[Опубликован в кн.: Перевернуть мир. О священнике Михаиле Шике и Наталии Шаховской-Шик. Кн. 1. М.: Преображение, 2020. С. 108-111. Рассказ включён в воспоминания дочери Шика с ее примечанием: "Окончания нет. Рассказ написан, вероятно, в 1916 году".]
Однажды к вечеру в лазаретной палате, где я лежал на излечении, собрались в кружок раненые и завели совсем не скромный разговор – один из подобных солдатских солдатских разговоров – о женщинах. Не желая слушать, я лег на свою койку и занялся чтением. В это время зашел неизвестный мне солдат из другого больничного корпуса и присоединился к кружку.
Я старался не слушать их разговора, насколько это возможно в одной небольшой комнате, но вскоре до меня стали долетать слова, заставившие меня бросить чтение и внимательно вслушаться. Говорил незнакомый солдат. Как я потом узнал, это был солдат действительной службы Лейб-гвардии 4 строевого Императорской фамилии полка – Сидоров. Я записал его рассказ на другой день на память, стараясь передать его с доступной мне живостью и смягчая его, кроме самых необходимых выражений.
— Не знаю, как у вас, а у нас на войне насчет баб хорошо было. И полячек некоторых пробовали, а то все больше жидовочек. Жидовки – ух какие красивые есть!
— Неужели силком заставляли?
— И силком бывает. Вот как сейчас помню, отступали мы шибко от австрийца. К ночи дело. Не до баб тут, только до ночлега скорее добресть. Вышли за какую-то деревню, мимо оврага идем. Слышим, из оврага баба ихняя в нарыв орет: «Ой, ратуйте. Йезус Мария!» А над ней по-нашему, по-русски: замолчи, ты, стерва, пока не придушил!
— Ну а вы что, хотя бы отогнали от нее?
— Эх, голубчик, не до того было.
— И офицеры ничего?
— Что, брат, твои офицеры. Нам от офицеров даже разрешение жидовок драть вышло.
— Ну уж это ты, сударь, врешь. Хотя бы что, не поверю!
— Чего не верить. Над жидами можно. Они царю изменники. Сам видел, как казаки жидовского шпиона мучили, когда мы мимо проходили. Говорили, уже десять часов мучают. То палец шашкою отрубят, то пах пикою проткнут, то просто ногами пинают, чтобы неповадно было. Вдоль дороги лежал. Один глаз выбит, еще жив, а уж стонать перестал, только хрипит, сволочь!
— Эх, нехорошо это. Зачем живодерничать? Шпион, смерть заслужил, так прикончи сразу, чтобы дух вон, или повесь. А то живого человека мучить. Не годится, не турки мы!
— Не говори, не знаешь ихнего племени7 Это отродья надо вовсе перевесть, чтобы и духу его не было.
— Ну, скажем, шпион, одно дело, — вмешался третий солдат, — а женок зачем трогали?
— А вот выслушай, как было дело. Не знаю, как это местечко называется, за городом Яновым сейчас, в Люблинской губернии. Порядочное местечко, домов более двухсот, а больше жиды живут. Ну, пришла туда наша бригада, дневку сделали. Ночевать развели нас по домам и сараям… Только было убрались и спать полегли – тревога. Местечко горит. И что ты думаешь, не то что бы в одном месте, а со вех четырех сторон зажгли, проклятые.
— Это зачем-то?
— Кому больше, как не жидам! Вышли тут одни пожар тушить, а другие за жидов – облавой. Начальство велело всех жидов переловить. А жидовок, говорят, драть можно. Что тут было, Гоподи! Ад кромешный! И в … того не увидишь. Вытаскивают жидов и мальчишей ихних из домов, старухи ревут, головой о стенку бьются, а их только ногами отгоняют. Каких дидов к начальству тащат, а которые упираются – тех уж прикладом по голове и готов. Много их извели.
Мы тоже в одну лавку зашли, жидов ищем. Перерыли все шкапы, чуланы, никого мужчин нету, только старуха одна. Нашли в сенях дверь запертую. Говорим старухе – отопри. Она как забьется, на колени упала, руки солдатам целует. «Оставьте, сын там мой», кричит, деньги нам сует, чтобы мы ушли. Рублей быть должно больше ста бумажками, ей Богу! Ну, мы денег не взяли, дверь выломали. Жидок, парень лет осмьнадцати, там забился. Вытаили его и повели, а старуха без памяти валяется.
— Чего ж вы, дураки, дененг не взяли? А деньги бы взяли и жидка прихватили. Им все равно пропадать.
— Нельзя, боязни. Да как деньги взять – офицер с нами.
— Ну, кончили это дело. Говорят ребята: пойдем жидовок молодых искать. Вошли в один дом получше: три жидовки с огнем сидят. Одна постарше, мать видно, а две помоложе, лет 16-18 – дочки. Красивые, особенно дочка, что постарше – грудастая, с лица чистая. Ну, нас семь человек было.
Проходим это мы по-хорошему, смирно, как будто совестно, чай понимаете. А они по углам горрнимцы забились, как очумелые, смотрят. Мы говорим: здрасьте, можно у вас чайку попить? Они как обрадуются, сейчас чай собрали, красной наливки. Мы это, чайку попили, наливку выдули, с жидовками шутим. Осмелели мы. Сговорились промеж себя, кому какую бухать, да в какой черед.
Они, брат, даже кривиться не стали, небось самим захотелось, да рады, что хоть не бьем их, а как водится, по-хорошему.
Как уходить стали, плачут, нас целуют, точно пьяные. Чудно вспомнить.
— А дочки-то честные были?
— Честные!
Солдаты сидели потупившись и молча; людской стыд мешал, видно, некоторым из них высказать тягостное впечатление, которое я прочел на их лицах. Другие же были довольны интересным рассказом.
Говорить ли о том, что я – еврей – испытал, слушая эту военную быль? Простой, совсем не хвастливый тон рассказчика свидетельствовал о том, что он приблизительно верно передавал вполне известные в их среде факты. Может быть, самое ужасное в его рассказе и был этот равнодушный тон.
Мой приятель, сосед по койке – интеллигентный молодоц пензенский крестьянин – весь вечер избегал встречаться со мной глазами. Он видел, как я был напряжен, и ему было неловко, точно и он в чем-то виноват. Он не заговаривал со мной о том, что мы выслушали, но старался высказать свои симпатии, пробуя говорить о посторонних вещах. Он заботливо принес мне ужин, когда я не захотел идти в общую столовую.
Рассказчика, гвардейца Сидорова, я еще видел раза три в последующие дни до его выписки из лазарета. У меня было намерение подробно и четко расспросить этого солдата, и всякий раз, как я его видел, у меня не хватало нравственных сил преодолеть инстинктивное отвращение и безотчетный ужас, который он мне внушил.
Несколько дней после этого ужасного рассказа я ходил сам не свой. Я был на войне и готовился туда вернуться (я не думал в то время, что мне дадут продолжительный отпуск для поправки здоровья), видел в этом свой долг перед любимой родиной Россией. Исполнять этот долг, понятно, совсем нелегко. Но в его тяжести есть и своя радость, когда (как это и было) я чувствовал и видел, что родина в лице приятелей моей юности, а теперь – и товарищей солдат, принимает меня безраздельно, как своего. Но вдруг в таком ужасном виде предстало совсем другое. Пусть вообразят себе, что я переживал я, что испытывают нравственно евреи-солдаты в наших войсках, которые не только слушают, как я, но у кооторых на глазах происходит то, о чем рассказывал гвардеец Сидоров.