Наконец по истечении шести месяцев пришло сообщение из Министерства иностранных дел, что нам разрешено выехать из Великобритании туда, куда мы хотим. Выезжаем. Едем через Париж. Встречаемся с сильно постаревшим и больным дядей Николой. Это было последнее с ним свидание – во время войны он умер. Благополучно миновав Францию и Италию, мы оказались дома.

Встреча в Белграде была радостной. Наступило самое счастливое наше лето 1940 года в доме моих родителей, на берегу Дуная с виноградником и персиковыми деревьями. Мы жили дружно, весело. Маленький Володя там начал ходить. Чудны дела Твои, Господи! Я продолжал работу над диссертацией, сколько мог, и ездил в университет. Теперь, после поездки, Маруся знала английский язык намного лучше, но продолжала занятия языками в Белградском университете.

Но надо было что-то делать, искать работу. Прошло лето. Я чувствовал, что не могу больше сидеть на шее у родителей. Поехал в Министерство народного просвещения, подал прошение с просьбой предоставить мне где-нибудь место законоучителя. Мне обещают. Проходит довольно много времени. Наконец назначение получено. В это время князь Гагарин, друг нашей семьи и одновременно большой друг епископа Новосадского Иринея (Чирича), знакомит меня с этим владыкой. Тот даёт мне благословение быть в его епархии мирянином и преподавателем, и меня назначают туда. Жена с маленьким сыном остаётся в Зимуне у родителей и продолжает учиться, а я начинаю учить детей Закону Божию в нескольких школах города Новый Сад.

Конечно, у меня возникли мысли о священстве, но я выполнял обещание, данное Мане, и думал, что так будет некоторое время, а может быть, и всю жизнь. Мало ли было замечательных и знаменитых преподавателей и профессоров богословия, которые так и остались мирянами, как, например, Василий Васильевич Болотов. Как только появились деньги, я нашёл в Новом Саде подходящую квартиру – маленькую, однокомнатную, но удобную, с ванной и кухонькой.

Спокойная жизнь продолжалась недолго. Пришло трагическое известие, что немцы начали интенсивно бомбить Лондон. Одна бомба попала в автобус, в котором находилась княгиня Голицына, крёстная мать нашего сына, наша добрая тётя Катя. Об этом написали газеты во всем мире. Это был страшный удар. Когда всей Европе стало ясно, что война может начаться в любой момент, она усердно молилась о том, чтобы Господь отвёл эту беду. Но когда война все-таки началась, она сказала: «Что ж, значит, надо готовиться переходить в мир иной». И она оказалась первой в нашей родне, кто перешёл в мир иной в результате войны. Конечно, мы очень переживали её смерть. Было больно и тяжко вспоминать, что я, может быть, доставил ей какие-то неприятности, совершил ошибки, то есть было чувство покаяния.

Но жизнь брала свое. Я продолжал преподавать. Вскоре я заметил, что детям, которые неплохо усваивали теорию, не хватало практики в святоотеческом смысле. Святые Василий Великий, Григорий Богослов и другие называют духовной практикой богословие в жизни, то есть саму духовную жизнь, в частности участие в Божественной литургии. Я почувствовал, что надо давать детям возможность чаще бывать в церкви.

Но как это сделать? Школы, в которых я преподавал, находились далеко от центра, часто в предместьях города. Я ездил из одной школы в другую через весь город, школ было несколько. Как-то я попробовал повести детей в Успенскую церковь, к которой владыка меня приписал. Церковь находилась в самом центре города, и было очень неудобно водить маленьких детей парами (они были ещё «приготовишками»). Дети были плохо одеты – некоторые без сапог, в туфлях, а то и вообще без обуви. Как быть? Пошёл к епископу Иринею: «Владыко, что делать?» Мы обсудили этот вопрос и пришли к выводу, что надо создавать школьную домашнюю церковь.

Надо сказать, что в школе были не только православные дети, но и дети католиков. Там было много венгров. И был у меня коллега, венгерский католический священник, с которым мы были в добрых отношениях. Казалось, что всё было нормально и интеллигентно. Но когда началась война, многое изменилось.

Ещё перед войной я был готов сказать владыке, что церковь готова. Мне очень много помогали самые разные люди. Мы нашли иконы, сделали подобие иконостаса.

Рукоположение в диаконский, а затем в священный сан

Я пришел к владыке и сказал, что церковь готова, можно назначить в неё служащего священника. Он говорит: «Нет у меня священника». Я изумился: «Как это нет? Для чего же мы церковь создавали?» – «А вот ты и будешь служить». Я говорю: «Владыко, я же не готов, не могу». – «А это не твоё дело рассуждать, готов ты или нет». – «Владыко, но мы не готовы, вернее, моя жена ещё не готова». И я рассказал ему всё – как я дал обещание жене не становиться священником, пока она этого не захочет. А он сухо так говорит: «Ну, значит, дети останутся без богослужений. Ничего другого я не могу сделать».

Я пришёл домой, рассказал все Марусе. Мы оба проплакали всю ночь. Она плакала, потому что чувствовала, что ещё не может стать матушкой, принять это на себя, я потому, что получалось, что я её обманул. Потом, успокоившись, она подошла ко мне и сказала: «Что ж, видимо, таков Промысл Божий. Если владыка говорит, что дети останутся и дальше без духовного окормления, то как же я могу препятствовать твоему священству? – И сквозь слёзы добавила: – Иди». Вскоре после этого, 15 марта 1939 года, владыка Ириней рукоположил меня в своём соборе диаконом.

На моём рукоположении присутствовали мои родители и сестра Ценка. Я помню, как мать, увидав меня после рукоположения, – а я был, естественно, ещё без бороды, с маленькими усиками и коротко подстриженными волосами, в подаренной мне рясе сербского покроя, похожей на западную сутану, – сказала: «Ну, ты будто явился из эпохи Возрождения». Все засмеялись.

Через две недели, 30 марта, должно было состояться мое рукоположение в священники. Мой отец просил владыку Иринея, чтобы оно было совершено в русской церкви в Белграде митрополитом Кишинёвским и Хотинским Анастасием, заместителем митрополита Антония, теперь уже главы Русской Православной Церкви Заграницей с центром управлении Патриархии в Сремских Карловцах. Владыка Ириней прекрасно говорил по-русски, знал много других языков и ощущал себя русским. Он с радостью согласился: «Конечно, я сейчас же напишу письмо владыке Анастасию и попрошу его рукоположить для моей епархии диакона, отца Владимира, во священники». Диаконом я был всего две недели.

Это было событие чрезвычайной важности и для меня, и для моей жены. Надо ли говорить, что мы оба не могли сдержать слёзы.

Владыка Анастасий был замечательным святителем, я его очень любил и почитал. Но были вопросы, в которых мы расходились, например, в отношениях с различными русскими юрисдикциями, но отношения у нас с ним всегда сохранялись добрые. Помню, однажды, много лет спустя, уже в Америке, матушка Каллиста, жена священника Александра Киселёва, который был тогда в Зарубежной Церкви, сказала мне, что митрополит Анастасий говорил ей, будто у него есть расхождения с отцом Владимиром Родзянко, но что это не влияет на наши добрые отношения. Мне было приятно и радостно это слышать. Это было незадолго до его кончины.

И вот, склонившись над агнцем, то есть частицей только что освящённых Святых Даров, которые даются каждому новопосвящённому иерею со словами: «Сохрани залог сей, коим имаше быти истязуем на Страшном Суде Христовом», – и глотая слёзы, я читал молитву святого Василия Великого во время литургии этого святого (тогда был Великий пост). И в этой молитве я вдруг услышал ответ на главный вопрос моей жизни в тот момент: «каков он, этот мир, сотворённый Богом»? Ещё раньше я столкнулся с проблемами современной науки и с дарвиновской теорией эволюции и одновременно с тем, что мне открылось в удивительных словах отца Иоанна (Максимовича), а затем владыки Антония о мире Божием, в котором мы сотворены.

Вскоре после того, как я начал работать над диссертацией, понял, что канонические темы меня больше не интересуют. Меня интересовала апологетика, ответы Церкви на вопросы современной науки, в частности космологии, а также проблема Божественной Троицы, образом Которой мы все являемся. Как согласуется рассказ об Адаме и Еве, их сыновьях с образом Пресвятой Троицы? И как все это совместить с тем, о чем говорит Дарвин?

Но жизнь не давала возможности заниматься ни диссертацией, ни другими научными проблемами. Шла война, и надо было выживать – мне и моей семье.

Моя бедная жена плакала о своем недостоинстве, о том, что не может по-настоящему стать матушкой. Но прошло всего нескольких дней, и она показала, кем она стала, потому что война в Югославии началась ровно через неделю после моего рукоположения во священники.

Первая воскресная литургия

Накануне Благовещения, в воскресенье 6 апреля 1939 года, я служил в Новом Саде свою первую воскресную литургию – уже под бомбами. Правда, бомбы в основном падали на Белград. Разрушения там были страшные, множество жертв. На Новый Сад было сброшено несколько бомб, но большого вреда они не причинили. Однако немецкие и венгерские войска перешли границу, и начались уличные бои.

Игорь Викторович Лабинский, прихожанин Успенского храма, к которому я был приписан, как-то пригласил меня с семьёй во время бомбёжки отсидеться у них в подвале. Там скрывалось четыре семьи – их семья, их соседи и мы с нашим маленьким Володей. Пользовались мы этим убежищем до самой Пасхи. Перед Благовещением было назначено открытие школьной церкви. На освещение иконостаса должны были прийти учителя, дети и их родители. Но бомбёжки продолжались, и мне было ясно, что в храм вряд ли кто решится прийти. Я говорю жене: «Что же делать?» – «Как что? Пойдём туда». – «Но ведь там никого не будет». – «Это нас не касается. Наше дело такое: сказано служить – значит, будем служить». И мы пошли туда, взяв с собой всё то, что было нужно для богослужения. Над нами проносились самолёты, свистели пули. Но ни одна из них нас не задела, слава Богу. Мы благополучно добрались до школы. Там было пусто: никто не пришёл. Я говорю жене: «Ну вот видишь? Никого нет. Что же делать?» – «Как что? Служить». И она посмотрела на меня – этого взгляда я никогда не забуду – и говорит: «Я хочу причаститься. Исповедуй меня, пожалуйста». Таким образом, первым человеком, у кого я принял исповедь, была моя жена. И первой причастницей тоже. И так, по существу, продолжалось всю жизнь.

Правда, я ей говорил, что нельзя так: она должна бывать и у другого духовника, чтобы иметь возможность взглянуть на нашу жизнь как бы со стороны. И она это делала – и по послушанию, и из собственного религиозного чувства, но в основном все-таки, когда на приходе не было священников, она исповедовалась мне. И я, естественно, в какой-то степени ей исповедовался, хотя она и не могла отпускать мне грехи. Но, так или иначе, мне, молодому священнику, она дала урок, каким пастырем я должен быть и какой матушкой она уже стала, несмотря на все свои сомнения и слёзы. И так было всю её жизнь, до последней минуты.

Я отслужил литургию, мы оба причастились. И вдруг входит католический священник, мой коллега, и, обращаясь ко мне, говорит: «Если вы эту дрянь не уберёте, я всё это выброшу на помойку». Он имел в виду наши православные иконы. Это было ещё до Второго Ватиканского Собора. Мы, конечно, собрали иконы и постепенно, как могли, перенесли их туда, где жили, в дом Лабинских.

Пасха

Когда венгры окончательно захватили Новый Сад, сразу же был объявлен комендантский час. Появляться на улицах можно было только днём.

Приближалась наша православная Пасха. Все храмы были закрыты, богослужения запрещены. Было сказано, что никаких богослужений ни в одной церкви быть не должно. Но у нас было всё необходимое для литургии, потому что мы все перенесли из школьной церкви в дом, где жили. Что делать? И мы решили, что пасхальную службу будем совершать дома. Я служил, был даже крестный ход с пением. Конечно, мы занавесили все окна, чтобы никто ничего не видел, никто ничего не заметил. Наша первая пасхальная служба оказалась тогда единственной в городе. Мария пела все положенные песнопения. Это была незабываемая святая Пасха.

Позже, когда бомбёжки прекратились, люди начали возвращаться из бомбоубежищ в свои квартиры. Мы поблагодарили Лабинских за трогательное гостеприимство, они нас – за пасхальную службу. Я сказал жене, что нам нужно возвращаться в нашу квартиру. Но она туда ехать отказалась. Я не мог понять причину её упорства, но спорить не стал, и мы решили искать другое жильё. В городе мы ничего не нашли, стали спрашивать за городом. И там, в новом, недавно отстроенном районе нашли квартиру лучше, чем была наша прежняя, с двумя комнатами. Это было тем более кстати, потому что в это время маленький брат Марии Саша жил с нами. Он родился уже здесь, в Югославии.

Бойня 6 января 1942 года

Когда началась война, мы часто оказывались в очень сложной обстановке. Например, венгерская армия с санкции немецких оккупантов в городе Новый Сад, где я в то время был священником, провела невероятную по жестокости акцию. Она началась в сочельник, 6 января, с проверки документов, а закончилась тем, что свыше четырех тысяч человек, мужчин, женщин и детей разных национальностей (в их числе были и случайно оказавшиеся здесь венгры) было убито. Трупы лежали на улицах, я это видел собственными глазами. Трупы, а иногда ещё и живых людей сбрасывали в проруби замёрзшего Дуная. Среди погибших было много русских эмигрантов. Зима в тот год была лютая, Дунай замёрз, но все-таки в некоторых местах течение пробивалось. И вот из Нового Сада поплыли трупы к Белграду. Оттуда нам звонили и спрашивали: «Что там у вас происходит?!» Мы с тестем вышли на улицу – он как раз приехал тогда с Сашей и жил у нас. Мы видели, что творится в городе. По счастью, нас не тронули, потому что мы находились в другой части города. Но мы видели эту страшную картину – убитых стариков, женщин, детей. Погибли восемнадцать священников, моих друзей и собратьев. Мы же остались живы чудом, потому что не вернулись в нашу прежнюю квартиру. Каким-то образом Мария это предчувствовала. Всех, кто жил там, вывели и расстреляли.

Надо сказать, что за неделю до той страшной бойни мы встречали Новый год с нашими друзьями и моими русскими прихожанами. В это время я уже не работал в школе – меня просто туда не пускали, церкви уже не было, учить детей я не мог, потому что католический священник, который возглавлял отдел образования, вызвал меня и сказал: «Вы больше не можете работать законоучителем. Вы не говорите по-венгерски и вообще нам не нужны». Таким образом, я остался сразу и без работы, и без зарплаты, и без богослужения. И тогда владыка Ириней сказал мне: «Служи для русских беженцев», – и назначил в свою Крестовую церковь, которая располагалась в его доме. Это была церковь для русских, и я там служил вместе с моим другом отцом Сергием Самсоньевским.

Ещё до всех этих событий русская колония в Новом Саде предложила мне стать секретарём местного отделения русского Красного Креста. Это был Красный Крест ещё дореволюционной России, работа которого была возобновлена в Югославии русской эмиграцией до войны. Как секретаря Красного Креста меня просили поехать в Будапешт и найти там ответственных людей, рассказать им о том, что происходило в Новом Саде, когда там погибло огромное количество людей.

У меня была возможность войти в правительственные круги Будапешта, потому что моя близкая родственница Голицына была замужем за одним из членов правительства. Через неё я мог сказать свое слово.

Поездка в Будапешт

Я поехал в Будапешт. Сложностей не возникло, не требовалось ни паспорта, ни визы – по оккупированной Венгрии можно было ездить всюду. Поезда начали ходить. А вот в другую сторону, в Белград, ехать было нельзя, потому что там были кордоны – венгерские, немецкие. Так было по всей Югославии.

В Будапеште был священник-евлогианец, отец Сергий, который очень хорошо ко мне отнёсся. Мы с ним близко познакомились, смогли вместе служить, потому что как раз перед войной было восстановлено полное общение. Это было замечательно, это был Божий подарок нам всем. Но я должен был выполнить то, что мне было поручено. И тогда я начал наводить справки. Я нашёл родную сестру тёти Кати Голицыной – она была замужем за венгерским магнатом Сечени. Мы встретились, она меня очень мило приняла. Благодаря ей я смог войти в правительственные круги и рассказать о трагедии в Новом Саде. Правительство ничего об этом не знало, адмирал Хорти тоже. Это сделала венгерская армия вместе с немцами. По-видимому, это была акция против партизан...

А партизанское движение действительно зарождалось. Его организатором был Тито. Позже он стал называть себя Иосипом Броз Тито. Партизанами в основном были коммунисты. Параллельно с ними действовали другие партизаны, которые называли себя чётниками, в основном сербы. Они воевали против немцев, но в то же время происходили стычки между коммунистами и сербами-националистами. Вероятно, у немцев и венгров появились сведения, что в районе Нового Сада действуют партизаны. И они провели акцию устрашения.

Среди погибших были мои русские прихожане Успенской церкви. Мы встречали Новый год, а 6 января их вывели на улицу и расстреляли, несмотря на то, что они протестовали, говоря, что они «белые русские» – русские белоэмигранты.

В Будапеште меня заверили: подобное не повторится, сам адмирал Хорти возьмёт всё под контроль. Но вскоре Хорти убрали и поставили Салаши, немецкую пешку.

Вернувшись в Новый Сад, я продолжал служить. В это время у отца Сергия Самсоньевского обострилось заболевание – у него была тяжёлая форма диабета, началась гангрена. В результате ампутации он лишился обеих ног, поэтому служить уже не мог. Однажды он мне сказал, что как настоятель русского прихода получил приглашение от архиепископа Берлинского и Германского Серафима (Ляде). Я встречался с ним ещё до войны. В то время он был епископом Венским и приезжал на Собор в Сремские Карловцы. Приехав в Будапешт, он созвал всё русское духовенство, находившееся на территории Венгрии, для встречи и совместного богослужения. И богослужение это состоялось в так называемой евлогианской церкви у отца Сергия, потому что запрещение было к тому времени снято.

Митрополит Серафим (Ляде)

В 1942 году на оккупированных фашистами территориях некоторые русские зарубежные священники пытались организовать миссионерскую работу, потому что все знали, каково было положение Церкви в Советском Союзе перед войной и раньше, в 30-е годы. Когда в 1941 году немецкие войска начали быстро продвигаться в глубь России, у священников, псковских и пришедших вместе с немцами из-за границы, родилась идея создать русскую православную миссию в Пскове, с тем чтобы восстанавливать здесь храмы и проповедовать православную веру. Проект так и назывался: «Псковская миссия».

Мне написал об этом архимандрит Иоанн (Шаховской), впоследствии мой предшественник на Сан-Францисской кафедре – он был архиепископом Сан-Францисским как раз до меня. Мы были близко знакомы с отрочества. Владыка Иоанн был человеком глубокой веры, очень церковный. Он стал монахом, потом архимандритом. У него был приход в Берлине. Он написал мне об этой идее.

В это время в Будапешт приехал владыка Серафим (Ляде). Немцы не препятствовали его деятельности. Немец по происхождению, перешедший в Православие в молодые годы, он достиг высокого иерархического положения в Русской Зарубежной Церкви задолго до прихода Гитлера к власти. Теперь, при Гитлере, отношения Церкви с Рейхом оказались очень сложными. Было понятно, что Гитлер и нацистская партия не могут иметь ничего общего с Православием. Тем не менее именно по распоряжению Гитлера был построен кафедральный собор специально для русских эмигрантов в Берлине. Он и сейчас существует. Но, конечно, это был не просто подарок, а расчёт. В то время Гитлер был уверен, что выиграет войну. И это была такая же карта, как и та, которую использовал Сталин, обратившись к Русской Православной Церкви за поддержкой. Сталин был в смятении, когда узнал, что Гитлер напал на Советский Союз. Но ещё до этого митрополит Сергий, местоблюститель патриаршего престола, обратился к народу: «Будем защищать Родину, и Бог нам дарует победу».

Вспоминая все это, я хочу сказать о том, что для меня было очень важно встретиться тогда с митрополитом всея Германии. Он принадлежал к Зарубежной Церкви. Надо сказать, что в те годы в Германии существовал приход митрополита Евлогия, который возглавлял архимандрит Иоанн. И в Будапеште единственный православный русский приход был тоже в юрисдикции митрополита Евлогия, настоятелем его был иеромонах Сергий (граф Мусин-Пушкин). Митрополит Серафим приехал в этот храм. Благодаря тому что уже было снято запрещение и евхаристическое общение восстановлено, митрополиту Серафиму и всем собравшимся там русским священникам оказалось возможным участвовать в совместной Божественной литургии.

Здесь встретились русские священники Зарубежной Церкви, которых специальным приглашением собрал владыка Серафим – с тех территорий, откуда они смогли приехать. Я был в сербской юрисдикции, отец Сергий (Мусин-Пушкин) – в евлогиевской, но все мы были православные, русские. К тому же я в это время уже обратился с особым прошением о предоставлении мне возможности принять участие в Псковской миссии, как и отец Иоанн (Шаховской). Мы оба считали, что должны помочь Русской Церкви. Но я получил отказ от немцев. И вот тут, на этой Божественной литургии, я об этом молчал. Молчал бы и сейчас, если бы это уже не было далёким прошлым, историческим фактом.

Сразу после причастия у престола митрополит Серафим подошёл ко мне и прошептал: «Вам отказано в поездке в Псковскую миссию, потому что в вашей личной переписке с отцом Иоанном обнаружили слишком сильные русские национальные мотивы». Удивительный был человек владыка Серафим! Я всегда к нему относился с большим уважением, потому что и раньше, зная его как Венского епископа за несколько лет до войны, видел в нём глубоко верующего и очень-очень хорошего человека. И то, что он сказал мне откровенно, показывает, что он был бесстрашным и в то же время честным и добрым.

Владыка Серафим давно ушёл из этого мира, но в моей душе остался его образ – светлый, каким я видел его на Божественной литургии в Будапеште. После этого мне стало совершенно ясно, что мой путь – не с гитлеровцами. Когда началась война, многие русские эмигранты мечтали, что немцы освободят Россию от коммунистов и она возродится, станет независимой и православной. Но после этой встречи, этого богослужения я понял, что мой путь – с Россией, а не против России, независимо от любых обстоятельств.

Между тем в городе Новый Сад началось движение по привлечению русских людей в ряды Русского корпуса, который должен был освобождать Россию вместе с немцами. Священники служили для них молебны. Ко мне тоже обращались, чтобы я стал военным священником. И тогда я пошёл к моему сербскому епископу, откровенно сказал ему, что не хочу всего этого, и попросил перевести меня в какую-нибудь деревню и назначить на сербский православный приход.

Связи с Будапештом и венгерскими властями через отца Сергия (Мусина-Пушкина) продолжали быть чрезвычайно существенными для нас там, на юге, неподалёку от границы, которую установили немцы между оккупационной зоной и Сербией. Мои родители, вся семья, находились в то время в Белграде. И когда наступил очень острый момент, когда фронт приближался, я получил письмо от матери. Она писала, что семья собирается уехать. И там было указано место в северо-западной Югославии, куда они направлялись, потому что не считали возможным оставаться здесь. Конечно, белой эмиграции приходилось уходить: никто не знал, чем все может кончиться. Для меня этот вопрос был очень существенным и болезненным. Владыка Сербский назначил меня на один из сербских приходов, и я не мог, подобно наёмнику, о котором говорится в Евангелии от Иоанна, оставить овец и бежать от волка грядуща. Я не был наёмником, не мог им быть и поэтому должен был остаться, чего бы это ни стоило.

Приезд сестры и её семьи

В это время начались страшные бомбардировки Будапешта. А там находилась моя сестра со своей семьёй и семьёй своих друзей Романовых. И вдруг однажды ранним утром все они оказались под окнами моего дома в том местечке, куда меня назначил служить владыка Ириней. Они уехали из Будапешта, там стало очень опасно. А я не знал, что делать, потому что понимал: они были в контакте с немецкими властями и поэтому будут вынуждены в какой-то мере сотрудничать с немцами. Мог ли я не дать им убежища? Но, с другой стороны, что будет, когда придет Красная армия?

Я поехал на исповедь к своему духовнику отцу Сергию, но попал на его похороны. После похорон матушка пригласила меня провести в их доме ночь. Я спал в его комнате и молился ему. Я просил подсказать, что мне делать, как мне поступить. На аналое напротив иконного угла лежала Псалтирь. Открыв книгу, я решил почитать псалмы. И вдруг увидел следующие строки: Блажен разумевая на нища и убога , в день лют избавит я Господь. И рукой отца Сергия был написан перевод на русский язык: Блажен, кто помышляет о бедном... В день бедствия... А с еврейского подлинника приписано: и избавит его от смерти. Это был ответ мне. Я вернулся домой и дал убежище всем, кому это было нужно, не думая ни о чём, не думая о последствиях и лишь стараясь помочь всякому человеку в нужде.

Галя

Я всё ещё был связан с Красным Крестом и в своей деревне я тоже стал секретарём этой организации. И вот по линии Красного Креста пришло письмо из одного венгерского монастыря. В письме было сказано, что у них находится девушка, которую спасли после гибели какого-то судна на Дунае, что она говорит только по-русски и по-украински и что если среди русских или украинцев есть семья, которая захотела бы принять её, то она может обратиться в монастырь. Моя матушка сразу сказала: «Знаешь что, поедем-ка туда. Почему бы нам не поехать и не посмотреть?»

Несмотря на военное время, сложностей с поездкой не возникло, потому что не было никаких границ, вся оккупационная зона была просто присоединена к Венгрии. Может быть, это был мудрый политический шаг адмирала Хорти, который стоял тогда во главе правительства. Это был старый политический деятель, который каким-то образом сумел заключить соглашение с Гитлером. Ещё до войны он был известен своими глубокими связями с Англией, с Америкой и т. д. Это был политик масштабный. Вероятно, соглашение с Германией имело целью до конца войны сохранить всю эту территорию свободной и спокойной. И в целом он этого добился. Было спокойно, кроме того случая, когда в Новом Саде была страшная резня. Но во время моей поездки в Будапешт меня заверили, что подобное не повторится. И оно действительно не повторилось.

И вот мы с матушкой сели в поезд и поехали в монастырь. Это был католический женский монастырь, но нас приняли так, как будто это было не в 1942 году, а тысячу лет назад, как будто не было никакого раскола между православными и католиками, словно это была неразделённая Церковь в те далёкие времена. Они приняли нас чрезвычайно радушно, так трогательно заботились о нас и об этой девочке, что я действительно почувствовал: в условиях страшной войны, всего того, что творилось, дух Христов победил в этом скромном женском католическом монастыре.

Мы познакомились с девочкой, и после разговора с ней моя матушка сказала: «Конечно, мы её берём». А история Гали была такова. Немцы везли в Германию сначала по Черному морю, а потом по Дунаю на принудительные работы группу людей, которых собрали на Украине. Корабль наскочил на мину, был взрыв. Корабль затонул, все погибли, включая и мать этой девочки. Девочка оказалась на берегу в бессознательном состоянии, с разбитой головой – её отбросило взрывной волной. Галю спасли венгры, местные жители, и отвезли в монастырь. Монахини скрыли её от немцев, потому что те могли её просто убить. При ней не было никаких документов, о ней ничего не было известно. Монахини нашли больницу и врача-серба, который немного понимал по-украински и по-русски. И девочку вылечили, ей сделали операцию. Шрамы на голове у Гали остались на всю жизнь. На основании этих шрамов она сравнительно недавно получила специальную пенсию, потому что в возрасте тринадцати лет оказалась в районе боевых действий.

И вот Галя приехала к нам. Она сказала нам, что, насколько знает, не была крещёна. Дедушка и бабушка её были верующими людьми, но они просто не могли ничего сделать – это были лютые 30-е годы. И мы с её согласия, по её желанию окрестили. Моя сестра, которая оказалась у нас вместе со своей семьёй и с друзьями из-за бомбардировок Будапешта, стала её крестной матерью. Галя очень подружилась с нашим маленьким сыном – ему было тогда семь лет. Он стал называть её своей сестричкой. Когда пришла Красная армия, Галя вернулась в Россию.

Мы встретились с Галей спустя много лет, и она рассказала мне, что тогда ей хотелось умереть. Вокруг храма, где я служил, были могилы, и она ложилась на одну из них и молилась, чтобы Бог её взял, потому что ей очень хотелось быть с мамой. Однажды это увидел наш сын и спросил, что она делает. Она объяснила ему, что просит Бога взять её к маме на небо прямо отсюда, с этой могилы. И семилетний мальчик начал горячо убеждать её, что она должна быть с нами. Он её успокаивал, утешал. И вдруг Галя почувствовала, что она – член нашей семьи, что отныне вся её жизнь изменится к лучшему.

Поездка в Карпатскую Русь

Шёл 1942 год, фронт был далеко. В Венгрии было спокойно. И мы с матушкой решили немного отдохнуть, предприняв поездку в Карпатскую Русь.

Карпатская Русь была тоже оккупирована Венгрией, как и вся Чехословакия, и тоже была объявлена территорией Венгрии, как это было до 1918 года. Для поездки туда не требовалось ни визы, ни разрешений – можно было сесть в поезд и поехать.

Мы поехали. Это было очень интересное путешествие. Мы увидали Карпатскую Русь такой, какой она была до того, как оказалась потом под влиянием советской атеистической власти. Мы застали осколок той Святой Киевской Руси, которая в этой части Австро-Венгрии осталась такой, какой была столетия назад. Из века в век сохранялся древний уклад. Бывали трудности, бывали наступления униатов против православных, но те держались и сохранили во всём блеске и красоте древнюю православную веру Киевской Руси.

Тот факт, что в течение восьмисот лет эти люди были отрезаны от Киева и оказались под австро-венграми, дало им возможность сохранить все то древнее, что было в Киевской Руси. Это был как бы оазис христианства, очень похожий на такой же оазис в Индии, где под Мадрасом до сих пор существует христианская церковь Святого Фомы, которая сохранилась в индуистском и мусульманском окружении такой, какой её оставил апостол Фома, дав жителям Индии христианство. Мы увидели очень интересный Липецкий женский монастырь, Липшин. Познакомились там со священниками, молодыми, горячими, глубоко верующими и преданными Богу.

Надо сказать, что вся эта территория с церковно-канонической точки зрения в то время была официально под юрисдикцией Сербской Церкви. Так оно было после 1918 года, когда на карте мира появилась Югославия. Окрепшая Сербская Церковь взяла под своё покровительство маленькую группу карпатороссов, которые были тогда присоединены к Чехословакии. И все православные в Чехословакии таким образом оказались в сербской юрисдикции. Но когда началась война, сербского епископа Владимира (Раича), большого друга русских и России, прекрасно говорившего по-русски, ученика русских богословов, арестовали. Епархия была обезглавлена, а в Будапеште появился некий эмигрантский русский священник Попов, которого венгерские власти буквально навязали Церкви и который был запрещён в служении. Всё это было неканонично, и Попова никто не признавал.

Зная, что я еду в Карпатскую Русь (я, естественно, получил благословение моего епископа поехать в отпуск), владыка Ириней дал мне большую бутылку с освящённым миром для этой паствы, потому что у них не было ни епископа, ни мира, они даже не могли помазывать святым миром крещёных младенцев. Таким образом, через меня епископ как бы принял карпатороссов под своё покровительство – разумеется, тайно от венгров и от немцев. Это была особая миссия, которую по Промыслу Божию было дано исполнить нам с матушкой. Нужно было видеть, как радовались священники, когда я передал им миро, как они радовались тому, что они вновь находятся в каноническом и подлинном общении с Православной Церковью – такой, какая она есть, а не такой, какую им навязывают со стороны. А для нас это было особое вдохновение. Никогда не забуду богослужения, которые я там совершал вместе со священниками, не забуду и этот народ. Надо было видеть эти крестные ходы: священнослужители в роскошных облачениях, девушки в красивых одеждах с лентами – так, как это было в древности. Монастырь располагался на холме, а из деревень к нему с разных сторон шли дороги. И мы видели, как по этим дорогам двигались крестные ходы с пением, изумительным пением, несколько отличающимся и от сербского, и от русского пения своим особым карпаторосским мотивом: «Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою...» Эти люди запали нам в душу.

Интересно, что с одним из священников я много лет спустя встретился в Америке. Он был экзархом Московского патриарха в Соединённых Штатах Америки. Встреча произошла в нью-йоркском храме, который был построен патриархом Тихоном, когда тот был ещё епископом Американской епархии.

Мы вернулись к себе. Война шла все ещё далеко от нас, на Волге, у Сталинграда. Англия подвергалась бомбардировкам, но немцы не смогли высадиться... Черчилль вёл войну довольно успешно в том смысле, что сумел защитить Англию. Но Лондон бомбили страшно. Тогда там многие погибли. Некоторые части Британской империи были заняты немцами, как, например, острова Гернси и Джерси в проливе Ла-Манш. Ну и, конечно, вся Франция была оккупирована. Но вокруг нас царили тишина и спокойствие, и мы молились о том, чтобы Господь указал нам, что делать, когда обстоятельства изменятся.

Югославия становится социалистической

Красная армия шла на Берлин, и русские взяли с собой нашу Галю. Мы оставались в деревне, хотя жизнь наша очень изменилась. Появилась какая-то партизанка лет шестнадцати-восемнадцати и объявила, что прислана военными властями и будет управлять нашей деревней единолично. Население восприняло это спокойно: она была назначена титовскими властями. Где-то в глубине страны продолжались стычки между коммунистами, сербами и уцелевшими хорватами. И было непонятно, куда всё идет. Северо-восток страны был занят Красной армией, там были какие-то общие договорные позиции вместе с титовскими войсками.

Тем временем лондонское радио продолжало говорить о том, что в Лондоне находится подлинное правительство Югославии во главе с королём Петром, которого признают все страны без исключения, что его поддерживает Черчилль и что даже Тито его признал. Что Тито его признал, это было верно: он это сделал, по-видимому, чтобы, так сказать, быть легальным в будущем. Но одновременно началась акция с соответствующими пропагандистскими приёмами, направленная на то, чтобы восстановить «подлинную страну» без всяких королей и других, с их точки зрения, ненужных правителей, которые были угнетателями. Теперь будет бесклассовое общество и начнётся, значит, рай на земле.

После этого было нечто вроде вече, как некогда в Новгороде. Здесь это назвали не референдумом, было какое-то другое слово. В общем, чуть ли не девяносто пять процентов населения проголосовало за провозглашение Федеративной Социалистической Республики Югославии и за то, что во главе её будет победитель, глава партизан маршал Тито. Тито – это псевдоним, на самом деле его звали Иосип Броз. Никто не знал, кто он, говорили, что какой-то хорват. Во всяком случае, он действительно жил в Хорватии, вышел оттуда, но кто он по национальности – никто не знал, ходили всякие слухи.

Но, так или иначе, народ проголосовал за Тито, и появилась типичная социалистическая, во главе с коммунистической партией Югославии, страна. И началось обычное в таких условиях существование. Однажды я спросил находившегося с нами советского офицера, что он думает о том, что здесь происходит: похоже ли это на то, что делается сейчас в Советском Союзе? Он ответил: «Да, похоже, но двадцать с лишним лет назад, то есть в начале 20-х годов». В Югославии всё происходило по-иному, типично балканскому рецепту.

Деревня Станишич

Началось наше новое существование в деревне, которая по-венгерски называлась Орсалаш, а по-сербски Станишич.

В это время у нас в селе было создано отделение Красного Креста, и мне было предложено совместить с моим священническим служением работу секретаря Красного Креста. Это было уже во второй раз: первый раз – в самом начале войны в Новом Саде, тогда я как секретарь русского Красного Креста ездил после страшной резни 1942 года в Новом Саде в Будапешт.

А теперь оказалось нечто совсем другое: на мою долю выпало спасать тех жителей нашей деревни, кого несправедливо обвиняли в чём-то только потому, что они были либо венграми, либо немцами. Ситуация оказалась прямо противоположной тому, что было в начале войны, нужно было защищать тех, кто теперь оказался гонимым. И тогда я пошёл в сельскую управу и взял инициативу в свои руки. Людямя сказал: единственное, что могу обещать, – буду их защищать, если обстановка переменится. Гарантировать я ничего не могу, но в данный момент беру всю власть в свои руки, чтобы спасти это село.

Слава Богу, с Божией помощью всё у нас складывалось удачно. И получилось так, что мы, не зная того, помогли русским. Немцы, которые окопались неподалёку, видели, что ночью в деревне что-то происходит. Они решили, что русские уже заняли эту деревню, и, бросив всё, бежали, оголив тем самым участок, фронта. В результате бойцы Красной армии пересекли линию фронта без единой потери. Но мы об этом ничего не знали. Этот успешный прорыв был важен для Красной армии, но мало волновал югославских партизан – у них были свои цели, своя борьба.

Так или иначе, все эти власти отнеслись ко мне с уважением и предложили продолжить заниматься Красным Крестом.

Кого же защищал Красный Крест? Гонимых венгров и немцев, живших в этой деревне. К нам приходили многие. Тем, у кого были родственники в Англии, Америке и других странах, нам удавалось оформить отъезд за границу. Я вошёл в контакт с работниками английского и американского посольств, через Красный Крест мы многим действительно помогли. При этом я руководствовался одним: я христианин и, как Христос заповедовал, помогаю тому, кто оказался в трудном положении. Я вновь и вновь вспоминаю слова Псалтири, прочитанные в келье отца Сергия Самсоньевского: В день лют избавит я Господь. Был день лют, Господь избавил от бед не только меня, но и людей, которым я помог. Казалось, всё идет хорошо.

Но не тут-то было. Прошло некоторое время, и вдруг меня вызывают на допрос и обвиняют в том, что я веду подрывную работу в интересах империалистических стран – Англии и Америки. Меня вызвали в суд. Сначала мне всё показалось забавным. Я помню, что в то утро я отслужил раннюю литургию и спокойно пошёл на этот суд. У меня был защитник, но он был так напуган, что боялся открыть рот. Мне пришлось защищаться самому. Я рассказал все, как было: как защищал тех, кто был несправедливо обвинён, что действовал я только на основании правил международного Красного Креста. В результате я был оправдан – судьи не нашли в моих действиях ничего предосудительного. Это был первый суд надо мной.

Прошло несколько лет. Жизнь налаживалась, но лёгкой не была. Положение в приходе было сложным – нужно было содержать храм, но никакими земельными угодьями, как это было раньше, Церковь не располагала. Реформа была очень похожа на ту, что была проведена в советской России в 1920-е годы. Финансовое положение нашей семьи оказалось очень сложным.

Вскоре после того как Галя уехала, у нас оказался ещё один приёмный ребёнок. Его история такова. В хоре, который организовала моя жена, была молодая сербская пара, юноша и девушка, Пётр и Дренка. Они полюбили друг друга и в конце концов создали семью. Но венгры начали собирать юношей-сербов и отправлять их на восточный фронт, на войну с Советским Союзом. Юноша оказался на фронте, был ранен и через какое-то время умер. Его тело привезли в деревню, было торжественное и печальное погребение. По сербскому обычаю, перед гробом шла молодая жена в подвенечном платье и с венцом в руках. У неё уже был маленький ребёнок. Она так тяжело пережила смерть мужа, что заболела туберкулёзом лёгких, чахоткой. В то время пенициллин уже был изобретён, мы о нём слышали, но достать не могли. Такого рода болезни обычно кончались смертью.

Моя матушка всё время помогала Дренке. И незадолго до смерти молодая женщина обратилась к ней: «Не оставьте моего мальчика». Так у нас оказался мальчик. В крещении ему дали имя Петр, по имени его отца.

Мальчик уже многое понимал и когда мы привели его к нам, очень плакал. Мы с женой и нашим семилетним сыном стояли около него и тоже плакали. Матушка сказала: «Что ж, Бог послал нам Петю в память о Петре и Дренке, и мы сделаем все, чтобы ему жилось хорошо». И мы сделали всё, что смогли.

Сейчас Пётр живет в Лондоне, у него жена-англичанка и дети. Время от времени мы с ним встречаемся. Не так давно я был в Лондоне и виделся с ним.

Нам стало ясно: чтобы содержать нашу новую семью, моей жене придётся начать работать. Она была преподавателем английского и русского языков. Конечно, в Станишиче для неё работы не было. Недалеко от нашей деревни, на границе с Венгрией, находился небольшой город Суботица, по-венгерски Сабатка. Там была хорошая гимназия, и моя жена стала в ней преподавать.

Приход Пачир. Икона на стекле

Нам пришлось переехать в Суботицу, а приход передать другому священнику. Мне же владыка дал приход в местечке Пачир, недалеко от Суботицы. Там была церковь, и я начал совершать в ней богослужения.

Как-то я приехал туда вечером, и мне говорят: «Вы знаете, и у нас на оконном стекле появились святые». Надо сказать, что в то время по всей Югославии было явление: во многих местах верующие видели на оконных стёклах лики святых. Об этом даже газеты писали. Естественно, атеисты говорили, что это просто пятна из-за того, что окна плохо вымыли. Но в умах у людей создалось представление о том, что это – некий знак свыше. Люди, которые видели изображения, утверждали, что это не было случайностью.

Это были явления, известные во время русской революции, когда, например, красная тряпка, которой завесили икону на кремлёвской стене, вдруг начала разрываться и падать, и икона вдруг открылась сама собой. Кроме того, происходило массовое обновление икон в ту эпоху, в 1920-е годы. Об этом много написано, это известно.

Такого рода явления начали вдруг происходить и у нас. Я понимал, что с этим надо быть очень осторожным, чтобы не оказаться в плену чьей-то фантазии или выдумки.

Самое интересное во всем этом было то, что изображение появилось на окне дома секретаря комсомольской организации. Огромная толпа пришла к этому дому, но ничего не могла разобрать. Когда сняли форточку, перевернули её, то вдруг увидали, что на прозрачном стекле водянистыми линиями изображены двое святых и написано по-церковнославянски: евангелист Матфей, евангелист Марк. У апостолов были Евангелия в руках, а над ними в треугольнике – Всевидящее Око Божие и внизу, подними, православный храм.

Всё это мы обсуждали на заседании приходского совета. Надо сказать, что в приходском совете, по тогдашней сербской традиции, женщины не участвовали. Женщин не пускали не только в алтарь, но даже на заседания приходских советов. Я начал расспрашивать присутствующих: «Скажите, вы это видели?» – «Видели». – «Это подлинно?» – «Подлинно». – «Что же вы видели?» И они рассказали, что видели фигуры евангелистов и надписи. «Но вы видели это раньше или нет?» – «Вот хозяйка говорит, что она никогда такого не видела, что это появилось только теперь». Я говорю: «А можно эту хозяйку увидеть?» – «Можно. Сейчас мы её приведём». Привели женщину. Я с ней тогда ещё не был знаком. Познакомились. Я спрашиваю: «Что же у вас произошло?» – «Ну, было мутное стекло». – «И ты видела на нем это изображение?» – «Нет, не видела». – «А когда ты увидела это первый раз?» – «Да вот когда все увидели, в тот день, когда все собрались». – «Ты правду говоришь?» – «Ну конечно, я же мою это окно лет восемнадцать, с тех пор, как вышла замуж. У меня зрение хорошее, я любую букашку вижу, а здесь чтобы это не увидела?!» – «А откуда это стекло-то взялось, знаешь?» – «Знаю. Во время Первой мировой войны невозможно было достать стекло. Стекло разбили, надо было его чем-то заменить. И наш дед – отец теперешнего хозяина, уже покойный, – говорит, что нашел на чердаке старое мутное стекло и поставил его. Поставил он его вверх ногами, как потом выяснилось, не подозревая об этом. Когда стекло мыли, то не могли отмыть, оно оставалось мутным и неясным. А тут вдруг – вот такое».

После того как я опросил свидетелей, мне стало ясно, что это случай обновления иконы. Я знал, что такого рода иконы на стекле делались в XVI веке в Румынии. Они и сейчас встречаются. Это копии витражей. Их вставляли в окна костёлов. Возможно, это было одно из этих стёкол. По-видимому, изображение замутнелось от времени, краски отпали и остались только линии, которые поначалу не были видны.

Происходящее заставило задуматься: почему всё случилось именно в этом доме, именно у этих людей, которые начали вести антирелигиозную пропаганду, бороться с Церковью и религией? Должен сказать, что сама эта женщина, хозяйка дома и мать девушки, которая была секретарём комсомольской организации, со слезами на глазах говорила: ей очень больно, что её семья неверующая, нецерковная. Она плакала и очень сильно переживала. Я говорю: «Знаешь что? Отдай эту икону в церковь. Мы поставим лампадку, сделаем киот. Тебе спокойнее будет. А в вашем доме это хранить не надо, это святыня. Господь указал, что она не должна быть у вас». И она сразу же отдала эту икону.

Всё это произошло накануне храмового праздника – дня святых первоапостольных Петра и Павла; а на следующий день был день святых апостолов, в том числе и Матфея.

Я остаюсь в Сербии

Война продолжалась, однако наступал перелом. Приходили известия с фронта о победе на Курской дуге, а затем в Сталинградской битве. Мои прихожане выжидали: что со мной будет? Покину я их или останусь? Меня это обижало, потому что мне было ясно, что только наёмники бегут, а пастыри остаются. И было больно, что этого не понимали мои близкие, которые призывали меня бросить паству и уехать. Даже лошадей присылали за мной. Это было трудно пережить.

Я поехал к владыке. Епископ Ириней (Чирич) был известным сербским священнослужителем и литературоведом. Он сделал замечательный перевод на сербский язык полного богослужебного текста Пятидесятницы. Я поехал к владыке на велосипеде, потому что поезда не ходили. Преодолеть шестьдесят километров было нетрудно. Как я потом узнал, после моего отъезда приход просто замер. Владыка сказал мне: «Ты русский, я понимаю твое положение и беспокойство твоих близких. Я тебя канонически не связываю. Хочешь – уезжай». Но тут же напомнил мне историю Поликарпа Смирнского, который сначала уехал от паствы, но совесть заставила его вернуться. И он пострадал. Мне владыка сказал: «Я остаюсь, хотя знаю, что будет трудно». Забегая вперёд, скажу, что судьба его оказалась трагичной. Однажды во время богослужения в храм ворвалась группа вооружённых людей, сбила владыку с ног, начала избивать. После этого он уже не смог оправиться и скоро отошёл ко Господу, стал новомучеником.

Я вернулся домой. И сразу группа прихожан пришла ко мне. Они сказали: «В нашей сербской истории всегда было так, что священник – это наш защитник и заступник. Мы призываем вас поступить так же и сохранить наше село». Сохранить село было непросто: большинство жителей были немцы; вторая группа были венгры. Мы были оккупированы венгерскими войсками и присоединены к Венгрии; и сербы, которые были в меньшинстве и которые, конечно, чувствовали, что скоро наступает последний и решительный бой, а как он пойдёт – только Богу известно. Сербы были разделены: с одной стороны – партизаны-коммунисты вокруг Иосипа Броз Тито, хорвата, а с другой стороны – сербы-националисты вокруг Дражи Михайловича; но и те и другие были против немцев и боролись за освобождение своей страны от захватчиков.

Я понял, что наступило время действовать. Я им сказал: «Да, я хорошо знаю историю Сербии. Я – ваш священник, но и нам, священникам, тоже нужно защищать народ не только как паству, но более чем паству».

В те дни впервые в нашей деревне появился немецкий отряд. Откуда он взялся, никто не знал. Это все ещё была венгерская территория. Но вдруг появились немцы, поставили пулемёт напротив церкви и моего дома, против моих окон и начали обустраиваться: захватили ратушу, где находилось управление этим селом.

Я понял, что надо заявить о себе. Надел рясу, крест и пошёл в ратушу на переговоры. Меня приняли любезно. Немцы, конечно, знали, что я русский эмигрант. Я сказал им: «У меня к вам просьба: помогите нам сохранить порядок в деревне. У нас здесь несколько этнических групп, и надо сделать, чтобы между ними не было борьбы, иначе будет плохо всем». Немецкий подполковник ответил: «Это и наша цель. Но имейте в виду, что, по нашим сведениям, советские войска уже перешли Тису. И в Старом Бечее сербы уже кричат: «Да здравствует Сталин!» Я сказал: «Да, что-то в этом роде я слышал». Может быть, с их стороны это был намёк, что мне, русскому эмигранту, лучше скрыться, но я ничего не сказал. Я спросил: «Будете поддерживать порядок?» Полковник подтвердил: «Да, будем». Как будто договорились. Но не прошло и двух часов, как вдруг они начали спешно собираться, сели в машины и умчались в направлении, противоположном фронту.

И в это время я получил весточку из деревни Ридицы, которая находилась неподалёку, на границе с Венгрией, от моего тестя. Он к тому времени получил там приход, чтобы быть во время войны рядом с нами. Тесть сообщал, что у него находились русские разведчики, с которыми он мирно беседовал. Мы с сербским учителем сели в коляску, поехали туда, чтобы обсудить, что делать дальше. Всем нам – тестю, его матушке, мне, моей жене – было ясно, что мы должны делать – с одной стороны, как русские, с другой – как эмигранты, оказавшиеся в таком положении.

Когда мы возвращались, то заметили, что в деревне что-то происходит. Я понял, что надо вступить в переговоры с местными немцами, которые, будучи чиновниками, сидели в ратуше. Я пошёл к ним. Они, бледные и дрожащие, не знали, что делать. Я сказал: «Я вам, как и самому себе, ничего не могу гарантировать. Но я вам обещаю помощь и поддержку, если вы сейчас сдадите все находящееся у вас оружие и ключи от всех помещений». Дрожащими руками они всё мне отдали и ушли.

В это время перед зданием собрались жители. Я их построил, они встали в шеренгу. И я провозгласил: «Да здравствует Югославия! Живио краль Петер Другий!» Громогласное «Живио!» – «Ура!» – и война для нас закончилась. Зазвонили колокола в церкви, никаких затемнений больше не было. Одним словом, мы перешли на новый режим. Это было очень рискованно. Я отдавал себе отчёт в том, что немцы могут вернуться и всех нас расстрелять. Но надо было поступать по совести и постараться защитить вверенных мне Богом людей. Я остался с ними не только как священник, но для того чтобы взять на себя ответственность за принятие решения. Надо сказать, что в деревне был порядок, чего я, честно говоря, не ожидал. Конечно, всю ночь мы не спали, потому что произойти могло всё что угодно.

И вот в четыре часа утра вдруг появился партизан-коммунист – в военной форме, с пятиконечной звездой, серпом и молотом. Взяв под козырёк, он сказал мне по-сербски: «Товарищ поп, нам сказали, что вы освободили Станишич. Что прикажете делать?» Я говорю: «Присоединяйтесь к нашему отряду и сохраняйте порядок в деревне». – «Слушаюсь, товарищ поп. Спасибо». И он ушёл. В деревне царило полное спокойствие. И когда позже партизаны стали во множестве приходить к нам, мы видели, что они стараются поддерживать порядок.

Встречи с советскими офицерами

На следующий день утром я служил литургию. Церковь была переполнена как никогда. Хор пел замечательно. Во время литургии ко мне подошёл человек, которого я назначил как бы начальником отряда, и сказал: «Туг приехали на машине русские полковник и ещё один офицер и просят вас немедленно пройти к ним». Я сказал: «Я совершаю литургию. Передайте им, что я не могу прерывать службу. Но как только богослужение закончится, я сразу же приду». Он вернулся, говорит: «Они очень волнуются, очень просят вас прийти». Я снова ответил, что это невозможно, но он настаивал. Наконец он сказал, что офицерам известно, что моя жена говорит по-русски и они просят её помочь им в качестве переводчицы. Я ответил: «Ну что же, если она согласна, пусть идёт».

Она пошла. Весь хор за ней. И две трети людей, которые были в церкви, не выдержали и тоже побежали посмотреть на пришедших русских. И я подумал: «Ну вот, одна треть осталась. Это верные. Так оно, наверное, и будет теперь, что одна треть останется с Церковью, а две трети уйдут». Так оно исторически и было.

Закончив литургию, я сразу же пошёл на встречу с офицерами. Когда я вошёл, полковник встал и сказал: «Мы очень уважаем священников. Священники зла не проповедуют». Выйдя ко мне, он обнял меня, и мы по-русски троекратно поцеловались. Потом он начал говорить, приветствуя меня, и вспомнил Александра Невского, который сказал: «Всякий взявший меч от меча и погибнет». Я на это ему ответил: «Да, это известно, но только Александр Невский повторил слова Иисуса Христа».

Я предложил полковнику зайти ко мне домой. Он посмотрел на часы и говорит: «К сожалению, у нас нет времени, нужно спешить». А я говорю: «Ничего, найдётся». Он зашёл и начал рассказывать: «Знаете, в России такие перемены, древние храмы восстанавливают, богослужения в них идут. Россия пробуждается». Мы проговорили часов пять, он уже на часы не смотрел. А когда уходил, то дружески попрощался и сказал: «Моя фамилия Орлов, я из тех самых». Мы расстались. Я никогда его больше не видел и не знаю, вернулся ли он живым или погиб на фронте.

С этого дня и в течение нескольких месяцев мой дом был, можно сказать, местом встреч с раннего утра и до позднего вечера. Заходили и офицеры, и простые солдаты. Некоторые из них приходили в храм, исповедовались и причащались. Помню одного юношу, почти подростка, который был необычайно похож на Алёшу Карамазова из романа Достоевского «Братья Карамазовы». Конечно, юноша, как и все, ушёл на фронт. Я его больше никогда не видел. Но он почему-то запомнился мне, я его часто вспоминаю и молюсь за него. В нём я увидел некий символ нового русского поколения, которое приходит и возрождает древние традиции и обычаи. И ради них, ради этих молодых людей, которые, как и он, возвращались к Церкви, к Господу, нужно было сделать то, что делал я. Надо было остаться, чтобы помочь России встать на ноги во всех отношениях, во всех смыслах.

У нас бывали интересные разговоры. Конечно, были ярые защитники безбожия, которые начинали дискуссии вопросом: «Как вы, образованный человек, можете верить в такую чепуху, будто Бог существует?» И начинались споры, которые продолжались часами. Некоторые из офицеров были достаточно образованными и неглупыми людьми, но, конечно, они совершенно не знали и не понимали того, что понятно церковному человеку. Тем не менее дискуссии иногда были очень интересные.

Как-то военные пригласили нас с женой на праздник в одну из соседних деревень. Состоялась дружеская встреча. Там была удивительно тёплая атмосфера. Мы вдруг почувствовали, что несмотря на все наши различия – в истории, в условиях жизни, в традициях, – во время этой встречи мы вдруг поняли друг друга, поняли, что у нас одна Мать-Родина и что эта Родина должна вступить наконец на свой исторический, тысячелетний путь. И я сказал по этому поводу тост. «Все мы знаем, что такое диалектика: вы – через диалектический материализм, мы же просто знаем это из жизни. Здесь мы встречаемся как тезис и антитезис. И в результате возникает синтез. Синтез – это единство в самом главном: единство в любви друг к другу и в служении Родине и нашей Матери-Церкви. Во всяком случае, я говорю с позиции верующего человека».

В то же время была попытка некоторых местных жителей подпоить меня в надежде, что я скажу что-нибудь не то, а они могли бы использовать это. Во всяком случае, я заметил, что одни и те же люди все время мне подливали. Потом жена сказала мне, что я не говорил ничего крамольного, что никто ничего не мог из меня выжать. Так или иначе, вечер закончился благополучно со всех точек зрения.

Во время одной из таких встреч произошло нечто неожиданное. Ко мне прибежали местные сербы и сказали, что советские солдаты врываются в их дома и безобразно ведут себя по отношению ко всем находящимся там, особенно к женщинам. Они просили защиты. Я немедленно пошёл с ними и действительно застал довольно неприглядную картину. Надев, как всегда, крест, рясу и камилавку, я решительно вошёл и обрушил на солдат свой гнев: «Как вы смеете так себя вести?! Вы – русские люди, освободители, находясь на территории дружественной вам Сербии...». Ну и все в таком роде. И надо сказать, всякий раз они пугались. Это, конечно, была война нервов. Обычно они были в растерянности: кто такой? почему так разговаривает? Впрочем, я не знаю, что они думали. Но, так или иначе, это каждый раз повторялось... Бывали случаи, когда, пристыженные, они просили благословения и молитв и говорили: «Простите нас, мы озверели на войне. Простите и молитесь за нас».

Был как-то случай, когда со мной начал спорить полупьяный лейтенант, который вёл себя неподобающе. Я говорю: «Как вам не стыдно! Вы же – Красная армия, вы же знаете, какой был дан приказ, как себя вести в союзной стране». – «А мы, – отвечает, – не Красная армия». Я говорю: «А кто же вы такие?» И он мне показывает свой документ, и там написано: «НКВД». Я говорю: «Ну тем более вы должны пример показывать». И в этот момент входит офицер, слышавший наш разговор, и вдруг говорит: «Арестовать его». Я подумал, что арестуют меня, но арестовали лейтенанта. Надо сказать, что подобные случаи дали нам возможность сохраниться как приходу и сделать всё, что было возможно, для сохранения своего православного облика, нашей православной веры и установления человеческих отношений с пришедшими из России людьми.

В тот вечер я отнёс обновлённую икону на стекле в храм, поставил её там и решил, что надо будет сделать для неё киот, так, чтобы можно было за ней поставить лампадку, тогда через стекло будет видно то, что на ней обновилось, то, что там изображено: евангелисты Матфей и Марк, и церковь, и Всевидящее Око. И вдруг поздним вечером приходит один из моих бывших прихожан. Молодой человек был одет в военную форму, с револьвером. «Где это стекло? Давай его сюда!» – «Оно в церкви». Он настаивает: «Иди открывай». Я понял, что спорить с ним не стоит. Вбежав в храм, он схватил стекло и унёс. Потом я узнал, что он его разбил в остервенении. Может быть, это была ошибка, что я отдал ему икону? Может быть, за такую святыню нужно было постоять. Но, с другой стороны, я никак не думал, что он такое совершит. И вообще вступать в конфликт в этой обстановке было нельзя. Уже был один конфликт, не мною вызванный. И все-таки надо было стоять на своем.

Арест

На следующий день меня вызвали на допрос. Допрашивал человек образованный. В конце беседы он признался, что учился в семинарии, но не поладил с Церковью и сейчас строит новый мир. Разговор был долгий и скучный. В конце концов он мне сказал: «Вы можете себя сейчас освободить, если дадите нам обещание, что не будете вести себя так, как вели до этого. Мы видим, что вы имеете влияние на народ. Так вот обещайте, что употребите это влияние не на религиозные штучки».

Оказалось, что меня обвиняли в том, что я подстроил явление иконы. Я возразил: «Как я мог в чужом доме, да ещё в доме секретаря комсомольской организации, что-то сделать?!» Но он стоял на своем. Наконец мне было сказано: «Дайте обещание, что перестанете распространять мракобесие и будете всячески помогать Народному фронту». А «Народный фронт» – это была такая лукавая фраза. В сущности, это была компартия Югославии, в данном случае титовского толка. Я ответил, что я – лояльный гражданин Югославии, никогда не шёл против власти, но, с другой стороны, я не могу пойти на то, что не согласуется с Евангелием. Он мне сказал: «Ну что ж, вы сейчас подписали себе приговор». Мы попрощались. На следующий день он пришёл с двумя вооружёнными солдатами и арестовал меня.

Всё это произошло накануне храмового праздника в деревне Памир. Храм был Петропавловский. Я приехал туда специально, чтобы отслужить вечерню. Я готовил эту обновившуюся икону, потому что на следующий день после празднования дня святых апостолов Петра и Павла был собор двенадцати апостолов. Матфей был апостолом из двенадцати, евангелист, и поэтому, как я думал, икона как бы подоспела по Промыслу Божию к этому дню. Я к этому готовился.

Но меня арестовали. И не только меня, но и большую группу прихожан, которые бросились меня защищать. Все это происходило в праздник – день святых апостолов Петра и Павла. Храм был закрыт. Сторож сидел в сторожке и дрожал от страха, что его убьют. Нас привезли в Бачку Тополу, районный центр километрах в двенадцати от деревни Памир, и стали допрашивать. Я сидел и ждал, слышал, что были какие-то телефонные звонки и разговоры. Вдруг ко мне подошёл милиционер, который нас арестовывал, и говорит: «Там собрался народ и просит вас отпустить, чтобы вы служили в церкви. И мы решили пойти людям навстречу. Сейчас мы вас отвезём туда. Но ведите себя разумно! Если будете делать что-то не так, сами знаете...»

Он сел на мотоцикл, меня посадил сзади. Я был в рясе. Ну, думаю, если полы рясы попадут в колесо и запутаются, то мы вообще слетим. Никогда в жизни я не ездил с такой быстротой, аж дух захватывало. Мы промчались эти двенадцать километров и оказались около ратуши. Люди кричали: «Верните нашего священника! Вы не имеете права запрещать службу, вы нарушаете нашу религиозную свободу». Я был поражён смелостью и решимостью этих людей.

Когда мы подъехали, милиционер сказал: «Идите туда», – а сам остался, приблизиться к народу не решился. Я влез на какую-то телегу и обратился к верующим: «Успокойтесь, служба будет. Мы будем сегодня молиться, и день Петра и Павла отпразднуем, и сделаем всё, как было намечено. Идите спокойно в церковь». Там было много молодёжи. Накануне, когда два солдата вели меня под арест, и потом, когда я сидел в погребе, который они превратили в тюрьму, и позже, во время допроса, – всё это была как бы Великая Пятница. А тут наше шествие в храм было похоже на крестный ход на Пасху: народ пел, молодёжь кричала: «Живио попа».

Я, конечно, понимал, что все это так просто не кончится, что это только начало. Но тем не менее это была замечательная победа, победа верующих, церковных людей, которые решились на такой смелый шаг. Но, как я и предполагал, некоторые из них, особенно горячие и рьяные, поплатились за это жизнью.

Я был вновь арестован через пару дней. Был показной суд. Моей вины «судьи» доказать не могли. Они не могли даже предъявить икону, потому что сами разбили её.

Когда я оказался в тюрьме и мне вынесли приговор: восемь лет за «прекурачение дозволенной верской пропаганды» («превышение дозволенной религиозной пропаганды»), то понял, что вступил на путь страданий за веру, каким шли многие. Были очень тяжёлые моменты, но Бог всегда помогал мне внутренне, духовно. Меня переводили из тюрьмы в тюрьму – не знаю, по каким причинам, с какой целью. Всего было шесть тюрем, пока меня в конце концов не заключили в лагерь, где я должен был отбывать эти восемь лет.

Условия содержания в тюрьмах были тяжёлые, но в одной из них – просто ужасные. Камера была перенаселена, заключённые спали буквально друг на друге. Если кому-то нужно было встать, то он наступал на ноги и на руки. Поэтому всё время слышалась жуткая ругань. Это был ад.

Как-то от усталости я заснул не помолясь. И вижу сон: смотрит на меня старец с седой раздваивающейся бородой. И я узнаю его: это Серафим Саровский. «Ты что приуныл? Чего ты так волнуешься? Я сам себе устроил такую жизнь, чтобы во мне прежний ветхий, грешный человек умер, а новый воскрес; а ты получил это – не сам устроил, а получил. Радуйся этому, радуйся. Христос Воскресе!»

Я проснулся. Все было иное. Внешне ничего не изменилось, но внутренне я стал другим. В этот день – так уж промыслительно случилось – нам дали впервые за несколько месяцев бумагу, чтобы написать письма домой. Я не удержался и, несмотря на риск, написал на полях: «Этой ночью приходил ко мне Серафим и укреплял меня». Вероятно, никто не заметил этой приписки или не понял её смысла. Но жена моя получила это письмо и порадовалась за меня.

В лагере

Но что было с моей Марусей в это время и до этого? Она преподавала русский и английский языки в средней школе. После моего ареста её вызвала директор школы и сказала ей, плача, что пришёл приказ её уволить, потому что не может жена врага народа воспитывать юношество. Она пришла домой, её ждали два наших сына, родной и приёмный. (Галя ещё до этого вернулась в Россию.) Все они, конечно, были очень расстроены. А Маруся, как мне потом рассказывали, подошла к иконному углу и начала молиться.

В своё время, ещё маленькой девочкой, в Курске она ходила в храм Казанской Божией Матери, который был построен родителями преподобного Серафима. Она видела то место, где маленький Прохор Мошнин упал с колокольни. Мать с ужасом прибежала, думая, что он разбился насмерть, а он стоял цел и невредим. Жена туда приходила, потому что очень чтила Серафима. И она начала молиться именно ему и просить о помощи. «И вдруг, – рассказывала она потом, – я почувствовала, что между мной и иным миром нет больше никакого средостения, что он здесь. Я почувствовала, что кто-то стоит за моей спиной и говорит мне: «Не бойся, я беру его под свою защиту». Я оглянулась – физически никого не было. Я поняла, что это был преподобный Серафим. Тогда я заплакала и сказала: «Боже мой, я недостойна этого"".

Через некоторое время – звонок: приходит один из родителей её учеников и говорит: «Не согласились бы вы давать частные уроки?» Потом пришли и другие родители, и она оказалась обеспеченной платными уроками лучше, чем в гимназии, так что даже имела возможность посылать мне посылки, и они помогли мне выжить.

В лагере мы все, сколько нас было, тащили вагоны, заменяя паровоз. Мы тащили их как бурлаки. У меня руки были покрыты гнойными ранами, потому что антисанитария была страшная, а гигиены никакой. Надо было катить тяжёлые тачки с песком наверх. Я тогда был молод, силен, но всё-таки это было очень тяжело. Я разорвал рубашку и привязывал тачку так, чтобы она не касалась ран. Случалось, что падал. И тогда охранник подходил и бил меня ногой: «Вставай!»

В 1950 году вдруг все изменилось. Мы не знали, конечно, почему. А это был момент, когда Запад начал оказывать помощь Тито в его противостоянии со Сталиным. В лагерь приехала международная комиссия, чтобы проверить условия содержания заключённых. С этого момента страшная тюрьма превратилась почти что в санаторий. Мы с моим напарником должны были изготовлять семьсот черепиц в день из глины. Мы наполняли глиной форму, она высыхала, потом был обжиг. Если заключённые не выполняли норму, их наказывали. Нас с напарником не наказали ни разу – мы всегда выполняли задание. В конце концов, это было возможно: условия стали легче, кормили теперь лучше.

Однажды – это было на Пасху – я получил хорошую посылку. Я знал, что в лагере находится священник Алексий Крыжко, которого знал лично. Мы встретились с ним в тюрьме, но тогда нас разлучили. И вот я решил его порадовать – послал ему через одного из заключённых посылочку с пасхальным приветом в надежде, что он меня не подведёт. Но конвоир увидел подарок, началось дознание. Меня посадили в карцер. Не знаю, что стало с этим священником, больше я его не видел.

Карцер оказался каменным мешком без окон. Бетонный пол, никакого отопления. Зима, а у меня не было тёплой одежды. И единственный способ выжить в этих условиях, не простудиться – упражнения. Я это понял, и начал класть земные поклоны. Когда я согревался, то ложился и спал до тех пор, пока не начинал дрожать. Просыпался от холода и опять клал поклоны. Я слышал, как конвоиры, глядя в глазок, переговаривались: он совсем с ума сошел. Но я продолжал «сходить с ума». Только так и выдержал. В конце концов, дав зуботычину для острастки, меня вернули в камеру. Можно, оказывается, выжить без еды в мороз при помощи земных поклонов. Слава Тебе, Господи, слава Тебе!

Тюремная и лагерная жизнь тяжела и беспросветна, но в ней бывали страшные моменты, которые отражают, что происходит иногда с людьми. Во время перевозки из одной тюрьмы в другую меня бросили ночью в маленькую камеру, где находились семь человек. Я попал в группу русских эмигрантов, некоторых знал, они были в тюрьме по делу хорошо известного мне отца Владислава Неклюдова, моего законоучителя в гимназии и духовника. Он попал в тюрьму, потому что две секретные службы, советская и югославская, во время противостояния Тито и Сталина использовали его, чтобы натравливать сторонников того и другого друг на друга. Заключённые показали мне документы, где было сказано, в чём обвиняли каждого из них, в том числе и отца Владислава. Но они сказали, что это все остановлено жертвой отца Владислава. Он повесился в соседней камере и этим прекратил дело.

Это так и осталось тайной – сам ли он повесился, как это было официально заявлено, или ему «помогли». Но, судя по тем документам для суда, которые я имел возможность прочитать, можно было предположить, что он отдал свою жизнь за тех, кого могли репрессировать: ему было ясно, что он оказался между двумя окончательно поссорившимися организациями – НКВД в Советском Союзе и аналогичной структурой в Югославии. И те и другие его знали, и те и другие его допрашивали. И за ним мог бы потянуться огромный шлейф людей, которые его знали, – прихожане и просто знакомые. Как все было на самом деле, только Богу известно. Но ясно одно: он – новомученик, отдавший свою жизнь за Церковь, а значит – за людей, за Христа Спасителя, в Которого глубоко верил и Которому был предан всей душой.

Радиоперехваты

Итак, в югославской тюрьме я узнал о трагической кончине отца Владислава Неклюдова, моего дорогого друга, законоучителя и духовника, который исповедовал меня перед моим посвящением в священники. Вскоре из той тюрьмы меня перевели в другую, и там мне было дано особое задание, которое я никак не ожидал получить в тюрьме. Были отобраны заключённые, которые знали несколько языков, в их числе и я. Мы должны были перехватывать и записывать передачи различных радиостанций, в том числе и Би-Би-Си, на которой я впоследствии вёл передачи на весь мир. Я и представить себе не мог, что в недалёком будущем окажусь в Лондоне, откуда эта радиостанция вещала. Это было очень интересно, но, конечно, засекречено. Нас предупредили, что услышанную информацию разглашать запрещено. Мы должны были переводить на сербский с английского, французского, русского и других языков.

Всё это закончилось неожиданно. Моя сестра, которая находилась в Англии, каким-то образом встретилась с архиепископом Кентерберийским, главой Англиканской Церкви, и рассказала ему о том, что я нахожусь в тюрьме за «превышение дозволенной религиозной пропаганды», и просила его помочь. Он обратился к маршалу Тито с протестом по этому поводу. Ему это было кстати, потому что он тогда хотел подобные случаи, которые происходили не только в Югославии, но и в других коммунистических странах, придать гласности и защитить права человека. Мой случай показался ему подходящим.

Неожиданно из тюрьмы, где я занимался радиоперехватами, меня перевели в другую. Мне было предложено подписать прошение, в котором я должен был признать свою вину. Тогда мое прошение будет рассмотрено и, может быть, срок пребывания в тюрьме сокращён. Об участии архиепископа Кентерберийского мне ничего не сказали. Об этом я узнал гораздо позже, когда оказался в Англии.

Прочитав бумагу, которую мне дали, я сказал: «Нет, я это подписать не могу, потому что это будет означать, что я согласен с обвинением. Я говорил об этом на суде, но суд не принял это к сведению. Подписывать я ничего не буду». – «Ну, хорошо, не будешь – так не будешь». И этот человек приносит мне чистый лист бумаги: «Пиши что хочешь». Я написал, что хотел: всю правду. Через несколько дней приходит ответ: «Срок пребывания в тюрьме сокращён вам до двух лет». Два года истекали через пару месяцев. Все это было неожиданно и для меня, и для моих товарищей. Постепенно и их стали освобождать по ходатайствам из-за границы, так что стало гораздо легче.

Освобождение

15 июля 1951 года, ровно через два года после того как меня осудили и посадили в тюрьму, меня выпустили. Меня встретили жена и сын. Это произошло в воскресенье, и мы вместе пошли в местную сербскую церковь, но опоздали: служба уже закончилась. Мы посидели в церковной ограде прямо на траве, устроив небольшой пикник. Я начал рассказывать то, чего не мог рассказать в письмах раньше, что и как было в тюрьме. Например, как я в тюрьме сделал шахматы из хлеба. Я привёз их с собой и подарил кому-то. Я сделал также чётки, и они мне очень помогали, потому что бывали моменты, когда нужно было помолиться. Я вырезал крестик из консервной банки, а бусины вылепил из хлеба. Эти чётки сейчас висят у меня дома, напоминая о тех «университетах», которые я проходил в тюрьмах.

Счастливые от сознания, что я оказался на свободе, мы сели в поезд. И вдруг тюрьма о себе напомнила. Открывается дверь купе, и входят два человека. Я сразу узнал начальника тюрьмы. А жена и сын ничего не подозревают. Вошедшие очень любезно со мной поздоровались – совсем не так, как в тюрьме. Я знакомлю их с моей женой, но не говорю, кто они и откуда. Один из них сказал: «Мы слышали, что у вас есть родители». Я подтверждаю: «Да, есть». – «Что, они живут во Франции?» – «Да, во Франции». – «А почему бы вам к ним туда не поехать?» Я говорю: «Ну куда же я поеду? У меня нет ни паспорта, ни визы, и вообще, отсюда никого не пускают». – «Ну, это, – говорит, – было раньше, а теперь можно». Я говорю: «Так у меня же ничего нет». – «Мы вам все устроим». Ага, понял я, значит, политика Тито переменилась. Значит, обстановка уже не та, какой была, когда меня арестовывали и сажали. И действительно, они мне помогли получить нужные документы.

Но сначала я поехал к владыке Иринею (Чиричу). Он был очень рад моему освобождению. Я ему сказал, что мне предлагают поехать к моим родителям и даже обещают помочь с визой, паспортом и всем, что нужно. Он мне говорит: «Помнишь, я говорил тебе о том, чтобы ты прочитал житие Поликарпа Смирнского, как он убежал, а потом вернулся и пострадал. Ты тогда тоже так поступил. По счастью, слава Богу, ты пострадал меньше, чем он. Но теперь я тебя не связываю, потому что приход твой уже занят, там другой священник». Он дал мне канонический отпуск.

Тогда я обратился к властям по совету этих работников тюрьмы. И действительно, они все устроили. Мы собрались, взяли свой скарб. Нам даже предоставили вагон, и мы поехали.

Верный сын Зарубежной Церкви

Приехали мы в Париж. Нас встретили родители. А ведь я думал, что уже никогда с ними не увижусь. Когда я решил остаться со своими прихожанами, когда освобождали Станишич, я написал последнее, как я тогда думал, письмо своей матери. Но оказалось все иначе.

Мы встретились, и родители мне говорят: «Тебя ожидает сюрприз». Я был заинтригован. А они продолжают: «Владыка Иоанн из Шанхая приехал сюда и теперь стал архиепископом Русской Зарубежной Церкви в Западной Европе. Живёт под Парижем, в Версале. И он приглашает тебя с семьёй жить у него. Там есть школа – остатки Кадетского корпуса, перевезённого из Югославии, теперь он находится под его эгидой». Такого счастья я себе и представить не мог! Вскоре произошла эта радостная встреча.

Мы прожили у владыки Иоанна полтора года. Я помогал ему в работе с детьми, мы вместе служили. Как-то я сказал ему: «Владыка, я не могу бросать камни в Русскую Церковь и её патриарха Алексия, как это делает Русская Зарубежная Церковь. Я сам много пережил и знаю, что значит быть под коммунистами, особенно, если ты священник, а тем более епископ или патриарх». А он мне говорит: «И не надо. Кто тебя заставляет? Я каждый раз, когда служу литургию, поминаю на проскомидии патриарха Алексия I. Он нуждается в наших молитвах. Он делает там что может, я здесь тоже делаю что могу, но мы... Знаешь, это только у католиков так, что юрисдикция выше евхаристического общения; у нас не так: мы в евхаристическом общении, несмотря на то что относимся к разным юрисдикциям. Конечно, я не делаю из этого рекламы никому – просто молюсь, и все. И ты если хочешь, можешь идти в любую патриаршую церковь, служить там с ними, а потом возвращайся ко мне, будешь служить со мной и дальше». Вот такой он был.

При этом он был верным сыном Зарубежной Церкви. Он сказал мне: «Когда я служил в Шанхае, к власти пришли китайские коммунисты и обстановка оказалась очень сложной. Мы, русские епископы, собрались и стали решать, что нам делать. Мы узнали, что в России избран уже второй патриарх, и, совершенно естественно, мы начали его поминать, и я поминал патриарха Алексия I там, в Шанхае. Но когда я узнал, что Русская Зарубежная Церковь сохранилась – сначала в Европе, а потом в Америке, то я почувствовал, что меня связывает с ней присяга, которую я принёс перед посвящением во епископы, и что я не могу эту присягу нарушить. Я сказал тем людям, которые были смущены моим решением восстановить общение с Зарубежной Церковью: «Докажите мне, что это не грех – быть клятвопреступником. Я им быть не могу. Эта Церковь меня вскормила, покойный владыка Антоний меня рукоположил, хиротонисал, я был пострижен в монашество. Я к этой Церкви принадлежу и, пока она существует, буду ей верен. А там уж, на Суде, Господь Сам рассудит"". Таким он был принципиальным человеком.

В другой раз владыка сказал: «Мне показали в советском консульстве фильм о Соборе, на котором был выбран патриарх. Но я должен сказать, что это не были настоящие выборы, это было сделано явно по указке. Выбирали власть имущие, а Церковь покорилась. Но я узнал, что есть все-таки свободная Церковь Заграницей – та, в которой я был посвящён в сан. И сейчас здешние коммунисты говорят, что не будут нас арестовывать и заключать в тюрьмы, и предлагают уехать».

И он выехал – но как выехал! Он вывез всю свою паству, посадив её на огромный корабль, и на этом корабле привёз их всех – тысячи людей – в Сан-Франциско. У него был паспорт и виза, у них же не было ничего. Разумеется, таможенники никого не выпустили, и корабль остался в море заблокированным. А он поехал в Вашингтон и заявил чиновникам: «Я хочу, чтобы меня выслушал Конгресс». Ну, никто никаких мер не предпринял. Тогда он сел у входа того учреждения и сказал: «Не сойду с этого места, пока члены Конгресса не примут меня». Кто-то пришел к руководству и сказал: «Там сидит странный бородатый человек и говорит, что он архиепископ. Хочет, чтобы его приняли». Владыку пригласили в Конгресс, и он сказал такую речь, такое слово о беженцах, что члены Конгресса приняли специальный закон о беженцах, сидящих там, на корабле, что Америка их принимает, дает им убежище и право жизни в Америке. Позже под руководством владыки Иоанна построили огромный собор, который сейчас возвышается над Сан-Франциско. И вот по Промыслу Божию, уже после его кончины, я оказался епископом Сан-Францисским, но в другой юрисдикции: он был в Зарубежной Церкви, а я – в Американской Православной Поместной Церкви, которая получила самостоятельность, автокефалию от Московской Патриархии, но это было уже позже.

А потом Бог привёл меня на канонизацию владыки Иоанна, когда Русская Зарубежная Церковь причислила его к лику святых после изучения всей его жизни, которая действительно была святой. Он был чудотворцем.

Когда мы с женой жили в Версале у владыки Иоанна, то решили съездить в Лондон навестить мою сестру. Но Маруся вдруг заболела, и нам пришлось вернуться. Ей становилось все хуже, и когда мы приехали в Версаль, Маруся слегла. Её мучили сильные боли в бедре, она не могла ни сидеть, ни вставать, ни ходить, лежала пластом. Владыки в это время не было, он уехал куда-то по делам прихода. Я вызвал французского врача. Он больную осмотрел и сказал, что диагноз неутешительный: воспаление нервных окончаний. «Должен вас предупредить, – сказал он, – это не просто воспаление, но неизлечимая болезнь. Она до конца своей жизни будет сидеть в инвалидной коляске». Можете себе представить, каково мне было.

Когда владыка Иоанн вернулся и узнал от секретаря, что случилось, он позвал меня и сказал: «Не беспокойся. Всё будет хорошо, я завтра её причащу». На следующее утро он служил литургию и прямо из храма, как был, в облачении, принёс чашу со Святыми Дарами – не запасные Дары, а от той литургии, которую служил, остановился в дверях с этой чашей и говорит: «Мария, вставай, иди причащаться». Она встала и пошла. Он спрашивает: «Больно?» – «Нет». – «Ну иди», – и причастил её. «А теперь, – говорит, – пусть «скорая» отвезёт её в больницу». Оказалось, что с больницей была такая договорённость. Маруся провела в больнице три дня, и её вернули с письмом к тому врачу, которого я вначале вызвал: «Зачем вы нам прислали Марию Родзянко? Она совершенно здорова». И после этого она ещё почти тридцать лет со мной прожила как добрая верная матушка и скончалась от совсем другой болезни. Это было чудо. И таких чудес происходило, когда владыка жил в Шанхае, Франции и Америке, сотни.

Когда был назначен день канонизации, меня пригласили на неё. Я присоединился к тем, кто ехал из Вашингтона в Сан-Франциско. Они были из Зарубежной Церкви. К сожалению, я не смог служить с ними, потому что у нас не было такого соглашения. Святой был действительно святым, а те, кто его канонизировал, не достигли его высоты, поэтому мы оказались всё-таки разделёнными. И затем наша Церковь, к которой я принадлежу, Православная Церковь в Америке, организовывала недалеко от Сан-Франциско мужской монастырь, и мой преемник епископ Тихон (ныне Сан-Францисский) определил этому монастырю носить имя святителя Иоанна Шанхайского и Сан-Францисского – отмечу: Сан-Францисского, чудотворца. Другими словами, Православная Церковь в Америке решением этого епископа тоже присоединилась к канонизации владыки Иоанна. И это было принято всей нашей Церковью. И сейчас в официальном справочнике можно прочитать: «Монастырь Святителя Иоанна Шанхайского и Сан-Францисского, чудотворца». Насколько мне известно, и Русская Православная Церковь почитает его как святого. Его иконы разрешены, и многие ему молятся, особенно те, кто знает его житие. Святителю отче Иоанне, моли Бога о нас...

Увы, пришло время нам уезжать. Пришла машина. Владыка Иоанн вышел с нами на улицу, прошёл через парк, и за воротами стал нас всех благословлять: благословил каждого, поодиночке, потом, когда мы уже отъезжали, он долго-долго совершал крёстное знамение – машина медленно двигалась. И только когда мы повернули за угол, он поклонился нам – так закончилось эта встреча. И я подумал тогда: он нас так провожает, точно мы уже никогда не увидимся.

Но нет! Оказалось, что территория епархии владыки Иоанна распространилась и на Великобританию, и он начал появляться в Лондоне. И к моей большой радости каждый раз, когда он приезжал, то неизменно звонил мне и приглашал с ним сослужить, несмотря на то что я официально не был в полном общении с Зарубежной Церковью. И зарубежники в Лондоне роптали, но не смели сказать это вслух – он был их правящим архиереем, придерживался таких взглядов, что у православных евхаристическое общение выше юрисдикции.

За это потом его осуждали, да и не только за это. Люди, которые его канонизировали, не смогли дорасти до его святости. А он видел и понимал суть церковного общения правильно, святоотечески. И его преследовали, когда он был уже в Сан-Франциско. И я лично слышал во время канонизации, как митрополит Виталий, который возглавлял богослужение и самую канонизацию, прежде чем начать свое слово, принёс покаяние перед всеми и перед владыкой Иоанном за то, что с ним так поступали. Слава Богу, что хотя бы такое покаянное чувство было выражено.

Встреча с владыкой Николаем (Велимировичем)

Когда мы с женой поехали в Лондон, чтобы повидать мою сестру, которая жила там во время войны, то оказалось, что все у неё сложилось. Она смогла поступить в Оксфордский университет, который, слава Богу, не пострадал от бомбёжек. Там она встретила своего будущего мужа, тогда тоже студента, и они создали семью.

В Лондоне неожиданно для меня произошла моя встреча с другим святым.

В одно из воскресений я пошёл в сербскую церковь, поскольку все эти годы был сербским священником. Пришел на литургию, смотрю – служит Николай (Велимирович). Теперь он канонизирован в Югославии Сербской Церковью как местночтимый святой.

Я был поражён. И остался там, где стоял, среди прихожан. Служба уже началась. Я был в рясе, естественно. И вдруг в конце службы подходит ко мне юноша в стихаре и говорит: «Владыка просит вас пройти в алтарь». Я прошел. Он спросил, как меня зовут. Я назвал себя. Мы виделись, когда я был ещё студентом. Он вспомнил. Позже, на приёме, он мне вдруг сказал: «Я прошу тебя все оставить, приехать сюда, в Лондон, и стать вторым священником в этой церкви, потому что сейчас священника у нас нет, а прихожан много».

Надо сказать, что почти вся армия Дражи Михайловича, которая была на стороне короля Петра, получила убежище в Англии. Не все было так благополучно с русскими, но сербов Англия приняла. Это была огромная паства. И был только один священник, который раньше был военным Он получил приход, но одному справиться было трудно. Сложность заключалась в том, что платить второму священнику они не имели возможности. Прихожане сами находились в трудном материальном положении. В основном это были люди молодые и одинокие, почти все несемейные. Война только что кончилась. И мне предложили здесь особую миссионерскую работу.

Я говорю: «Владыко, но как же я приеду – у меня нет ни визы, ни паспорта». – «Ничего, ничего, Господь даст», – и сразу обратился к одному из священников: «Отче Милой, устрой ему все что нужно». Действительно, отец Милан Николич познакомил меня с каким-то англичанином, который, как и я, ехал во Францию. При этом он сказал: «Поговори с ним, это тебе пригодится». И действительно пригодилось. Это был человек, который, очевидно, мог, поговорив со мной и собрав необходимые сведения, помочь мне получить визу.

Оглавление

Эмиграция. Дополнительные материалы. Епископ Василий Родзянко

Моя судьба

См.: История человечества - Человек - Вера - Христос - Свобода - На первую страницу (указатели).

Внимание: если кликнуть на картинку
в самом верху страницы со словами
«Яков Кротов. Опыты»,
то вы окажетесь в основном оглавлении.

Оглавление

Эмиграция. Дополнительные материалы. Епископ Василий Родзянко

Моя судьба

См.: История человечества - Человек - Вера - Христос - Свобода - На первую страницу (указатели).

Внимание: если кликнуть на картинку в самом верху страницы со словами «Яков Кротов. Опыты», то вы окажетесь в основном оглавлении.

Внимание: если кликнуть на картинку
в самом верху страницы со словами
«Яков Кротов. Опыты»,
то вы окажетесь в основном оглавлении.