Андрей Стародуб

Лев Толстой и епископ Парфений (Левицкий)(к вопросу о “загадке предсмертного бегства Толстого”)

Cм. библиографию . Он же о резолюциях Храповицком в 1918 г.

На заседании Собора Украинской Автокефальной Церкви 16-17 октября 1921 года был заслушан доклад Председателя Всеукраинского Православного Церковного Совета (украинская аббревиатура - ВПЦР) Михаила Мороза о его деятельности, направленной на получение поддержки украинского церковного движения епископатом. Особые надежды Совет возлагал на Высокопреосвященного Парфения (Левицкого) [1], управляющего Полтавской епархией. Однако даже этот епископ, который имел репутацию либерала и украинофила, не согласился благословить те радикальные изменения в церковном устройстве и канонах, которые предлагались группой низшего духовенства и мирян, сплоченных в ВПЦР.

Рассказывая делегатам о перипетиях переговоров с владыкой, Мороз объяснял его неуступчивость особенностями характера: осторожностью и хитростью. Среди прочего он сказал: "Парфений – это большой дипломат, он царский епископ. Ему было предложено исповедать перед смертью Толстого, так тот и умер, а он все никак не мог его найти"[2]. Эта фраза, мимоходом брошенная в октябре 1921, отсылала к реальным событиям ноября 1910 года, степень участия в которых епископа Тульского и Белевского Парфения так и остается окончательно невыясненной. Между тем история знакомства епископа и писателя может помочь в понимании того, что в литературе получило название "загадка предсмертного бегства" Толстого из своей усадьбы, а также пролить определенный свет на его взаимоотношения с Православной Церковью в последние два года жизни. Мы попробуем в данной публикации реконструировать события, так или иначе связанные с двумя датами: 20 января 1909 года и 7 ноября 1910. Первая из них – это день визита епископа Парфения в Ясную Поляну, вторая – день смерти Толстого на станции Астапово. В январе 1909, вечером накануне приезда Парфения Толстой сказал своему секретарю Николаю Гусеву, что именно в этот день он "[…] вдруг почувствовал смерть (в мои годы это естественно) и не почувствовал никакого противления. Не то, чтобы желание смерти, как иногда бывает, когда видишь все безумие жизни и является желание уйти отсюда поскорее, а совершенное спокойствие, готовность. Это первый раз я это испытал" [3]. А в ноябре 1910 епископ Парфений отправился на станцию Астапово, надеясь на встречу (и одновременно боясь её) с умирающим писателем и его возможное примирение с Церковью. И ожидания и опасения владыки питались воспоминаниями о беседе в Ясной Поляне, содержание которой писатель и архиерей пообещали друг другу сохранять в тайне.

Ясная Поляна. 20 января 1909 года

Жизнь Льва Толстого очень детально задокументирована. Опубликованы как его дневники и записные книжки, так и дневники и воспоминания членов семьи, секретарей, личного врача, отдельных близких друзей и т. д. Кроме того деятельность "Яснополянского затворника" находилось под прицелом репортеров, которые часто брали интервью у самого Льва Николаевича, или у его посетителей. Такое необыденное событие, как посещение отлученного от Церкви писателя Тульским архиереем, безусловно, нашло отображение в личных записках окружения Толстого и на страницах печати. Сопоставив эти информации мы можем довольно детально описать визит.

Инициатива встречи принадлежала епископу. Готовясь к инспекции церковно-приходских школ Крапивненского уезда, во время которой был предусмотрен визит и в Ясную Поляну, он спросил директора Тульского военного завода генерала А. Куна, родственника Чертковых (В. Чертков – один из ближайших друзей писателя и идеолог "толстовства"): "А что, Толстой не прогонит меня, если я к нему приеду?" [4]. Расчет был правильный – об этом разговоре вскоре узнал Толстой и, вопреки определенному удивлению части окружения, согласился на встречу. В своем дневнике 20 января утром он записал: "Вчера узнал, что архиерей хотел заехать ко мне. Утром сходил в школу и сказал учительнице, чтобы она передала ему, что прошу заехать. Мне всегда жалки эти люди, и я рад этому чувству" [5].

В этой записи отобразилась определенная двойственность отношения писателя к предлагаемой встрече: с одной стороны он, не раздумывая, согласился принять архиерея, а с другой – не мог избавиться определенной пренебрежительной предубежденности, которую часто демонстрировал общаясь с духовенством. Последний момент требует некоторых объяснений.

После отлучения (февраль 1901 года) с Толстым не изъявлял желания пообщаться ни один архиерей, тем не менее, на протяжении последнего десятилетия его жизни у писателя неоднократно бывали представители низшего духовенства. Большинство из них были так называемые "сочувствующие" – священники и дьяконы, которые во многом разделяли идеи Толстого. В Яснополянских беседах упомянутые лица в священном сане старались совсем не касаться вопросов, связанных с религией и Церковью. Отдельные из них (как, например, депутат Думы священник Петров) в разговоре с писателем высказывали довольно радикальные суждения, которые вызвали вопрос: "А почему же люди с такими взглядами продолжают носить рясу?" [6] Подобных посетителей Толстой и характеризовал, как "жалких людей".

Едва ли не единственным исключением среди тех лиц из духовенства, которые бывали в Ясной Поляне, был священник Тульской тюрьмы Дмитрий Троицкий. Он приезжал к графу не выражать восторг от его произведений, а именно с целью объяснения Толстому ошибочности и духовной губительности его взглядов. Первая встреча состоялась еще до официального провозглашения анафемы – в сентябре 1897 года [7], потом было еще две, последняя из которых имела место в январе 1908-го. Однако, как признал сам священник, ему не удалось выполнить свою миссию – Лев Николаевич воспринимал все аргументы иронически, и легко изменял тематику разговоров. Писателя раздражала также уверенность священника в непогрешимости своих взглядов – Толстой указал на то, что хотя ему уже 80 лет (то есть вдвое больше, чем его посетителю), однако он не решается претендовать на подобную "монополию на истину".

Подобным же образом Толстой реагировал и на письма от духовенства, в которых ему старались указать на трагичность его разрыва с Православием. Так, незадолго до приезда Парфения (16 января) он получил письмо от священника Недумова из Москвы, в котором тот писал: "Пишу к Вам, движимый единственно любовью и страхом за Вашу участь, вечную участь.

Если Вы умрёте в таком же заблуждении, в каком находитесь теперь – Ваша участь, вечная участь, до того ужасна, что изобразить её теперь невозможно. Покайтесь пока не поздно, пока душа находится в теле. Поверьте в искреннюю чистоту моего желания избавить Вас от ужасной вечной участи". На конверте Толстой записал следующее: "В ту веру, в которой Бог так мучает людей, никому не советую переходить" [8].

Таким образом, предвидеть ход встречи с епископом не смог бы никто, поскольку Толстой – старый человек, который задумывался о смерти, имел о чем говорить с архипастырем, а Толстой - великий писатель и кумир антиклерикалов не мог себе позволить продемонстрировать признаки своего душевного смятения. Возможно решающую роль в встрече могло бы сыграть то, каким образом повел бы себя владыка Парфений.

Следует отметить, что епископ выбрал наиболее адекватную линию поведения, отличавшуюся от тех, что придерживались "сочувствующие" и "обличители". В отличие от первых он не согласился свести разговор к тематике, далекой от религиозной и быть лишь одним из массы посетителей, которые приезжали послушать Толстого. В отличие от вторых, он не старался агитировать великого писателя в духе "Пособия для сельских пастырей" и сразу касаться наиболее щепетильного вопроса об анафеме. Сам Толстой, рассказывая корреспонденту "Русского Слова" о первых минутах этой встречи отметил: "Я вышел и с удовольствием нашел, что первая встреча обошлась без неловкости: не благословляя, архиерей встал и подал мне руку. Так он поступил и со всеми домашними" [9]. За этой, на первый взгляд – незначительной, деталью кроется запутанная ситуация, которая сложилась в семье писателя касательно отношения к Церкви. Толстой и его дочери относились отрицательно к любому участию в церковных службах и выполнения общепринятых условностей при общении с духовенством. Сыновья, кроме одного, относились к этому индифферентно, тогда как сын Андрей Львович и жена писателя– Софья Андреевна считали себя православными и, соответственно, не преминули бы подойти под архиерейское благословение. В этой ситуации наиболее взвешенным было просто поздороваться со всеми присутствующими, тем более что некоторые из них (в частности В. Чертков и Н. Гусев) старались избегнуть встречи с епископом именно "не желая подходить под благословение".

Во время короткого разговора Парфений произвёл хорошее впечатление на присутствующих. Так, Софья Андреевна записала в дневнике: "Архиерей всем понравился, умён, прост, ласков" [10]. Два священника, которые приехали с епископом, насколько можно судить, вообще старались лишний раз не вмешиваться в диалоги, которые велись за столом. И всё же было понятно, что данный визит не может быть просто "визитом вежливости" – епископ приехал ради серьезного разговора с Львом Николаевичем.

Эта беседа состоялась тет-а-тет в кабинете писателя. Ни секретарь, ни кто-либо из домашних не слышали всего, о чем разговаривали епископ и писатель. Правда, в "Яснополянских записках" Душана Маковицкого отмечено, что часть разговора, насколько ее возможно было расслышать из соседнего помещения, записали Александра Львовна Толстая и Варвара Михайловна Феоктистова. Однако самой стенограммы, которую Маковицкий приобщил к "Запискам" за этот день, издателями этого источника не было найдено [11]. Вероятно ее было изъято еще при жизни Толстого, или вскоре после ее смерти. Итак, о содержании этого разговора мы сможем узнать лишь то, что пожелали сообщить его участники.

Лев Толстой в общих чертах рассказал о ней корреспонденту "Русского Слова" С. Спиро: "Я сказал ему, что я получаю много писем и посещений от духовных лиц, и что я всегда бываю тронут добрыми пожеланиями, которые они высказывают, но очень сожалею, что для меня невозможно, как взлететь на воздух, исполнить их желания.

Потом я сказал ему: одно мнет неприятно, что все эти лица упрекают меня в том, что я разрушаю верования людей. Здесь большое недоразумение, так как вся моя деятельность в этом отношении направленная только на избавление людей вот неестественности пребывания в состоянии отсутствия всякой, какой бы там ни было веры" [12]. В подтверждение своих слов Толстой зачитал епископу выдержки из "Круга чтения" – книги для ежедневного чтения, в которой были собранные мысли выдающихся философов и писателей. Для примера он взял цитаты, которые рекомендовались для чтения на 20 января. Под этой датой содержались отрывки из произведений трех американских мыслителей: философа и богослова Вильяма Чаннинга (1780-1842), писателя и религиозного деятеля Ральфа Эмерсона (1803 –1882) и одного из идеологов анархистского движения Генри Торо (1817 –1862), к которым было добавлено также извлечение из размышлений родоначальника немецкой классической философии Эммануила Канта (1724 –1804). Мысль, которая объединяла сказанное в этих отрывках, была сформулирована Толстым таким образом: "Бойтесь всего, что становится между вами и Богом духом, образ, подобие которого живёт в Вашей душа"[13]. Действительно, ни один (даже Торо) из цитированных авторов не высказывал антирелигиозных суждений, тем не менее, в конкретном контексте их можно было считать антиклерикальными: под преградой, которая стояла на пути между человеком и Богом, понималась именно Церковь с ее опорой на обрядовую сторону веры.

Толстому показалось, что прочитанное произвело на Парфения благоприятное впечатление, однако епископ все-таки сказал, что пропаганда подобных взглядов способна подрывать веру людей. В ответ писатель рассказал историю, которая случилась с ним во время прогулки по соседнему с Ясной Поляной селу. Заглянув в одно из окон, он увидел старую женщину, которая стояла на коленах и била поклоны. Толстой узнал ее – это была Матрёна, которая в молодости имела репутацию "одной из самых порочных баб в деревне". Возвращаясь домой, уже поздним вечером, писатель снова заглянул в это окно – старуха продолжала молиться.

"Вот это – молитва! Дай Бог нам всем молится также, то есть сознавать так же свою зависимость вот Бога, - и нарушить ту веру, которая вызывает такую молитву, я счёл бы величайшим преступлением.

Но не то с людьми нашего образованного сословия – в них или нет веры, или, что ещё хуже, - притворство веры, веры, которая играет роль только известного приличия" [14]. Фактически Толстой еще раз повторил свою мысль: его деятельность направлена не на подрыв религиозной веры, а лишь на освобождение человека от того, что мешает осознанию необходимости такой веры.

Вопреки повторному довольно прозрачному намеку, что официальная Церковь и есть одной из таких преград на пути к правдивой христианской вере, Преосвященный не вступил в полемику. После этого разговор, в соответствии с версией Толстого, касался некоторых особенностей монастырской жизни. Епископ объяснил писателю некоторые детали монашеского быта – это было необходимо писателю для рассказа "Иеромонах Илиодор", который он в то время писал.

Это все, что Лев Николаевич считал необходимым сообщить печати, однако из дальнейшего разговора с корреспондентом следует, что была еще другая часть, которая не должна была публиковаться "ввиду её интимности". Позднее это подтвердил и сам епископ Парфений, который, кстати, не раскрыл всех деталей даже в отчете Св. Синоду о поездке, ограничившись сообщением, что Толстой в момент беседы держался абсолютно спокойно и не проявлял никакой враждебности к Церкви, а соответственно "в настоящее время Лев Николаевич вовсе не так враждебен Церкви, как раньше" [15]. Возможной причиной того, что оба участника разговора не желали огласки егосодержания, было наличие в нем мыслей не соответствующих официальным церковным установкам (для Парфения) и представлением об отношение Толстого к Церкви, которое сформировалось у его последователей. В пользу первого говорят некоторые косвенные свидетельства, в частности запись, сделанная "толстовцем" Маковицким после ознакомления с записью беседы: "Архиерей говорил меньше Льва Николаевича: он останавливался, волновался, а интересно говорил" [16]. Второе подтверждает и загадочное изъятие черновика стенограммы с "Яснополянских записок" и заявление для печати епископа Парфения о том, что он не может сообщить все содержание своего разговора с Толстым: "И никому в Православной Руси я этого сказать не могу. Я был в Ясной Поляне, долго беседовал со Львом Николаевичем. Старец просил меня, чтобы я никому не говорил о нашей беседе. "Я говорю с Вами, - сказал мне Толстой, - как всякий христианин говорит с пастырем Церкви на исповеди". Потому наша беседа должна сохраниться в тайне" [17].

Следует подчеркнуть, что сама по себе подобная "тайная" часть беседы не является аргументом в пользу того, что Лев Толстой искал путей возвращения в лоно Церкви. Единственное, что она подтверждает, так это правильность зафиксированного епископом Парфением наблюдения – Толстой, оставаясь на своих мировоззренческих позициях, не считал необходимым активно бороться с Православной Церковью, ставил под сомнение то, что его произведения можно использовать для антиклерикальной пропаганды в народной среде.

Эта эволюция взглядов Толстого не устраивала ближайшее окружение, в частности и прежде всего – Владимира Черткова. Характерный эпизод из дневника жены писателя (8 декабря 1908 года): в разговоре с Чертковим писатель сказал, что "он по привычке иногда делает крестное знамение, точно, если не молится в ту минуту душа, то тело проявляет знак молитвы" [18]. Собеседник поспешил записать эту историю с целью "сохранения правды" о нецерковности Толстого – на тот случай, если он, умирая, вдруг начнет креститься.

В день визита епископа Чертков также находился в Ясной Поляне. В соответствии с воспоминаниями личного секретаря Толстого Николая Гусева (эта деталь не вошла в его дневник), по окончанию беседы епископ и граф вышли из кабинета, и Лев Николаевич сразу обратился к нему с просьбой напомнить фамилию того московского священника, который был у него в начале января. Секретарь уже хотел сказать, но был оборван Чертковим, который резко сказал Толстому: "Фамилии священников, которые у Вас бывают, лучше забывать" [19], намекая таким образом на то, что епископ не является тем лицом, с которым можно говорить искренне.

Вторым человеком, настроенным резко антиклерикально, была Александра Львовна. Именно она, без разрешения отца, и записала часть беседы с Преосвященным Парфением. За ужином, сообщив об этом, она спросила, правильно ли она делала, когда сидя втёмном коридоре, конспектировала отрывки разговора, собственно – стоящим ли был этот разговор? Толстой ответил, что разговор был интересный, а "архиерей – хороший старик. Я не жалею, что позвал его". Это замечание у Александры вызвало недовольство и вопрос: "Почему же он, такой хороший, остаётся архиереем?" Ответ писателя должен был быть приятным для дочери: "Когда одумается, уже года старые, связан узами с прошлой жизнью, надо большие силы, энергию, чтобы развязать их" [20]

Вопреки настроению части ближайшего окружения, демонстрировавшего недовольство визитом, сам Толстой остался очень рад встрече с епископом, несколько раз благодарил за приезд и даже расплакался, прощаясь с ним [21].

Как ни странно, впечатление, которое произвёл на Льва Николаевича Парфений, было испорчено не Чертковим или Александрой Львовной,а женой, которая передала ему содержание своего разговора с епископом. В их беседе, которая также велась без свидетелей, графиня Толстая коснулась вопроса о возможности погребения мужа в соответствии с церковным обрядом. Единственное, что мог ответить владыка, это то, что Синодальное постановление об отлучении остается в силе, тем не менее, прибавил: "А все-таки, графиня, известите меня, если Лев Николаевич опасно заболеет" [22]. Именно эта фраза вызвала у писателя подозрение, что выявление возможности его предсмертного раскаяния и было единственной целью приезда епископа. 22 января он записал в дневнике: "Вчера был Архиерей, я говорил с ним по душа, но слишком осторожно, не высказал всего греха его дела. А надо было. Испортило же мне его рассказ Сони об его разговоре с ней. Он, очевидно, желал бы обратить меня, если не обратить, то уничтожить, уменьшить мое, по их – зловредное влияние на веру в церковь. Особенно неприятно, что он просил дать ему знать, когда я буду умирать. Как бы не придумали они чего-нибудь такого, чтобыуверить людей, что я "покаялся" перед смертью. И потому заявляю, кажется - повторяю, что возвратиться к церкви, причаститься перед смертью, я так же не могу, как не могу перед смертью говорить похабные слова или смотреть похабные картинки. И потому все, что будут говорить о моём предсмертном покаянии и причащении – ложь. Говорю это, потому что, если есть люди, для которых по их религиозному пониманию причащение есть некоторый религиозный акт, то есть проявление стремления к богу, для меня всякое такое внешнее действие, как причастие, было бы отречением от души, от добра, от учения Христа, от Бога.

Повторяю при этом случае и то, что похоронить меня прошу также без так называемого богослужения, а зарыть тело в землю, чтобы не воняло" [23]. В биографиях Толстого советских времен эта цитата составляла основу информации о визите Парфения (Левицкого) в Ясную Поляну и должна была показать всю низменность замысла епископа, который якобы и приезжал только для зондажа грунта в семье писателя относительно возможности инсценирования предсмертного примирения с Церковью. Однако было ли это действительной целью визита?

Безусловно, Парфения, как епархиального архиерея Тульской епархии не могли не беспокоить эти моменты, ведь, в случае смерти Толстого, хочешь-не-хочешь, но нему пришлось бы иметь дело с данной проблемой (требованием части приверженцев Толстого провести поминальные службы). Но он был достаточно тактичным и дипломатичным, чтобы не обсуждать это во время посещения писателя. Как следует из источников, инициатором разговора о возможных действиях церковной власти после отхода Толстого, была его жена, которую этот вопрос очень беспокоил [24].

Для объяснения записи в дневнике писателя и действий ее жены следует вернуться к событиям начала 1901-го года. Послеоглашения Постановления Святейшего Синода от 20-22 февраля 1901 года об отлучении Толстого от Церкви, графиня Толстая написала открытое письмо митрополиту Петербургскому Антонию (Вадковскому). Среди прочего, она писала: "Не могу не упомянуть еще о горе, испытанном мной от той бессмыслицы, о которой я слышала раньше, а именно: о секретном распоряжении Синода священникам не отпевать в церкви Льва Николаевича в случае его смерти.

Кого же хотят наказывать?

Умершего, не чувствующего уже ничего человека или окружающих его верующих и близких ему людей? Если это угроза, то кому и чему?

Неужели для того, чтобы отпевать моего мужа и молится за него у церкви я не найду или такого порядочного священника, который не побоится людей перед настоящим Богом любви, или "непорядочного", которого я подкуплю большими деньгами для этой цели" [25]. В своем ответе митрополит Антоний указал на бессмысленность и нелогичность подобных действий: "[...] я не думаю, чтобы нашелся какой-нибудь, даже непорядочный священник, который бы решился совершить над графом христианское погребение, а если бы и совершил, то такое погребение над неверующим было бы преступной профанацией обряда. Да и зачем творить насилие над мужем Вашим? Ведь, без сомнения, вон сам не желает совершения над ним христианского погребения?" [26]. Софью Андреевну эти слова не убедили и она, судя из всего, не выключала осуществления задуманного даже вопреки неоднократно высказанной воле Льва Николаевича.

Услышав от жены рассказ о предмете ее разговора с епископом, Толстой стал подозревать, что и сам визит мог быть связан с давними задумками графини. В связи с этим писатель считал нужным еще раз зафиксировать в дневнике то, что уже написал в 1901 году. Этот момент из Ответа Толстого Синода был одновременно и реакцией на позицию жены: "Я действительно отрёкся от церкви, перестал исполнять её обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей и мёртвое моё тело убрали бы поскорее, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы не мешала живым" [27].

Итак, Парфений, поддержав разговор на эту болезненную тему, подтолкнул Льва Николаевича к подозрениям относительно того, действительно ли епископ был искренен во время их встречи. Но это не перечеркнуло общего положительного впечатления, которое на него произвёл Тульский архиерей. В начале февраля, когда в Ясную Поляну приезжал корреспондент "Русского Слова", Толстой продолжал упоминать о Парфении как о добром, умном и приятном человеке. Писатель лично вычитал корректуру сообщения о посещении епископа, которое должно было появиться в газете [28], а позже интересовался, не было ли епископу неприятно читать эту заметку [29]. С своей стороны епископ также, при каждой возможности подчеркивал, что общение с Толстым было него очень приятным. Показательно, что в "Тульских епархиальных ведомостях" в отчетах о визитациях епархии епископом даже не упоминается поездка в Ясную Поляну, а пассажи в традиционных для этого изданиях антитолстовских статьях наводят на мысль, что их авторы знали о визите не больше, чем было опубликовано в печати [30]. Молчание епископа было вызвано как упоминавшимся выше взаимным уговором не делать достоянием гласности отдельных подробностей беседы, так и его явным нежеланием вообще выступать на эту тему. Архиерейский сан обязывал бы прибавить к своему сообщению слова, осуждающие деятельность и мысли анафемтствованного Льва Толстого. Парфений не захотел судить Толстого-вольнодумца, найдя общий язык с Толстым как человеком.

Станция Астапово. 7 ноября 1910 года.

История внезапного отъезда из Ясной Поляны и последних дней жизни Толстого имеет свою отдельную историографию. В наиболее основательной работе на эту тему -Бориса Мейлаха - сделана даже попытка систематизировать все версии, высказанные исследователями для объяснения мотивации последних поступков великого писателя [31]. Но на самом деле дискуссионным был и остается лишь один вопрос: было ли появление писателя в Оптиной Пустыни свидетельством его желания примириться с Церковью, или это был лишь случайный порыв, а писатель до конца своих дней оставался ярым антиклерикалом. В событиях 28 октября – 7 ноября 1910 года, при желании, можно найти подтверждение обеих версий. Один из современников, редактор "Московских ведомостей" Лев Тихомиров отметил эту неоднозначность в своем дневнике: "Странный конец жизни… Здесь чувствуется какая-то борьба за душу. Ему хотелось примирится с церковью, но сатана крепко держался за него" [32].

Сообщения в прессе о приезде Толстого в Оптину Пустынь было самой большой сенсацией в Российской империи в начале ноября 1910. Газетчики сразу вспомнили и о посещении епископом Парфением Ясной Поляны в январе 1909 года. Сам епископ, срочно вызванный Святейшим Синодом в Петербург, буквально преследовался корреспондентами, которые хотели услышать его комментарии к последним событиям, связанным с графом Толстым. Парфений отказался сообщить подробности своего разговора с писателем, а также уклонился от прямого ответа на вопрос, следует ли понимать желание писателя увидеть Оптинских старцев шагом, за которым последует примирение с Православной Церковью. Он ограничился соображением, что Лев Николаевич переживает душевный перелом, который может привести его к подобному решению [33].

Подобные ожидания базировались не только на том загадочном разговоре (с легкой руки журналистов на страницах газет появились всяческие домыслы о"тайне епископа Парфения"), но и на осведомленности о последних неделях жизни Толстого в Ясной Поляне. Как оказалось, в сентябре 1909 года к Преосвященному приходил Тихон Кудрявцев - священник прихода, к которому принадлежала усадьба Толстых. Он сообщил, что 3 сентября Софья Андреевна пригласила к себе в дом отца Кудрявцева и просила отслужить молебен и окропить усадьбу святой водой, чтобы, по ее словам, выгнать "дух Черткова". Самого писателя на тот момент в Ясной Поляне не было – он гостил у своей старшей дочери Татьяны Сухотиной. Кроме жены писателя со священником разговаривали и два сына, которые заявили, что для избавления от отрицательного влияния этого лица, они отказали емув праве приезжать вусадьбу "и решились прибегнуть к молитве Церкви, чтобы изгнать из дома и самый дух Черткова" [34]. Учитывая то, что Владимир Чертков действительно считался человеком, который провоцировал Толстого на резкие антиклерикальные выпады, ограничение его контактов с Львом Николаевичем теоретически могло оказать содействие усилению влияния на него более умеренных в этом смысле домочадцев.

Кроме того, епископ Парфений знал содержание писем от Толстого, которые получил в октябре уже упоминавшийся тульский священник Димитрий Троицкий. Первое из них, 11 октября 1909 был ответом написьмо этого священника в котором тот писал: "Я большой "церковник", потому что большой грешник. Если бы я был праведник, то мне церковь была бы не нужна. Я учусь у церкви и надеюсь на очищение и прощение моих грехов, и зову Вас (если Вы грешный), усердно зову, умоляю: придите, поклонимся и припадем ко Христу: спасы ны, Сыне Божий... У Христа-Бога достанет милости и на нашу с Вами долю; Он – Христос принимает в виноградник Свой и единонадесятый пришедших и даёт динарий – одинаковый, как и всем.

Для Вас сделать это гораздо легче, чем для кого другого отдалённого от Церкви, и очень просто; только и нужно, чтобы признали себя грешником". Реакция Толстого на эти слова была довольно резкой. Он признал, что считает себя грешным человеком и посвятил всю жизнь только тому, чтобы избавляться от грехов и греховных привычек. Но предложение возвратиться "в церковную ограду" он считал неприемлемым: "Для чего вы, любезный брат Дмитрий, с таким странным предложением обращаетесь ко мне?

Ведь я не обращаю вас и не советую вам бросить то зловредное заблуждение, в котором вы находитесь, и в которое вы старательно, извращая их души, вводите тысячи и тысячи несчастных детей и простых людей. Для чего же Вы меня, человека стоящего по своему возрасту одной ногой в гробе и спокойно ожидающего смерти, не оставите в покое. Ведь обращение меня в церковную веру имело бы смысл, если бы я был мальчик или взрослый безбожник, или безграмотный якут, никогда ничего не слыхавший о церковной вере. Но ведь я 82-летний старик, воспитанный в том самом обмане, в котором вы находитесь, и к которому вы меня приглашаете, и от которого я, с величайшими страданиями и усилиями освободился много лет тому назад, усвоив себе миросозерцание нецерковное, но христианское, которое дает мне возможность спокойной, радостной жизни, направленной на внутреннее совершенствование и готовность такой же спокойной и радостной смерти, в которой я вижу возвращение к этому Богу любви, от которого изшел".

Троицкий ответил Толстому, что ошибся, сделав подобное предложение, зная наперёд, какую реакцию оно у него вызовет. Тем не менее он напомнил, что ни один человек в силу своей греховности не может спокойно ожидать смерти, а апелляция к постоянной борьбе, какую человек вел с своими грехами недостойна "Бога Любви и Господа Иисуса Христа, смирившегося даже до смерти крестной. Не так ли молился евангельский фарисей: пощусь, молюсь, даю десятину нищим ... не так ли превозносил себя порядочный (старший) сын отца (в притче о блудном): толико лет работаю тебя и николиже, заповеди твоей преступих. И тот и другой – фарисей и старший сын унизились и осудились; не за то осудились, что один постился, молился, давал нищим, а другой работал и слушался отца, а за самомнение. Самомнение уничтожает цену благочестия и подвига". Ответ писателя датирован 23 октября – менее чем за неделю до его бегства из Ясной Поляны. Толстой согласился с Троицким, что смирение является наибольшей добродетелью, однако высказал сомнение, что нужно "в признании своего совершенства и ничтожества надеяться на внешнюю помощь, а не на то внутреннее усилие, которое не должно никак ослабевать и которое одно приближает хоть немного к совершенству и хотя избавляет от порочности: Царство Божие силой берётся".

Хотя в письмах "Яснополянский философ" недвусмысленно отвергнет возможность своего официального покаяния перед Церковью, после 29 октября их содержание, более того – саму готовность вступить в дискуссию со священником по этому поводу, можно было трактовать в том смысле, что вопрос не является для Толстого окончательно закрытым. Газеты пестрели непроверенными сообщениями о пребывании графа в Оптиной Пустыни, в том числе – и о готовности графа поселиться там, надев подрясник послушника [35]. Буквально за два дня после того посещения появились сообщения о болезни Толстого, которая заставила его остановиться на станции Астапово Рязанско-Уральськой железной дороги.

Святейший Синод не мог не реагировать на событие, которое привлекло внимание широчайших слоев общества. Как следует из опубликованных 1920-му году документов, заседания, полностью посвященное этому делу, состоялось вечером 4 ноября. На нем было принято решение о двух миссиях к Толстому. Первая была поручена насельнику Оптиной Пустыни иеромонаху Иосифу (Литовкину). Выбор был обусловлен подтверждением информации о желании писателя пообщаться с оптинскими старцами. В соответствии с телеграммой, отправленной в Оптину, цель поездки должна была состоять в том "чтобы предложить находящемуся на станции Астапово больному графу Льву Толстому духовную беседу и религиозное утешение в целях примирения его с Св. Православной Церковью" [36]. В связи с тяжелой болезнью Иосифа в Астапово отправили другого авторитетного старца – игумена Варсонофия (Плиханкова).

Вторым представителем Церкви, который собственно и получил формальные полномочия разрешить поминальные службы в случае покаяния Толстого, стал епископ Парфений.

Появление Преосвященного Парфения на станции Астапово непосредственно связанно с его визитом к Толстому в 1909. О той встрече сразу вспомнили в Святейшем Синоде, да и среди архиереев просто не было других кандидатур для выполнения специфического поручения. Есть свидетельства, что собственно это была даже не инициатива самого Синода, а воля Николая ІІ. К сожалению, об этом нам известно из довольно ненадежного источника – книги "Святой черт" Сергея Труфанова (бывшего иеромонаха Илиодора). В ней он приводит слова Григория Распутина, с которым император обсуждал позднее это дело: "Папа (то есть – Николай ІІ. – А.С.) говорит,- сообщал вон, - что если бы они (епископы и Синод – А. С.) ласкали Л. Н. Толстого, то он бы без покаяния не умер. А то они сухо к нему относились. За все время только один Парфений и ездил к нему беседовать по душам. Гордецы они!" [37]. Правда, о том, что он приехал не только по распоряжению Синода, но и по царскому требованию (просьбе?) Парфений якобы сказал и жандармскому ротмистру Савицкому 7 ноября на станции Астапово [38] и Льву Тихомирову в Москве 8 ноября [39].

Трудно сказать насколько охотно согласился Преосвященный Парфений на предлагаемую миссию. В пользу того, что он старался избегнуть ее может свидетельствовать непонятная задержка в дороге. Выехав из Петербурга поздно вечером 4 ноября он прибыл к Астапово лишь 7 ноябрю, в 9 часов утра, через три часа после смерти Толстого. В рапорте Синоду он констатирует этот факт никак его не разъясняя [40]. Возможной причиной подобной "неторопливости" могло стать желание епископа прибыть к месту пребывания больного после того, как дело так или иначе разрешится. Под этим, подразумеваем, естественно, не смерть Толстого, а то, что покаяться он мог и отцу Варсонофию. Владика Парфений, зная, что возле смертного одра писателя находятся люди агрессивно настроенные против Церкви (Чертков и дочь Александра) [41] мог предвидеть все трудности, с которыми была бы связана попытка поговорить с ним. Кроме того, если сам Лев Николаевич не изъявлял желание раскаиваться, попытка склонить его к такому шагу в частной беседе выглядела бы, по крайней мере, не очень этично.

Так или иначе, на момент прибытия Парфения Лев Толстой уже умер. Попытки отца Варсонофия 5-6 ноября пройти к больного были неудачными. Очевидно также, что писателю не сообщали о желание священника встретиться с ним, а также о телеграмме митрополита Петербургского Антония с просьбой "примирится с Церковью и русским народом" [42]. Исследователям не удалось также окончательно установить, давал ли сам Лев Николаевичраспоряжения вызвать к нему старца Иосифа с Оптиной пустыни, однако можно почти наверняка сказать, что если бы такое распоряжение было, люди которые окружали умирающего его бы не выполнили. Итак, можно согласиться с замечанием одного из современных историков: "Думается, что перед смертью Л. Н. Толстой не стал бы совершать акт формального примирения с главенствующей конфессией империи, однако то, как велели себя стоявшие у его смертного ложа люди, заставляет предположить, что вероятность "обращения" писателя ими не отрицалась" [43].

Парфений хорошо понимал, что Чертков и Александра Львовна не допустили бы его к Толстому. На самой станции, как следует из его отчета, он (не покидая вагон) общался с ротмистром Савицким, у которого интересовался, не высказывал ли Лев Николаевич желания встретиться со священником. Взволнованный ротмистр ответил: "мог ли вон выражать какое-либо желание, когда его буквально держали в плену и делали с ним, что хотели" [44].

Потом к вагону зашел сын Толстого – Андрей Львович. Парфений отметил, что познакомился с ним еще два года тому назад (Андрей служил чиновником для особых поручений при Тульском губернаторе) и тогда тот отрекомендовался как единый православный из семьи писателя. У него епископ также поинтересовался, не высказывал ли граф Толстой перед смертью желания примириться с Церковью. Ответ был таким: "По совести сказать ничего не знаю, одно знаю, что отца в последние дни окружали люди, крайне враждебно относящиеся к Церкви". Эти слова, сын повторил в волнении несколько раз. Кроме того, он заявил, что вся семья против отпевания и погребение за церковным обрядом (следует понимать – независимо от того, согласилась ли бы на это церковная власть). "Удивлённый этими словами" -писал епископ – "я заметил: "а ведь матушка ваша полтора года тому назад мне лично говорила обратное, да и некоторых братьев ваших я знаю; они не казались мне так настроенными". Андрей Львович ответил, что и мать, убитая горем, изменила свою позицию "кроме того, она сейчас нервно расстроена и с ней разговаривать невозможно. Братья – пожалуй – относятся безразлично, а сёстры решительно не желают церковного обряда" [45]. Разговор было прервано приходом Александры Львовны, которая не пожелала войти в вагон, но позвала брата сказав (очевидно - епископу), что "ничего не нужно".

Позднее этот разговор, свидетелями которого никто из семьи не был, было интерпретирован очень своеобразно. Сергей Львович, пересказывая в общих чертах (со слов брата) его содержания, высказал мысль, что, расспрашивая о последних днях жизни Льва Николаевича "Парфений, по видимому, прямо наталкивал его на ложь (о желании Л. Толстого покаяться – А. С)" [46]. Кажется, однако, что заинтересованность епископа была совсем в другом: в случае, если бы часть домочадцев выступила за проведение церковных служб, был риск воплощения идеи Софьи Андреевны (о "порядочном" или "непорядочном" священнике, который согласился бы отслужить панихиду вопреки запрету Синода). Учитывая общественную атмосферу, которая сложилась вокруг смерти писателя, подобный прецедент мог бы иметь непредсказуемые последствия. Таким образом, из сугубо практических соображений, Парфения на самом деле более устраивал почти единодушный отказ семьи от участия Церкви в траурных мероприятиях.

Подозрения относительно мотивации действий епископа дополнительно подтверждают антицерковную предубежденность, которая доминировала в ближайшем окружении покойного. Там готовы были принять на веру рассказ Александра Дунаева (одного из друзей Толстого) о будто бы услышанном ним разговоре между Парфением и иеромонахом, который его сопровождал. Дунаев ехал до Астапово в одном и том же вагоне, что и Преосвященный Парфений. Описанная ним реакция епископа на сообщение о смерти Толстого (тот будто бы перекинулся со своим спутником несколькими фразами типа "Не выгорело наше дельце"), могла быть исключительно плодом его воображения. Дунаев страдал... прогрессирующей глухотой и еще за несколько лет до описываемых событий с ним тяжело было разговаривать – приходилось фактически кричать в ухо [47].

Поведение архиерея на станции, в действительности, было достаточно логичным, если учесть, что туда он приехал не как частное лицо, а представитель Церкви. Следует принять во внимание несколько обстоятельств.

Во-первых, на перроне находилось около двух десятков корреспондентов разных газет и любые слова епископа были бы потрактованы как официальная позиция Св. Синода. Полномочий говорить от лица Синода у епископа не было и быть не могло.

Во-вторых, выйдя к литургии в станционном храме (об этом просили железнодорожники), владыка не только был бы вынужден остаться в Астапово до вечера, но и дал бы поживу для разнообразнейший спекуляций. Показательно, однако, что Парфений колебался – сначала он таки согласился зайти в церковь, однако в последний момент отказался [48].

В-третьих, в соответствии с завещанием Толстого его должны были похоронить в Ясной Поляне. Как епархиальному архиерею Парфению было совсем не лишним побывать перед этим событием в Туле, чтобы сделать соответствующие распоряжения духовенству и поинформировать местного губернатора.

Учитывая все это епископ, пробыв в Астапово немного более получаса, выехал через Елец на Тулу, а оттуда, через Москву – на Петербург. С первой же по пути следования станции Лебедянь Парфений отправил две телеграммы, подобные по содержанию: митрополиту Антонию и Обер-прокурору Лукьянову. Митрополиту епископ сообщал: "Прибыл на станцию Астапово через три часа после смерти Льва Толстого, в последние дни покойный окружен был людьми враждебными Церкви, на станции беседовал с сыном Толстого Андреем, телеграмма Ваша не была передана покойному, старцу Иосифу отказано, Варсонофия не допустили, возвращаюсь". Телеграмма Обер-прокурору была еще лаконичнее: "Графа Льва Николаевича Толстого в живых не застал, да и не допустили бы к нему, в последнее время покойный был в плену у людей крайне враждебных церкви" [49].

О расположении духа архиерея в эти дни мы можем судить из записи Льва Тихомирова, с которым встретился владыка вечером 8 ноября на вокзале в Москве. Обычно осторожный и немногословный, Парфений неожиданно рассказал некоторые тайные подробности событий, которые предшествовали его поездке, а именно – давление из Царского Села на Синод и готовность последнего выполнить любую монаршую волю (а Николай ІІ, как уже упоминалось, выказывал желание, чтобы епископат приложил все силы для примирения Толстого с Церковью). Вероятно, Тульский епископ с самого начала усомнился в успехе своей миссии, а после такого ее завершения, ощущал душевный дискомфорт вообще от того, что ему вообще пришлось ее выполнять. Он также знал, что не может искренне сказать это тому, кто и должен был быть первым получателем отчета – императору (официальный рапорт Св. Синоду был подан епископом лишь через неделю после приезда в столицу – 17 ноября). И вообще, до конца жизни не сможет никому искренне сказать о своих мыслях относительно этого дела...

***

Отвечая на вопрос дочери после визита Парфения, почему же тот, будучи хорошим человеком, остается архиереем, Толстой сказал, что тяжело человеку, связанному массой невидимых связей с средой и предыдущей жизнью, порвать с минувшим. Этой фразой он сказал больше не об епископе, а о себе самом. В последние годы жизни Толстой переживал душевный кризис, однако уже не мог перечеркнуть всё то, что он говорил и делал в предыдущие десятилетия. Возможно осознание безысходности ситуации, в которой оказался Лев Николаевич, и составляло "тайну" епископа Парфения. По крайней мере, подобное впечатление вынес посланный в Астапово игумен Варсонофий: "Железное кольцо сковало покойного Толстого; хотя и лев был, но ни разорвать кольца, ни выйти из него не мог" [50].

____________

* Сокращённый вариант статьи публиковался (на украинском языке) Стародуб Андрій. Лев Толстой і єпископ Парфеній (Левицький)//Людина і Світ. 2003. №10. С. 10-20

1.Парфений (Левицкий))(1858, с. Плешивец, Полтавская губ. – 1922, Полтава) епископ Можайский, викарий Московской епархии (1899 -1904), епископ Подольский и Брацлавский (1904-1908), епископ (с 1911 – архиепископ) Тульский и Белевский (1908-1917). С июня 1917 по март 1920-го пребывал на покое. В марте 1920-го года патриархом Тихоном назначен управляющим Полтавской епархией. Автор исторического исследования о митрополите Иосафате (Кроковском), нескольких статей о Гоголе. Редактор издания украинского перевода Четвероевангелия (1905-1912), русского перевода "Житий святых" Дмитрия Ростовского.Умер и был похоронен в Полтавском Хрестовоздвиженском монастыре. Могила не сохранилась.
2.Перший Всеукраїнський Православний Церковний Собор УАПЦ 14-30 жовтня 1921 р.: документи і матеріали. К., Л.,1999 . С.81.
3.Гусев Н. Н. Два года с Л. Н. Толстым. М., 1973. С.234
4.Там же.; Эта деталь приводится также в "Яснополянских записках" Душана Маковицкого (врача Толстого) (У Толстого. "Яснополянские записки" Д. П. Маковицкого. Кн.3 (1908 – 1909, январь – июнь). М., 1979. С.3015.Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т.57. Серия 2 (Дневники). М., 1952. С.16
6.Гусев Н. Толстой и церковники (из личных воспоминаний секретаря Л. Н. Толстого)// Антирелигиозник. 1940. №10/11. С.20
7.Троицкий Д. Православно-пастырское увещание графа Л. Н. Толстого. Сергиев-Посад, 1913. С.10
8.Гусев Н. Л. Толстой против государства и церкви. Berlin, б.г. С.63; Гусев Н. Н. Два года с Л. Н. Толстым. С.233
9.Спиро С. Беседы с Л. Н. Толстым. М., 1911. С.5
10.Толстая С. А. Дневники. В 2-х тт. Т.2(1901 – 1910). М., 1978. С.278
11.У Толстого. "Яснополянские записки" Д. П. Маковицкого. Кн.3. С. 306
12.Спиро С. "Л. Н. Толстой и епископ Парфений"// Русское слово. 1909. 5 февраля
13.Спиро С. Беседы с Л. Н. Толстым. С.6
14.Там же.
15.Цит. за: Позойский С. К истории отлучения Льва Толстого от церкви. М.,1979. С.128
16.У Толстого. "Яснополянские записки" Д. П. Маковицкого. Кн.3. С. 306
17.Интервью, которое дал епископ Парфений корреспондентам петербургских газет 2 ноября 1910 года. Цит. по: Мейлах Б. Уход и смерть Толстого. М.,1979. С.282
18.Толстая С. А. Дневники. В 2-х тт. Т.2(1901 – 1910). С.241
19.Гусев Н. Толстой и церковники. С.21
20.У Толстого. "Яснополянские записки" Д. П. Маковицкого. Кн.3. С. 306
21.Толстая С. А. Дневники. В 2-х тт. Т.2(1901 – 1910). С.278; У Толстого. "Яснополянские записки" Д. П. Маковицкого. Кн.3. С. 306; Гусев Н. Н. Два года с Л. Н. Толстым. С.235; Спиро С. Беседы с Л. Н. Толстым. С.6
22.У Толстого. "Яснополянские записки" Д. П. Маковицкого. Кн.3. С.319
23.Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т.57. С.16. Последние пять слов, как правило, не цитируются исследователями жизни писателя.
24.У Толстого. "Яснополянские записки" Д. П. Маковицкого. Кн.3. С.319
25.Цит за публикацией: Духовная трагедия Льва Толстого. М., 1995. С.73
26.Там же. С.75
27.Там же. С.86
28.Факсимиле записки, которая прилагалась к корректуре, воспроизводится в издании: Спиро С. Беседы с Л. Н. Толстым. С.І
29.У Толстого. "Яснополянские записки" Д. П. Маковицкого. Кн.3. С.335. В ноябре 1910 года епископ Парфений заявил, что "Заметка, помещённая вскоре после моего визита к Льву Николаевичу и якобы им самим редактированая, не что иное, как плод фантазии кореспондента. Это было известно и Льву Николаевичу, который даже письменно извинился предо мною за эту заметку, но, по взаимному уговору, возражения на неё мы не писали". См.: Епископ Парфений о поездке к Л. Н. Толстому// Новое время. 1910. 10 ноября. Письмо, о котором говорил Парфений, не известно исследователям, однако касательно непричастности к появлению этой публикации лично Толстого, епископ ошибся.
30.См. для примера: Остроумов Н. Толстой и современное неверие (мысли и наблюдения)// Тульские епархиальные ведомости. 1909. №12. С.208-220
31.Мейлах Б. Уход и смерть Льва Толстого. С.7-82 ("Загадка ухода" и её толкователи").
32.Из Дневника Льва Тихомирова// Красный архив. 1936. Т.1. С.180
33.См. немного искаженное изложение этой беседы в: Позойский С. К истории отлучения Льва Толстого от церкви. С.128-129
34.Рапорт Святейшему Правительствующему Синоду Парфения, Епископа Тульского и Белевского (17.11.1910). Опубл. в: К последним дням жизни Льва Николаевича Толстого (публикация К. Николаева) // Дела и дни. 1920. Кн.1. С.296-302. Дальнейшиецитати из переписки Д. Троицького и Л. Толстого приводятся по этому источнику.
35.В действительности никто из старцев и старшей братии не говорил с Толстым, а сообщение о его желании "одеть подрясник" записано со слов человека, который даже не видел в эти дни писателя. См.: Ксюнин А. Уход Толстого. Спб., 1911. С.81
36.Рапорт игумена Варсонофия Епископу Калужскому и Боровскому Вениамину (7.11.1910). Опубл. в: К последним дням жизни Льва Николаевича Толстого. С.295-296. Консисторскую переписку Варсонофия по этому поводу см. также: Труды Толстовского музея. М.,1929. С.400-416
37.Илиодор, бывш. иеромонах (Сергей Труфанов). Святой чёрт (записки о Распутине). М.,1917. С.62
38.Смерть Толстого. М., 1929. С.242, 258, 260. В этом издании собраны все телеграммы, полученные и отправленные на телеграфном участке станции Астапово4-8 ноября 1910 года.
39.Из Дневника Льва Тихомирова. С.180
40.К последним дням жизни Льва Николаевича Толстого... - С.300
41.Александра Львовна и Владимир Чертков оставили воспоминания о последних днях Толстого (Чертков В. О последних днях Льва Николаевича Толстого. М., 1911. С.4-31; Толстая А. Отец. Жизнь Льва Толстого. Т. 2. Нью-Йорк,1953. С.389-408), однако в них отсутстувует рассматриваемый нами сюжет (что, впрочем, неудивительно).
42.Смерть Толстого. С.70
43.Фирсов С. Православная Церковь и государство в последнее десятилетие существования самодержавия в России. Спб., 1996. С.110-111
44.К последним дням жизни Льва Николаевича Толстого С.301
45.Там же.
46.Запись беседи, состоявшейся 26 ноября 1910 года в Ясной Поляне. Цит. за: Мейлах Б. Уход и смерть Льва Толстого. С.287; Толстой С. Очерки былого. Тула, 1975. С.411
47.Гольденвейзер А. Вблизи Толстого. М., 1959. С.363-364
48.Смерть Толстого. С.235, 294 и др.
49.К последним дням жизни Льва Николаевича Толстого... С.302
50.Ксюнин А. Уход Толстого. С.80