В 1975 году суд над Ковалёвым провели в Вильнюсе, чтобы меньше было иностранцев. Сарказм истории в том, что в итоге 35 томов его дела оказались в свободной Литве и теперь доступны в архивах США на микрофильмах. Вот отрывок из них:
«В виде исключения — я специально подчеркиваю это — я отвечаю на постав. вопрос следующее: не без некоторых колебаний я отказываюсь выполнить и это следственое действие — изложить свою биографию.
Колебания, о которых я говорю, обусловлены непростыми внутренными причинами. Если бы я писал свою биографию, я обращал бы меньше всего внимания на внешние события жизни, стараясь изложить историю взглядов, которая представляется мне более интересной.
Разумеется, я не считаю, что такая история может иметь какое-либо отношение к следственному делу. Однако, я стремлюсь к откровенности со всеми — в том числе и со следователями — во всем, что касается исключительно моих личних мнений и убеждений.
В самом деле, я ведь утверждаю, что интерес КГБ к Хроникам, самиздату, Инициативной группе и прочему незаконен, что по политическим мотивам властей ведется недостойная и лицемерная игра в правосудие, в которои я не хочу, не могу себе позволить, участвовать. Если бы следствие поняло мои соображения — я не говорю согласылось бы с ними, но приняло бы только искренность мотивов моего отказа, возможность существования такого искреннего мнения, — то, тем самым, уже не было бы и преступления.
Перечисленные вами действия полагаю общественно полезными, во всяком случае, морально безупречными и не противоречащими закону. Престиж, основанный на умолчаниях или прямой лжи, не то, что я хотел бы поддерживать, но и специальной цели ронять его — не имел. Это для меня вопрос второстепенный. Думаю, что роняет свой престиж тот, кто осуществляет произвол, а не тот, кто об этом произволе открыто говорит. Если власть полагает, что те или иные сообщения наносит ей моральный или политический ущерб, благоволит сама не нарушать собственных законов — сообщения отпадут сами собой. Или, на худой конец, пусть хоть честно издаст список вопросов, обсуждение которых запрещено.
Конечно, мне были известны многие факты помещения писем и другой информации в различных зарубежных изданиях, хотя и не с такой полнотой, как это, вероятно, известно следствию — рядовой ученый в Советском Союзе не имеет возможности знать многое, что не составляет труда узнать КГБ. Деление прессы на “реакционную” и “прогрессивную” считаю прискорбным следствием разнузданной, лживой и никому не нужной “идеологической борьбы”. Я полагал бы разумным оценивать прессу по критерию точности и аккуратности сообщаемой ею информации. Оценить по этому критерию различные зарубежные издания я лично не берусь — не имею материала. Доверять же официальной советской пропаганде не склонен. Полагою, что любое издание вправе поместить любую информацию, если не нарушает соответствующие законы. Думаю, что не слишком существенно, где именно помещена информация если она правдива.
Я осмелился стать достаточно честным, чтобы не считать этот аргумент [речь идёт о деле Красина и Якира] убедительным. И увидел, что моя внутренная, значит — неотъемлимая, свобода увеличилась. С тех пор я так и живу».