Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Филипп де Коммин

МЕМУАРЫ

К оглавлению

ФИЛИПП ДЕ КОММИН И ЕГО «МЕМУАРЫ»

«Мемуары» Филиппа де Коммина были написаны в самом конце XV столетия. Они вышли в свет в 1524 г. и сразу же обрели необыкновенную популярность: на протяжении XVI—XVII вв. были переведены почти на все европейские языки, в том числе и на латынь, и к нынешнему времени выдержали более 120 изданий. В чем причина такого успеха? Прежде всего в том, что Коммин долгое время находился в самой гуще политических событий второй половины XV в. и оставил уникальные свидетельства по истории этого важного этапа в развитии Франции и Европы. Но главное — он создал своеобразное историческое и социально-политическое учение, которое обеспечило ему славу одного из проницательнейших умов своею времени.

Сочинение Коммина подводит своего рода итог развитию французской историографии XIV—XV вв. Начиная с XIV в. во Франции резко возрастает интерес к истории и наблюдается расцвет исторических жанров. По своей популярности среди писателей и читателей история оставляет позади не только эпическую литературу, но и переживавший в это время кризис рыцарский роман 1. В отличие от историографии предшествующего периода с характерной для нее приверженностью к всемирно-историческим хроникам и энциклопедическим компиляциям новое историографическое направление, зародившееся еще в XIII в. в трудах Виллардуэна и Жуанвиля, тяготело к современности, к событиям своего времени и недавнего прошлого 2. Поэтому широкое распространение получили такие жанры, как мемуары, биографии и автобиографии; и даже исторические сочинения, по традиции называвшиеся хрониками и историями, посвящались главным образом современным событиям. Освобождаясь от жестких жанровых рамок старой хронографии, писатели стали более восприимчивыми к влиянию других литературных жанров, например романа, в результате чего появились рифмованные хроники и романизированные биографии. Писатели начали все более ориентироваться на античную историографию, которая благодаря многочисленным французским переводам вошла в круг излюбленного чтения образованных людей, и это проявилось прежде всего в приобщении к риторике [385] — «самому благородному из всех искусств», по словам писателя XV в. П. Шуане 3.

Пробуждение интереса к истории вообще и к истории современности в частности было, несомненно, вызвано осознанием исторической важности своей эпохи, ее непреходящей политической и этической ценности и поучительности для потомков. Отсюда и стремление запечатлеть современные события и вплести их в канву истории так, чтобы они сохранились в памяти грядущих поколений. А эпоха эта, в глазах французов, ее современников, была полна событий «удивительных и горестных». Она поражала человеческое воображение катаклизмами Столетней войны и «черной смерти», трагическим накалом ожесточенных классовых битв и феодальных усобиц. Но в то же время эта эпоха воодушевляла французов победами их оружия на последнем этапе войны с Англией и возрождением сильного французского государства. Позднее, во второй половине XV в., она почти никого не оставила безучастным к той жаркой борьбе, что сопровождала создание раннеабсолютистской монархии; наконец, ее современники стали свидетелями впечатляющих походов французской армии за Альпы, открывших так называемые Итальянские войны.

Если пользоваться современными историческими понятиями, то можно сказать, что это была эпоха глубокого кризиса, поразившего социально-политические устои «классического» феодализма и феодальную культуру, кризиса, который, не уничтожив основ феодализма как социально-экономической формации, расчистил почву для торжества абсолютизма и развития раннекапиталистических отношений. Упадок традиционных институтов и обесценение привычных идейных ценностей, порождавшие чувство неуверенности за настоящее и будущее или, в более редких случаях, надежду, что все идет к лучшему, были тем важным побудительным мотивом, благодаря которому одни брались за перо, чтобы отстоять и утвердить старые ценности, а другие — чтобы пробить путь новым понятиям и представлениям.

С точки зрения развития исторической науки значение историографии XIV—XV вв. заключается прежде всего в том, что она, ориентируясь преимущественно на современность, более четко, чем раньше, поставила вопрос о достоверности излагаемых событий и в значительной мере освободилась от нарочитого провиденциализма; и оба этих момента тесно связаны друг с другом. Историки того времени пишут главным образом о том, что они сами видели, слышали или в чем принимали личное участие; для них характерна забота о получении сведений из первых рук, от очевидцев и участников событий. Правда, потребности в критическом отношении к свидетельствам очевидцев, к критическому сопоставлению данных источников [386] еще не ощущалось, и главным критерием достоверности был обычно социальный статус информатора — чем выше было его положение в обществе, тем больше он казался достойным доверия.

Секуляризация исторической мысли во многом объясняется тем, что история в эту эпоху перестала быть достоянием духовенства и г распространением светской образованности и подъемом городской культуры к ней все более и более стали обращаться представители дворянства и горожане. Они принесли свою трактовку исторических и социально-политических событий, соответствующую их мировоззрению, которое хотя и было «замешано» на христианской доктрине, все же отличалось от учения церкви и нередко входило в противоречие с ним. Наиболее очевидно секуляризация проявилась в более или менее последовательном отказе от идеи непосредственного вмешательства бога в дела человеческие и отрицании чудес. В свою очередь, это побуждало искать причины событий в земном мире, отступая от старой, чисто повествовательной формы писания истории. А установка на поиск причинно-следственных связей — пусть даже не до конца осознанная и не декларированная — один из характерных признаков истории как науки нового времени.

В этом отношении показателен Жан Фруассар, крупнейший французский хронист XIV в., который в начале своей знаменитой «Хроники» объясняет, что пишет «историю», а не «хронику»: «Если бы я говорил: “То-то и то-то случилось в то время", не раскрывая и не разъясняя причин, которые были важными, серьезными, очень вескими и очень побуждающими, коль скоро привели к большим осложнениям,— то это будет хроника, а не история. Однако я никак не хочу обойтись без того, чтобы не выяснить всего дела или отдельного факта...» 4. При объяснении событий Фруассар, как и большинство других историков той эпохи, обращается не к извечным истинам, запечатленным в Священном писании, и не ищет символической связи между ними и социально-политическими явлениями, а находит причины последних в мотивах, движущих людьми. Эти мотивы, правда, также соотносятся с извечными, по его понятиям, этическими нормами, в чем проявляется его верность некоторым традициям средневековой культуры. Однако существенно здесь его отличие от предшественников: у него связь событий с абсолютным прообразом, и в конечном итоге с богом, опосредована человеком и его свободой воли. Таким образом, совершался переход от символической к причинно-следственной интерпретации событий — этой важнейшей тенденции в развитии французской историографии начиная с XIV в.5

Наиболее замечательным памятником французской исторической мысли той эпохи являются «Мемуары» Филиппа де Коммина. [387]

1. ЖИЗНЬ КОММИНА

Филипп де Коммин, родившийся около 1447 г., происходил из знатного фламандского семейства ван ден Клитов. Его предки с XIV в. подвизались на службе феодальных сеньоров Фландрии, сначала графов фландрских, а затем герцогов Бургундских, к которым графство отошло в 1384 г. Дед Коммина был советником графа Луи де Маля, а отец занимал посты бальи Гента и верховного бальи Фландрии при герцоге Филиппе Добром, который, кстати, был крестным отцом Коммина и дал ему свое имя. Сеньория Коммин, от которой происходит фамильное имя историка, была получена его дедом в качестве приданого за женой в 1373 г. и перешла по наследству его дяде, а отец и он сам владели сеньорией Ренескюр. Поэтому при бургундском дворе его именовали сиром де Ренескюр, а во Франции, куда он позднее перебрался, его называли по его французскому владению сиром д'Аржантон, но свои письма и донесения он обычно подписывал «Коммин».

Рано потеряв родителей, Коммин вырос в доме своего двоюродного брата, который дал ему подобающее дворянину воспитание: его научили владеть оружием и конем, читать и писать по-французски, но латынью, языком науки того времени, не утруждали. В наследство от отца он получил только доброе имя, ибо тот умер, запутавшись в долгах, в счет которых были конфискованы все его владения, в том числе и сеньория Ренескюр. Позднее Коммин выкупил ее, но, когда он в 1464 г. поступил на службу к наследнику Бургундского дома графу Шароле, ставшему после смерти Филиппа Доброго (1467 г.) герцогом Карлом Смелым, он мог полагаться только на щедрость своего господина 6.

Бургундский дом был тогда одним из наиболее богатых и могущественных в Европе, и его владения охватывали, помимо герцогства Бургундского, большую часть земель, составлявших тогдашние Нидерланды, Франш-Конте и множество более мелких сеньорий. Начало бургундскому государству было положено герцогом Филиппом Храбрым (1364—1404), братом короля Карла V. Опираясь на родство с французским королевским домом и проводя искусную матримониальную политику, он сумел присоединить к своему первоначальному владению, герцогству Бургундскому, немало других владений, и прежде всего богатую Фландрию. А его преемники Жан Бесстрашный (1404—1419) и Филипп Добрый (1419—1467) с той же целью воспользовались феодальной усобицей во Франции в начале XV в. и борьбой Франции и Англии на последнем этапе Столетней войны 7. Собранное чисто феодальным способом, бургундское государство [388] отличалось крайней социально-экономической, политической и культурной неоднородностью. Каждая из входивших в него земель сохраняла свои старые вольности, привилегии и административное устройство, подпав поначалу лишь под контроль герцогских советников. Но герцоги, вдохновляясь примером французской монархии, постепенно насаждали в отдельных землях новые административные институты, находившиеся под их прямым руководством. Особенно решительно за создание централизованного государства взялся Карл Смелый (1467—1477). При нем были созданы правительственные учреждения, функции которых распространялись на отдельные комплексы владений (парламент и счетная палата в Мехелене для Нидер" ландов) или сразу на все владения (Большой совет и Генеральные штаты). Он ввел также фактически постоянные налоги и создал регулярную наемную армию. При его предшественниках герцогский бюджет составлялся преимущественно за счет доходов с домена, т. е. с герцогского имущества, в виде феодальной ренты в разных формах и поступлений от осуществления публичных прав герцога как государя; налоги с согласия сословного представительства отдельных земель вводились лишь в экстраординарных случаях. Карл же за десять лет правления выжал из подданных в виде налогов столько же денег, сколько его отец, Филипп Добрый, за сорок пять 8.

Централизаторская политика герцогов наталкивалась, однако, на серьезные препятствия, и прежде всего на партикуляризм отдельных земель, в особенности Фландрии с ее богатыми и сильными городами, борьба с которыми красной нитью проходит через всю историю бургундского государства. Этой политике противодействовали также империя, на чьи земли герцоги постоянно покушались, и Франция, для политической целостности которой столь могущественный сосед, как Бургундия, представлял большую угрозу.

Сильно заботило герцогов еще и то, что, несмотря на все свое величие, они не были суверенными государями и по одним владениям оставались вассалами французского короля, а по другим — германского императора. Переговоры Филиппа Доброго с императором Фридрихом III о возведении его в королевское достоинство по его имперским землям завершились безрезультатно. Не более удачными оказались и домогательства королевской короны для Карла Смелого. Он добился от Фридриха III согласия, но на встрече в Трире (1473 г.), где должна была состояться коронация, для которой все уже было приготовлено, император накануне церемонии покинул город, оставив герцога при несбывшихся надеждах.

Тем не менее Карл Смелый до конца жизни не оставлял надежды стать королем, в мечтах расширяя свое королевство до размеров королевства Лотаря, внука Карла Великого и основателя древней Лотарингии. Ради этого он предпринял завоевание герцогств Лотарингии [389] и Бара, которые врезались в его владения и разделяли их на две части. Но, столкнувшись здесь с сопротивлением имперских городов, немецких князей и швейцарцев, коалицию которых всеми силами поддерживал французский король Людовик XI, он потерпел в 1477 г. полное поражение и погиб. Бургундское государство развалилось.

Но в 1464 г., за 13 лет до этого поражения, когда Коммин впервые прибыл к Карлу, ничто еще не предвещало такого конца. Великие герцоги Запада, как величали бургундских герцогов, пребывали в зените своей славы. Их двор, в атмосферу которого окунулся Коммин, был одним из самых блестящих и расточительных в Европе. При нем нашли свое последнее благодатное пристанище поклонники рыцарских идеалов и певцы рыцарской культуры. Эта культура крайне эстетизировалась в ту пору и выродилась в «пышное представление с тщательно обученными актерами, наслаждавшимися своей игрой и постоянно старавшимися убедить себя в ее серьезности» 9. Ослепительные по красоте и изобретательности оформления придворные празднества и турниры, в подготовке которых участвовали лучшие нидерландские художники того времени, театрально-пышные приемы посольств, а в случае военных действий — сборы больших армий и устройство лагерей, напоминавших города и игравших яркими красками шатров и палаток,— все это создавало герцогам тот ореол величия, о воздействии которого говорит, применительно к себе, Коммин: «Я лишь поражался, что кто-то осмеливается сражаться с моим господином, поскольку считал его величайшим из всех» 10.

Вскоре после поступления на службу Коммин принял участие в войне так называемой лиги Общественного блага (1465 г.), созданной французской феодальной знатью во главе с герцогами Бретонским и Карлом Бургундским, который в том году стал наместником своего престарелого отца, Филиппа Доброго, и взял все дела в свои руки. Лига под демагогическим лозунгом борьбы за общественное благо французского королевства выступила против централизаторской политики Людовика XI, намереваясь ослабить короля или даже сместить его с престола, для чего выдвинула в противовес ему его младшего брата, Карла Французского. Играя на своекорыстии членов лиги, Людовик XI сумел разобщить ее и сохранил власть, хотя подписанный в конце 1465 г. мир был достаточно тяжел для него и ему потребовалось приложить позднее немалые усилия, чтобы ликвидировать его последствия 11.

После этой войны Коммин участвовал в карательных экспедициях Карла Смелого против восставших горожан Динана (1466 г.) [390] и Льежа (1467 г.). Он с детства был воспитан в духе презрения и враждебности к горожанам, ибо все его родственники состояли на герцогской службе, и указанные экспедиции, несомненно, укрепили в нем эти чувства, в избытке излившиеся на страницы его «Мемуаров».

В 1467 г. Коммин был посвящен в рыцари, что при бургундском дворе было важным знаком отличия, и получил высокую придворную должность камергера. Он стал участвовать в придворных рыцарских турнирах. До нас дошло свидетельство его участия в рыцарском празднике, устроенном в 1468 г. в Брюгге по случаю бракосочетания Карла Смелого с Маргаритой Йоркской. Тема праздника, почерпнутая из рыцарских романов, была задана в письме, полученном герцогом от «принцессы Неведомого острова», которая извещала, что подарит свою милость тому, кто, сразившись и победив «рыцаря Золотого дерева», освободит великана, плененного карликом. На поле ристалища, напротив трибуны для дам, действительно был выведен под охраной карлика закованный великан. Ради его освобождения и в надежде заслужить милость «принцессы Неведомого острова» Коммин и принял вызов «рыцаря Золотого дерева» 12.

Сам Коммин не оставил воспоминаний о своих рыцарских деяниях, видимо, рано поняв, что это только игра, не имеющая ничего общего с той политикой, что вершилась за кулисами и к которой он скоро получил доступ.

С 1467 г. он быстро выдвинулся в ближайшем окружении Карла Смелого, став одним из его доверенных советников. Прямо он об этом не пишет, и автор его новейшей биографии Ж. Дюфурне полагает, что он делает это преднамеренно — желая внушить читателям, что был при герцоге фигурой второго плана, не посвященной в его политические замыслы, а потому, бежав от него через несколько лет к королю, не мог причинить ему вреда 13. Но такое объяснение кажется недостаточным. Коммин действительно не слишком много сообщает о себе, своих обязанностях и полномочиях при Карле Смелом. Однако он все же говорит о себе гораздо больше, чем многие другие французские писатели того времени, не изменявшие своим сеньорам. Хотя Коммин и не пишет, каковы именно были его функции, он все же не упускает возможности показать, что имел немалое влияние на герцога, например, в связи с посредничеством между ним и королем Людовиком XI во время пребывания последнего в Перонне в 1468 г.

Встреча Людовика XI с Карлом Смелым в Перонне, едва не завершившаяся трагически для французского короля, сыграла большую роль в жизни Коммина, поскольку благодаря ей он познакомился с Людовиком XI. Тот прибыл в Перонн, во владения бургундского герцога, для заключения мирного договора, но вскоре после [391] его приезда в Льеже началось восстание против герцога и местного епископа, инспирированное королем. Когда новость дошла до герцога Карла, он в бешенстве приказал заключить короля под стражу. Свобода и даже жизнь венценосного узника оказались под угрозой; всерьез обсуждался план вынудить короля отречься от престола, и тот не жалел ни денег, ни обещаний, чтобы вырваться на свободу. Через Коммина осуществлялась связь между королем и герцогом, и он, сознавая, сколь серьезными последствиями чревато насилие над королем, приложил все силы, чтобы убедить Карла Смелого войти в соглашение с Людовиком и отпустить его на свободу. Соглашение было наконец достигнуто, и в обмен на тяжелый и унизительный договор Людовик XI получил свободу.

Людовик XI во время частых встреч и бесед с Коммином в Перонне безусловно произвел на него сильное впечатление своим проницательным умом и трезвой расчетливостью — теми качествами, которые Коммин, надо полагать, уже научился ценить в людях, особенно занимающихся политикой. Впечатление должно было быть тем более сильным, что король представлял собой резкий контраст безудержному в порывах страсти герцогу, способному на безрассудные поступки из гордости и упрямства. Как неоднократно Коммин будет вспоминать в своих «Мемуарах», король как никто другой умел привлекать к себе людей, когда чувствовал нужду в них, искусно играя на их самолюбии и обольщая посулами богатых даров и высоких должностей. Искушение оказалось слишком велико, чтобы Коммин смог устоять; есть косвенные данные, что после Перонна он уже начал оказывать кое-какие услуги королю 14. Однако еще четыре года он оставался в Бургундии в полном фаворе у Карла Смелого. В эти годы началась дипломатическая служба Коммина, и поэтому они были очень важными с точки зрения приобретения им политического опыта, проникновения в скрытые сферы политики и формирования его мировоззрения. В 1470 г. он совершил поездку в Кале, где по поручению герцога вел тайные переговоры с представителями английской королевской династии Ланкастеров, тогда как открыто Карл Смелый поддерживал враждебных им Йорков. На следующий год он посетил с дипломатическими миссиями Англию, Бретань и Испанию, чтобы содействовать созданию антифранцузской коалиции. О поездке в Испанию в «Мемуарах» есть только два косвенных намека, но она, по-видимому, сыграла решающую роль в дальнейшей судьбе Коммина, так как по дороге он снова встретился с Людовиком XI. Неизвестно, о чем они говорили, но известно, что после встречи Коммин поместил у одного турского купца 6 тысяч ливров, сумму по тем временам немалую 15. А через год, в августе 1472 г., во время франко-бургундской кампании он ночью бежал в лагерь французского короля. [392]

Об этом событии в «Мемуарах» всего лишь две фразы: «Примерно в это время я прибыл на службу к королю (это был 1472 год), который принял к себе и большинство служителей своего брата герцога Гиенского. Произошло это в Пон-де-Сэ...» (I, 240). Характерно, что Коммин пишет: «Я прибыл на службу к королю» — так, как будто речь идет об исполнении им своей обязанности. Возможно, что именно так он и расценивал свое бегство и измену Карлу Смелому, по крайней мере по прошествии долгого времени, тем более что Фландрия, откуда он происходил, была под сюзеренитетом французской короны. Здесь же он упоминает и советников герцога Гиенского, как и он, перешедших на сторону короля из лагеря оппозиции, но при смягчающих обстоятельствах: брат короля, их сеньор, к этому времени уже умер.

Объясняя измену Коммина, которую Карл Смелый ему никогда не простил, исключив его из всех амнистий, распространявшихся на лиц, бежавших от него к королю, исследователи обычно указывают на несколько причин. Это личные счеты с герцогом, который хотя и весьма ценил Коммина, но, будучи человеком крайне неуравновешенным и вспыльчивым, обращался с ним подчас очень грубо. Известен, например, случай, когда герцог ударил его сапогом по лицу в присутствии придворных, за что те окрестили Коммина прозвищем «голова в сапоге». Другой и гораздо более важной причиной были королевские благодеяния. Сразу же по прибытии во Францию Коммин получил от короля две тысячи ливров, а затем ежегодный пенсион в размере шести тысяч, две большие сеньории — Тальмон и Туар в Пуату, а также много владений помельче в том же Пуату, Берри и Анжу. С помощью короля Коммин в январе 1473 г. женился на одной из самых богатых невест королевства — Элен де Шамб, принесшей ему в приданое крупную беррийскую сеньорию Аржантон 16.

Однако, не преуменьшая значения королевских милостей, стоит особо подчеркнуть ту роль, которую сыграло в его измене желание и стремление служить у такого незаурядного политика, каким был Людовик XI. Несмотря на свой 25-летний возраст, Коммин был уже искушенным дипломатом с солидным опытом и широким политическим кругозором, а если прибавить к этому «здравый природный рассудок», коим он был наделен и коему воздает великую хвалу на протяжении всех своих «Мемуаров», то станет ясным, что эта причина не могла быть второстепенной, хотя ее и трудно взвесить.

Царствование Людовика XI (1461—1483) знаменательно тем, что при нем французская монархия одержала важную победу над силами политической децентрализации. Успешно завершенная в 1453 г. Столетняя война, в какой-то момент поставившая под угрозу независимость и единство Франции, в конечном итоге способствовала политической консолидации страны, высоко, подняв авторитет [393] королевской власти, которая стала оплотом национального единства и получила в дальнейшем широкую поддержку в борьбе с сепаратизмом феодальной знати. В 1439 г. королевской власти удалось добиться от Генеральных штатов введения постоянного прямого налога на содержание регулярной наемной армии, получившей организационное оформление в 1445—1446 гг. По окончании Столетней войны королевская власть сохранила за собой право взимать налоги без предварительного их вотирования сословным представительством. Государственные доходы, выросшие при Людовике XI более чем в три раза, позволили создать мощную постоянную армию и перейти к наступлению на силы феодальной оппозиции, возглавлявшиеся герцогами Бургундским и Бретонским.

Будучи проницательным и хладнокровным политиком, Людовик XI не торопил события и в борьбе со своими врагами по возможности избегал прямых военных столкновений, не рискуя полагаться лишь на военную удачу. Он предпочитал дипломатические средства, среди которых немаловажным было привлечение на свою сторону наиболее опасных людей из окружения его могущественных противников. Ради этого он щедрой рукой раздавал деньги, земли и доходные должности, что ослабляло оппозицию вернее, нежели победы на полях сражений. Пренебрегая всеми правилами «честной игры», когда дело касалось политики, он проявлял редкую изобретательность в политических интригах. Чтобы обескровить Бургундию, он постоянно провоцировал выступления южнонидерландских городов против герцога и приложил все силы, чтобы создать лигу соседних имперских городов и князей против него, сумев с этой целью даже примирить извечных врагов — эрцгерцога Австрийского и швейцарцев. А в критический момент войны Карла Смелого за герцогства Бар и Лотарингию король установил экономическую и финансовую блокаду бургундских земель, отвлекши на Францию главных торговых партнеров Нидерландов, которым предоставил небывало выгодные условия торговли, и отвратив от герцога всех его внешних кредиторов. В условиях тяжелого финансового дефицита герцог потерпел полное поражение и погиб в битве под Нанси 17.

Коммин бежал к королю в то время, когда бургундская проблема занимала короля более всего. Знавший всю подноготную бургундской политики, он, естественно, оказался бесценным помощником для Людовика XI и поэтому в течение нескольких лет был первым его советником, почти неотлучно находился при нем, сопровождал во всех поездках и даже спал с ним в одной постели, что было тогда знаком высшего благоволения. О влиянии Коммина при королевском дворе миланский посол писал: «Он один правит вместе с королем и является всесильным. Никого столь же могущественного и с таким же большим весом, как он, больше нет...» 18. [394]

Французский двор при Людовике XI разительно отличался от бургундского своей нарочитой скромностью и внешней непритязательностью, Король был скуп на парадную роскошь и даже одевался «столь плохо, что хуже и быть не может» (I, 138). Величие королевского достоинства он видел не в придворном декоруме, а в реальной власти, подразумевавшей беспрекословное повиновение подданных. Его двор был средоточием политической жизни, и сюда стекались только люди, полезные для его политических комбинаций, да астрологи и врачи, которых он, будучи суеверным и чрезвычайно боясь смерти, неизменно держал при себе. Сугубо деловая обстановка в окружении короля была, судя по всему, вполне по душе Коммину, уже достаточно проявившему прагматический склад своего ума. Тем более, что здесь он достиг вершины политической карьеры, и период, когда он пользовался наибольшим доверием короля, с 1472 по 1476 г., он описал очень подробно, с особой тщательностью останавливаясь на тех делах, которые он успешно вел или в которых подавал королю мудрые советы.

Так, по его совету Людовик XI продлил в 1472 г. перемирие с Карлом Смелым и тем самым дал герцогу возможность ввязаться в роковую войну с имперскими князьями и городами. При непосредственном участии Коммина был заключен мирный договор с Эдуардом IV Английским, высадившимся во Франции в 1475 г. с большой армией и намеревавшимся соединиться с Карлом Смелым против короля. По договору, Людовик XI обязался выплачивать английскому королю большой ежегодный пенсион, в чем многие видели тогда позор для Франции, купившей мир вместо того, чтобы добиться его с оружием в руках. Но сам Людовик XI «говорил, посмеиваясь, что он гораздо проще изгнал англичан, чем его отец, ибо он изгнал их, накормив пирогами с дичиной и напоив добрым вином» 19.

Вместе с королем Коммин в конце 1475 г. выехал в Лион, чтобы быть поближе к местам, где разворачивалась решающая борьба между Карлом Смелым и лигой германских князей и городов, и чтобы в критический момент, если понадобится, ввести срочно в действия против герцога французскую армию. Коммин, как сообщает он сам, возглавлял службу разведки и рассылал повсюду шпионов и вестовых под видом монахов и паломников (II, 106—107).

Коммин был приобщен ко многим вопросам высшей политики, связанным не только с бургундскими делами, но и итальянскими. Однако его большое влияние сохранялось лишь до 1477 г. и после гибели Карла Смелого пошло на убыль. Коммин объясняет немилость к нему короля разногласиями по поводу бургундского наследства: король стоял за вооруженный захват владений погибшего герцога, а он, Коммин, отстаивал план мирного присоединения через брак дофина с наследницей герцога Марией Бургундской (II, 168—172). [395] Но дело не только в том, что Людовик XI не терпел несогласия, но и в том, что он перестал доверять Коммину в бургундских делах, опасаясь, что тот может оказать Фландрии какую-либо помощь против Франции. О подозрительности короля свидетельствует то, что после миссии Коммина во Фландрию он сослал его в Пуату, а затем отправил в оккупированную французскими войсками Бургундию, но быстро отозвал обратно. Об этом последнем случае Коммин пишет: «...король отозвал меня из-за какого-то письма, в котором ему сообщили, что я избавляю некоторых горожан Дижона от военного постоя. Это вместе с другим незначительным подозрением стало причиной моей неожиданной отправки во Флоренцию» (II, 268). Трудно сказать, насколько обоснованными были подозрения короля, но в любом случае отстаивать безгрешность Коммина, слишком известного своим сребролюбием, было бы неосторожно. Есть, например, косвенные свидетельства того, что он получал большие деньги от дома Медичи в качестве платы за какие-то услуги, которые оказывал, видимо, в тайне от короля 20.

Во Флоренцию Коммин был отправлен с поручением укрепить союз североитальянских государств с Францией против испанцев в Южной Италии и ради этого содействовать прекращению разгоревшейся в ту пору войны Флоренции с папой. Цели своей он не достиг и, вернувшись во Францию, застал укрепившихся в своей роли новых фаворитов короля, которые окончательно оттеснили его на второй план. В его ведении, однако, оставались итальянские дела, и он продолжал быть посредником между королем и послами итальянских государств. Но все шло к тому, чтобы полностью отстранить Коммина от политических дел. Незадолго до своей смерти Людовик XI продиктовал завещание сыну, наследнику престола, и дочери Анне, назначавшейся опекуншей и регентшей до совершеннолетия брата, будущего короля Карла VIII. В нем был список рекомендованных для королевского совета лиц. Коммин среди них назван не был.

Со смертью Людовика XI в 1483 г. положение Коммина оказалось критическим. Регентша Анна Боже, следуя наставлениям покойного отца, вывела его из совета, и тогда он перекинулся на сторону оппозиции, требовавшей введения в совет принцев крови и назначения опекуном юного короля и регентом королевства первого из них — Людовика Орлеанского. Под давлением принцев Анна расширила совет и ввела туда наряду с другими и Коммина, которого, правда, до важных дел не допускали. Коммин поддерживал требование принцев созвать Генеральные штаты, от которых те ожидали помощи в своих планах захвата власти. Но созванные в 1484 г. Турские штаты, получив значительные уступки от правительства [396] Анны Боже, особенно в налоговом вопросе, отказались поддержать принцев, и те перешли к открытой вооруженной борьбе. Коммин первое время занимал выжидательную позицию и оставался в совете, но, будучи ставленником Людовика Орлеанского, долго в нем удержаться не смог и был изгнан, как он сам говорит, «грубыми и безрассудными словами» (III, 9). После этого он открыто перешел на сторону мятежных принцев и стал одним из активных деятелей оппозиции, которой помогал и деньгами, и своим дипломатическим искусством.

Участие в лиге принцев завершилось для него тем, что он в январе 1487 г. был арестован и заключен в одну из знаменитых железных клеток, устроенных Людовиком XI в донжоне Лошского замка, где и просидел пять месяцев. Тем временем лига потерпела поражение от правительства. Приговор, вынесенный Коммину в марте 1489 г., был довольно мягким. Ему было предписано удалиться на десять лет в одно из своих поместий без права выезда. Однако приговор оставался в силе только год, и в 1490 г. Коммину дали свободу передвижения, а затем пригласили ко двору 21.

Новая перемена в судьбе Коммина объясняется переориентацией французской внешней политики на Италию и подготовкой похода в Неаполитанское королевство. Долгое время занимавшийся итальянскими делами, Коммин мог быть очень полезен в осуществлении этого замысла. Но поскольку он оставался верным принципам итальянской политики Людовика XI и выступал против похода, ему не удалось сблизиться с королем. По мнению Коммина, этот поход был чистой авантюрой, ибо у короля «не было ни ума, ни денег, равно как и всего прочего, необходимого для такого предприятия, и если оно все же благополучно завершилось, то лишь по милости бога...» (III, 32). Тем не менее он был включен в свиту, сопровождавшую Карла VIII в Италию. Но после очередного разногласия с королем Коммин, настойчиво предлагавший отказаться от экспедиции, был отправлен послом в Венецию для укрепления союза с республикой и получения от нее помощи.

Посольство оказалось неудачным, и Коммин не скрывает этого, тем более что правительство ничем не содействовало его успеху и не поддерживало связи со своим послом, вынужденным даже о продвижении французской армии узнавать от венецианцев. По прибытии в Венецию его главной задачей стало предотвращение организации антифранцузской лиги, слухи о которой носились по городу. Однако он был бессилен перед логикой событий и, когда лига была создана, вернулся к королю, чтобы предостеречь его от опасности столкновения с объединенными силами лиги. «Но в окружении короля, — вспоминает он, — немногие люди верили моим словам» (III, 142). Позднее он еще сильнее выразит отношение короля:

«А что до меня, то мне казалось, что он мне совсем не верит» [397] (III, 153). Несмотря на это недоверие, Коммин, однако, оказался полезным королю при составлении и заключении мирного договора со Священной лигой.

После смерти Карла VIII в 1498 г. на престол вступил Людовик XII, бывший принц Орлеанский, к которому Коммин был очень близок в период борьбы с правительством Анны Боже. Но нового сближения Коммина с ним, теперь уже королем, не произошло. Он некоторое время заседал в совете, но затем был удален от двора и не появлялся там вплоть до 1505 г. Одно из предположительных объяснений опалы Коммина — его недовольство разводом Людовика XII с дочерью Людовика XI Жанной Французской. В 1505 г. он вновь появился при дворе, вероятно, в связи с подготовкой второго похода в Италию и сопровождал короля в этом походе, но неизвестно, каковы были его функции. После 1507 г. сведения о Коммине как политике исчезают. Он умер в 1511 г. в замке Аржантон, оставив наследницей свою единственную дочь, Жанну, графиню де Пантьевр.

* * *

Коммин начал работу над «Мемуарами» во время ссылки, в 1489 г., по просьбе архиепископа Вьеннского Анджело Като. Анджело Като, в свое время преподаватель натурфилософии и астрономии Неаполитанского университета, сначала служил в качестве врача и астролога дону Федериго принцу Тарентскому, с которым в 1476 г. приехал в Бургундию. Затем он перешел на службу в том же качестве к Людовику XI и от него в 1482 г. получил архиепископство Вьеннское21а. Анджело Като намеревался составить историю царствования Людовика XI на латинском языке и обратился к Коммину, чтобы тот поделился с ним своими воспоминаниями. Поначалу Коммин поэтому рассматривал свой труд именно как вспомогательный материал для заказчика. Но постепенно он стал проникаться сознанием самостоятельной ценности своего сочинения и в «Мемуарах» все реже обращался к заказчику и начал адресоваться к тем, «кто прочтет эти воспоминания», выражая надежду, что «не глупцы и простаки будут развлекаться чтением этих воспоминаний, но государи и придворные будут искать в них добрых уроков» (I, 222). И когда Анджело Като в 1496 г. умер, Коммин продолжил работу над «Мемуарами».

По датировке Ж. Дюфурне, первые пять книг были созданы им в 1489—1490 гг., шестая книга — в 1492—1493, седьмая — в 1495—1496 и, наконец, восьмая — в 1497—1498 гг. 22

«Мемуары» делятся на две главные части. Первая, наибольшая, [398] охватывает время правления Карла Смелого и Людовика XI (1464—1483 гг.) и состоит из шести книг. Вторая часть — книги седьмая и восьмая — посвящена итальянскому походу Карла VIII, его подготовке и последствиям, что соответствует периоду с 1483 по 1498 г. Деление на эти две части идет, надо полагать, от самого Коммина, поскольку большинство дошедших до нас рукописных копий «Мемуаров» начала XVI в. содержит только первую часть. Но, кроме этого, существует различие между частями в смысле глубины раскрытия событий. Коммин гораздо лучше понимал ход событий в правление Карла Смелого и Людовика XI, поскольку в разное время был ближайшим сподвижником того и другого. При Карле VIII он как политик был отодвинут на задний план, и поэтому во второй части он меньше анализирует факты, не всегда понимая их скрытые причины.

2. КОММИН И ИСТОРИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ ЕГО ВРЕМЕНИ

«Мемуары» Коммина многое связывает с историографической традицией XIV—XV вв. Как и многие его предшественники, Коммин проявляет большую заботу о достоверности излагаемого материала и надежности источников, предпочитая писать главным образом о том, чему сам был свидетелем. Именно в этом видит он различие между собой и старыми хронистами: «Хронисты пишут лишь то, что служит во хвалу тем лицам, о которых они говорят, и о многом умалчивают или подчас не знают правды». И, давая понять, что сам он намерен следовать истине, подчеркивает: «А я решил не взирая на лица говорить только о том, что истинно и что я сам видел или узнал от достаточно важных персон, достойных доверия» (II, 172— 173). И хотя это намерение далеко не всегда Коммином реализуется, оно само по себе весьма характерно. Вспоминая и рассказывая о различных событиях своего времени, он почти всегда оговаривает, был ли он их свидетелем и участником или знает о них со слов других, и кого именно; причем когда пишет не по личным впечатлениям, то обычно дает только краткое изложение событий.

В отличие от Фруассара, причислявшего себя к историкам (на том основании, что он не просто излагал ход событий, но объяснял их причины), сам Коммин себя к историкам не относил. По его мнению, в историческом сочинении события должны излагаться в строгой хронологической последовательности и привязываться к точным датам. Он не считал для себя это обязательным, тем более что поначалу смотрел на свой труд как на вспомогательный материал для Анджело Като, обращаясь к которому, писал: «Я не придерживаюсь порядка при письме, как положено для истории, и не указываю Вам годы и точное время событий, как и не привожу примеров из прошлых историй, ибо Вы сами это достаточно знаете, и с моей стороны это значило бы учить ученого; я лишь говорю [399] Вам в общем все то, что я видел, знал или слышал от государей, коих Вам называю. Ведь Вы сами жили в то время, когда происходили эти события, и поэтому нет необходимости в указании Вам точного времени и дат» (I, 190).

И тем не менее именно Коммин более всех других писателей той поры имеет право называться историком. Глубже любого другого исторического писателя своей эпохи он проник в скрытые пружины, движущие политикой, и дал на редкость всестороннюю характеристику политических событий, сумев обнаружить некие объективные их причины, благодаря чему политическая история начала обретать научную почву под ногами. Все это связывает Коммина уже не с предшествующей ему историографической традицией, а с последующим развитием исторической науки.

Чтобы выявить оригинальные исторические и общественно-политические взгляды Коммина, необходимо обратиться к господствующим в его время идеям, о которых наилучшее представление дает историческая и политическая литература Франции и Бургундии середины и второй половины XV в.

Для начала стоит задаться вопросом, в чем видели смысл своего труда писатели того времени, обращавшиеся к истории, и какую пользу они находили в истории вообще? При разных непосредственных побудительных мотивах историки никогда, как правило, не упускали из виду наставительную цель — сохранение в памяти людей событий прошлого. Память о прошлом нужна, чтобы на его примерах и уроках устраивать жизнь современную, — это историки сознавали, видимо, всегда. Но из прошлого извлекаются такие уроки, которые отвечают мировоззрению человека, обращающегося к нему. История всегда была «учительницей жизни», но учила и учит в зависимости от того, как понимается сама жизнь. Иначе говоря, смысл исторических знаний и исторические взгляды неотрывны от общественно-политических воззрений, т. е. от представлений о человеке, обществе и государстве.

В XV в., как, впрочем, и на протяжении всего средневековья, ценность истории видели прежде всего в том, что она учит добродетельной жизни, доблести и отвращает от пороков. Так, бургундский дипломат и писатель Г. де Ланнуа в наставлениях сыну наряду с военными упражнениями предписывает чтение хроник древней истории и рекомендует ему: «Держи при себе книги по римской истории или хроники деяний предков и читай их с охотой, ибо в них сможешь многое узнать и по примерам из истории... будешь с честью вести себя во всех делах» 23. Ту же мысль в отношении исторических сочинений проводит и французский религиозно-политический деятель и историк Т. Базен: «Когда люди их читают, они приобретают большие познания и понимают, что должны следовать честным [400] и доблестным деяниям и избегать, осуждать и ненавидеть порочные и постыдные» 24.

Историческая литература — это «зеркало нравов». Читатель в ней должен искать нравственных поучений, а писатель, создавая ее, — именно эту цель иметь в виду. Французский хронист Жан д'Отон считал, например, что он писал свою хронику для того, чтобы «увековечить блестящее зрелище достохвального труда достойных почести людей (французских рыцарей), чтобы их благие деяния послужили им самим во славу и стали бы примером... указующим путь чести для тех, кто пожелает следовать доблести» 25.

Не забудем, что в средние века смысл всякого познания видели главным образом в постижении нравственных ценностей и этика, говоря словами знаменитого мыслителя XIII в. Р. Бэкона, была «руководительницей и царицей всех остальных научных занятий». И хотя в XV в. появились новые взгляды на познание и его цели, господствующей все же оставалась старая этическая концепция. Она совершенно естественно вытекала из представлений о человеке и смысле человеческой жизни, в основе которых лежало христианское учение, ибо, как известно, «мировоззрение средних веков было по преимуществу теологическим» 26.

В литературе XV в. человек определялся как существо социальное в его нравственных отношениях с другими людьми и подлежащее нравственной оценке с точки зрения его способности и склонности к выбору между добром и злом. Доминирующей к концу средневековья стала точка зрения, в соответствии с которой человек обладает свободой воли и свободой выбора и разум — главное достояние человека, отличающее его от животных, — призван направлять его к добру. «Разум наставляет нас в том, что мы должны делать и чего избегать, о чем должны молчать или говорить, и, таким образом, он является щитом и заступником, предохраняющим нас от ежедневных поползновений дьявола и плоти»,— говорит Г. де Ланнуа, выражая широко распространенное представление о разуме как источнике добродетели 27. Оно прямо согласовывалось с понятиями о содержании и смысле человеческой жизни. В ее содержании особо выделялись труд и познание. Труд получал при этом двоякую, но отнюдь не противоречивую оценку: с одной стороны, он рассматривался как кара и наказание роду человеческому за грехопадение прародителей, а с другой — как необходимое средство искупления грехов и обретения надежды на посмертное спасение. Ту же самую цель преследовало с господствующей точки зрения [401] и познание, в том числе и историческое. И высшая ступень знания, дававшая «мудрость», означала не что иное, как высокую степень нравственного совершенства человека: «Мудрость — это добродетель и как бы возница прочих добродетелей» 28.

Естественно, что в то же время существовало и представление о сугубо практическом знании и о мудрости как большой искусности в мирских делах, но в данной идеологической системе подобные знания и мудрость оценивались гораздо ниже, если не вовсе негативно, нежели знание и мудрость, несущие нравственное совершенство. Как говорит Т. Базен, «знание, не ведущее к справедливости, должно скорее называться хитроумием, чем знанием» 29.

Ведь в конечном итоге смысл человеческой жизни видели в спасении души, и перед этой высшей целью все остальные, земные цели обесценивались; поэтому «мудрый человек в этом преходящем мире должен заботиться о вечной душе, которой предстоит отвечать за деяния тела...» 30. Нравственность, таким образом, в отличие от других достоинств, приобретала абсолютную ценность и была главным, если не единственным, критерием при оценке людей и их поступков, причем не только в перспективе смерти и божественного воздаяния. В земной жизни с ее практическими задачами она зачастую также ценилась выше способностей, обеспечивающих успех в мирских делах, ибо широко распространено было убеждение, что именно в награду за добродетели господь дарует победы и удачи в этой жизни. А если он и позволяет порочному человеку возвыситься, а добродетельному претерпеть унижение, то лишь затем, чтобы первого в назидание прочим низвергнуть потом с этой высоты, а второго возвысить или, к вящей его славе, вознаградить в будущей жизни.

Именно эта этическая концепция человеческого существования, преобладавшая во франко-бургундской литературе XV в., была отправной логической точкой развития социально-политических воззрений.

Организация общества чаще всего представлялась по старой трехчленной схеме, согласно которой оно делится на три сословия — духовенство, дворянство и народ. Третье сословие (термин появился на Генеральных штатах 1484 г.) иногда подразделялось на горожан, купцов и крестьян. Общество обычно изображалось в виде политического тела, и функции сословий уподоблялись функциям членов тела. Главная роль отводилась королю, дворянству и духовенству, которые, подобно верхним членам тела, управляют всем организмом, а народ, подобно ногам, поддерживает и носит тело. Труд крестьян и горожан считался, конечно, полезным и нужным для общества, но низменным, а сами они, «находящиеся в рабском состоянии», неспособными [402] к осуществлению «высшего предназначения» человека в обществе 31.

Социальное устройство рассматривалось как часть мирового божественного порядка, и всякое сословие, человеческая группа (или мирская должность) понимались как элементы единого и нерушимого социального порядка. Категория порядка, одна из основополагающих социальных категорий, выражала не просто организационный принцип, но и его неизменность. Порядок, как считалось, достигается прежде всего тем, что каждый член общества выполняет предписанные ему обязанности и не пытается изменить их: «Пусть у каждого будет собственное назначение, чтобы тело (т. е. государство.— Ю. М.) было в хорошем состоянии, в спокойствии и благополучии. Потрясение этого порядка разрушило и погубило многие государства» 32. Другим непременным условием порядка, социальной стабильности были союз, согласие и мир между различными сословиями и членами одного и того же сословия, ибо «мир и союз — самые необходимые вещи для королей и государств» 33. При этом особо важное значение придавалось единению знати, междоусобицы которой чаще всего нарушали мир и порядок. «Нет большего счастья для королевства, — пишет бургундский писатель Ж. Шатлен, — чем союз и согласие вельмож» 34.

Порядку, союзу, согласию и миру в социальной мысли той эпохи противостояли перемены, разногласия, раздоры и войны. Коль скоро социальный строй мыслился частью мирового божественного порядка и потому совершенным, то всякие перемены представлялись злом, ибо совершенное может меняться лишь в худшую сторону. Один из ораторов на Генеральных штатах 1484 г., обращаясь к королю, говорил: «Ради Вашего блага и блага королевства мы боимся... в первую очередь перемен», и свой страх он обосновывал тем, что «мирские дела меняются от одной крайности к другой и очень часто от хорошего состояния доходят до крайне плохого» 35. Наибольшую опасность перемен видели в социальных пертурбациях, когда вместо выполнения своих обязанностей «одни занимают должности других», что равносильно тому, что «ноги, носящие голову, руки и туловище, перемещаются наверх, а голова вниз, отчего тело и все его члены теряют упорядоченность и естественное взаиморасположение» 36.

Социальная мысль, таким образом, была ориентирована на стабильность сущего и основную задачу, стоящую перед обществом, [403] видела в обеспечении его устойчивости и неизменности путем предотвращения перемен, раздоров и войн. Путь к этой цели проходил через нравственное совершенствование всех членов общества, и именно в этом пункте социальная концепция тесно смыкалась с этической концепцией человеческой жизни. Все перемены и потрясения в обществе в конечном итоге объяснялись людскими пороками. Именно алчность, гордыня и зависть побуждают людей посягать на положение и собственность других. «Известно, что всякий человек, нападающий на другого, побуждается к тому гордыней, высокомерием, алчностью или завистью» 37. Но если люди станут высоконравственными и «каждый без споров будет довольствоваться тем, что имеет» 38, тогда наступит мир и порядок,— словом, общество будет справедливым.

Справедливость в общественной мысли этого периода представлялась главным устоем общественного устройства. При этом под справедливостью подразумевали в первую очередь добродетель как внутреннее качество людей. Ее первоисточником считался бог, а проявлялась она через человеческую совесть. «Всякий человек, чувствующий, понимающий и знающий нашу святую христианскую веру, должен знать, что справедливость исходит из милосердия божьего... и должен вести себя в соответствии с правом и справедливостью, поступая с другими так, как хотел бы, чтобы поступали с ним самим» 39. Под справедливостью одновременно подразумевалось и соблюдение правовых норм, существующих в государстве, так что быть справедливым человеком значило быть и праведным, и законопослушным. И общество, состоящее из справедливых людей, — «царство справедливости и законности» — было тем идеалом, который культивировался на протяжении почти всего средневековья 40.

Соблюдение справедливости вменялось в обязанность всем членам общества; на рыцарство же возлагалась функция ее поддержания, и существовало даже представление, что рыцарство было и учреждено именно с этой целью после первого акта несправедливости на земле — убийства Авеля его братом Каином. Рыцари должны были защищать справедливость, в ее религиозном истолковании, с оружием в руках, и в связи с этим в литературе XV в., как и во всей предшествующей средневековой литературе, одним из горячо обсуждавшихся был вопрос о справедливых и несправедливых войнах.

По традиции, восходящей к учению Аврелия Августина, допустимыми признавались только справедливые, или священные, войны, которые ведутся в защиту веры и справедливости. Зло, приносимое войной, оправдывалось только ее справедливостью: «Необходимо, [404] чтобы предмет тяжбы был очень справедлив, основан на праве и угоден богу, дабы можно было удовлетворительно ответить за столь великие жестокости, чинимые во время войны» 41.

Итак, социальная доктрина, выражавшая интересы господствующего класса феодалов, апеллировала к нравственному долгу человека и требовала от него быть справедливым и ради достижения главной цели жизни — спасения души, и ради установления общественного порядка и сохранения его в неизменности.

Идея справедливости в то же время выражала и смысл существования государства, как он представлялся большинству политических мыслителей XV в. Во Франции того времени государство мыслилось не иначе как в форме монархии, поэтому политическая власть идентифицировалась с королевской. Главной функцией королевской власти, как и рыцарства, считалось поддержание справедливости в обществе. Король был наиболее могущественным гарантом правопорядка, и именно в его справедливости видели смысл существования государства. «Посредством справедливости правят короли, — писал Ж. Шатлен, — и без их справедливости государства... превратились бы в разбойничьи притоны» 42. Справедливость короля начиналась с его добродетели; только будучи сам справедливым (праведным), он мог, как считалось, проводить справедливую политику, т. е., говоря словами Г. де Ланнуа, «охранять добрых и мирных людей от угнетения, злокозненности и насилия со стороны сильных и лживых... беспощадно наказывать злодеев в соответствии с законами и обычаями страны» 43. В своей политике государь должен сообразоваться с законами страны, не менять их и не устанавливать новых по своему произволу, не притязать на собственность подданных и защищать ее от посягательств других 44.

Понятиями противоположными справедливости и справедливому государю были тирания и тиран. Тирания выводилась из безнравственности монарха, следствием чего было притеснение подданных, посягательство на их собственность, войны и прочие беды. При этическом складе политического мышления проблемы государственного управления обычно сводились к проблемам нравственным, и объяснение тех или иных политических событий искали в душевных свойствах государя или его приближенных. Ж. Шатлен, например, так объясняет междоусобные войны при Карле VII: «Поскольку по натуре он был очень непостоянным, около него часто происходили различные перемены. Среди придворных образовывались враждующие группы и партии, стремившиеся вытеснить друг друга, чтобы захватить власть» 45. Этико-политическая мысль многих авторов не шла дальше перечисления тех христианских добродетелей и рыцарских [405] доблестей, коими должен обладать государь на благо своего государства. В их сознании было два эталона — справедливого государя и тирана, и, давая характеристику государственным деятелям, они подгоняли их под один из них. Признавая кого-либо справедливым, они наделяли его всеми возможными достоинствами, а причислив к тиранам, делали из него вместилище всех пороков. Подобное упрощение и идеализация человеческих типов, отрицавшие сложность человеческого характера, были одним из сознательных принципов мышления благодаря убеждению в том, что в человеке, как пишет Т. Базен, «добродетели соединены и связаны так, что если есть хотя бы одна, то обязательно присутствуют и все прочие, а если нет хотя бы одной, то непременно отсутствуют и другие» 46. Убеждение это подкреплялось и словами из соборного послания апостола Иакова (II, 10): «Кто соблюдет весь закон и согрешит в одном чем-нибудь, тот становится виновным во всем».

Ярко выраженный этический характер средневековой социально-политической мысли был обусловлен тем, что она сформировалась под сильным влиянием церкви, чьи догмы в значительной степени определяли тогдашнее мышление 47, а поскольку и сам бог, и божественный закон, по которому мир, как считалось, был сотворен богом и управляется им, мыслились в категориях преимущественно этических, то естественно, что и социально-политические отношения трактовались прежде всего в этическом плане. Однако морализирующей была не только религиозная мысль. Рыцарская концепция с ее кодексом чести и куртуазной любви, возникшая независимо от учения церкви и во многом ему противоречившая, за что на протяжении всего своего существования подвергалась критике со стороны идеологов церкви 48, была также этической по существу и играла немаловажную роль в социально-политических воззрениях дворянства 49.

В этой напряженно бьющейся этической мысли, под ее религиозной оболочкой и за ее явно классовым характером все же нетрудно увидеть элементы, имеющие общечеловеческую ценность. Проблемы нравственного долга человека в обществе, соотношения морали и политики имеют непреходящее значение, и они встают в любом обществе, хотя, конечно, решаются совершенно по-разному. Нравственное совершенство человека в средние века считалось ключом к разрешению всех социальных проблем, и на этом совершенстве настаивали тем более, чем более вопиющими были социальные неурядицы, чем разительней пропасть между богатством и бедностью, привилегированностью и бесправием, чем ожесточенней борьба за власть и блага между представителями высшего класса. В этом отношении показательно [406] то, как рисовались в XV в. и ранее цель государственного управления и ее достижение.

Таковой целью считалось общественное благо, в котором разграничивались материальная сторона и духовная. Примечательно, что материальное благо всех подданных выводилось непосредственно из справедливости и мира в стране: «Со справедливостью приходит мир, а в мире растут и множатся труд, богатство и торговля народа» 50. Под духовным же благом понимали высокую нравственность членов общества, обеспечивающую и справедливость, и посмертное спасение. Поэтому некоторые писатели употребляли вместо понятия общественного блага понятие общественного спасения. Достижение общественного блага было делом всех людей, но наибольшая ответственность за это возлагалась на дворянство и короля, который должен опекать подданных, как пастырь свое стадо. Для него это, как считалось, было единственным путем спасения собственной души.

Общественному благу противопоставляли личное благо или выгоду, в связи с чем вставал вопрос о соотношении личного и общественного. Он решался, конечно, в пользу общественного блага, но средством разрешения считали все то же нравственное усовершенствование человека. Стремление к личному благу рассматривалось как проявление порочности людей — этого главного зла общественной и политической жизни в представлении той эпохи. Во имя общественного блага все должны приносить в жертву личные выгоды, «Да не растлите души свои честолюбием и алчностью, — говорил канцлер при открытии Генеральных штатов 1484 г., — но примите на себя устройство общественных дел и забудьте о личных выгодах 51.

Возвращаясь к вопросу о том, в чем видели историки XV в смысл своего труда, следует подчеркнуть, что наставление в нравственности как главный смысл создания и чтения исторических сочинений имело гораздо большее значение в их глазах, нежели это может показаться на наш современный взгляд. Коль скоро нравственность имела абсолютную и всеобщую ценность, не могло быть задачи более высокой и значительной для воспитания человека и гражданина (хотя понятие гражданина еще не существовало), чем именно нравственное воспитание.

С другой стороны, ориентация на этические ценности не позволяла видеть в истории развития, изменения, не говоря уже об историческом прогрессе. Ясно ощущались лишь те исторические рубежи, что наметило христианство. Картина событий, разворачивающаяся в историческом времени, казалась лишь повторением одних и тех же ситуаций, где проявляются одни и те же человеческие свойства. «При нашей жизни, как мы знаем, ничего не произошло такого, подобного чему не было бы раньше, и поэтому, — пишет П. Шуане, — воспоминание прошлых событий очень полезно как для того, чтобы [407] утешить, наставить и укрепить себя против несчастий, так и для того... чтобы воодушевиться и обрести силы для благих дел» 52. В прошлом видели почти что современную себе жизнь, только с другими персонажами, и потому неудивительно, что считалось, будто знание истории наделяет непосредственным предвидением будущего и дает ключ к любой жизненной ситуации, к разрешению любой проблемы. И когда, например, канцлер на Генеральных штатах 1484 г. заверял депутатов в том, что новый король, Карл VIII, будет управлять страной наилучшим образом, то аргументировал он только тем, что у короля «достаточно предвидения, приобретенного чтением и познанием прошлого» 53. По этой причине историческое знание в ту эпоху приобретало в глазах людей исключительную ценность.

Объяснение исторических и общественно-политических событий в ту пору искали, естественно, в области морали и межличностных отношений. Определяя мотивы действий и поступков отдельных исторических личностей, виновников тех или иных исторических событий, историки обращались к абсолютным, в их понимании, нравственным эталонам, заданным христианской и рыцарской концепцией, и судили в зависимости от соответствия поступков этим эталонам. При этом не было нужды прибегать к идее прямого вмешательства бога в общественные и политические события, ибо воля бога казалась воплощенной в нравственном законе. Наделенные разумом, помогающим различать добро и зло, и свободой воли 54, люди сами способны ориентироваться в том, чего желает бог, и, отступая от его воли и губя свою душу, сами карают себя. Такая позиция, характерная для историков XV в., была важным моментом в процессе секуляризации исторической и общественной мысли.

Но наряду с этической концепцией в XV в. начали пробивать себе путь и воззрения, которые можно квалифицировать как рационально-эмпирические. Наиболее отчетливо они, до Коммина, выражены в автобиографическом романе Жана де Бюэя «Юноша». Ж. де Бюэй, профессиональный военный, прошедший выучку на полях сражений последнего этапа Столетней войны, глубоко проникся убеждением в ценности человеческого разума и практического опыта для понимания стоящих перед человеком его сугубо земных обязанностей, имея в виду при этом в качестве цели успешность человеческих действий, не подлежащую нравственной оценке и прямо не соотносимую с посмертным воздаянием. «Чтобы управлять собой и другими, отправлять должности и осуществлять власть над другими, требуются большие познания и ум» 55,— пишет он и в другом [408] месте особо подчеркивает важность опыта в познании: «Никто не может что-либо познать, не испытав этого» 56. Исходя из этих своих убеждений, он предлагает и соответствующий способ овладения искусством управления людьми: «Для совершенного управления нужно знать то, чем управляешь, и его природу... Тот, кто имеет власть и управляет людьми, должен познать их еще до принятия власти. И лучше всего это можно сделать, если быть сначала частным лицом и общаться с людьми более низкого положения или с равными себе. Таким путем люди низкого положения, обладающие большим природным умом, обычно достигают больших успехов» 57.

Чрезвычайно важно отметить, что с рационально-эмпирических позиций Ж. де Бюэю удается увидеть то, чего не замечали другие мыслители, взиравшие на вещи с этических высот, а именно: он уловил «обновление времени», т. е. некое совершенствование в человеческой деятельности, происходящее с течением исторического времени. Он увидел это прежде всего в своей профессиональной сфере военного дела, которая была одной из наиболее динамичных сфер человеческой практики. Одно лишь изобретение артиллерии могло породить сознание превосходства своего времени над прошлым, но для этого нужно было посмотреть на вещи именно с иных позиций, не с отвлеченно-нравственных, а с прагматическо-рационалистических, что и сделал Ж. де Бюэй. Уверенность в том, что его военный опыт не менее важен, чем военное искусство, изложенное в сочинениях старых авторов, и может во многом его дополнить, и побудила его взяться за перо: «Если кто-либо вздумает обвинить меня в том, что я хочу построить из старого дерева новый дом, поскольку те, кто описал деяния римлян, составил французские хроники и рассказал о других сражениях прошлых времен, якобы достаточно изложили способы и средства ведения войны и нет нужды в том, чтобы вновь говорить об этом, то я отвечу на их доводы так: кто никогда не прекращает обновлять свои познания, тот всегда найдет что-нибудь новое. Кроме того, скажу, что со дня на день и все более и более множатся изобретения людей и обновляются приемы деятельности, ибо по мере обновления времени появляются и новшества; и сейчас есть много вещей и хитроумных изобретений, о которых другие не знали и не использовали их, а потому сдается мне, что мой труд будет кое в чем полезен» 58.

В этих словах Ж. де Бюэя легко заметить зародыш идеи исторического прогресса — прогресса, совершаемого благодаря развитию человеческого разума и его успехам на поприще познания и освоения мира. В полной мере она оформится в следующем, XVI столетии, но этому предшествовал этап, на котором определился переворот в социальном сознании, заключающийся в признании самостоятельной [409] ценности позитивных практических знании и разума как средства их обретения. Этот этап, судя по всему, приходится на вторую половину XV в., и в его становлении сыграл немалую роль Филипп де Коммин.

* * *

Переходя к анализу исторических и общественно-политических взглядов Коммина, зададимся вопросом: в чем он видел ценность исторических знаний и какое значение придавал своему труду? Как и многие его современники, он очень высоко ставил историческую литературу, выше, чем любую другую: «Все написанные книги были бы бесполезны, если бы не напоминали о прошлых событиях, так что из одной только книги за три месяца можно узнать больше, чем увидели бы своими глазами и познали на опыте 20 человек из сменяющих друг друга поколений» (I, 130). По его мнению, «одно из лучших средств стать человеку мудрым — это читать древние истории и учиться на прошлых событиях и примере наших предшественников, как себя вести и чего остерегаться, дабы действовать мудро. Ибо наша жизнь так коротка, что ее не хватает для приобретения опыта в стольких вещах» (I, 129).

На первый взгляд может показаться, что Коммин не отступает от старой традиции и, подобно большинству историков той эпохи, усматривает ценность исторических знаний в том, что они учат «мудрому поведению». Однако стоит обратить внимание на то, что историческая литература для него — это концентрированный жизненный опыт, а мудрость — то качество, которое приобретается благодаря именно опыту. В этих его воззрениях уже чувствуется иная концепция человека и человеческого существования, как раз и предопределившая его разрыв с прежней исторической и общественной мыслью.

Этот разрыв прежде всего проявляется в нравственной оценке человека. При всей дуалистичности религиозно-этической концепции человека, видевшей в человеческой натуре сочетание порочного, плотского и добродетельного, духовного начал, она делала акцент на духовном, разумном и добром начале, и именно поэтому традиционная социально-политическая доктрина, рассмотренная выше, строилась на вере в возможность нравственного совершенства человека. Коммин смотрит на это иначе: он не верит, что в человеке от природы заложено некое доброе начало, и не считает, что таковым является разум. «Следует заключить, — пишет он,— что ни природный рассудок, ни наш ум, ни страх перед богом, ни любовь к ближнему не предохраняют нас от насилия по отношению к другим и от захватов чужого имущества всеми возможными средствами» (II, 212).

Для Коммина природный разум — самое великое достояние, какое только человек может получить от бога, но в его представлении разум — не источник добродетели, а средство познания мира, причем разум в его системе ценностей стоит намного выше нравственных [410] достоинств. «В любом положении жизнь в этом мире сопряжена со многими заботами, и господь, — пишет он, — оказывает большую милость тем, кому он дает здравый природный рассудок» (I, 252). Коммин весьма пренебрежительно относился к умозрительному знанию и спекулятивным наукам своего времени. «Совершенный природный ум, — заявляет он, — превосходит все науки, какие только можно изучить в этом мире» (I, 130).

Природный ум — это способность здраво мыслить и рассуждать но она становится умением лишь в процессе приобретения практического опыта. Коммин то и дело подчеркивает ценность именно практического опыта, преследующего сугубо земные, мирские цели, ибо, когда люди не имеют никакого опыта, «их суждения дурно обоснованы и в них мало смысла» (I, 28). Так, рассказывая о заседании совета Людовика XI, где решался вопрос, продлевать ли перемирие с Карлом Смелым, который просил об этом, чтобы иметь возможность начать войну в Гельдерне, Коммин пишет о тех, кто советовал отказать герцогу; что они руководствовались обычным здравым смыслом, но, будучи неискушенными людьми и не имея достаточного опыта, они не понимали сути дела. Люди же опытные, и прежде всего сам Коммин, советовали не мешать Карлу ввязываться в войну с империей, которую он непременно должен был бы проиграть (II, 5).

Французский историк В. Бурийи определяет понятие ума у Ком-мина как «ясное, отчетливое понимание событий и хорошее знание людей, их страстей и интересов, необходимые, чтобы одерживать верх над ними, а также — верное определение целей, равно как и средств их достижения» 59. Дефиниция довольно точная, но в дополнение к ней необходимо отметить, что таковым, по Коммину, является ум, обогащенный практическим опытом.

Прагматическая направленность мысли Коммина проявляется и в его понимании мудрости. Мудрость наряду с разумом является одной из важнейших категорий его мировоззрения, и он особенно часто использует ее при характеристиках людей и их действий. Видный современный исследователь творчества Коммина П. Аршамбо в работе, специально посвященной этой проблеме, пришел к выводу, что Коммин чаще всего использует понятие мудрости в традиционном для XV в. моральном смысле (см. выше). Но в оценке содержания этого понятия исследователь исходил из того, что Коммин вкладывал в него моральный смысл всякий раз, когда использовал его при суждениях о людях, их внутренних качествах, а когда судил об их действиях, то употреблял его якобы в морально нейтральном смысле. Иначе говоря, П. Аршамбо понимает под моралью совокупность внутренних качеств человека вообще (по оппозиции моральное — физическое) безотносительно к христианской и рыцарской морали, [411] с чем трудно согласиться 60. Для XV в. мудрость в «традиционном моральном смысле» предполагала совокупность не любых внутренних качеств, а вполне определенных — христианских добродетелей. Но именно этого-то и нет в понятии мудрости у Коммина, независимо от того, употребляет он его применительно к людям или их действиям. В обоих случаях мудрость у него, как правило, морально нейтральна.

В представлении Коммина мудрость достигается прежде всего благодаря уму и практическому опыту, недостаток которого может быть возмещен чтением исторических сочинений, и проявляется она в успешном руководстве своими делами. По этой причине он, например, считает мудрым даже неаполитанского короля Альфонса, которого сам же изображает настоящим исчадием ада (III, 81), и мудрости он противопоставляет не безнравственность, а безрассудство и невежество. Мудрость, таким образом, у него часто тождественна большому уму, также предполагавшему опытность и обнаруживавшему себя в успешной практической деятельности.

Нравственное содержание разума и мудрости у Коммина выхолащивается не случайно. Ведь для него главной целью человеческой деятельности является успех или, говоря его собственными словами, выгода, польза. Исходя именно из этого, он и оценивает людей и их поступки. Если человек добивается успеха в чем-либо, то независимо от его нравственных качеств и использованных ради достижения цели средств Коммин готов воздать ему хвалу и причислить к умным и мудрым людям.

Однако Коммин был человеком верующим, и сомнения в его религиозности, иногда высказывавшиеся в историографии, не имеют под собой почвы, хотя и вполне понятны. В его мировоззрении слишком очевиден разлад между его рационально-эмпирическими взглядами и нравственной основой веры. Важно, что он сам сознавал этот разлад и задавался вопросом, помогают ли ум и знания стать человеку добрым. Проблема соотношения ума и нравственности, знания и нравственности является едва ли не извечной проблемой этики. В рамках христианской идеологической системы она, правда, остро не вставала, поскольку разум как источник добра и познание как средство нравственного совершенствования, естественно, предназначались прежде всего для достижения добродетели.

Проблема начала возникать по мере освобождения разума от христианско-нравственного истолкования и по мере секуляризации познания. В мировоззрении Коммина этот процесс достиг такой точки развития, что проблема уже встала со всей очевидностью, и его подход к ней представляет для нас тем больший интерес, что это [412] одна из наиболее ранних попыток ее разрешения в средневековой литературе.

В представлении Коммина ни разуму, ни опытному познанию, которое он более всего ценил, вера и добро сами по себе не присуши. Есть люди, пишет он, «у которых достаточно и ума, и опыта, но они предпочитают использовать их во зло». Человек, много видевший и читавший, «становится или лучше, или портится: ибо дурные люди портятся от многознания, а хорошие становятся лучше. Однако следует полагать, что знание скорее улучшает людей, нежели портит — ведь стыдно сознавать свое зло...» (II, 211). Коммин, таким образом, склоняется к тому, что ум и знания помогают стать человеку добрым, если только они приводят его к осознанию постыдности зла. Но он хорошо понимает, что сами по себе они не обязательно приводят к такому результату и необходимо нечто побуждающее человека к осознанию этого и держащее его под страхом возмездия за совершаемое зло. Как человек верующий, он считает, что такой силой является бог, который непременно карает за совершаемое зло, причем карает уже в земной жизни. Говоря о бедах, приключившихся с великими мира сего, Коммин пишет: «Если присмотреться к тому, что господь совершил в наше время и вершит ежедневно, то кажется, что он ничто не желает оставить безнаказанным, и ясно видно, что эти необычные вещи идут от него, ибо они вне досягаемости природы и представляют собой его кару, насылаемую неожиданно...» (II, 92). По его мнению, умный человек благодаря познанию убеждается в реальности и действенности божественного правосудия и поэтому приходит к вере и начинает избегать зла. «Я наблюдал много примеров того, — говорит он, — как могущественные особы избегали дурных поступков благодаря знанию, а также страху перед божественным воздаянием, о котором они имеют лучшее представление, чем люди невежественные, ничего не видевшие и не читавшие» (II, 212).

В связи с этим важно заметить, что у Коммина вера выделяется в обособленную область сознания; она не присуща человеку от рождения, а является актом его воли и постигается разумом и знанием, в котором Коммин неизменно превыше всего ценит то, что приобретается личным опытом и дополняется сведениями из исторических книг. Поэтому он столь сильно настаивает на необходимости веры, как бы заклиная зло, коренящееся в человеке, каким он себе его представляет; поэтому столь часто указывает он на божественное воздаяние за зло и делает это гораздо чаще, чем многие современные ему писатели, не знавшие конфликта между верой и моралью, с одной стороны, и разумом и познанием — с другой.

Итак, для Коммина польза истории заключается в том, что она учит людей мудрости, но мудрости не моральной, а практической, которая необходима для достижения успеха в земной жизни и деятельности, И он сам взялся за создание исторического труда в надежде, что его будут читать государи и придворные и извлекут из [413] него уроки — но уроки не морали, а политической мудрости. При этом Коммин, правда, имел в виду еще одну цель — внушить мысль о неизбежности божественного возмездия за зло, поскольку не видел иной возможности предотвратить это зло. Вытесненная в обособленную область сознания, вера перестает определять его мировоззрение, но тем самым она повергает его в сомнения. И когда он смотрит на жизнь с высоты неизбежного вопроса о смерти, то впадает в пессимистический тон. «Разве нельзя на многих прекрасных примерах понять, сколь мало значит человек и сколь эта жизнь многострадальна и кратка; и что как только приходит смерть, то нет уже ни великих людей, ни малых, и всякий человек тогда питает к плоти страх и отвращение, а душа отправляется за своим приговором? А ведь там приговор выносится по заслугам и деяниям плоти». Он сомневается, стоит ли тратить столько сил и подвергаться многим опасностям ради жизнеустройства и благоприобретения: «Если рассуждать естественно, как делают люди необразованные, но лишь имеющие некоторый опыт, то не лучше ли было... избрать средний путь в этой жизни? То есть меньше принимать на себя забот и трудов, браться за меньшие дела, сильнее страшиться бога и не притеснять народ и своих ближних... предаваться благопристойным радостям и удовольствиям. Ведь жизнь тогда станет более долгой, болезни будут приходить позднее, а смерть будет сильнее оплакиваться и большим числом людей, она станет менее желанной для других и менее страшной» (II, 340—341).

Такие сомнения не свойственны писателям с традиционными этическими взглядами на жизнь, ибо они твердо знают, что жить нужно так, чтобы всегда и во всем иметь в виду прежде всего свои нравственные обязательства перед богом и миром. Они не знают «среднего пути», поскольку для них существуют только два пути — путь греха и путь добродетели.

Для Коммина же жизнь в согласии с заповедями божьими не антитеза жизни, построенной на прагматических принципах, а альтернатива, в пользу которой он к тому же не высказывается со всей определенностью. Да и рисует он эту жизнь не так, как она обычно изображалась, — в труде и активной добродетели. Недаром он предпосылает своим мыслям слова: «Если рассуждать естественно, как делают люди необразованные, но лишь имеющие некоторый опыт». Вероятно, он сознавал, что его вариант лучшей жизни, его «средний путь» отличается от того, что предлагала современная ему общественно-политическая мысль.

Однако не стоит преувеличивать значение сомнений Коммина относительно правильности жизни, направленной на достижение практических земных целей. Ведь эти сомнения оказались не настолько сильными (даже в конце его жизни!), чтобы в его сознании верх взяло традиционное этическое отношение к человеческому существованию. Если бы такое случилось, он написал бы свой труд с совершенно иных идейных позиций. Но что важно, так это сами сомнения, [414] обнажающие противоречивость его концепции жизни, обусловленную его явным отходом от средневековых христианских догм и стремлением осмыслить жизнь в ее земном содержании.

Все это отразилось не только на отношении Коммина к историческим знаниям, но и на его понимании истории. В его представлении, история — это прежде всего политика и ее основными творцами являются люди, наделенные властью, особенно государи и придворные. Он четко выделяет в обществе только два класса —дворянство и народ, под которым понимает преимущественно горожан. По Коммину, дворянство наделено властью над народом и имеет законное право участвовать в управлении государством через сословное представительство, поскольку оно несет бремя военной службы. Отводя дворянству главную роль в обществе, Коммин не придает никакого значения старому рыцарству. Сами понятия «рыцарь» и «рыцарство» он употребляет крайне редко. Как военная организация, рыцарство потеряло в его глазах смысл существования, и ему он противопоставляет регулярную армию, ядро которой, с его точки зрения, должны составлять лучники.

Как представитель господствующего класса по происхождению и по убеждениям, Коммин, естественно, с пренебрежением относился к народу. Приобщение народа к власти, по его мнению, всегда было чревато опасностями для общества и государства. Так, одной из причин гражданских смут в Римском государстве он считал то, что там народ через должность народных трибунов был допущен к управлению государством, и противопоставлял римскому политическому устройству государственный строй Венеции, где «нет народных трибунов, которые у римлян были отчасти причиной разладов, поскольку народ не пользуется у них никаким доверием и никуда не приглашается, а все должности заполняются дворянами, за исключением секретарских» (III. 114). Он убежден, что народ не способен отправлять государственные обязанности, поскольку «немногого стоит, если только у него нет предводителя, которого уважают и боятся». Но в то же время он понимает, что восставший народ становится могучей силой, способной спутать все карты в политической игре, и потому пишет о народе, что «бывают моменты, когда он приходит в ярость и тогда становится страшным» (I, 161).

Рассмотрение исторических событий преимущественно в их политическом аспекте было, конечно, не ново, и Коммин отнюдь не оригинален в этом, как и в том, что ищет объяснение событий в мотивах, движущих отдельными личностями или — в более редких случаях — отдельными социальными группами. Но если его предшественники определяли мотивацию поступков, исходя из христианско-рыцарской шкалы этических ценностей и соответствующих социально-этических понятий, которые рассматривались нами выше, то Коммин, не приемля эту шкалу ценностей, анализирует поступки людей, отталкиваясь от собственной концепции человека. Считая, что люди по своей природе более склонны к злу, нежели к добру, [415] он видит побудительную причину их действий прежде всего в стремлении к личному благу, личной выгоде и крайне редко — в желании следовать нравственным заповедям.

Поэтому при осмыслении социальной жизни Коммин совсем не прибегает к категориям справедливости, союза, порядка, согласия и общественного блага, выражавших суть старой социальной доктрины. Из нее он позаимствовал только категории негативного ряда — перемены, раздоры, войны, личное благо, отвечающие его собственным взглядам на общество. Перемены как перераспределение должностей, и материальных благ он также считал одним из главных социальных зол, проистекающих из стремления людей к личному благу:

«Всякие перемены в королевстве бывают болезненными для большинства людей, и хотя некоторые от этого выигрывают, во сто крат больше таких, кто проигрывает» (III, 300). А от раздоров «гибнет все лучшее в мире» и «верный признак поражения — когда те, кто должны держаться вместе, разобщаются и бросают друг друга» (I,96).

Коммин сознательно отказался от старой социальной доктрины с ее идеалом общественного устройства, поскольку в ней социальные реалии представали в ложном свете. Он рассматривает жизнь с рационалистической точки зрения и берет ее в том виде, в каком она предстает его проницательному взору — со всем присущим ей злом, войнами, распрями и борьбой, не считая это чем-то ненормальным и не строя никаких иллюзий насчет возможности нравственного совершенствования людей. Наоборот, все это для него естественно, поскольку проистекает из природных наклонностей людей 61. Чтобы эти мысли Коммина не показались слишком банальными на фоне частых ламентаций в средневековой литературе по поводу нравственной испорченности людей, следует заметить, что выражать сожаления по поводу испорченности и при этом уповать на нравственное возрождение и искать средства к тому — это одно, но считать «испорченность» в порядке вещей — совсем другое. Во втором случае — совершенно иной взгляд на вещи, который именно и начал пробивать себе путь с конца XV в. В связи с этим стоит вспомнить, что такого же взгляда придерживался Н. Макьявелли и примерно те же идеи сыграли немаловажную роль в становлении реформационных учений Лютера и особенно Кальвина.

Итак, Коммин не осуждает стремления людей к личному благу, поскольку это стремление для него в порядке вещей. «Ведь естественно, что большинство людей смотрит, как бы спастись или возвыситься, и поэтому с легкостью переметывается на более сильную сторону. Есть, правда, столь добродетельные и твердые люди, что не имеют таких побуждений, но их мало» (I, 66). И по поводу раздоров он говорит, что, «к нашему горю, все мы склонны к раздорам, [416] не учитывая их последствии, и, как я заметил, это происходит во всем мире» (I, 91). Коммин, таким образом, возводит в норму ту социальную жизнь, характерные явления которой были для прежней социальной доктрины недопустимой аномалией, способной привести общество к гибели. При этом он не считает современные ему общественные порядки совершенными, но не видит реальных возможностей их улучшения в социальном плане, поскольку не верит в добрую волю людей.

Хотя Коммин крайне редко прибегает к историческим реминисценциям, несомненно, что его выводы относительно человека и человеческого общества сделаны на основании не только личного опыта, но и знания истории. Он оставался сыном своего времени в том, что считал человеческое общество раз и навсегда созданным богом и потому неизменным в главных принципах его организации. В отличие от де Бюэя он не ощущал исторического прогресса, но зато прекрасно сознавал, что история общества неразлучна с социально-политической борьбой (не считая ее, конечно, двигателем прогресса). Коммин создает концепцию всеобщего взаимного противодействия людей и государств, осуществляющегося по воле бога. «В общем мне кажется, — пишет он, — что господь не сотворил в этом мире ни одного человека, ни животного, которым не дал бы какую-либо противоположность, чтобы держать их в страхе и смирении» (II, 207—208). Аналогичным образом и каждое государство имеет себе противостоящее. В противовес Франции бог дал Англию, Англии — Шотландию, государям Италии противостоят города-коммуны, в Германии друг другу противостоят княжества и т. д. (II, 208—210).

Эта концепция заслуживает особого внимания, потому что она представляет собой первую во французской исторической и политической мысли попытку выявить объективные, независимые от воли отдельных людей причины социально-политической борьбы, неизменно сопутствующей истории. Она как бы санкционирует и утверждает естественность общества борющихся за свои интересы людей, ибо таковым оно создано богом и не может быть иным, а с другой стороны, объясняет, что взаимное противодействие людей кладет пределы человеческим устремлениям, поскольку мораль этого сделать не в состоянии. Кроме того, в представлении Коммина о взаимном противостоянии государств иногда видят и зародыш идеи европейского политического равновесия 62, с чем можно согласиться, учтя, однако, что у Коммина еще нет понятия о союзах государств, обеспечивающих равновесие политических сил.

Коммин впервые обратил внимание и на такой фактор истории и международной жизни, как национальные характеры, или темпераменты, различие в которых он объясняет различием климатических условий. Сравнивая англичан с французами, он замечает: «По натуре [417] англичане, никогда не покидавшие Англию, очень холеричные люди, как и все народы холодных стран. Наша страна, как Вы знаете, расположена между холодными и жаркими странами ... таким образом, мы берем и от жаркого пояса, и от холодного, и поэтому люди у нас двух темпераментов. И по-моему, во всем мире нет страны, лучше расположенной, чем Франция» (II, 37—38). Неясно, почему Коммин связывает с холодным климатом холерический темперамент, но его мысль насчет этой связи представляет большой интерес, поскольку является первой наметкой теории климатов, которую позднее, в XVI в., создал Ж. Боден.

Итак, в событиях исторического прошлого и современной ему социально-политической жизни Коммин сумел увидеть не борьбу божественного и земного, добра и зла, добродетели и порока, что в той или иной форме видела вся предшествующая средневековая историография, а естественное столкновение частных интересов и интересов отдельных человеческих сообществ, прежде всего государств. «Структура» событий в его представлении усложняется, теряя упрощенность очертаний, которую придавала им этическая концепция. И если в связи с этим задаться вопросом, считал ли Коммин, по примеру многих своих современников, что знание истории наделяет предвидением будущего, то, хотя он нигде прямо и не дает на него ответа, можно с большой долей вероятности угадать, что ответ был бы если и не отрицательным, то по крайней мере с существенными оговорками. Коммин слишком хорошо понимал, что люди по-разному ведут себя даже в одинаковом положении, и потому, рассказывая, например, о том, как Карл Смелый и Людовик XI хотели однажды друг друга обмануть, он поясняет, что «если в будущем какому-нибудь юному государю придется заниматься такими же делами, то он, прочитав это, лучше будет знать, как поступать и как избежать обмана». Но тут же он оговаривается: «Ибо, хотя государи, будучи противниками, отнюдь не всегда одинаково себя ведут в одинаковых ситуациях, быть осведомленным о событиях прошлого тем не менее полезно» (I, 230).

Еще лучше он понимал сложность человеческой натуры и непоследовательность человеческих поступков и не был склонен наделять одних людей только достоинствами, а других — недостатками. И то и другое совмещается в людях, и никакая мудрость не застраховывает от ошибок. «Ведь не бывает, надо полагать, столь мудрых государей, что не ошибались бы иногда, а при долгой жизни и частенько, — пишет он и добавляет, — но такими они и их дела предстают тогда, когда о них сказана вся правда. Самые великие сенаты и консулы, какие только были и есть, заблуждались и заблуждаются, и это можно наблюдать каждодневно» (II, 173).

Эти суждения Коммина могут показаться слишком примитивными, чтобы на них обращать внимание. Однако следует учесть, что осознание сложности человеческой натуры и неоднозначности исторических и общественно-политических событий было важным моментом [418] в развитии средневековой общественной мысли, без которого невозможно было и осознание неповторимости и неповторяемости исторических явлений.

Коль скоро человеческому обществу, в представлении Коммина, изначально присуща взаимная вражда людей, в его глазах чрезвычайно вырастает роль государственной власти, единственно способной сдерживать эту вражду и предотвращать ее худшие последствия. Именно поэтому политика оказывается у него средоточием общественной жизни, и прошлой, и современной ему, и он ищет в истории именно политической мудрости, надеясь и сам поделиться ею со своими потомками — государями и придворными. История, по Коммину, творится политиками, и ее ход предопределяется тем, насколько они владеют искусством управления и насколько сознают ответственность за возложенные на них обязанности. Взгляды Коммина на функции государственной власти и цели государственного управления, таким образом, составляют органическое целое с его общими историческими и социальными воззрениями и заслуживают особого рассмотрения.

3. ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ КОММИНА

Коммин, как и его предшественники, видел воплощение государственной власти в монархе, и потому политические идеи находили свое выражение прежде всего в представлениях об обязанностях или достоинствах монарха. Отличительной чертой его политических взглядов, сразу же бросающейся в глаза при сравнении их с политическими представлениями других писателей, является то, что он совсем не пользуется понятием справедливости применительно к государю и его политике и, таким образом, отодвигает на задний план проблему морали в политике. Его идеалом был не справедливый государь, а мудрый, что логично вытекает из его прагматических воззрений на человеческую жизнь и деятельность. Управление государством — один из видов деятельности, и человеку, профессионально занимающемуся политикой, необходимы прежде всего большой ум и солидный политический опыт, которые и делают его мудрым. Обращаясь к своим читателям, Коммин говорит: «Поверьте, господь учредил королевскую как и вообще должность государя совсем не для того, чтобы ее занимали глупцы...» (I, 130).

Категория мудрости в политических взглядах Коммина по своей универсальности сопоставима лишь с категорией справедливости в традиционной политической доктрине. По содержанию она необычайно емка, поскольку Коммин сводит к мудрости все достоинства, какие только могут понадобиться при управлении государством.

Главным признаком мудрости монарха он считает способность и желание лично заниматься делами и осуществлять власть, не передавая ее в руки других. Государь должен держать власть в своих руках и «хранить ее, как ничто иное» (I, 131). Только невежественные [419] государи, не способные управлять, передают свои полномочия советникам, и именно это, по мнению Коммина, является причиной раздоров и войн в государстве. В мудрости же монарха и его личном правлении он видит гарантию мира в отличие от других мыслителей эпохи, считавших залогом мира нравственную «справедливость» монарха.

Коммин особенно подчеркивает роль мудрого монарха в предупреждении и ликвидации смут среди знати и в то же время вменяет в достоинство правителю умение разделять врагов с тем, чтобы брать над ними верх. Исключительно на государя возлагает он обязанность не допускать вражды в своем ближайшем окружении, способной разжечь огонь по всей стране. Словом, мудрый государь, в понимании Коммина, — это властитель, способный держать в своих руках нити управления страной, умеющий предотвращать и подавлять внутренние усобицы и войны, используя все обещающие успех средства. Именно такой государь и может обеспечить мир и порядок.

Государи для Коммина являются вершителями судеб своих народов; от того, насколько они владеют искусством управления, во многом зависит, как сложится история их государств — будут ли они сильными и процветающими или придут в упадок, погрязнут в междоусобных распрях и станут жертвами своих соседей. Наиболее ярким примером различия исторических судеб государств ему служили Франция и Бургундия. Франция, возродившаяся после долгих внутренних смут и войны с англичанами благодаря мудрости Карла VII и Людовика XI, и Бургундия, которая после длительного периода процветания при первых трех герцогах из династии Валуа оказалась поверженной в прах из-за недальновидности и безрассудства Карла Смелого.

Политическая мудрость, по мнению Коммина, нужна особенно в межгосударственных отношениях, которые он существенно переосмысляет по сравнению с их традиционной трактовкой. Большинство писателей XV в. их рассматривали как личные отношения между государями, построенные на принципах христианской и рыцарской морали. Коммин же, как было сказано выше, включает их в свою систему противоположностей, благодаря чему они приобретают у него объективный и независимый от воли правителей характер. Столкновение интересов государств для него неизбежно, и так было всегда, поскольку это предопределено богом. Во власти государей лишь возможность предрешить исход столкновений, выбрав наиболее верные политические средства. Среди этих последних Коммин решительно отдает предпочтение дипломатии. Военные действия часто зависят от случайностей, и военные поражения имеют слишком тяжелые последствия. Поэтому мудрому государю «нужно остерегаться сражений и не полагаться на их превратности, если только их можно избежать» (I, 121). Он полностью одобряет, например, мирный договор Людовика XI с англичанами в Пикиньи, по которому тот откупился большой суммой денег и предотвратил войну. Но если бы [420] король не проявил мудрости, то могло бы случиться то, что было в прошлом, когда дворянское ополчение, выступив против англичан, проиграло в 1415 г. битву при Азенкуре, что имело самые бедственные последствия для страны (II, 241).

Войну в качестве политического средства Коммин признает лишь в случае ее неизбежности, что, однако, не мешает ему преклоняться перед государями, сделавшими на нее ставку во всей своей политике и добившимися успеха, как Мухаммед II, турецкий султан, взявший Константинополь. Но и для успешного ведения войны требуется прежде всего большой ум, ибо «при наличии всего необходимого для завоеваний, если нет очень большого ума, то все прочее ничего не стоит...» (I, 189). Для Коммина не существует справедливых и несправедливых войн, поскольку он отказывается от самого критерия нравственной справедливости; он нередко представляет войны как акт божественного правосудия, но никогда — человеческого.

Впрочем, Коммин не противопоставляет войну и дипломатию, считая, что одна должна поддерживать другую. Военные победы закрепляются за столом переговоров, и он приводит в пример англичан, которые хотя чаще всего и побеждали французов на полях сражений, никогда не умели удержать за собой все плоды победы, ибо, «когда бы ни велись переговоры между англичанами и французами, умом и искусностью французы всегда брали верх над англичанами» (1,221).

Дипломатия для Коммина — это искусство, в котором государь может найти наилучшее применение своему уму, опыту, мудрости. Коммин в своем сочинении оставил множество советов и наставлений в столь хорошо знакомом ему деле (см. гл. VIII книги третьей), и именно в них особенно отчетливо проявляется его прагматическая мысль, свободная от уз средневековой рыцарской и христианской этики. По этой причине мысли Коммина о дипломатии всегда привлекали внимание исследователей, обычно сравнивающих в этом плане Коммина с Макьявелли 62а. Как и знаменитый итальянский мыслитель, Коммин проявляет полную беспринципность в своих правилах ведения политической игры, но, правда, не доходит до оправдания политических убийств. Он, например, настоятельно рекомендует дипломатический шпионаж, подкуп с помощью послов людей в окружении противника и хвалит тех мудрых государей и послов, которые умеют это делать. Для него дипломатия — скрытая борьба, в которой «выигрывают самые мудрые» (I, 220).

Таким образом, если предшественникам Коммина история представлялась ареной борьбы добродетели и порока, доблести и вероломства, то в его глазах она — поле состязания ума и глупости, мудрости и невежества. Нет большего греха, чем глупость и невежество! Но Коммин не абсолютизирует мудрость, ясно сознавая, что на [421] всякого мудреца довольно простоты. Поэтому, хотя он и выступает за то, что государь должен лично заниматься делами управления, он совсем не имеет в виду, что правление должно быть единоличным. Даже очень мудрый государь сможет успешно вести свои дела, только если прибегает к советам других людей и держит при себе опытных советников.

В этом отношении мысли Коммина во многом смыкаются со старыми средневековыми представлениями о совете и его социальной функции, которые достаточно полно отражены в исторической литературе XV в. И поскольку понятие совета занимает видное место во взглядах Коммина, так что без предварительного выяснения сущности этого понятия его мысли могут быть не всегда доступны, необходимо вкратце остановиться на нем; тем более что этот вопрос пока еще очень слабо исследован.

Необходимость совета при государе, с точки зрения историков и политических мыслителей XV в., вытекала из твердого убеждения, что, во-первых, совет как наставление, получаемое от другого человека, является эффективным средством достижения любых целей, не менее важным, чем средства материальные, а то и более ценимым; а во-вторых, только действуя по совету других людей, а не самостоятельно, человек может добиться успеха. Дать совет значило оказать действенную помощь, и поэтому советы оценивались наравне с материальной помощью. Так, Ж. Шатлен, говоря о взятии турками Константинополя, сетует, что «не нашлось ни одного христианского государя, который попытался бы вместе с другими или отдельно, при виде такого бесчестья, воспротивиться ему оружием или советом» 63. А в речи канцлера на Турских штатах 1484 г. совет был даже поставлен выше оружия, когда канцлер заверял делегатов в том, что Карл VIII «поведет своих подданных к миру, ибо станет сильным и укрепит себя и свой дом непобедимым оружием... однако король имеет в виду, что он вооружится не телесным оружием, но прежде всего советом мудрых, которому, убеждает он вас, он будет верить» 64.

Залогом того, что человек будет действовать по совету, считалась вера или доверие человека к чужим советам, поэтому в литературе настойчиво проводилась мысль о необходимости такого доверия. Оно расценивалось как большое достоинство, особенно для государей, в чем нередко видели причину могущества и успехов исторических деятелей. «Этот государь был очень могущественным, добрым... он верил в совет»,— пишет О. де Ла Марш о бургундском герцоге Филиппе Добром 65. На то же самое достоинство указывает и французская писательница XV в. Кристина Пизанская, когда говорит о короле [422] Карле V: «Наш король был справедливым, праведным, усердным, сильным и стойким в своих делах благодаря тому, что укреплял себя советами» 66. По этому поводу она приводит и поговорку, возможно, имевшую широкое хождение: «Кто ищет доброго совета и доверяется ему, и честь и благо — все тому» 67.

Недоверие к советам и самостоятельность в решениях, принимавшихся, говоря языком того времени, «по своему собственному совету», категорически осуждалось и расценивалось как верный путь к неудачам и поражениям. Т. Базен, например, объясняет поражение и гибель Карла Смелого тем, что тот «верил своему уму и совету, отбрасывая здравые советы других...» 68. Иными словами, пренебрежение к чужим советам и стремление действовать по-своему воспринималось как свидетельство гордыни, одного из смертных грехов, поэтому Ж. де Бюэй поучает: «Добрый рыцарь не должен полагаться на свои силы и бахвалиться своей доблестью, он обязан быть мудрым и искусным, доверять доброму совету и пользоваться им» 69.

Естественно, что когда речь шла о совете как о необходимом и верном средстве преуспеяния на том или ином поприще, то подразумевался совет добрый, мудрый или честный — словом, совет позитивный, которому постоянно противопоставлялся совет негативный (злой, неразумный, ложный), в котором усматривали одну из главных причин бедствий и неудач как в прошлом, так и в настоящем. И если доброго совета следовало искать, доверяясь ему, то злого и ложного — бояться и избегать. «Да убоимся легковесного совета, и пусть он не пребудет с нами, ибо он — враг мира и союза», — говорил один из ораторов на Турских генеральных штатах 1484 г. 70

Советы, добрые и тем более злые, очень часто были безличными, т. е. советчики не уточнялись. Это представлялось не столь важным в отличие от качества совета, предопределяющего характер и результат поступка. Совет, таким образом, приобретал свойства субстанциальной, самодовлеющей идеи, и потому достаточно было сказать, что тот или иной поступок совершен по доброму или злому совету, чтобы исчерпать его мотивы.

Итак, в исторической литературе XV в., как и более ранней, совет был очень важной категорией мотивировочного плана. В политическом аспекте совет рассматривался как необходимое средство справедливого управления и толковался прежде всего в нравственно-психологическом смысле, что было вполне в духе идеологии той эпохи. Королю надлежало руководствоваться советами, дабы успешно справляться со своими обязанностями, и его своеволие, как считалось, [423] могло иметь тяжкие последствия и для него самого, и для подданных. Поэтому мысль об обязательности совета для государя проводилась особенно настойчиво. «Король должен пользоваться и действовать по совету и зрелому решению, и чем больше его могущество, тем опаснее для него действовать своевольно, не советуясь» 71.

Под советом для государя в литературе XV в. понимался не столько собственно королевский совет, сколько совет вообще, который можно получить от любого мудрого человека. И средневековые властители и в самом деле нередко обращались за советами к разным людям — к астрологам, отшельникам, провидцам, проповедникам, т. е. к людям мудрым божьей мудростью 72. В представлении о совете воплощено характерное для средневековья отношение к слову, слову как сущности, и сущности более реальной, нежели материальные вещи. Поэтому совет и воспринимался как материально-действенная помощь, ибо слово и дело еще не разошлись и помочь словом значило помочь делом. Именно в словах была заключена вся мудрость мира, постигнув которую, человек мог быть уверен в успешности всех своих действий. Как сказал Ж. Масслен, автор дневника Турских штатов 1484 г., в своей речи, обращенной к королю: «Соломон говорит: ,,Слава царей — исследовать слово"... и пусть государи исследуют слова других, чтобы знать, что нужно государству и что нет, что нужно улучшить и что укрепить...» 73.

Совет как орган власти был своего рода функцией от совета как наставления, слова, и разделить эти два значения понятия «совет», используемого в литературе XV в., обычно бывает невозможно. Но когда все же затрагивался вопрос именно о совете при государе, то, как правило, предлагалось составить его из того или иного числа мудрых и добродетельных лиц, способных подавать благие советы. В то же время государи всячески предостерегались против дурных, злых советчиков, стремящихся по своей порочности из всего извлечь личную выгоду и ради этого сбивающих государей с пути истинного. Именно дурные советчики, как считалось, внушают государям, чтобы они правили самовластно, и подталкивают их к тирании, и на них, дурных советчиков, чаще всего возлагалась вина за просчеты государственного управления.

Хотя Коммин и очень высоко ценил практический ум и жизненный опыт, он тем не менее уверен, что, только советуясь, можно добиться успеха. Правда, у него доверие к советам других людей и способность давать советы являются атрибутом практической мудрости. Он не раз ставит в упрек государям, что они не обращаются за советами, но из гордыни действуют самостоятельно, и этим подчас объясняет политические неудачи. Так, о Карле Смелом он говорит: [424] «...господь... столь умалил ему разум, что он стал презирать советы всех людей, полагаясь только на самого себя. И вскоре он горестно закончил жизнь, погубив многих своих людей и подданных и разорив свой дом...» (I, 79).

Однако в отношении совета при государе Коммин отказывается от ригористических требований многих своих современников, по мнению которых в совете должны заседать люди, способные всегда подавать благие советы. Поскольку человеческая мудрость для него не абсолютна, он вполне допускает, что советники могут заблуждаться, ибо человеческой природе свойственно совершать ошибки. «Государю, — пишет он, — необходимо иметь в своем совете нескольких человек — ведь и самые мудрые часто заблуждаются либо из-за пристрастия к обсуждаемым делам, либо из любви или ненависти, либо из чувства противоречия... Некоторые, пожалуй, скажут, что людей, способных ошибаться по таким причинам, нельзя допускать в совет государя. На это следует ответить, что все мы люди и если кто пожелает найти таких, которые всегда говорят мудро и никогда не сбиваются, то должен будет их искать на небесах, ибо среди людей он таких не найдет» (I, 103).

Залогом силы и могущества государства для Коммина был не только мудрый государь, правящий с помощью опытных советников, но и поддержка государственной власти со стороны верхушки общества, т. е. дворянства и высшего слоя горожан, осуществляющаяся посредством сословного представительства. Сословное представительство он называет «вещью священной и справедливой» (II, 8), и силу английского государства, достаточно проявившуюся во время Столетней войны, он во многом связывает именно с тем, что английские короли управляют с помощью парламента.

Взгляды Коммина на сословное представительство являются одним из наиболее интересных и противоречивых аспектов его политической и исторической мысли. Они во многом повторяют старые феодальные идеи насчет сословного представительства, но в ряде существенных моментов расходятся с ними.

Генеральные штаты по старой идейно-политической традиции участвовали в решении важных финансовых и политических вопросов, и король во имя справедливости должен был действовать по их совету и при их согласии. Основной функцией возникших в начале XIV в. Генеральных штатов или более узкого собрания представителей трех сословий — нотаблей — являлось вотирование налогов 74. Это право вытекало из феодального права на денежную помощь, согласно которому сеньор обязан жить за счет доходов с домена и может требовать со своих вассалов денежной помощи лишь в экстренных случаях: при ведении затяжной войны, посвящении в рыцари старшего сына и т. д. Для получения помощи сеньор должен был созвать [425] совет вассалов и получить их согласие на нее. Применительно к королю это означало, что вводить налоги, составляющие денежную помощь, в тех областях, что не входят в состав его домена, он может только с согласия подданных, т. е. Генеральных штатов. Нарушение этих норм рассматривалось как тиранические действия, ибо денежные поборы без согласия налогоплательщиков приравнивались к посягательству на чужую собственность.

Наиболее важным поводом для введения налогов была, естественно, война и необходимость содержания армии. Следует заметить, что постоянная наемная армия не предусматривалась в этой политической системе, основанной на феодальном праве, и более того — существенно ей противоречила. Ведь признание необходимости постоянной армии непременно влекло за собой и признание необходимости постоянных налогов на ее содержание, что стирало границы прав короля на денежную помощь и тем самым сильно умаляло политическую и финансовую роль штатов. Но именно это и случилось во Франции в XV в., когда штаты 1439 г., как отмечалось выше, вотировали прямой налог на содержание армии, предоставив Карлу VII право взимать его в течение неограниченного времени вплоть до окончания войны с Англией.

Идейно-политическая борьба, развернувшаяся во Франции в XV в. в связи с централизаторской политикой монархии, преимущественно сосредоточивалась на вопросе о полномочиях Генеральных штатов. Противники сильной центральной власти отстаивали точку зрения, что штатам принадлежит высшая власть в стране и они имеют право создавать королевский совет, передавая ему свои полномочия. Особенно яростным нападкам подвергались постоянное налогообложение и регулярная армия как предлог для незаконных и быстро растущих денежных поборов (тальи). Как писал Т. Базен, эта армия «существует на радость тиранам, потому что они всегда жаждут власти и, пренебрегая справедливостью, заботятся не о спокойствии подданных и какой-либо их пользе, а набираются сил и духа в стремлении задавить их тяжкой кабалой налогов и страхом» 75. Подобные же речи прозвучали и на Генеральных штатах 1484 г. Большинство депутатов тогда выступили за то, что талья, «введенная первоначально из-за войны, должна быть упразднена с ее прекращением», а армия распущена, ибо «не в солдатах состоит главная сила и спасение родины, но в любви подданных и мудром совете» 76.

Сторонники же монархического правления отстаивали мнение, что король вообще может обходиться без Генеральных штатов, а если он все же соблаговолит их созывать, то они обязаны оказать ему финансовую помощь и не имеют права вникать в дела политического управления. В связи с этим поднимался вопрос о сущности и происхождении [426] королевской власти, имевший решающее значение для определения ее полномочий. Еще с начала XIV в. королевскими легистами усиленно проводилась идея божественного происхождения королевской власти, заимствованная из позднего римского права. «В отношении своих подданных король в своем королевстве является как бы телесным богом... и как господь почитается на небесах, так почитается и государь на земле... ибо государь — наместник бога всемогущего» 77. Эта идея подкреплялась распространенной среди народа усилиями монархии и церкви верой в чудодейственную силу королей, приобретаемую благодаря процедуре коронации и миропомазания и позволяющую им излечивать больных золотухой 78. О том, что Людовик XI, например, каждую неделю принимал золотушных, не пренебрегая этой своей обязанностью, пишет Коммин (гл. IV шестой книги).

Идеи божественного происхождения королевской власти и ее абсолютного суверенитета во второй половине XV в. имели, правда, ограниченное распространение. Историческая и политическая литература того времени на них почти не откликается, и их уделом пока что была королевская канцелярия и юстиция. И если в речах, произнесенных на Турских штатах 1484 г., прозвучало, что «короли являют собой образ бога», то там же говорилось и о том, что «государство — это дело народное» и что именно народу (под которым подразумевалось прежде всего дворянство) принадлежит суверенитет, а короли являются лишь его уполномоченными 79.

В этой идейной борьбе Коммин занимал промежуточную позицию 80. Он совершенно недвусмысленно говорит о том, что короли не имеют права облагать подданных налогами без их пожалования Генеральными штатами. А поскольку вопрос о сословном представительстве поднимается им в связи с денежными поборами на содержание армии и ведение войн, он высказывается за то, что государям неплохо было бы получать согласие подданных и на ведение войн, поскольку «короли и государи становятся более сильными и внушают больший страх своим врагам, когда действуют по совету своих подданных» (II, 217). Определенно же он настаивает на предварительном совете и согласии на войну только от дворян (II, 216).

В историографии эти взгляды Коммина получили двоякую оценку. Еще первый исследователь его творчества известный литературный критик Сент-Бев отозвался о них поистине восторженно, провозгласив Коммина первым носителем идеи народоправства во Франции 81. В том же духе расценивали их и другие исследователи [427] XIX — начала XX в., подчеркивавшие, кроме того, что Коммин стал сторонником ограниченной монархии под влиянием английского политического устройства 82. В историографии XX в. эта точка зрения осталась преобладающей, хотя в нее были внесены некоторые уточнения. Бельгийский исследователь Г. Шарлье справедливо отметил, что идея сословного представительства была заимствована Коммином не из Англии, а из старой феодальной доктрины, широко распространенной во Франции 83. А крупнейший современный знаток творчества Коммина Ж. Дюфурне вскрыл психологическую подоплеку приверженности Коммина к этой идее: поскольку он принял участие в лиге принцев после смерти Людовика XI и вместе с ней требовал созыва Генеральных штатов 1484 г., то в своих воспоминаниях он стал решительно отстаивать необходимость сословного представительства, чтобы тем самым оправдать свое участие в лиге 84.

К иному выводу — что Коммин видит в Генеральных штатах не ограничивающий власть короля, а совещательный орган — впервые пришел русский историк И. Пузино, которого поддержала и А. Е. Рогинская. По мнению Пузино, у Коммина по поводу необходимости сословного представительства «одно лишь обособленное утверждение, из коего вывод, будто он был сторонником парламентаризма, является произвольным и ничем не подтверждаемым толкованием» 85.

Действительно, хотя Коммин ясно и неоднократно выражает убеждение, что король должен получать согласие штатов на налоги, выступая против королевского волюнтаризма в этом вопросе, тем не менее в его взглядах есть ряд нюансов, не позволяющих его отнести к сторонникам ограниченной монархии. Дело в том, что у него в отличие от старой концепции сословно-представительного управления полностью отсутствует понятие об ограниченных правах короля на денежную помощь и он признает необходимость постоянной армии, а соответственно и постоянных денежных поборов на ее содержание. «Я хорошо знаю, что нужны деньги для охраны и обороны границ, даже когда нет войны, чтобы не быть захваченным врасплох, но в этом следует проявлять умеренность. Во всех этих делах полезен ум мудрого государя...» (II, 218). Залогом того, что при налогообложении будет соблюдаться разумная мера, он считал мудрость государеву. Иными словами, его представление об обязанности короля получать согласие штатов на налоги было лишено правовой основы, благодаря которой штаты могли бы ограничивать власть короля, и не согласовано с его взглядами на полномочия монарха. Штаты, по его мнению, должны предотвращать тиранию, но для этого он не предусматривал [428] никаких реальных возможностей, ибо всю полноту политической власти считал прерогативой короля.

Таким образом, для Коммина, который был вполне искренен в своем неприятии тирании, чьи истоки по традиции видел в безверии и аморальности монарха (что, напомним, не мешало ему иногда и тиранов считать мудрыми людьми), функционирование сословного представительства было не принципом, соблюдение которого гарантировало бы страну от тирании, а всего лишь признаком ее возможного отсутствия. Если государь не только мудр, но и обладает твердой верой, определяющей границы его власти над подданными, то он будет действовать с совета и согласия подданных, а если нет, то может стать тираном, и тогда его непременно постигнет кара господня. Коммин не допускает и мысли о неподчинении и сопротивлении тирану: каков бы ни был государь, подданные обязаны ему повиноваться.

Коммин был сторонником сильной и неограниченной королевской власти, носитель которой был бы мудр и сознавал, что силу свою он должен черпать в поддержке подданных. Но при этом Коммин явно не разделял представления о божественном происхождении королевской власти, и если он и проводит мысль, что за свои действия король ответствен перед одним лишь богом, то лишь потому, что не видел никакой реальной власти над ним.

У Коммина интересы государя явно расходятся с интересами подданных, хотя он и пытается их увязать с помощью сословного представительства. Ради этого он искажает историю Генеральных штатов 1484 г., ничего не говоря об острой борьбе, происходившей на них, по вопросу о налогообложении и представляя дело так, что штаты якобы без возражений пожаловали королю все, что он попросил. Характерно, что у него совсем отсутствует понятие общественного блага, которое в старой политической концепции выступало как цель государственного управления, и сохраняется лишь такой элемент общественного блага, как мир, который, впрочем, достигается не нравственными усилиями государя и подданных, а прежде всего мудрой и властной политикой короля. Целью королевской политики, по Коммину, является создание сильного стабильного государства и обеспечение мира, во имя чего он не склонен ограничивать короля определенными нравственными и правовыми рамками. В связи с этим он говорит о нуждах государя или государства, причем собственно королевские политические интересы тождественны, по его мнению, интересам государства и общества. Однако нужды государя прямо не отвечали благу подданных, ибо требовали от них материальных жертв в виде постоянной финансовой помощи, и потому противоречили общественному благу, как оно понималось сторонниками старой политической концепции. Понятие нужд государства, или государственной необходимости, было уже достаточно распространенным во времена Коммина, и то, что оно шло вразрез с понятием общественного блага, ясно сознавалось противниками централизаторской политики королевской [429] власти и соответствующих перемен в идеологии. Так, Т. Базен, обвиняя Людовика XI в пренебрежении к общественному благу, подчеркивал, что тираны «для исполнения своих желаний... угнетают несчастных подданных безмерными и нестерпимыми налогами под притворным, мнимым и ложным предлогом государственной пользы и необходимости» 86. В понятии государственных нужд, подменявшем идею общественного блага, ясно проступает идея государственного интереса, развитая в политических учениях будущих столетий. В XV же веке пока только определилась тенденция политической мысли к отрыву от этического подхода к политическим проблемам и к осмыслению их в рационально-эмпирическом плане, что нашло наиболее яркое воплощение во взглядах Коммина.

В исторической перспективе политические идеи Коммина, особенно его концепции мудрости и государственной необходимости, стоят у истоков одного из наиболее влиятельных течений западной политической мысли, которое в XVI в. представляли такие крупные фигуры, как Макьявелли, Гвиччардини и Боден 87. Это то течение, о котором К. Маркс и Ф. Энгельс писали в «Немецкой идеологии»: «...начиная с Макиавелли, Гоббса, Спинозы, Бодена и других мыслителей нового времени, не говоря уже о более ранних, сила изображалась как основа права; тем самым теоретическое рассмотрение политики освобождено от морали, и по сути дела был выдвинут лишь постулат самостоятельной трактовки политики» 88. Возникшее в результате реалистического взгляда на вещи и обобщения политического и исторического опыта, оно решающим образом повлияло на собственно историческое мышление; освободив его от использования христианско-нравственных критериев, это течение в то же время направило его в русло рационалистического осмысления истории и сыграло немалую роль в том, что история с XVI в. стала историей политической по преимуществу.

Сознательный отказ от этического подхода к историко-политическим явлениям был реакцией на мышление средневековья, своего рода его антитезисом. Взгляды Коммина на методы политического управления отдают определенным аморализмом; из них проглядывает, хотя и невысказанное, пресловутое правило «цель оправдывает средства». И на это были свои причины. Накал политической борьбы, сопровождавшей становление централизованного государства, был столь велик, что королевская власть в лице Людовика XI и его сподвижников, к которым относился и Коммин, была самой логикой борьбы подведена к использованию этого правила. В идеологическом же аспекте эта борьба привела к возникновению во второй половине XV в. как бы идейного вакуума, поскольку старые этико-политические понятия в глазах сторонников монархии обесценились, а новые, отвечающие зарождавшемуся в ту пору абсолютизму, находились на стадии становления. [430] Все это создавало особо благоприятные условия для того, чтобы ориентироваться на практику и соотносить политические средства прямо с результатами их применения.

Все это не означает, что Коммин напрочь отказывался от нравственных оценок. Его понимание добра и зла в ту эпоху сохранявшегося господства богословия в интеллектуальной жизни неизбежно выливалось в понимание идеи бога. Эти взгляды Коммина представляют для нас тем больший интерес, что в них нашла свое отражение и его историческая концепция.

4. ЭТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ КОММИНА И ЕГО ИСТОРИЧЕСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ

Чтобы определить этическую позицию Коммина, нужно выяснить его отношение к двум существовавшим тогда этическим системам — рыцарской и христианской. Рыцарская этика по отношению к христианской была до некоторой степени автономной этической системой, особенно в своих сугубо светских, наиболее существенных элементах, и в то же время смыкавшейся с христианской, которой она подчинялась и как бы получала от нее право на существование благодаря таким общим идеям, как справедливость и мир, поддержание которых вменялось в обязанность рыцарю. Главные нормы рыцарской этики (в литературе XV в. — честь, доблесть, храбрость, щедрость, куртуазность) не ставились в прямую зависимость от результатов деяний рыцаря, т. е. эти нормы были самодовлеющими и их соблюдение требовалось как в победах, так и в поражениях. «Добродетельно поступайте во всем, как и должны поступать, и тогда все — и победы и поражения — послужит вашей чести», «помните, что побеждать и терпеть поражение надлежит с честью» 89.

Рыцарская этика отвечала не столько цели защиты веры, мира и справедливости, «навязанной» ей христианством, сколько более конкретной цели — приобретения чести и славы, что, впрочем, могло совмещаться с борьбой за справедливость, но часто расходилось. Для многих рыцарских писателей слава была главным стимулом рыцарских деяний, защиту же справедливости они упускали из виду.

Здесь важно заметить, что рыцарская этика представляла для дворянина целую концепцию жизни, ибо она определяла и смысл жизни (завоевание славы), и ее нормы. Она воспринималась в качестве регулятора социальных отношений — но только внутриклассовых, между феодалами — и политических, поскольку короли были также рыцарями и на их поведение распространялись требования кодекса чести. Будучи столь всеобъемлющей, она выполняла в то же [431] время и функцию исторической концепции 90. Рыцарская историография, наиболее ярким представителем которой был Ж. Фруассар, а в XV в. — Ж. Шатлен, О. де Ла Марш, Ж. Молине, Ж. д'Отон, видела в рыцарстве главную социальную силу и не находила ничего более достойного, как только описывать доблестные подвиги рыцарей во все времена, начиная с библейских, ибо всех героев древности, и мифических и исторических, причисляли к рыцарству. Даже описывая жестокость, алчность и другие проявления нерыцарских чувств своих героев, эти писатели не слишком хорошо сознавали противоречия между своими взглядами и реальностью, настолько высоко в их сознании стоял рыцарский идеал. И они верили, что только рыцарство может спасти и поддержать мир и справедливость.

Однако в XV в. в связи с упадком рыцарства как военно-политического института рыцарская этика стала быстро обесцениваться. В области военного дела и политики ее начали вытеснять прагматические нормы, и этот процесс отчетливо отразился в литературе той эпохи 91. Наиболее законченное выражение он получил у Коммина, который вообще не придавал никакого значения ни рыцарству, ни рыцарским социально-политическим идеям. Его понятие чести, которое он все же иногда использует, почти полностью лишено нравственного содержания. Он его употребляет для одобрения успешных действий независимо от того, какими средствами достигается успех. Он не раз приводит своего рода поговорку «кто побеждает (или кто получает выгоду) — тому и честь». Причем приводит он ее всегда в форме скрытого спора со сторонниками рыцарской чести, как бы предвидя возможность критики его суждений. Так, например, он говорит о чести как следствии успеха, даже если он достигается благодаря дипломатическому шпионажу (I, 220). А если он иногда и прибегает к понятию чести в моральном смысле, то лишь для того, чтобы обвинить в бесчестии своих противников, как он это делает в отношении Карла Смелого, который, бежав с поля боя при Грансоне, «потерял и достояние, и честь, чего не случилось с королем Иоанном Французским, который храбро сражался и был взят в плен в битве при Пуатье» (II, 104—105).

Обвинение в трусости, брошенное Карлу Смелому, не означает, однако, что Коммин высоко ценил храбрость. По его мнению, храбрость нужна только солдатам на поле боя, для государя же полезней страх, ибо он делает его более предусмотрительным, и такие правители чаще выигрывают, чем те, кто одержим гордыней (I, 121). О Людовике XI он неоднократно говорит, что тот по натуре был «довольно боязливым», вменяя ему это в достоинство, поскольку благодаря боязливости король дважды сумел выпутаться из беды и спасти корону. Первый раз — когда не рискнул продолжать военные действия с лигой Общественного блага и стал на путь раздачи земель, [432] денег и должностей, а во второй раз — когда откупился от англичан, высадившихся во Франции, за что противники упрекали его в трусости. Мир, купленный деньгами, претил рыцарскому духу с его понятиями о храбрости и чести. В этом Коммину противостоит даже столь практически мыслящий де Бюэй: «Да не придет нам в голову мысль обретать мир силой денег» 92. Но Коммин смело возводит страх (причем не страх божий!) в разряд достоинств, как бы нарочито подчеркивая тем самым все свое неприятие рыцарской морали, а соответственно и рыцарской концепции истории.

Гораздо сложнее отношение Коммина к христианским моральным ценностям. Он не придавал им значения в социально-политическом плане, как играющим слишком незначительную роль в социально-политической жизни, но в то же время, будучи верующим, он ни разу не ставит под сомнение основных положений вероучения, как не сомневается он и в духовном авторитете церкви. Правда, он явно сочувствовал идеям реформы церкви, которые в его время с наибольшей силой прозвучали в проповедях Савонаролы, с которым он лично был знаком, относясь к нему с нескрываемым почтением. Но это были планы реформы консервативного толка, имевшие в виду укрепление дисциплины и пресечение наиболее вопиющих злоупотреблений высшего духовенства с тем, чтобы поднять авторитет церкви и религии.

В мировоззрении Коммина христианские нравственные нормы претерпели существенные изменения под воздействием его рационально-эмпирических понятий, хотя сам он вряд ли отдавал себе отчет в этих изменениях. Чтобы понять характер этих последних, следует учесть, что христианская мораль, как мы уже говорили, имела в глазах верующих абсолютную ценность для человеческого существования, что вытекало из того, что смыслом жизни считалось спасение души. Соответственно и все ее категории, т. е. понятия грехов и добродетелей, были также абсолютны, поскольку прямо соотносились с богом и страшным судом, когда человеку придется отвечать за каждый свой грех и будет учитываться каждая его добродетель, как учила церковь. Абсолютность христианской морали особенно ясно проявляется в убеждении, что один лишь бог может истинно судить о нравственности человека, суждения же людей относительны, ибо ничто, доступное их восприятию и разумению, не дает твердых оснований для истинного суждения. И прежде всего недостаточным основанием являются мирские успехи и поражения человека, поскольку бог, как считалось, мог посылать неудачи в земной жизни ради спасения души.

Коммин же, прибегая к христианским категориям, постоянно их релятивизирует, «заземляет», поскольку соотносит их не с богом, а с результатами земной деятельности человека. Так, с их помощью он подкрепляет свои прагматические положения, опровергая рыцарские [433] нормы. Причем у него это не критика последних с позиции христианской морали, что было не ново, а именно подкрепление с помощью безусловно авторитетной этической системы еще далеко не общепринятых и сомнительных, в глазах многих людей, положений. Утверждая, например, что люди, испытывающие страх, действуют с большим успехом, нежели смельчаки, он ассоциирует храбрость с гордыней. Ассоциация традиционная, ибо церковь на всем протяжении существования рыцарской этики осуждала ее за то, что она порождена гордыней, но делала это в подкрепление христианской морали. Коммин же отстаивает свои прагматические нормы. Об умении государей привлекать на свою сторону людей из лагеря противника он также пишет, что «если они умеют это делать, то, значит, господь даровал им большую милость, ибо это признак того, что они не запятнаны безрассудным пороком гордыни» (I, 66).

Коммин приспосабливает христианские категории к своим прагматическим представлениям и стремится осмыслить добродетели и пороки, исходя из их полезности и вредности для человека в его земных делах, как правило, упуская из виду посмертное воздаяние за них. Под гордыней он понимает нежелание и неумение заниматься делами, пренебрежение к опасности, чужим советам, что в итоге влечет за собой неудачи: «Когда шествует гордыня, следом за ней идут бесчестье и убыток» (I, 121). Богу нет нужды наказывать гордеца, ибо тот наказывает себя сам. Наоборот, смиренные у Коммина — это умные и осторожные люди, которым сопутствует успех.

Столь же утилитарно Коммин определяет и полезность благодеяний, которые, согласно христианскому вероучению, были одним из главных условий спасения души. По его мнению, делать добро людям нужно прежде всего в расчете на то, что когда-нибудь и они отблагодарят за это: «По-моему, никогда не следует переставать делать добро, поскольку и один только человек, и притом самый неприметный, которому никогда и не благодетельствуют, неожиданно может оказать такую услугу и проявить такую признательность, что искупит все зло и неблагодарность других» (I, 116).

Даже когда Коммин прямо соотносит добродетели и пороки с божественным воздаянием, он видит это воздаяние исключительно в земной жизни, а о нравственных качествах человека судит в зависимости от того, потерпел ли тот неудачу или добился успеха. Поражение и гибель Карла Смелого, например, он объясняет тем, что тот проявил алчность, когда выдал королю графа Сен-Поля на верную смерть, чтобы захватить имущество последнего, и за это был наказан богом. Но ему не приходит в голову мысль обвинить в алчности более удачливых захватчиков чужой собственности, как Людовик XI или Матвей Корвин. Впрочем, при убеждении, что за грехи бог карает, и за добродетели награждает, склонность к суждениям о нравственности человека в зависимости от исхода его действий является естественной и встречается не только у Коммина. Но у других писателей абсолютность нравственности все же поддерживается [434] более или менее устойчивым сознанием того, что удачи и поражения воистину оцениваются на том свете. Как говорит Ж. Шатлен, «умирают и добрые и злые, и мы считаем злыми тех, кто в час, когда прибирает их господь, оказываются перед ним праведными. Один он распознает добрых и злых» 93. Мысль же Коммина почти не заглядывает по ту сторону жизни. Он, конечно, не сомневается в посмертном воздаянии, но крайне редко вспоминает о нем, поэтому в его суждениях соотнесение земных неудач с проявлением божественной воли гораздо более устойчиво, а отсюда и большая релятивность христианской морали.

Достойно внимания также и то, что Коммин намного реже обращается к позитивным категориям, нежели к негативным. В оценках неудач он регулярно использует идею наказания богом за грехи, но при объяснении побед у него крайне редко появляется мысль о вознаграждении за добродетели. Подобное нарушение традиционной этической системы является следствием глубокого внедрения в его сознание прагматических норм, которые и потеснили позитивные религиозные нормы. Человек должен жить и действовать, сообразуясь со своей выгодой, но не впадать при этом в грех, за что его неминуемо постигнет кара господня, и Коммин настойчиво убеждает в опасности перехода этой границы. Однако христианская мораль, предостерегая против греха, четко обрисовывает путь добродетели, указывая, как не впасть в грех и что для этого нужно делать, предлагая систему добродетельных норм поведения и пр. У Коммина же из этой системы сохраняются в основном самые абстрактные идеи, и во избежание греха он рекомендует «верить в бога и его наказания», «страшиться бога», «сознавать, что все мирские блага и удачи идут от бога», и т. д. Все они прямо не противостоят его прагматическим положениям в отличие от понятий добродетели, и это позволяет ему согласовывать их, не ощущая противоречий. Иначе говоря, вера у Коммина не запечатлена в положительных нравственных категориях, прилагаемых ко всем областям жизни и определяющих программу жизни, а сведена к совести человека и указывает лишь на допустимые пределы действий. Центр тяжести перенесен у него с внешних выражений на внутреннее осознание.

Коммин ясно формулирует понятие зла. Зло — это насилие над другими. Понятие же добра у него неопределенно, и его можно установить лишь по оппозиции с понятием зла.

Обесценивание христианской морали было у Коммина, повторяем, неосознанным, и оно проявляется в общей тенденции мышления; но именно этим оно и примечательно, поскольку дает представление о том этапе развития религиозного сознания, который непосредственно предшествовал появлению реформационных идей первой половины XVI в. Связь между тем и другим несомненна, и реформационные учения в процессе своего становления и распространения подвергли [435] уже сознательному пересмотру отношения земного и небесного, сделав акцент на внутренней религиозности и санкционировав действия практического разума.

Наконец, у Коммина меняется и понимание бога. Вопрос этот заслуживает рассмотрения потому, что для всякого мыслителя, не отказавшегося от веры, какую бы форму она ни принимала в его сознании, бог все же остается творцом и законодателем мира. Однако бог как чистая идея, не соотносившаяся ни с какой конкретной реальностью или, наоборот, соотносившаяся со всем миром, — реальностью слишком большой и неопределенной, чтобы быть точным коррективом идеи бога, — был функцией от видения мира. По мере изменения мировоззрения менялось и понимание бога. Постепенная секуляризация социально-политической и исторической мысли отражалась на идее бога, без которой трудно понять этот процесс во всей его полноте. Применительно к Коммину проблема бога тем более важна, что он столь часто обращается к богу как конечной причине исторических и политических событий, так что его общую историческую концепцию иногда характеризуют как провиденциалистскую, августиновского толка 94.

У мыслителей, отстаивающих этическую концепцию жизни, главными атрибутами бога являются закон и благо. Бог есть закон, закон по сути нравственный. Бог дал этот закон миру и в соответствии с ним управляет миром. Им же должны руководствоваться и люди во имя обретения высшего блага — спасения души. При этом всякое вмешательство бога в мирские дела, в представлении этих мыслителей, отмечено стремлением свершить акт справедливости и сотворить благо, ибо проявление божественной силы никогда не является нравственно нейтральным.

У Коммина же бог выступает как сила преимущественно нравственно нейтральная. Бог наделил людей разумом, но разумом, не несущим в себе изначально основ нравственности. Он организовал мир по принципу всеобщих противоположностей, который хотя и служит поддержанию порядка, но не тождествен нравственному закону. Вмешательство бога в земные дела у Коммина также по большей части не преследует цели восстановить справедливость. Бог помогает умным и мудрым людям, а неопытным и глупым оказывает содействие лишь в тех случаях, когда избирает их орудием своей мести и противопоставляет преступным государям. В качестве нравственного начала мира бог у Коммина оборачивается своим карающим ликом и представляет собой ту силу, что призвана удерживать людей в определенных границах действий, карая за их преступления, но не определяя действий внутри этих границ.

Коммин отрицает возможность чудес, относя их к библейским временам, и оставляет за провидением один способ проявления — [436] через человеческий разум. Интересно, что у Коммина, исключительно высоко ценившего ум и личный опыт (на чем основывается самостоятельность человеческих решений и действий), отнюдь не ослабевает представление о божественной опеке над человеком. Людовик XI был для него образцом умного человека, но тем не менее он регулярно отмечает, что те или иные решения короля возникли в результате советов или внушений, идущих от бога. А при объяснении неудач Карла Смелого он не ограничивается ссылками на его недалекий ум, но подчеркивает, что господь, кроме того, еще и отнимал у него рассудок. Уловить границы, в пределах которых человеческий разум у Коммина независим от бога, невозможно, так как он обычно отождествляет проявление божественной воли с действиями практического разума. Именно это отождествление и составляет характерную особенность его понимания идеи бога, отличающую его от других мыслителей эпохи, для которых воля бога воплощена в нравственном законе.

Был ли Коммин в своих общих исторических воззрениях провиденциалистом? Если считать провиденциалистской всякую концепцию общественного развития как выражения воли божьей, то Коммин, несомненно, провиденциалист. Но в таком случае необходимо провести различие между его провиденциализмом и провиденциализмом августиновского толка. Различие следует провести по одному очень существенному пункту — целенаправленности божественной воли. У Августина она ясна: бог ведет людей к граду божьему, достигаемому путем нравственного совершенствования и спасения души. Поэтому наследниками Августина являются все мыслители, придерживающиеся этической концепции человека и общества. У Коммина же эта прямая и ясная перспектива нравственного развития общества отсутствует. Божья воля у него или растворена в прагматической человеческой мысли, или, вознесенная над человеком, совершенно неопределенна в своих целях. Это позволяет видеть в исторической концепции Коммина закат средневекового провиденциализма, утратившего свою религиозно-этическую сущность.

* * *

В свое время Сент-Бев сказал о Коммине: «Политическая история во Франции начинается отсюда» 95. И действительно, если определять точку отсчета, от которой можно вести развитие исторической науки во Франции, то таковой могут быть только «Мемуары» Филиппа де Коммина. Гораздо более глубокое по сравнению с его предшественниками проникновение в суть событий, смелое обнажение психологического механизма политической борьбы и оригинальная для того времени историко-политическая концепция — все это обусловило чрезвычайный интерес к его сочинению на протяжении нескольких столетий, вплоть до нашего времени. Без Коммина трудно [438] понять эволюцию исторической и общественно-политической мысли во Франции на стыке двух эпох — средневековья и Возрождения. Без него неполным было бы представление об истоках знаменитого французского рационализма, столь ярко проявившегося во французской науке XVI—XVII вв. Однако Коммин интересен не только как историк и мыслитель, в чьем творчестве отразился определенный, и очень важный, этап развития общественной мысли прошлого. Поднимая такие вопросы, как вопрос о нравственном содержании познания, о соотношении морали и политики и значении исторического знания, он независимо от того, как он отвечает на них и насколько его ответы приемлемы с нашей точки зрения, прикасается к едва ли не вечным проблемам человеческого бытия, для которых не существует исторических дистанций. И предлагаемый первый перевод «Мемуаров» Филиппа де Коммина на русский язык поможет советскому читателю по достоинству оценить творчество этого историка.

 Ю. П. Малинич

Комментарии

1 Histoire litteraire de la France. P., 1965. t. 1, p. 243.

2 Шишмарев В. Ф. Избранные статьи. М.; Л., 1965, с. 368—369.

3 Le Rosier de guerres. Enseignements de Louis XI Roy de France pour Ie Dauphin son fils. P., 1925, Ch. IV; см.: Simone F. Umanesimo, Rinascimento, Barocco in Francia. Milano, 1968, p. 175—177.

4 Цит. по: Мелик-Гайказова Н. Н. Французские хронисты XIV в. как историки своего времени. М , 1970, с. 23.

5 См.: Хлопин А. Д. О способах интерпретации причинно-следственных связей в хрониках XIV в. — В кн.: Из истории культуры средних веков и Возрождения. М., 1976, с. 154—155.

6 Dufournet J. La vie de Ph. de Commynes. P., 1969, p. 16-19.

7 Vaughan R. Philippe the Bold. Cambridge, 1962; John the Fearless. L., 1966; Bonenfant P. Philippe Ie Bon. Bruxelles, 1944.

8 Mollat М. Comptes gйnйraux de l'йtat bourguignon entre 1416 et 1420. P., 1965, p. XLIV—XLV.

9 Kilgour R. The Decline of Chivalry as Shown in the French Literature of the Late Middle Ages. Cambridge, 1937, p. 227.

10 Ph. de Commynes. Memoires /Ed. J. Calmette. P., 1924, t. 1, p. 28. В дальнейшем ссылки на Коммина по этому изданию будут даваться в тексте.

11 См.: Stein H. Charles de France, frиre de Louis XI. P., 1921.

12 О. de La Marche. Memoires /Ed, Beaune et d'Arbaumont. P. 1885, t. III, p. 192.

13 Dufournel J. La vie..., p. 24.

14 Ibid., p. 25—27.

15 Ibid., p. 29-30.

16 Ibid., p. 56—57.

17 Candilhon R. Politique economique de Louis XI. P., 1946.

18 Dufournet J. La vie..., p. 67.

19 J. de Roy. Journal dite Chronique scandaleuse/Ed. B. Mandrot. P., 1896, t. II, p.344.

20 Dufournet J. A propos des lettres inedites de Commynes a Gaddi. — Bibliotheque d'Humanisme et Renaissance, 1966, t. 28, N 3, p. 283—604; см.: Малинин Ю. П. Мораль и политика во Франции во второй половине XV в.: (Филипп де Коммин). — В кн.: Политические деятели античности, средневековья и нового времени. Л., 1983.

21 Dufournet J. La vie…, p. 158—164.

21а Dufournel О. Angelo Cato et les Memoires de Ph. de Commynes. — In: Melanges de langue et de litterature medievales offerts a Pierre Le Gantil. P., 1973, p. 213—222.

22 Voss J. Ph. de Commynes und sein Memoirenwerk in der Forschung sell 1945.—Deutsches Archiv fur Erforschung des Mittelalters, 1973, 25 Jahr., Heft 1.

23 G. De Lannoy. Oeuvres/Ed. Ch. Potvin. Louvain, 1878. p. 456.

24 Т. Basin. Histoire des regnes de Charles VII et de Louis XI/Ed. J. Quicherat P.,1855, t. 1, p. 1.

25 I. d'Auton. Chronique de Louis XI I/Ed. R. de Maulde La Claviere. P., 1889, t. 1.

26 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 21, с. 495.

27 С. de Lannoy. Op. cit., p. 364.

28 T. Basin. Op. cit., t. III, p. 176.

29 Ibid., p. 189.

30 Le Rosier de guerres... ch. II.

31 С. Chasiellain. Oeuvres/Ed. Kervyn de Lettenliove. Bruxelles, 1889, t. VII, p. 13—14.

32 J. Masselin. Journal des Etats Generaux de France tenus a Tours en 1484/Ed. A. Bernier. P., 1835, p. 58.

33 Ibid., p. 254.

34 С. Chasiellain. Op. cit.. t. I, p. 133.

35 J. Masselin. Op. cit., p. 254.

36 J. Lefevre de Saint-Remy. Chronique/Ed. F. Marand. P., 1876, t. I, p. 97.

37 J. de Bueil. Le Jouvencel/Ed. С. Favre et L. Lecestre. P., 1887, t. I, p. 118.

38 R. Caguin. Le passe-temps d'oysivete. Anciennes poesies francaises/Ed. A. de Montaiglon. P., 1857. t. VII, p. 255.

39 G. de Lannoy. Op. cit., p. 297—298.

40 Jarett B. Social Theories of the Middle Ages. Westminster, 1942, p. 94.

41 С. de Lannoy. Op. cit., p. 389.

42 С. Chastellain. Op. cit., t. III, p. 475.

43 С. de Lannoy. Op. cit., p. 366.

44 J. Masselin. Op. cit., p. 58.

45 С. Chastellain. Op. cit., t. II, p. 182.

46 Т. Basin. Op. cit., t. III, p. 180.

47 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 7, с. 361.

48 Painter S. French Chivalry: Chivalric Ideas and Practics in medieval France. Baltimore, 1940, p.154—155.

49 Lewis P. Later Medieval France: The Polity. L., 1968, p. 182.

50 G. de Lannoy. Op. cit., p. 363.

51 J. Masselin. Op. cit., p. 54.

52 Le Rosier de guerres..., ch. I.

53 J. Masselin. Op. cit., p. 56.

54 Концепция личности, наделенной относительной свободой выбора и свободой действий, проявляется во французской литературе еще в IX в. (см.: Бессмертный Ю. Л. Мир глазами знатной женщины IX в. — В кн.: Художественный язык средневековья. М., 1982, с. 101—102), и она прошла, таким образом, длительный путь развития.

55 J. de Bueil. Op. cit., t. I, p. 38.

56 Ibid., t. II, р. 168.

57 Ibid., t. I, p. 58.

58 Ibid., p. 17.

59 Bourilly V .-L. Les idees politiques de Ph. de Commynes. — Revue d'histoire moderne et contemporaine, 1899, t. I. N 1, p. 98—99.

60 Archambault P. Commynes' «saigesse» and Renaissance Idea of Wisdom.—Bibliotheque d'Humanisme et Renaissance, 1967, t. 29, N 3. В своем исследовании П. Аршамбо основывается на работе В. Неффа (Neff W. The Moral Language of Commynes. N. Y., 1937), который к морали относит все человеческие качества, кроме физических.

61 Рогинская А. Е. Исторические взгляды Коммина. — Средние века, 1946, вып. 11, с. 282.

62 Prucher A. I «Memoires» di Ph. de Commynes e l'Italia del Quatrocento. Firenze, 1957, p. 43.

62а Bounllu V.-L. Op. cit., р. 113—115; Charlier С. Commynes. Bruxelles, 1945. p. 93-95.

63 С. Chasfellain. Op. cit., t. I, p. 11.

64 J. Masselm. Op. cit., p. 56.

65 O. de la Marche. Op. cit., t. I, p. 100.

66 Christine de Pisan. Le livre des fais et bonnes meurs du sage roy Charles. — In: Nouvelle collection des memoires pour servir a l'hisloire de France. P., 1854, t. 1, p. 74.

67 Ibid., p 609.

68 T. Basin. Op. cit., t. II, p. 419.

69 J. de Bueil. Op. cit., l. II, p. 71.

70 J. Masselin. Op. cit., p. 258.

71 Le Rosier de guerres..., ch. III.

72 Huizinga J. Le declin du Moyen Age. P., 1958, p. 10.

73 J. Masselin. Op. cit., p. 430.

74 Об этом см.: Хачатурян Н. А. Возникновение Генеральных штатов во Франции. М., 1976.

75 Т. Basin. Op. cit., t. I, p. 171.

76 J. Masselin. Op. cit., p. 370, 414.

77 Procedures polltiques du regne de Louis XII/Ed. R. Maulde de Claviere. P., 1885, p.242.

78 См.: Bloch M. Les rois thaumaturges. Strasbourg, 1924.

79 J. Masselin. Op, cit., p. 146—148.

80 См.: Малинин Ю. П. Сословное представительство и королевская власть в системе политические взглядов Коммина.—Вестн. ЛГУ. История, 1974, № о.

81 Sainte-Beuve С.-A. Causeries du lundi. P., 1852, t. 1, р. 193.

82 Воиrilly V.-L. Op. cit., р. 112.

83 Charlier С. Op. cit., p. 89.

84 Dufournet J. La vie..., p. 150.

85 Пузино И. Рассуждения Ф. де Коммина в защиту национальной монархии.— Журнал министерства народного просвещения, новая сер., 1913, XVIII, № 1, с. 93.

86 Т. Basin. Op. cit., t. I, p. 632.

87 Рутенбург В. И. Жизнь и творчество Макьявелли. — В кн.: Макьявелли Н. История Флоренции. Л. 1973, с. 370; Archambault P. Op. cit.

88 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 3, с. 314.

89 A de La Sale. L'histoire et plaisante cronique du petit Jehan de Saintre et de la jeune dame des Belles Cousines/Ed. J. Guichard. P., 1843, о. 89, 91.

90 HuizingaJ. Men and Ideas. N. Y., 1960, p. 197—198.

91 Kilgour R. L. Op. cil.

92 J. de Bueil. Op. cit., t. II, p. 258.

93 С. Chastellain. Op. cit., t. I, p. 28.

94 Вайнштейн О. Л. Западноевропейская средневековая историография. М.; Л., 1964,с. 218.

95 Sainte-Beuve C.-A. Op. cit., p. 193.

 
 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова