, изобрел особый чин рукоположения в государственную службу и даже помышлял о помазании губернаторов особым елеем при назначении их на должность...
Между тем в Болгарии совершился новый переворот. Понадобились умелые террористы, и Жердябов, выпущенный из тюрьмы, был назначен начальником отряда палочников в одном из придунайских городов. Исполнив возложенное на него поручение и перепоров населения, он переправился через Дунай и... я не стану рассказывать его возвращение на родину, его покаяние, его помилование. Читатель может сам прочесть об этом в его статье: „Каким я был негодяем". Он думал было поступить в монастырь, но сатана являлся ему всякий раз, как он становился на молитву. И вот он положил побороть его окольным путем, посредством публицистики, обличая все его либеральные козни и происки.
423
Такой сотрудник был, несомненно, полезен и надежен, хотя фанатизм его и мог иногда казаться чрезмерным. Но самые большие надежды в смысле русского духа Обезьянников возлагал на Вышибалова. В нем была искра Прометея, хотя изо всех сотрудников „Здравого Слова” это была личность с самым смутным прошлым. Он был в свое время сотрудником какого-то подпольного издания, потом становым в каком-то очень хлебном участке, потом шулером, наконец — сотрудником „Московских Ведомостей“, где он мелькнул лишь метеором, чтобы со скандалом перейти в „Здравое Слово”. Он прошел, таким образом, целую лествицу бесстыдства и представлял из себя самоновейший тип литературного опричника. Он был одинаково нагл и ехиден, дерзок и беззастенчив. В нем была какая-то врожденная потребность буянства, драки, площадной брани. Никто не умел произвести скандала с таким треском и в то же время так удачно, благовременно, в ту самую минуту, когда данный скандал составлял, так сказать, общественную потребность. С одинаковым искусством он мог выворачивать скулы всякому встречному и с достоинством древнего римлянина получать затрещины, извлекая из них честь и барыш. Он гордился каждым флюсом, как воин почетными ранами. И вот, он сделался столпом разрушающегося общества. Он искупал свое двоеженство, свой грязный, пьяный разврат, защищая здравое начало семьи. Он искупал свое взятничество и вымогательства, вопия о чести дворянина, о неподкупности власти. Ограбив родную мать и тетку, он восстановлял всюду пошатнувшуюся власть родительскую; не умея ставить буквы е, он распинался за классическое образование. Выражаясь языком Тацита, „он не оставлял ни одного бесстыдства не сделанным" — и в то же время со слезой, с вдохновением взывал непрестанно: „горе имеем сердца!"
Таков был состав редакции. Обезьянников чувствовал, что букет публицистов, подобранный им, может произвести несколько острое, жестокое, так сказать, впечатление на нашу дряблую публику. И он постарался смягчить его искусным подбором фельетонистов. Игривый Нетронь-Завоняйка, елейный Евлампий Бутонов, проливавший крокодиловые слезы над предстоящим разрушением и настоящим гниением самочинного Запада, долженствовали смягчить впечатление мощных патриотических аккордов Вышибалова или смелых проектов Трепачка. Литературный кисель
424
Старухи-Лепетухи должен был способствовать переварению иеремиад Жердябова.
Все было готово. Помещение редакции чистое, просторное, с новыми потолками и бумажками, с колоссальной статуей одного великого публициста на парадной лестнице; сотрудники, обновленные духом, подписчики, воскрешенные надеждой — все было напряжено ожиданием. Обезьянников чувствовал себя в положении борзятника, притаившегося в приближении зверя. Борзые вытянулись, застыли в немом стремлении, между тем как гончие заливаются отчаянным лаем... Зверь уже виден, он едва сдерживает своих собак... Ближе, ближе... и вдруг сейчас он гикнет и спустит свору, и все они понесутся по пашням и буеракам.
III.
Открытие журнала было истинным событием. Все именитые лица города явились на приглашение; все святыни московские освятили своим присутствием торжественное молебствие, весь православный Восток был представлен, не исключая Абиссинии. Молебствие совершал архимандрит Вавилонского подворья, и протоиерей Благорастворенский сказал назидательное слово. За сим был обед, — чудовищный, гомерический обед, где лилось вино, речи и слезы, где соратники говорили о своих высоких чувствах и убеждениях, ссорились, ругались, мирились снова, качали Тит Ионыча, кричали, и под конец всей пьяной ватагой уехали к Яру. Три дня и три ночи длилась эта оргия, из которой один Трепачек и о. Благорастворенский успели как-то улизнуть. Так началось дело общественного спасения, и через неделю вышел первый номер „Здравого Слова”.
Заголовок, выведенный славянской грамотой, из-под которого виднелся кончик Кремля и кокошник матушки России; крупный, изящный шрифт и пространное жирное оглавление — такова была внешность первого номера, если не считать неизбежной швейной машинки Зингера и бутылки Жоржа Гуле, изображенных на первой странице перед самым оглавлением. Не знаю, как вы, читатель, но мне эти бутылки и машинки так намозолили глаза в объявлениях, что я поклялся никогда не пить марки Гуле и не шить ничего на Зингере. Не понимаю, как Обезьянников решился в первом же номере и на первой же странице поместить эти „завидные образцы”, измаравшие заборы и конки всех частей света!
425
Но уж видно без уступок духу времени никакое дело идти не может. Завистники говорили, что это сочетание бутылки дешевого шампанского с швейной машиной под сенью кремлевской стены должно характеризовать будущую литературную деятельность нового органа. Но первая же неделя блистательно опровергла такое злословие.
Передовица пробного номера — настоящая министерская декларация — была составлена Обезьянниковым и Вышибаловым: они и впоследствии обыкновенно писали вместе, так как первый в печати выходил несколько жидок, а второй, несмотря на всю пустоту своего таланта и крепость слова, писал самодержавие с е и не имел достаточно литературного лоска. Передовица была превосходна, умеренна, сдержана в тоне, но полна несокрушимой энергии; как в классической увертюре мотивы, долженствовавшие получить развитие в последующей опере, излагались отчетливо, ясно, после нескольких церковных аккордов экспозировалась первая тема — широкая, русско-цыганская, богатырская, затем два миттельзатца — один в роде анафемы, другой в роде многолетия; потом был целый хаос звуков, в котором гром и анафемы переплетались с первой темой и многолетием и, в заключении, после маленького намека на „вечную память”— победные фанфары, тромбоны и гимн. Почти ничего лишнего! Обезьянников умерил порывы своей фантазии, Вышибалов — могучие взмахи своих патриотических крыльев. Получалось грозное и внушительное впечатление скрытой силы. В особенности конец был достоин Каткова и попал в хрестоматию, вскоре после того изданную Трепачком для среднеучебных заведений.
За передовицей шла общественная хроника Нетронь-Завоняйки, язвительная, проницательная и злая. Если в первой статье чувствовался „угль пылающий огнем”, и „кровавая десница”, то в хронике показывалось „жало мудрые змеи”, сразу нагнавшее дрожь на земцев, судейских и на развратителей молодежи. Не менее замечательно было „финансовое обозрение” „Рельсопрокатного”, сразу доставившее „Здравому Слову” привилегированное положение биржевой пифии. Далее помещалось несколько интереснейших корреспонденций: „Трещат швы тройственного союза” — из Берлина, „изгнание Лже-Фердинанда” из Софии и „обнимитесь, миллионы” из Парижа. Маркиз де Вуадефэ писал, как все французские сердца бьются в унисон с русскими, — описывал легавую суку, загипнотизированную общественным настроением, которая ро-
426
дила щенка с пятном в виде двуглавого орла на брюхе, и в заключение сообщил под величайшим секретом, что сам Дюпюи склоняется к православию.
Фельетонов было два. Жердябов поместил сильное опровержение богословских лже-толкований Льва Толстого с эпиграфом: “Тако ли отвещаеши первосвященнику?“ Бутонов начал прекрасную и оригинальную аллегорию: „Геркулес у распутия“. Под Геркулесом разумелась, конечно, Россия: одна дорога вела на восток, а другая на запад; восток начал заниматься, а на западе еще кой-где над разрушающимися кафедралами и под дымящимися паровозами мерцали обманчивые звезды. С запада подошел к Геркулесу с льстивою улыбкою великий инквизитор, с востока — черкешенка, дышавшая знойным сладострастием. Черкешенка манила Геркулеса на восток, говоря, что там солнце. Инквизитор звал его в Европу, уверяя, что солнце, все равно, кончит тем, что сядет на западе. Геркулес долго стоял в задумчивости, слушая эти лживые речи, и вдруг, произнес: „Врете оба: ни на востоке, ни на западе солнца нет, и не будет. Пока что, пойду к заутрене“. И вдруг взошло солнце и озарило все... Я излагаю главную мысль г. Бутонова. Его аллегория тянулась несколько месяцев и вышла потом отдельной занимательной книгой. Фельетон заключался прекрасным стихотворением:
Молитва Бутонова.
Затеплю я свою лампаду,
Душой высокой воспарю:
Я не убью, я не украду,
Я не прелюбы сотворю.
———
И духом кроткий, полный мира,
Я подвиг славы совершу;
Не сотворю себе кумира,
Чужие храмы сокрушу.
———
Умерщевлю жрецов Ваала,
Каменьем перебью блудниц!
Культуры западной начала
Падут при громе колесниц.
———
427
Взорву костелы динамитом,
На воздух кирки полетят,
На океане Ледовитом
Божницы чукчей затрещат.
———
Пусть ложной веры кафедралы
Падут повержены во прах!
Пусть воют гъэны и шакалы
на запустелых тех местах.
———
А я приду с любви елеем,
Пролъю на ближнего бальзам;
Мечтой смиренною лелеем,
Я волю чистым дам слезам.
———
И помолюсь средь сонма духов
За православный весь народ, —
За растворение воздухов
И за святейший правительствующий синод*).
———
Нужно ли говорить о впечатлении первого номера? Но это были только цветочки. Некоторые из ягодок ждали читателя на первой же неделе. Такою ягодой явилась прежде всего статья Трепачка „о недостатке крепостного права”. Недостаток состоял не в том, что крестьяне не имели свободы — это было величайшим благом и для них и для всего государства. Недостаток был в том, что свободны были „даровые полицеймейстеры”. Почтенный педагог возлагал всю надежду на земских начальников, указывая возможность исправить указанный им „недостаток“ путем развития корпуса земских начальников и объединения их деятельности под непосредственным ведением одного шефа или „Всероссийского Земского Начальника".
Нужно ли сказать, что статья Super Stator не осталась незамеченной? Либералы вопили в страхе и пытались вызвать на устах своих жалкое подобие насмешки. Благомыслящие газеты, встретившие холодно своего нового собрата, в течение несколь-
______________
*) Некоторые строфы из этого стихотворения попали в печать после смерти В. С. Соловьева и были ошибочно приписаны ему; между тем в действительности они целиком принадлежат перу кн. С. Н. Трубецкого.
428
ких недель обсуждали новую идею. Земские начальники, действительные и мнимые, пишущие обыкновенно лишь в органе кн. Мещерского, со всех концов России засыпали и „Здравое Слово“ своими правдивыми письмами, указаниями, вопросами, иногда просто кляузами. Кто жаловался на общину, кто — на суд, кто — на губернатора, кто на прокурора, кто — на дам, кто — на закон пли „праздную букву закона” словом, успех был полный, связь с землей и народом была установлена прочно, и Обезьянников подобно кн. Мещерскому объявил, что всякий порядочный человек обязан подписаться на его газету.
За земскими начальниками наступила очередь русских матерей, к которым обратился Вышибалов, призывая к их совместной патриотической борьбе против всех развратителей общества и растлителей юношества. Сердце русской матери откликнулось: из Петербурга и Тулы, из Колывани, Варшавы, из Казани — отовсюду полетели материнские обличения, породив целое общественное движете. „Здравое Слово“ проницало все уездные тайны, все интриги и козни; оно проникло в семью и утверждало святость ее очага. „Здравое Слово” руководило всеми областями общественной мысли и деятельности. Целковомудренный разделывал под орех русскую литературу, писал о сути истории, о лжи и разврате западно-европейских артистов, о национальности в правде, о лже-науке и славянофилах. Жердябов умерщвлял самочинное мудрование плоти в отечественной журналистике. Знаменитый Лжедмитриев изобличал страховые общества и Нестора-летописца за его пресловутый миф о тройственном союзе, Рюрика, Синеуса и Трувора. Штабс-капитан Пузанов выступил со смелой полемикой против Льва XIII, которого победоносно изобличал в рационализме и, с Хомяковым в руках, уничтожал навсегда западные исповедания, великодушно протягивая руку помощи ослепленному Западу.
Время шло, и слава „Здравого Слова” росла с каждым днем, и круг подписчиков его расширялся. Оно творило суд и милость, объявляло войну и заключало союзы. Начиная от Льва и Солнца и кончая каким-то фантастическим бразильским жуком, все иностранные ордена украшали грудь Обезьянникова. Большинство сотрудников были почетными легионерами, и сам Тит Ионыч прослезился, получив из Парижа академические пальмы. Иностранные газеты печатали телеграммы о хрониках Рельсопрокатного. Цукенсон был своим человеком у Бисмарка и Каприви;
429
О’Вши был на „ты” с Гладстоном, а Иван Вредный был в Софии вторым после Стамбулова и производил смотры болгарским войскам. Добившись признательности общества и правящих сфер, „Здравое Слово“ стало фактором не только русской, но и европейской политики и нравственно руководило всей нашей благомыслящей печатью...
(не окончено).