CОЧИНЕНИЯ ИТАЛЬЯНСКИХ ГУМАНИСТОВ ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ (XV ВЕК)

К оглавлению

Франческо Филельфо

ФЛОРЕНТИЙСКИЕ БЕСЕДЫ ОБ ИЗГНАНИИ

КНИГА ТРЕТЬЯ: О БЕДНОСТИ

Собеседники: Леонардо, Ринальдо, Палла, Родольфо, Поджо, Манетти, Нофри, Никколо '

Виталиано Борромео2! Лидийский царь Крез3 полагал себя счастливейшим из смертных, потому что обладал огромными и бесчисленными сокровищами, и, как мне кажется, он счел бы несчастными и жалкими неудачниками и Гая Фабриция4, и знаменитого фиванца Эпаминонда6, и многих других за то, что они были очень бедны. Ведь он был убежден, что счастливая и блаженная жизнь заключена в вещах, которые находятся в нашей власти лишь до тех пор, пока зависть судьбы, если можно так сказать, не распалится. Но мы знаем, что это его убеждение было опровергнуто и осуждено не только Солоном ', одним из тех семи мудрецов, которых Греция в величайших хвалах возносит до небес, но и самим ужасающим несчастьем его трагического конца7. Поистине, мне всегда представляется величайшей глупостью, что люди почитают себя счастливыми от обладания тем, что в любой момент могут потерять из-за изменчивой Фортуны и непредвиденных случайностей. Ведь наше счастье (если, конечно, мы готовы, как требует Аполлон, познать самих себя8) мы не должны искать вне нас, ибо оно заключено в нас самих, и заключено таким образом, что мы можем быть счастливыми, что бы с нами ни-случилось, в каком бы положении мы нн оказались. Если нам известно, что человек — это не душа и не тело, но нечто третье, состоящее из душн и тела, обладающее бессмертной и смертной природой, у нас ие может быть никакого сомнения, что добродетели телесные должны также подчиняться добродетелям духовным, как тело подчиняется душе. Поэтому, раз душа есть та часть, которая приводит в движение тело и повелевает нм, а все блага Фортуны, какие только могут существовать или мыслиться, ценятся постольку, поскольку они связаны с телом, а ие с душой, становится совершенно ясным, насколько они ничтожнее и вообще ничего ие стоят по сравнению с величием душн. Хотя все это так, мне бы, однако, не хотелось столь решительно осуждать богатство, чтобы утверждать, что от него вообще следует отказаться и презреть его; тем более — если оно становится спутником достоинства и чести. Иной раз оно оказывается очень полезным и нам, и нашим близким, и всему государству, как мы видим это на твоем примере, Виталиаио. Будучи человеком знатным и могущественным, обладая, помимо всех твоих многочисленных выдаю-

119

щихся достоинств, еще и величайшим и достославиейшим богатством, какого не имеет в Италии ни один человек, сколь великую помощь оказываешь ты непрестанно не только близким твоим, но и Филиппо Марии Англичанину9, единственному блистательному имени и светочу славы латинской! Я уже не говорю о той громадной и своевременной помощи, которую получил от тебя выдающийся государь в этн бурные и страшные времена войны ,0. Но сами горы эти и поля могут рассказать, каким украшением служило твое богатство для спокойного отдохновения в мирное время. Есть ли такой человек, который, приезжая в Милан нли путешествуя по Ломбардии, ие испытал бы на себе твоей исключительной заботливости и ие был бы почтен самым изысканнейшим образом?

Ты стал каким-то всеобщим, бесконечно щедрым прибежищем для всех ученых, для всех добропорядочных, благочестивых, знатных людей, для князей, императоров, королей, святейших пап, и ты принимаешь всех с таким' радушием, с такой радостью и ка-кнм-то благородным изяществом, что кажется, что ие ты, а тебе оказывают благодеяние. Таким образом, если земное богатство, как бы спасаясь от преследования злодеев и от опасных бурь, бежало к подобным людям, выдающимся своею добродетелью, ища в них некоего убежища и спокойной гавани, то, разумеется, его не следует отвергать, а скорее наоборот — принять гостеприимно и доброжелательно. Но по здравому размышлению ни в коем случае не следует осуждать и бедность, если только она не тяжкая и не безобразная, а легкая и добровольная. Ведь вовсе не обязательно, что из-за бедности человек становится хуже; знаем же мы, что многие выдающиеся и весьма знаменитые мужи: Эмилий Павел ", Сципион Африканский Младший 12, ие уступавший ни отцу, ни деду, и многие другие, которые легко и не навлекая на себя никакого позора могли бы сколько угодно обладать всеми этими ненадежными и соблазнительными богатствами, никогда, однако, этого ие делали. Демокрит из Абдеры,3 и Кратет из Фивм, равно как и множество других серьезных и знаменитых философов, хотя и могли быть весьма богатыми, с удивительной настойчивостью предпочитали бедность.

Действительно, по-настоящему богат тот, кто ни в чем не нуждается. А в чем может нуждаться тот, чьи желания подчинены разуму? Наоборот, безудержные желания не могут получить удовлетворения ни в золоте, ни в серебре, ни в персидских сокровищах. Страсть к обладанию не знает границ. Чем больше имеет человек, тем больше желает; достигнув желаемого, не чувствует себя удовлетворенным, как и перед тем, н, пожалуй, тем меньше чувствует себя удовлетворенным, чем сильнее день ото дня разгорается эта страсть, испытывая нечто вроде того, что испытывают больные водянкой: у таких больных жажда возрастает от питья. А бедность не может быть тягостной никому нз тех, кто довольствуется тем, что имеет. Недостатком мудрости, а не денег порождается бедность. Поэтому иной раз и бедняка можно счи-

Ш

тать и называть богатым, и богача — бедным. Но об этом достаточно.

В настоящей третьей книге «Флорентийских бесед» рассказывается о том, что с великой ученостью говорили о бедности те же самые мужи, которые накануне рассуждали о бссчсстьи 15, а вместе с ними друг наш, ученейший н красноречивейший муж, Леонардо Аретино. Я понимаю, что авторитет таких мужей значит для тебя несравненно больше, чем любая дружба с Филельфо. Так вот, Леонардо, наконец оправившись немного от того великого страха, который навели на него безнаказанность и наглость негодяев, пришел засвидетельствовать почтение Ринальдо и Палле. Заметив, что с его приходом оба смутились н вполголоса стали гереговариваться между собой, он, обратившись к Ринальдо, нарушил молчание:

Леонардо. Как я могу догадаться, Ринальдо, ты удивляешься, почему я прихожу к вам так поздно, да еще и теперь, когда судьба столь переменчива и должна казаться и вам, и мне, и всем порядочным людям горькой и тягостной. Но, по правде, здесь нечему удивляться, ибо задержали меня обстоятельства, а не мое нежелание.

Ринальдо. А я все-таки удивился, Леонардо, ты ие ошибся. Как раз я и говорил об этом Палле, который и сам тоже удивлялся, почему ты не сразу явился к твоим друзьям, чтобы что-то посоветовать или утешить их.

Леонардо. Неужто вам, людям столь опытным и разумным, нужен мой совет? И чем могу я утешить столь уважаемых и поистине мудрых мужей?

Ринальдо. Но мы же люди, Леонардо, а не боги. А кроме того, сейчас все так перемешалось и пришло в такое смятение, что едва ли найдется какой-нибудь столь опытный кормчий, который бы для управления таким кораблем мог рассчитывать во всем только на одного себя. Но что, собственно, привело тебя к нам сейчас?

Леонардо. В эти смутные и бурные для нашего города дии я некоторое время откладывал мой приезд, чтобы увидеть, на что теперь обратятся эти иегоднейшие люди в своем разнузданном и гибельном безумии, и чтобы сказать вам что-то определенное — есть ли еще какая-то надежда или город наш погиб16. Теперь, поняв наконец все козни врагов, замышляющих погубить знатных людей, я решил, что мне следует отправиться к вам, чтобы вы, узнав от меня об этих коварных замыслах, наилучшим образом смогли позаботиться о спасении города. Дело в том, что все козмианцы, эти грязные мерзавцы, всяческими непристойными и гнусными путями собирают деньги, чтобы привлечь к себе симпатии самых низов плебса и всей толпы нищих и перетянуть их подачками на свою сторону. А кто не зиает, сколь огромна эта толпа?

Ринальдо. Но мы должны победить, Леонардо, в союзе с людьми порядочными и знатными, а не с этой толпой подонков нашего

112

государства. Из каких же кабаков выкапывают Медичи деньги! Леонардо. Именно из кабаков, Ринальдо. Они выдаивают буквально вес: вес деньги, что накопились за многие годы в игорных домах, все, что собрал со всякой грязной дряни милостыней ли, службою ли этот так называемый Медичейский монастырь, все денежки, что накопили себе все шулера, сводники, проститутки. Они собрали огромные средства, и вес это — против знати; и они же прилагают все силы, чтобы разорить нас. Они думают, что если у нас не будет нн гроша, а у ннх — горы золота, то они без труда привлекут на свою сторону всех мелких лавочников, торговцев шерстью и тому подобных добытчиков и направят их против первых людей города. Все эти гнусные действия, замышляемые против иас, кажутся мне тем недостойнее, что исходят от самых недостойнейшнх людишек. Поэтому, Ринальдо, если мы хотим быть мудрыми, наш общий долг повелевает нам принять меры против этой презренной шайки, пока она еще слаба и не успела еще, объединив силы всех негодяев, стать сильнее. Этот сброд любит только того, кто щедр с ними, и я убежден, что тот, у кого будет больше денег, чтобы подкупить толпу, тот и выйдет победителем из этой страшной и постыдной борьбы.

Ринальдо. Все же я удивляюсь, как можешь ты, человек ученый и истинный философ, придавать хрупкой силе богатства большее значение, чем нетленной и чистой добродетели? По-моему, совершенно недопустимо восхвалять богатство.

Леонардо. Как бы то нн было, ты, видимо, нн за что не желаешь согласиться с Крантором 17, философом далеко не безызвестным, который изображает богатство, произносящее перед греками следующую речь: «О греки, известно, что я всем людям служу к украшению. Благодаря мие они одеваются, обуваются, получают все остальное. Во мне нуждаются и больные и здоровые. В мирное время я служу для удовольствия, на войне я — главная сила». Более того, если бедность враждебна философу, как утверждает Аристотель, то очевидно, что богатство следует г.рнзнать его другом. А потому Аристотель говорит, что дух только тогда может отдаться занятиям, достойным свободного, когда ои свободен от тревог и в изобилии обладает всем необходимым для жизни и удовольствия.

Ринальдо. Палла, мне бы хотелось, чтобы ты помог мне защитить бедность против богатства, которому Леонардо придает такое большое значение, что полагает бессильной без него добродетель и безоружной — философию. Это, должно быть, потому, что и сам он имеет около шестидесяти тысяч золотом и, разговаривая с тобой, надеется доставить тебе своими словами удовольствие, поскольку ты тоже очень богат, а стоимость твоего дела и имения превышает триста тысяч золотом 1в. Но, умоляю, не ставь богатство выше истины! И ои еще в подтверждение своих слов ссылается на греков! Но ведь и ты великолепно знаешь греческий и поэтому возьми на себя защиту бедности и докажи Леонардо, что богатство отнюдь не могущественнее добродетели.

113

Леонардо. Но ведь это не значит, Ринальдо, что я считаю богатство каким-то врагом добродетели и что я не отношу его к тому роду, который греки называют adiaphoron, а мы—безразличным. Разве это не так, Палла?

Палла. Конечно, так,-но если только мы предпочитаем следовать не за академиками и перипатетиками, а за стоиками ". Родольфо. Неужели, Палла, ваши философы в своих учениях враждуют так же, как флорентийцы в управлении государством? Палла. Конечно, Родольфо, враждуют, только не для того, чтобы уничтожить счастливую жизиь, а чтобы утвердить ее. Родольфо. Что же утверждает каждый из них? Расскажи,если тебе не трудно. Я не стану прерывать тебя. Что же касается государственных дел, мы поговорим о них в другое время и посмотрим, можно ли найти какое-нибудь средство в столь великих бедствиях.

Палла. Но это уже область Леонардо; ведь он человек ученый « образованный, н тему эту он затронул не случайно, а сознательно выбрал. Его речь, Родольфо, вполне удовлетворит и тебя и всех нас, н мы узнаем не только, в чем расходятся эти философы, но и в чем они соглашаются.

Леонардо. Ну полно, полно, Палла! Ведь все это как раз твоя область, ибо ты изучил всех академиков, перипатетиков, стоиков к с удивительной мудростью и весьма красноречиво в течение двух прошедших дней рассуждал как вообще о несчастьях изгнания, так и о бесславии.

Палла. Многое, конечно, было сказано нами, Леонардо, не слишком мудро. Но я бы предпочел, чтобы меня сочли, скорее невеждой, чем мужланом; ведь скорее заслуживает извинения неразумие, чем невежливость. Поэтому, чтобы не заслужить тебе имени грубияна, мне — славы невежды, окажи всем нам милость, а прежде всего — этим молодым людям, которые, как ты видишь, жадно обратили иа тебя взоры, с нетерпением ожидая твоих слов.

Леонардо. Чтобы не заслужить подобно нашему Поджо славы грубияна, я выполню то, что ты, Палла, по-видимому, хочешь от меня; иу, а если я в чем-то ошибусь, ты мне сам и поможешь, чтобы меня по праву не сочли простаком (ineptus). Поджо. Начинай же, Леонардо, чтобы не показать себя грубияном, как ты называешь меня. А если будет необходимо, я тебе помогу. И ты увидишь, что греки вовсе не всемогущи, тем более что у них даже и слова-то такого (ineptus) нет в языке. Леонардо. А я, Поджо, в этом не могу согласиться не только с тобой, вообще не знающим греческого языка, но и с самим Цицероном, царем латинского красноречия. Для того чтобы поставить латинян по богатству слов выше греков, безгранично богатых ими, он не побоялся даже (что у меня вызывает смех) при всей своей учености предпочесть ложь правде. Ведь то, что мы называем ineptitudo, они называют aschemosyne и ineptus aschemon. Точно так же то, что мы называем apte dictum factumve

И 4

(удачно сказанное и сделанное), греки называют euschemonos, a aptitudo (умение, ловкость) называют euschemosyne. И хотя Цицерон прекрасно знал, что эти слова, как и многие другие, существуют у греков, он все же изобразил дело так, будто бы у них нет этих слов, желая, чтобы латиняне больше гордились своей речью20.

Ринальдо. Хватит об этом, Леонардо, если не возражаешь. Оставь в конце концов грамматиков вместе с Поджо и обратись к философам. Так, с присущей тебе добротой соблаговоли благосклонно вступить в управление тою областью философии, которую предоставил во власть тебе наш мудрейший Палла, ибо все мы с нетерпением жаждем послушать тебя.

Леонардо. Ну что ж, Ринальдо, я понимаю, что мне все же придется, хотя и против моего желания и обыкновения, вступить в рассуждение о вещах столь же важных, сколь и прекрасных, и я подчиняюсь тебе и нашему Палле. Но только не возлагайте на меня ношу тяжелее той, которую способны вынести мои плечи. Ринальдо. Никто и не требует от тебя больше того, что ты обыкновенно столь мудро и прекрасно делаешь. Леонардо. Прославленные ионийские философы, древние академики, за ними перипатетики (о стонках я скажу немного позднее), желая изложить в каком-то определенном порядке свои учения, пользовались следующим делением. Они утверждали, что есть блага, которые находятся в нас, и есть другие, которые находятся вне нас. Из тех, что находятся в нас, одни называются благами души, другие — благами тела. Благами души онн называют добродетель, мудрость, мужество, воздержанность и прочие блага такого же рода; благами тела онн называют красоту, ловкость, здоровье, бодрость и тому подобное. Внешние блага — наличие друзей, безопасность родины, богатство и вообще все, что находится вне иас и вызывает одобрение народной молвы. Таким образом, согласно этому делению, Ринальдо, богатство причисляется к благу, а не ко злу.

Ринальдо. Я понимаю это, Леонардо, хотя и не согласен с таким делением. Но в таком случае бедность, по-видимому, должна быть причислена ко злу, а если это так, то Содериниа|, как мне кажется, имел вчера основание опасаться ее, даже если она еще не наступила.

Леонардо. О бедности можно будет говорить немного позднее. \ сейчас продолжим то, о чем мы начали. Ты порицаешь богатство, которое, согласно означенному делению, не только не следует осуждать, но, как ты должен согласиться, наоборот, следует восхвалять. Но среди тех же академиков и перипатетиков есть и придерживающиеся деления, проводимого стонками [...]

[...] Точно так же, как и стоики, древние академики и перипатетики следуют этому тройному делению сущностей, называя благом и самую добродетель, и действие, направленное на добродетель, и, наоборот, порок и действие, направленное на порок, называя злом. А все, что не является ни добродетелью, ни душев-

115

иым пороком, они не называют ни благом, ни злом, а безразличным.

Маиетти. А существует ли какое-то различие внутри самого безразличного?

Леонардо. Конечно, Манетти, если только мы хотим установить истину, а не препираться. Кто не ставит, например, телесные блага намного выше, чем блага Фортуны? Или — крепкое здоровье выше, чем богатство, а красоту выше, чем знатность происхождения? Более того, сами блага и тела и Фортуны весьма заметно различаются между собой. Разве найдется кто-то, кто бы не предпочел доброе здоровье красоте тела? Кто не предпочел бы быть скорее знатным, чем богатым?

Ринальдо. Ты смеешься над нами, Леонардо. Как будто бы тебе ие известно, что Кознмо" и Лорснцо Меднчн без малейшего колебания богатство предпочтут не только знатности, но и самой добродетели!22

Леонардо. А мне кажется, что скорее уж ты, Ринальдо, шутишь, полагая, что люди, находящиеся в горячечном бреду, могут сохранить вкус и способность к суждению или установлению различий. Я веду речь о благородных людях, о флорентийцах, а не о выходцах из Муджелло23, не об этой рабской скотине, рожденной, выросшей, воспитанной в столь страшном мраке, что они вообще боятся всякого света. А ты сам, отмеченный блеском происхождения и добродетелью, неужели же ты скорее предпочтешь Козимо (о Лоренцо я не говорю, это просто тупица), чем Ринальдо?

Ринальдо. Ты оскорбляешь меня, Леонардо, если считаешь возможным сравнивать Ринальдо Альбнццн с какнм-то Козимо, преступником и негодяем, да и вообще с кем-нибудь из Медичи, золото с медью, солнце с мраком. Я бы предпочел, чтобы сейчас обо мне вообще не говорилось и не высказывались бы никакие унизительные для меня мысли.

Леонардо. Но сейчас, Ринальдо, речь идет совсем не о тебе, человеке знаменитом и выдающемся, но о знатности и добродетели, о которых ты сам предложил говорить и сравнил их с Ко-зимовыми процентами.

Ринальдо. Честное слово, я бы предпочел никогда не родиться, лишь бы ие существовало этого мерзейшего Козимо, при одном имени которого у меня поднимается тошиота, такая это гнуснейшая пакость и дрянь. Однако на примере этого человека мы видим, какой силой обладает богатство: низкого происхождения, наделенный всеми возможными пороками, он изгнал из отечества лучших людей.

Леонардо. Неужели же ты ценишь кого-нибудь выше только потому, что он одержал верх, и при этом не благодаря споему уму, а по капризу судьбы?

Ринальдо. Отнюдь. Но как много значит богатство для толпы! Леонардо. А для убийц — кинжалы, а для отравителей — яд! Ринальдо. Ну, хорошо, пусть будет по-твоему. Но почему ты

116

подчиняешь Фортуне знатность, которая неотделима от добродетели3

Леонардо. Эта знатность — богатство, соединенное с добродетелью. Ибо знатность создается и увеличивается благодаря прочной добродетели, неизменно передаваемой вместе с богатством потомкам. Но над богатством властвует сама судьба; и хотя, по словам Ювеиала, «знатности нету нигде, как только в доблести духа»24, мы говорим не об этой истинной, такой, как ее понимают мудрецы, знатности, но о знатности обыденной, знатности в нашем понимании, в силу которого у нас знатными считаются люди в зависимости от симпатий к ним толпы. Ринальдо. Насколько я понимаю, по суждению людей мудрых, только знатность, отмеченная некоей добродетелью, заслуживает этого имени, ибо она ие подчиняется никакой судьбе. Леонардо. Правильно, Ринальдо; ведь как сказал тот же поэт:

Нравом, характером будь иль Коссом. иль Друзом, иль Павлом, Вот кого выставляй ты пред ликами собственных предков, Вот кто, если ты консул, тебе вместо ликторов будет.

И весьма разумно продолжал:

Выкажи прежде всего богатства души, заслужил лн Праведность ты, за правду держась на словах и на деле? Да? Так ты знатен11.

Ринальдо. А существует ли такая знатность, Леонардо, которая заслуживала бы похвалы, даже будучи лишенной добродетели?

Леонардо. Нет, не существует. Разве только порой мы говорим так о разбойниках и блудницах: ведь ии преступления, ии разврат не остаются в безвестности, и о них знают все. Ринальдо. Но если эти блага и эти несчастья, и телесные и те, что приносит нам Фортуна (не знаю, существует ли она на самом деле), столь различны, почему же ты называешь их безразличными?

Леонардо. Потому что, как я только что сказал, они безразличны по отношению к нам. Ведь каждым из них можно без какого-либо различия пользоваться и в добрых и в злых целях. Поясню это на примерах. Велико состояние Козимо Медичи26. Велико и состояние Виталиано Борромео. Для первого вся жизнь, все доходы — в ростовщичестве. Виталиано же все, что он имеет, отдает всем честным гражданам. Этот иаш молодчик помышляет только о корысти, Виталиано — о щедрых делах и благодеяниях. Первый — готов продать все, второй — готов отдать все свое богатство и самого себя сиятельнейшему государю, дабы защитить безопасность и достоинство государства. Козимо свои деньги употребляет на всяческие мерзопакостные и гнусные дела, Виталиано—ради достоинства, славы и чести. Поэтому в богатстве нет ничего ни хорошего, ни плохого, оно лишь может быть неким орудием для свершения хороших или дурных поступков, в зависимости от того, что представляет собою тот, кто им пользуется.

117

Содерини. Действительно, Леонардо, речь твоя вполне убедительна. Но в одном она, ие в обиду тебе будет сказано, не убеждает, а тем более меня, ибо, как я говорил вчера, я уверен, что бедность должна быть очень страшной, как для всех людей, так в особенности для изгнанников, которых она не может обойти, по словам Л. Аннея Сенеки, восклицающего устами своего Фиеста: «Да исчезнет мрачная бедность, спутница тревожного изгнания»27. Леонардо. Меня удивляет, Содерини, что я не смог убедить тебя, человека и скромного и знатного, и ты продолжаешь сомневаться в том, в чем сам мог убедиться на собственном опыте и на примере других. Среди всех флорентийских мальчиков и юношей не было никого прекраснее тебя, не было никого безобразнее Лореицо Медичи. Мы все зиали тебя и послушным мальчиком и скромным юношей. А кто не знает, что Лоренцо омерзительнейшим образом запятнал себя всеми видами самого разнузданного разврата? Тебе в добрых делах не препятствовала твоя красота, так же как и ему в злых делах —его уродство. Ведь мы можем, если хотим, использовать то, что называют злом, во благо, и наоборот: благо — во зло. Даже все то, что представляется невыносимо тяжким, разум может превратить в сравнительно легкое, а все легкое может обернуться тяготами, если действовать неразумно. Ну, а в том, что бедность всегда оказывается спутницей изгнания, с тобой едва ли согласятся и супруга Сихербы Элисса Дидона28, и коринфянин Демарат29, и множество других, даже перечислить которых было бы весьма затруднительно. Содерини. И все же бедность следует признать злом. Леонардо. Вовсе иет, Содерини. Она относится к роду вещей безразличных.

Содерини. Но эти безразличные вещи, которые ты ставишь в зависимость от результата, включают то или иное благо или зло, может быть относящиеся не к самым главным, которые ты причисляешь к области духа, но во всяком случае к тем, которые могут считаться средними или малыми. Так пусть же бедность будет считаться одним нз наименьших зол, раз уж ты помещаешь ее не среди телесных несчастий, а среди несчастий судьбы. Но она все же есть зло, ибо вообще иет такого существа, которое бы захотело отказаться от того, что его поддерживает н доставляет удовольствие. Богатство же дает людям не только все необходимое, но и то, что доставляет удовольствие. Поэтому, я полагаю, ты был совершенно прав, упомянув только что Крантора и Аристотеля. Ибо может ли благородный дух спокойно предаться своим занятиям, когда не хватает даже самого необходимого для жизни и достойного удовольствия? Ведь возбужденный, больной дух не способен ни к разумению, ни к правильным поступнам. Каждый день мы видим, сколько радости, сколько пользы приносит нам богатство, и когда мы здоровы, и когда мы больны. Вряд ли кому-нибудь неизвестно, какую во всех отношениях огромную пользу приносит нам богатство и на войне и в мирное время. А разве может бедность, одного имени которой мы страшимся, предоставить нам

118

все это? Кому нужен бедный друг или союзник? Разве мы не знаем, что именно бедность всегда толкает людей на всяческие преступления? что от нее рождаются кражи, казнокрадство, святотатство, отравления, подлоги, грабеж, разбой и убийства, что она не стесняется лгать, обманывать, мошенничать? У Гомера мудрейший Улисс30, убежденный в этой истине, говорит: «Я всегда буду ненавидеть того, кто готов обмануть под бременем бедности». Поэтому никому не должно казаться несообразным, что бедняк не считается надежным свидетелем. Ибо тот авторитет, который у присяжного отнимает бедность, ему же придается богатством. Поэтому богатого мы называем также словом locuples (процветающий), поскольку он владеет множеством земель и обладает великим авторитетом. Чего не отнимает у людей бедность? Чего не дает им богатство? Нерон, пока был богат, иосил титул императора и отца отечества. Когда же богатство его погибло, погиб и он сам 31. Сын знаменитого коринфянина Демарата, хотя и был греком, не только удостоился у римлян благодаря своему богатству имени Луция Тарквиния Приска, но и стал римским царем32. И последнее (чтобы моя речь не показалась вам слишком уж пространной н назойливой): хотя богатство причисляется к тому роду вещей безразличных, который занимает как бы среднее положение между благом н злом, оно все же представляется мне достойным считаться намного превосходящим средние блага.

Леонардо. Но Содсрини, ведь тот же Краитор сильно расходится с тобой. Он выводит на сцену Богатство и заставляет его говорить речь в свою защиту перед лнцом всех греков, при всеобщем одобрении. Потом таким же образом он выводит Наслаждение, которое произносит речь против богатства, доказывая, что его, наслаждение, по праву ставят выше богатства, ибо богатство не может быть ни прочным, ни постоянным, и что к богатству стремятся не ради его самого, а ради той пользы и того наслаждения, которые приносит пользование им. И вот при всеобщем одобрении Богатство оказывается побежденным, и не только Наслаждением, но и Здоровьем. Потому что, когда Наслаждение уже было готово торжествовать победу, на сцене вдруг появляется Здоровье, и, встреченное всеобщими надеждами и вниманием, доказывает, что Ни богатство, ни наслаждение никому не нужны, когда нет здоровья. Услышав это, греки с воодушевлением признали победителем Здоровье. Так великий Краитор убеждает нас в необходимости различать как сами блага, так и проводить различия среди так называемых безразличных вещей, к числу которых ты относишь и богатство, почитаемое тобою как самое важное ие только среди ничтожнейших, но п средних благ, а в действительности оказывающееся самым незначительным среди всех ничтожнейших благ, да и то если достается оно ие бесчестным людям, а порядочным и добрым, как, например, нашему Палле или Виталиано Борромео, о котором мы только что говорили. Потому что, если оно достанется какому-нибудь грязному негодяю, какому-нибудь Ко-

119

зимо Медичи, его следует считать, по-моему, величайшим злом, ибо оно станет пособником и орудием, причиной и целью всячес кого зла. Но только тогда соглашусь с тобой, что бедность должно почитать злом, если она окажется спутницей бесчестных люден которые были бы готовы на несравненно более гнусные и безбож ные деяния, когда бы им сопутствовало богатство. Бедность пс может лишить тебя того, что необходимо для жизии и радости, если ты довольствуешься малым. Ведь если мы станем следовать природе, как наставнице жизни, а не подчиняться разнузданным страстям, мы никогда не будем бедны настолько, чтобы не иметь в изобилии всего, что необходимо для удовлетворения естественных потребностей. Сколь бесконечно щедро и обильно, без всякого труда с нашей стороны, дает нам сама земля множество благ, которые делают наш дух, если он правильно воспитан, спокойным и радостным! И более того — при более глубоком и беспристрастном рассмотрении становится понятным, что человеческий дух, отягощенный богатством, едва ли вообще может быть когда-либо спокойным. Ведь природа богатства состоит в том, что чем оно больше, тем сильнее тревожит и терзает душу, не позволяя ей никогда успокоиться. Поэтому-то великие философы предпочитали быть бедными, а не богатыми.

П о д ж о. Ну, конечно, Леонардо, они жили в бедности, потому что не имели возможности стать богатыми.