Религиозные воззрения Руссо часто называют деизмом сердца в отличие от вольтеровского деизма разума. Ни Вольтер, ни Руссо не были атеистами, однако они полемизировали по религиозным вопросам.
Особое внимание Вольтер уделил знаменитому «Исповеданию веры савойского викария», содержащемуся в четвертой книге романа «Эмиль, или О воспитании», где Руссо изложил свои религиозные воззрения от имени вымышленного персонажа, которому придал некоторые автобиографические черты.
"Проникнутый мыслью о своем бессилии, я никогда не буду рассуждать о природе Бога, если только меня не принудят к этому мысли о Его отношениях ко мне. Рассуждения эти всегда дерзки; мудрый человек должен предаваться им лишь с трепетом и уверенностью, что он не создан для того, чтобы углубляться в них; ибо для Бога не столько оскорбительно, что о Нем не мыслят, сколько то, что о Нем мыслят дурно», – пишет Руссо, говоря о непознаваемости Бога. Для Вольтера Бог также непознаваем, однако он и не связан с человеком, а представляет собой скорее закон природы.
– Какое ему дело, дурно или хорошо ты о нем мыслишь!
Открыв те из Его свойств, по которым я познаю Его существование, я возвращаюсь к себе и ищу, какое место я занимаю в порядке вещей, которым управляет Оно и который я могу изучать. По своим видовым признакам я бесспорно нахожусь на первом месте; ибо благодаря воле моей и орудиям, которые находятся в моем распоряжении для выполнения ее, у меня больше силы для того, чтобы действовать на все окружающие меня тела или чтобы подвергаться их действию или укрываться от него, смотря по желанию, чем у каждого из них для того, чтобы на меня действовать против моей воли, вследствие одного лишь физического импульса; а по разумению я один оказываюсь способным обозревать целое.
– А солнце разве не большее имеет значение, чем ты?
Какое существо кроме человека здесь, на земле, умеет наблюдать все другие, измерять, вычислять, предвидеть их движение, их действия и соединять, так сказать, чувство общего существования с чувством своего индивидуального существования? Что же смешного в том, чтобы думать, что все создано для меня, если я один умею относить всё к себе?
– Какой софизм!
...Значит, правда, что человек – царь земли, им населяемой; ибо он не только укрощает животных, не только распоряжается стихиями, благодаря своей изобретательности, но только он один на земле и оказывается умеющим распоряжаться ими. Он даже присваивает себе через созерцание самые светила, к которым не может приблизиться.
– Прекрасное владение!
Пусть мне покажут другое животное на земле, которое умеет пользоваться огнем и заставит восхищаться солнцем. Как! Я могу наблюдать, познавать существа и их отношения, могу чувствовать, что такое порядок, красота, добродетель, могу созерцать Вселенную, подняться до руки, ею управляющей, могу любить добро и творить его – и после этого мне равняться со зверями!
Низкая душа! Это твоя мрачная философия делает тебя подобным зверям. Или, скорее сказать, ты тщетно хочешь унизить себя: твой гений свидетельствует против твоих принципов, твое благожелательное сердце обличает твое же учение, и даже твое злоупотребление своими способностями, к твоей досаде, доказывает их превосходство.
– Разве все это мешает тому, чтобы животное было так же организовано, как и ты?
Руссо считает, что в природе, в отличие от человеческого общества, царит гармония и порядок. «Какая гармония: наводнения, землетрясения, пропасти», – комментирует Вольтер. Это замечание отсылает к «Поэме о разрушении Лиссабона» и к письму Руссо по поводу этой поэмы.
Эти пометы ярко показывают различие между деизмом Вольтера, где Бог предстает безличным законом природы, и деизмом «женевского гражданина», для которого Провидение близко к Богу традиционного христианства.
Вольтер откликается и на рассуждения о свободе воли. Если Руссо признает свободу воли, то Вольтер фактически отрицает ее, заявляя, что все определяется Провидением. Но это Провидение, этот Бог фактически тождественен у него закону природы.
Основа всякого действия заключается в воле свободного существа; восходить дальше этого нельзя. Не слово свобода не имеет никакого значения, а слово необходимость. Предполагать какой-нибудь акт, какое-нибудь действие, не вытекающее из активного начала, значит предполагать результаты без причин, значит попадать в логический круг. Что-нибудь одно: или не бывает первого толчка, или всякий первый толчок не имеет никакой предшествующей причины, и истинной воли без свободы нет.
– Свобода состоит только в том, чтобы делать что хочешь.
Итак, человек свободен в своих действиях и, как таковой, одушевлен нематериальной субстанцией.
– Что за заключение! Разве моя собака не делает что хочет?
Если человек активен и свободен, он действует сам от себя; все, что он делает свободно, не входит в систему, установленную Провидением, и не может быть вменяемо Провидению.
- Как что-либо может быть вне Провидения?
Hасходится Вольтер с Руссо и по важнейшему вопросу – бессмертия души. В отличие от Руссо, он склоняется к тому, что бессмертия души не существует.
Злоупотребление нашими способностями – вот что делает нас несчастными и злыми. Наши печали, заботы, страдания происходят от нас же самих. Нравственное зло бесспорно есть дело наших рук, а физическое зло не имело бы никакого значения, не будь наших пороков, которые сделали его чувствительным для нас. Не для сохранения ли нас и дает нам природа чувствовать наши нужды? Не является ли телесная боль признаком того, что машина расстраивается, и предупреждением, что нужно принять меры? Смерть… Но не отравляют ли злые люди своей жизни и нашей? Кто захотел бы жить вечно? Смерть есть лекарство от зол, которые вы себе причиняете; природа пожелала, чтобы вы не страдали вечно. Как мало подвержен бедствиям человек, живущий в первобытной простоте! Он живет почти без болезней, равно как и без страстей, он не предвидит и не чувствует смерти; когда он ее чувствует, то нищета его делает ее желанной для него, а после этого она уже не бедствие для него.
– Очевидное противоречие.
По поводу мыслей «женевского гражданина» о бессмертии души Вольтер делает размашистое замечание «Детское рассуждение». Эта фраза из двух слов занимает поля на четырех страницах.
Однако в некоторых местах «Исповедания веры савойского викария» Вольтер парадоксальным образом соглашается с Руссо:
Есть, значит, в глубине душ врожденное начало справедливости и добродетели, в силу которого, вопреки нашим собственным правилам, мы признаем свои поступки и поступки другого или хорошими или дурными; это именно начало я называю совестью.
Но при этом слове со всех сторон, я слышу, поднимаются вопли мнимых мудрецов.
«Заблуждение детства, предрассудки воспитания!» – кричат они в один голос. В уме человеческом ничего нет, кроме того, что входит туда путем опыта, и мы о всякой вещи судим лишь на основании приобретенных идей. Они идут дальше; они осмеливаются отвергать это очевидное и всеобщее согласие всех наций и в противовес бьющему в глаза единообразию людских суждений стараются отыскать во мраке какой-нибудь темный, известный им одним пример, – как будто все природные наклонности уничтожаются испорченностью одного народа, как будто раз есть уроды, то уже нет вида. Но чему служат мучительные усилия скептика Монтеня откопать в каком-нибудь уголке мира привычку, противоположную понятиям справедливости? Что за охота ему облекать самых подозрительных путешественников авторитетом, в котором он отказывает самым знаменитым писателям?
Могут ли несколько сомнительных и странных обычаев, установившихся вследствие местных причин, неизвестных нам, опровергнуть общий вывод, извлеченный из согласного мнения всех народов, противоположных во всем остальном и согласных в одном этом пункте?
– Все это я говорил двадцать раз в стихах и прозе.
Однако далее раздражение Вольтера нарастает. Он обвиняет Руссо в нечестии, даже в атеизме.
«Я жду момента, когда освобожусь от тела, буду самим собой безраздельно, без противоречия, буду нуждаться только в себе самом, чтобы быть счастливым», – пишет Руссо.
«Жан-Жак неверующий, развратник, подделывающийся под св. Августина», – замечает на полях Вольтер.
Бог, говорят, ничем не обязан перед своими тварями. Я думаю, что Он обязан сделать для них все, что обещал, даруя им бытие. Дать людям идею блага и заставить их чувствовать потребность в нем – значит обещать это благо. Чем больше я углубляюсь в себя, чем больше размышляю, тем яснее читаю начертанные в душе моей слова: «Будь справедлив, и ты будешь счастлив». Однако, если принимать во внимание настоящее положение вещей, ничего этого нет: злой благоденствует, а справедливый остается угнетенным. Посмотрите, каким пылаем мы негодованием, когда это ожидание не сбывается! Сознание восстает и ропщет на своего Творца: оно вопиет к нему со стенанием: «Ты меня обманул!».
«Я обманул тебя, дерзкий! кто тебе сказал это? Разве исчезла твоя душа? разве ты перестал существовать? О, Брут! о, сын, мой! не срами своей благородной жизни позорным концом, не оставляй своей надежды и славы вместе с телом своим на полях филиппийских! К чему ты говоришь: “добродетель – пустяки”, когда ты вот-вот получишь награду за свою собственную? “Я умру”, – думаешь ты. Нет, ты будешь жить, и тогда-то Я исполню все то, что обещал тебе».
– Кто тебе это сказал?
По поводу мыслей «женевского гражданина» о бессмертии души Вольтер делает размашистое замечание «Детское рассуждение». Эта фраза из двух слов занимает поля на четырех страницах.
Однако в некоторых местах «Исповедания веры савойского викария» Вольтер парадоксальным образом соглашается с Руссо:
Есть, значит, в глубине душ врожденное начало справедливости и добродетели, в силу которого, вопреки нашим собственным правилам, мы признаем свои поступки и поступки другого или хорошими или дурными; это именно начало я называю совестью.
Но при этом слове со всех сторон, я слышу, поднимаются вопли мнимых мудрецов.
«Заблуждение детства, предрассудки воспитания!» – кричат они в один голос. В уме человеческом ничего нет, кроме того, что входит туда путем опыта, и мы о всякой вещи судим лишь на основании приобретенных идей. Они идут дальше; они осмеливаются отвергать это очевидное и всеобщее согласие всех наций и в противовес бьющему в глаза единообразию людских суждений стараются отыскать во мраке какой-нибудь темный, известный им одним пример, – как будто все природные наклонности уничтожаются испорченностью одного народа, как будто раз есть уроды, то уже нет вида. Но чему служат мучительные усилия скептика Монтеня откопать в каком-нибудь уголке мира привычку, противоположную понятиям справедливости? Что за охота ему облекать самых подозрительных путешественников авторитетом, в котором он отказывает самым знаменитым писателям?
Могут ли несколько сомнительных и странных обычаев, установившихся вследствие местных причин, неизвестных нам, опровергнуть общий вывод, извлеченный из согласного мнения всех народов, противоположных во всем остальном и согласных в одном этом пункте?
– Все это я говорил двадцать раз в стихах и прозе.
Однако далее раздражение Вольтера нарастает. Он обвиняет Руссо в нечестии, даже в атеизме.
«Я жду момента, когда освобожусь от тела, буду самим собой безраздельно, без противоречия, буду нуждаться только в себе самом, чтобы быть счастливым», – пишет Руссо.
«Жан-Жак неверующий, развратник, подделывающийся под св. Августина», – замечает на полях Вольтер.
На полях рассуждения Руссо о смерти и воскресении Иисуса Христа Вольтер пишет: «Что за странная нелепость! Разве ты видел умирающих богов, несчастный безумец!»
Итог своим впечатлениям об «Исповедании веры савойского викария» Вольтер выразил в письме Дамилавилю от 14 июня 1762 г.:
"Я читал его «Воспитание». Это рассуждения глупой кормилицы в четырех томах, в которых страниц сорок направлены против христианства. Они принадлежат к числу самых смелых, что когда-либо были написаны, [но] в силу непоследовательности, достойной этой головы без мозга и этого Диогена без сердца, он наговорил столько же брани против философов, сколько и против Иисуса Христа. Однако философы будут более снисходительны, чем священники."