Ричард Уортман

Уортман Ричард. Властители и судии. Развитие правового сознания в императорской России. М.: Новое Литературное Обозрение, 2004. ISBN: 5-86793-273-7. 520 с.

Wortman R.S. The Development of Russian Legal Consciousness. Chicago, 1976

НИКОЛАЙ II И ОБРАЗ САМОДЕРЖАВИЯ

Оп.: История СССР. - 1991 г. - №2. Номера страниц после текста на странице.

См. библиографию по истории России в 1900-е гг.

В России XIX—XX вв. политический ритуал являлся инсценировкой тех мифов, которые несли в себе цели и ценности самодержавной власти. Этот ритуал не просто служил цветистым фоном на сцене политической жизни, но являлся аспектом государственной власти, необходимым для демонстрации величия и легитимности императора и правящей элиты. Во время дворцовых церемоний и праздников царь восславлялся в терминах «героической истории», которые наделяли династию и ее слуг сверхчеловеческими свойствами, берущими начало в мифическом прошлом. Эти мифы окутывали царскую власть аурой нездешнего могущества, перед которой благоговела правящая элита, и одновременно делали видение политической действительности каждого из монархов непререкаемым авторитетом для Русского государства '.

Русский император сохранял абсолютную масть до начала XX в., и потому политические мифы и связанные с ними представления продолжали играть заметную роль вплоть до самого падения династии. В последние десятилетия XIX в. для защиты абсолютной власти монарха от требований ее разделения с другими политическими силами начал использоваться новый миф. Изменение традиционных ценностей и воззрений привнесло в символику власти неопределенность и непоследовательность, что существенно сказалось на характере правления последнего царя. В разгар революционных волнений и интенсивного экономического развития Николай II предпринимал Попытки изменить образ монарха в рамках новых представлений о власти.

Изменение мифа произошло после кризиса самодержавия, пришедшегося на время правления Александра III. До 1881 г. образ царя был обусловлен имперским мифом петровских времен, в котором он представал как богоподобный носитель западных культурных ценностей и воплощение идеи секулярного государства 2. Александр III обосновывал свою консервативную политику славянофильским, религиозным, националистическим «нарративом о власти», пришедшим на смену мифу о секу-лярности. Идеализированный период основания монархии был отодвинут новым мифом со времен правления Петра Великого назад, в эпоху Московского царства XVII в., которая теперь предстала как время гармоничного «союза царя и народа». Эта идеализация Московского царства содержала в себе скрытый отказ от многих ценностей самодержавия, которые оно проповедовало до 1881 г., таких, как законность, рационализм и верховенство царской бюрократии — своего рода «разделяющей стены» («средостения») между правителем и народом. В этом отношении национальный миф отличался от доктрины «официальной народности» Николая I, с которой он имел лишь некоторые общие принципы.

Парадоксально то, что, пользуясь мифом о нации, Александр III и Николай II заимствовали культурные модели европейских правителей, являвшихся их соперниками. Во второй половине XIX в. европейские монархи начали представлять себя национальными лидерами. В поисках поддержки масс они взывали к национальным чувствам, что ранее рассматривалось бы как-угроза монархической легитимности. Монархи теперь заявляли себя носителями национальных традиций, в какой-то степени вымышленных ими для того, чтобы продемонстрировать свою историческую роль,.

Уортман Ричард, профессор Колумбийского университета, США.

119

что Э. Хобсбаум называл «изобретением традиции». Однако -подобные апелляции несли в себе опасность пробуждения враждебного отношения масс к наследственным привилегиям и могли повлечь за собой дальнейшую эрозию традиционного уважения к власти монарха 3.

В России эти противоречия между мифом о нации, с одной стороны, и культурными и институциональными традициями — с другой, оказались особенно острыми. Со времен Петра Великого русские императоры заявляли себя в качестве европейских монархов и побуждали российское дворянство перенимать вкусы и культуру западных дворян. Администрация и армия имитировали своих европейских двойников, и их европейский «образ» находил отражение в дворцовых церемониях 4. Несмотря на историческую риторику и аллюзии, идеализация допетровской Руси была глубоко антиисторичной и антитрадиционной; она побуждала царя искать идеалы и образцы деятельности скорее в отдаленном и туманном прошлом, чем в наследии своих недавних предшественников. Понятие национальной монархии имело в высшей степени разрушительные последствия: оно подрывало основу существования именно тех ценностей и социальных групп, посредством которых русские монархи осуществляли правление на протяжении почти двух веков.

В результате, начиная с царствования Александра III, мы можем наблюдать возрастающее несоответствие между политическим мифом и политическим ритуалом. Монархическая риторика превозносила Москву и московские традиции, но за исключением нескольких поездок императора в Москву и проведенной там церемонии коронации, церемониальным центром самодержавия оставался Петербург 5. Российский монарх был одновременно петербургским императором, носившим гвардейскую форму и возглавлявшим общественную жизнь европеизированной элиты, и московским царем, пытавшимся возродить византийский иератический стиль. И в то же самое время он стремился предстать народным русским царем,' приверженным неопределенно эгалитарному антиинтеллектуальному духу, который, как это считалось, был свойствен крестьянам.

Противоречащие друг другу ценности, присущие этим ролям, за короткий период царствования Александра III не были сформулированы открыто. Затворнический образ жизни Александра III, его резкие и грубые манеры способствовали созданию впечатления о нем как о «мужицком царе», но в то же время не входили в конфликт с придворной светской жизнью, которую он вел. Однако Николай II, пытаясь примирить миф и ритуал, выявил их принципиальную несовместимость. К тому же он был настроен еще более враждебно, чем его отец, по отношению к столичной элите. Роль европейского императора, воплощающего в себе идею секулярного государства, была ему глубоко антипатична. Невысокого роста, застенчивый, он чувствовал себя неуверенно во дворце. Но и в более близкой ему военной среде он не был способен играть роль командира. Будучи императором, он оставался в чине полковника, так и не повысив себя до генерала. В своих мемуарах А. Ф. Гирс описывает изумление, которое он испытал, наблюдая за военным парадом в 1910 г., во время которого монарх отвел себе роль подчиненного и исполнял приказы командира 6.

Николай II не казался убедительным в роли наследника Петра Великого или Николая I. Модель власти не была в то же время унаследована им от отца. Хотя Николай разделял политические взгляды Александра III, он испытывал по отношению к нему чувство страха и собственной неполноценности, понимая, что никогда не сможет полностью заместить его. Скорее, он искал свой политический образ среди того набора ролей, который представлялся мифом о нации. Эти роли преодолевали противоречия между мифом и ритуалом и давали ему санкцию нации на единоличную абсолютную власть, в то время как для двора он продолжал играть, хотя и без вдохновения, роль императора петровского образца. Эти роли приобретали все большее значение после революции 1905 г. и учреждения Государственной думы. Религиозные и исторические санкции, поддержка масс стали для него основаниями для разрыва с государственными институтами, запятнавшими себя в его глазах связью с Думой. В этом отношении Николай, пытаясь предстать в качестве защитника традиционных царских политических прерогатив, в действительности вовлек себя в начале XX в. в политическую борьбу и изменил смысл назначения монарха, который он поклялся защищать.

МОСКОВСКИЙ ЦАРЬ

Николай II взошел на трон через тринадцать лет после того, как символической основой самодержавия вместо секулярного мифа абсолютизма, имеющего религиозную поддержку, стало религиозное санкционирование неограниченного самодержавия. Сразу же после смерти своего отца Николай открыто заявил о своем намерении защищать самодержавие в терминах мифа о нации

120

В манифесте, опубликованном при его восшествии на престол, он выражал надежду, что народ не забудет о том, что «сила и крепость Святой Руси — в ее единении с Нами и в беспредельной Нам преданности» 7.

Однако Николай вводил миф о нации совершенно не'так, как его отец. При Александре III миф определял отношение к политической власти в трех аспектах. Во-первых, он освящал личный авторитет царя как помазанника Божия, дискредитируя ценности законов и институтов, связанные с конституционализмом. Во-вторых, он делал православную церковь основной выразительницей национальных ценностей, которые заменили теперь материальный прогресс и национальное благополучие в качестве главных целей самодержавия. В-третьих, миф оправдывал и прославлял сословные учреждения, дворянство и крестьянскую общину в качестве социальной основы царской власти.

Николай, следуя примеру своего отца, поддерживал эти три принципа, однако первый из них — царская власть, основанная на личном и религиозном авторитете,— заслонил и впоследствии подорвал два других. Он уважал церковь и, насколько это было для него возможно, государственные институты дворянства и крестьянства, однако институциональные воплощения мифа были отодвинуты на второй план его стремлением переживать непосредственный личный религиозный опыт, делая это открыто. Московское царство семнадцатого века дало ему первую модель личного правления, основанного на религиозном вдохновении; он верил, что воскрешает то время, когда царь располагал личной властью, полученной от Бога, без каких-либо препятствий со стороны европеизированной бюрократии. Разумеется, этот политический вариант возрождения средневековья имел мало общего с конкретикой истории XVII в. Он представлял собой мешанину идей, ритуалов, одежд и архитектурных форм, служившую сценическим фоном при утверждении политической воли царя.

КОРОНАЦИЯ НИКОЛАЯ II

Первая после коронации Николая II публичная демонстрация патриархальных ритуалов была предпринята им в 1900 г., когда царь готовился к Пасхе, важнейшему празднику православного календаря. В марте 1900 г. императорская семья прибыла в Москву для пасхальных торжеств, это было первое за 50 лет «высочайшее» посещение города во время Пасхи. Празднование было широко освещено в прессе. Кроме статей в газетах правительство опубликовало специальный отчет, который был разослан бесплатно 110 тыс. подписчиков «Сельского вестника», органа Министерства внутренних дел. Параллели.с XVII в. были намеренно подчеркнуты8.

Кульминацией всех детально продуманных церемоний было шествие в пасхальную ночь в храм Христа Спасителя; император в форме Преображенского полка и императрица в белом русском платье, сопровождаемые высшими сановниками, вышли из Кремлевского дворца и направились к храму. В высочайшем рескрипте на имя московского генерала-губернатора вел. кн. Сергея Александровича Николай писал, что обрел единение со своим народом -и что «тихая радость» наполнила его душу. Встреча Пасхи вместе с предстоящими во храме давала ему духовный мандат: «В молитвенном единении с моим народом я почерпаю новые силы на служение России для ее блага и славы» 9. .

Вдохновленный этими событиями, Николай все более проникался уверенностью в иерархическом характере своей политической власти. Министр внутренних дел Д. С. Сипягин поддерживал этот «образ» — образ московского царя, получившего божественную санкцию. Он убеждал Николая в том, что Бог, а не народ влияет на ход событий и что царь является избранником божиим. Это поощрило Николая и дальше не обращать внимания на советы со стороны 10. Сипягин, пытаясь имитировать патриархальные обычаи и обряды Московского царства, носил платье XVII в. и во время визитов к царю старался соблюдать обряды московского двора. Он перестроил обеденный зал в неоклассическом здании своего министерства наподобие Грановитой Палаты в Кремле, сделав на одной из стен роспись, изображающую Михаила Федоровича в 1613 г. Он мечтал принять царя по московскому обряду и с московским гостеприимством и, когда Николай принял его приглашение, распорядился о том, чтобы из Москвы был доставлен «русский обед» из многих блюд и цыганский хор ".

Самым зрелищным развлечением в старом московском стиле был костюмированный бал в феврале 1903 г. Николай рассматривал его не как обычный маскарад, но как первый шаг к восстановлению обрядов и костюмов московского двора. Придворные получили указание явиться на бал в одеж-' дах XVII в. «Очень красиво выглядела зала, наполненная древними русскими людьми»,— запи-

121

сал Николай в своем дневнике. Но придворные рассматривали этот бал только как развлечение. Начавшаяся вскоре русско-японская война, а затем и революция воспрепятствовали дальнейшим новшествам в духе старой Москвы 12.

Николай продолжал вслед за своим отцом застраивать Петербург храмами в московском стиле; их строительство велось и за границей. Одним из наиболее замечательных был собор Александра Невского, построенный в память Александра III. Архитектор А. Н. Померанцев пристроил к правой стороне нового здания Учебного совета при Священном Синоде, выполненного в стиле неоклассицизма, точную копию старой церкви в Борисоглебске 13. В Дармштадте, где родилась императрица Александра Федоровна, до сих пор можно видеть колоритную церковь Марии Магдалины в ярослав-ско-ростовском стиле, непродуманно включенную в архитектурный комплекс в стиле модерн. Этот храм, освященный в 1903 г., использовался как дворцовый во время частых посещений города императорской семьей. Построенный на земле, специально привезенной из России, он был посвящен, как и русский кафедральный собор в Иерусалиме, Марии Магдалине, святой покровительнице императриц Марии Александровны и Марии Федоровны. Две мозаики работы Виктора Васнецова — Марии Магдалины над входом и Девы с младенцем в апсиде— трактовали тему трансцендентного женского раскаяния и добродетели 14.

БОГОМОЛЕЦ

Роль московского царя была для Николая II церемониальным выражением национальных и исторических корней русского самодержавия. Роль смиренного христианина, обращенного к святым старцам, означала для царя связь с народом, воплощала национальный народный дух. В первые годы правления Николая его официальные встречи с крестьянскими старшинами, например, летом 1902 г., были скованными и формальными. Царь повторял те же увещания, которые когда-то произносил его отец: слушаться земских начальников и не верить «вздорным слухам» о разделе земли 15. Роль же богомольца позволяла ему молиться рядом с крестьянами, представать в качестве набожного, кающегося человека и давать им образец веры. Как и создаваемый им образ московского царя, эта особая набожность была знаком божественной милости, лежащей на нем, благодаря которой он получил абсолютную власть. Но если фигура московского царя требовала точного соблюдения церковного ритуала и принятия иератического стиля правления, то образ богомольца предполагал его разрыв с подобной ролью и поиски спасения в личном религиозном опыте.

Как Николай, так и Александра находили формальную структуру церкви недостаточно подходящей для того особого вида религиозности, который, по их мнению, был наиболее приличествующим русскому царю. Александра считала, что в ее духовном развитии гораздо большую, чем церковь, роль сыграли аскетические личности из народа: старцы, отшельники и проповедники. Ее вера была глубоко личной, напряженной и мистичной, что отталкивало двор и высшее петербургское общество, члены которого склонны были рассматривать подобный мистицизм как признак душевного расстройства 16.

Проявление глубокой религиозности вряд ли было характерно для русских правителей. Оно отражало влияние духовных учений Запада, выраженных с помощью национальной риторики. Александра приехала в Россию со склонностями, уже проявившимися у ее матери, Алисы, которая подпала под влияние спиритуалистического учения Давида Штраусса. Император и императрица были склонны искать вмешательства чудесных сил, когда земные средства уже были исчерпаны, что было прямо противоположно доминировавшему до 1881 г. тезису о сверхчеловеческой мощи правителя.

Александра, принявшая православие неохотно, исповедовала религию, представлявшую собой смесь русской обрядности со спиритуализмом и мистикой. В 1901 г. и она, и Николай оказались под влиянием французского «врачевателя душ» и гипнотизера Филиппа Вашо (Vachot). Впоследствии Александра стала искать источник духовных сил в российской земле и начала поклоняться старцу Серафиму Саровскому 18.

Серафим был монахом первой половины XIX в., имевшим многих почитателей в доме Романовых. Помимо подвигов духа он также славился тем, что своими молитвами помогал женщинам, страдавшим от бесплодия 19. Но главная притягательность Серафима для императрицы состояла в особом почитании им Девы Марии и том, что он подчеркивал особую роль женщины в религиозном служении. Богоматерь неоднократно являлась ему; во время одного из таких явлений он узрел

122

двенадцать сопровождавших ее Святых Дев. Серафим имел, отмечает биограф, «особую близость к Божией Матери» 20. ,

Поклонение Деве, как отмечает Г. Федотов, не было характерным для русского православия. Речь шла о западном символе, совмещавшем в себе противоположные идеи целомудренности и материнства, безгрешности и деторождения. Российские императрицы, восхищавшиеся Серафимом, откликались тем самым на культ Девы Марии, широко распространившийся в XIX в. в Европе. Римская католическая церковь приняла культ Марии для того, чтобы привлечь верующих и в противовес либеральным и социалистическим учениям 21. Этот культ выражал то, что Виктор и Эдит Тернеры называли «возрождающимся женским началом», где женщина была «доминантным символом чувственно ощущаемого». Во время усиления секуляризации дева Мария служила образом матери, «упрекающей род людской в забвении веры» 22.

Александра Федоровна сделала Деву Марию одним из главных символов николаевского самодержавия. Она собирала чудотворные иконы; ею особо почитался образ Феодоровской Божией Матери, которым были благословлены на царствование в 1613 г. царь Михаил и его мать, Марфа. Александра отвела для поклонения ей Феодоровский собор в Царском Селе.

Во время царствования Николая доминирующие мужские символы имперской религии — Христос, монахи, святые князья — уступили место образу Божией Матери. Западное отношение к образу Девы Марии соединилось с русским поклонением иконам Божией Матери в военное время. Первым проявлением этого почитания была канонизация Серафима Саровского, которой Александра требовала вопреки возражениям прокурора Священного Синода Победоносцева и сопротивлению многих иерархов. Николай настоял на канонизации, и церемония обретения мощей состоялась в Сарове Тамбовской губернии в июле 1903 г.

Канонизация в Сарове, происходившая в присутствии 150-тысячной толпы, произвела сильнейшее впечатление на императора и императрицу и укрепила их веру в любовь и преданность народа. А. Мосолов описывает взрыв народного энтузиазма во время их встречи и преподнесения им хлеба-соли крестьянами. После Сарова, пишет он, слова «царь» и «народ» стали соседствовать во множестве царских высказываний, и Николай все чаще рассматривал народ как «взрослых детей». Он испытывал желание еще более близкого общения с ним, чтобы «проявлять, так сказать, физическую ласку любимому им народу», но его останавливал страх перед новой Ходынкой 23. На следующий год священники благословили иконой Серафима Саровского войска, отправлявшиеся на русско-японскую войну, однако, как писал вел. кн. Александр Михайлович, незнакомый облик нового святого настолько смущал и разочаровывал солдат, что к концу войны они уже не 'могли слышать о Серафиме.

Но для Николая и Александры поклонение Серафиму Саровскому стало символом их неизменной преданности Богу и народу. Императрица вместе со своей сестрой вел. кн. Елизаветой Федоровной и своей золовкой вел. кн. Ольгой Александровной совершили омовение в Серафимовском источнике. На следующий год Александра, наконец, родила сына, назвав его Алексеем в честь царя Алексея Михайловича. Она была убеждена, что это произошло благодаря помощи Преподобного Серафима. Николай повесил икону Серафима в своем кабинете. Позднее Александра поклонялась образу и личным вещам Чудотворца, хранившимся в Феодоровском соборе в Царском Селе.

«ВЕНЦЕНОСНЫЙ ТРУЖЕНИК»

Политическая ситуация после революции 1905 г. и создания представительных органов сделала необходимой новую режиссуру появления Николая перед массовой аудиторией. Инсценированные в 1909—1913 гг. юбилейные торжества были призваны продемонстрировать неувядающую привлекательность монархизма в глазах масс. Эти события явились одним из аспектов символической конкуренции рубежа столетий между главами государств. Юбилеи королевы Виктории (1897), Франца-Иосифа (1908) и кайзера Вильгельма (1912) стали поводом для эффектных демонстраций царственности и благородства монархов перед публикой. Эти празднества представляли их, как писал Д. Кэннэдин, «в качестве символов согласия с преемственности, которые почитаемы всеми» 24.

Но во время торжеств, прославлявших императора Николая II, не прозвучало ноты примирения или стремления к национальному согласию. Скорее это была попытка сплотить народные массы . вокруг царя, бросив вызов всем тем, кто поддерживал новые представительные органы. Праздно-

123

вание годовщины великих реформ, которое могло бы дать основание для примирения, прошло чисто формально. Важнейшими юбилеями стали двухсотлетие битвы под Полтавой (1909), столетие Бородинского сражения (1912) и трехсотлетие избрания первого царя дома Романовых (1913). Юбилейные торжества превратили великие исторические победы в детали специально составленного продуманного сценария, в события, подтверждавшие собственную императорскую концепцию российской политической реальности. Они подтверждали веру Николая в то, что большинство населения, особенно крестьянство, лояльно по отношению к нему, что, как заметил британский консул в Петербурге, «позволило правительству в значительной степени игнорировать смятение политиков» 25.

Новый императорский стиль, подчеркивающий народность монарха, был продемонстрирован во время празднования годовщины Полтавской битвы. Николай теперь дружески беседовал с простыми крестьянами, предпочитая их старшинам. Свыше 2 тыс. крестьян, представлявших разные уезды, окружили царя, рядом с которым стоял Столыпин. Как вспоминал полтавский губернатор, Столыпин задавал им вопросы о хуторских земельных наделах. Николай провел свыше трех часов в оживленной беседе и был так восхищен этой встречей, что попросил, чтобы простому народу было позволено беспрепятственно приближаться к нему в Киеве, куда он собирался после Полтавы. На следующий день после парада в честь Полтавской битвы Николай произнес речь, политическое содержание которой было совершенно ясно. Говоря о прогрессе и процветании России, он призвал своих подданных помогать своему государю и произнес тост за расцвет России, «который невозможен без единства народа со своим царем» 26.

Во время празднеств в Бородино военно-религиозный элемент был особенно заметен. Николай принимал парад, в котором полки и батальоны, сражавшиеся при Бородино,-были представлены ротами, многие из которых проходили перед царем, возглавляемые членами императорской семьи. «Общее чувство глубокого благоговения перед нашими предками охватило всех нас»,— писал он своей матери. Жертвенность русских солдат — вот что особенно трогало его при созерцании поля битвы, на котором 58 тыс. человек было убито или ранено. Перед войсками на параде несли икону Казанской Божией Матери, сопровождавшей русскую армию в 1812 г. «Это были минуты такого эмоционального подъема, какой трудно встретить в наши дни»,— писал он 2?.

Празднества нескольких следующих дней, происходившие в Москве, сохранили особую религиозную настроенность и развеяли сомнения .в лояльности города, одолевавшие императора с 1905 г. Память о Декабрьском восстании, подавленном гвардейскими полками, была еще свежа во время визита Николая в Москву в апреле 1912 г. для открытия памятника Александру III. Теперь же Николай, как бы возвращаясь ко времени своей коронации, вновь был встречен восторженной толпой...

Политический смысл празднования стал более явным во время приема, устроенного в честь императора и императрицы московским дворянством. После пения «Боже, царя храни» и исполнения «Увертюры 1812 г.» группа губернских предводителей дворянства горячо приветствовала царя. Московский предводитель А. Д. Самарин предподнес ему знамя, расшитое по древнерусскому образцу, символизирующее единство дворянства и короны. Страстная речь Самарина, в которой он призывал дворян отдать свою жизнь за царя, как это было сто лет тому назад, растрогала Николая и Александру до слез. Его упоминание о царе как об «абсолютном монархе» в корне противоречило Октябрьскому манифесту и наделало много шума 28.

Празднование трехсотлетия Дома Романовых в 1913 г.— первое и единственное празднование юбилея царского дома — происходило в момент социального и политического кризиса. Недовольство ролью Распутина, волна забастовок, захлестнувшая страну после событий 1912 г. на Ленских золотых приисках, заставляли Николая возвращаться ко временам доконституционного Эдема, когда царь безоговорочно почитался своим народом.

Первая часть праздничных церемоний, посвященных избранию в 1613 г. царя Михаила Земским собором, происходила в Петербурге в феврале. События подтвердили падение престижа чиновничества-и петербургской знати в контексте официально проповедуемого мифа. На приемах царь стоял, беседуя со своей свитой и не выказывал большого интереса к официальным лицам и провинциальному дворянству. Во время бала, данного петербургским дворянством, и оперы «Жизнь за царя» как он, так и императрица, открыто выказывали недовольство петербургской элитой 29.

Празднование оттолкнуло от царя и умеренных думских монархистов. Полное отсутствие жестов . политического примирения удивило даже тех, кто был близок к нему. Амнистия, объявленная по

124

поводу трехсотлетия, не коснулась политических заключенных, что вызвало открытую критику в либеральной прессе. Во время торжественного богослужения в Казанском соборе думские депутаты должны были стоять позади сенаторов. Несмотря на риторические фразы о доверии и преданности, только небольшое число горожан вышло на улицы, чтобы продемонстрировать свою политическую поддержку монархии. У многих сторонников монархии после празднества осталось чувство разочарования и недовольства 30.

Петербургские торжества обнаружили диссонансы между представлениями Николая о себе как о царе, получившем божественную санкцию, и его ролью европейского императора. Майские празднества дали ему возможность проявить недоверие к бюрократии и свою связь с народом. Он продолжал рассматривать министров как «средостение», пишет В. Н. Коковцов, и опасался каждого, кто мог бы рискнуть призвать к переменам, «уменьшающим былой престиж и затемняющим ореол „царя Московского", управляющего Россией как своей вотчиной»31.

Приветствия, полученные по поводу трехсотлетия Дома Романовых Николаем и Александрой от волжских городов и от Москвы, укрепили их уверенность в том, что народ с ними. Основная часть торжеств, посвященных юбилею восшествия на престол Михаила Федоровича в 1613 г., состоялась в Костроме. В Ипатьевском монастыре, недалеко от Костромы, Николай был благословлен Феодоровской иконой Божией Матери: тем самым была повторена церемония благословления на царствование царя Михаила Федоровича. Огромные толпы крестьян присутствовали при этом событии, расположившись возле стен монастыря. Очевидцы подчеркивали, что царь спустился с вершин власти для того, чтобы предстать смиренным богомольцем 32.

Кн. В. Н. Шаховской писал: «Опять-таки нельзя найти слов, чтобы описать тот патриотический, горячий, искренний подъем, который охватил всех присутствующих, без разбора званий, положений, классов. Народ сливался в одном чувстве: обожании монарха». Герцог Мекленбург-Шверинский воскликнул: «Какое счастье быть монархом такого народа!» Один из иностранных атташе заметил: «Какая сила! Какое единство народного чувства! Все наши конституции ничто по сравнению с тем, что мы видим!» Путешествие по Волге убедило М. Палеолога, посла Франции, в преданности народа царю: «Вид государя и государыни во всем сиянии их священного могущества глубоко тронул народную душу, душу масс, душу простых людей» 33. Только вел. кн. Николай Михайлович, согласно одному отчету о событии, почувствовал угрозу, таящуюся в поддержке народа. Глядя на толпу из павильона, он спросил Николая: «А ведь они совершенно такие же, какими были в XVII веке, выбирая на царство Михаила; это плохо; как ты думаешь?» Николай промолчал 34.

Николай II, со своей стороны, не усмотрел никакого риска в ставке на симпатии крестьянства. Он верил в то, что овации выражали те же самые чувства, что и в 1613 г., и эта точка зрения высказывалась в официальной печати 35. В числе прочего император продолжал прилагать усилия для того, чтобы создать московский пейзаж в Петербурге. Так, «Церковь Трехсотлетия» С. С. Кричинского была точной копией ростовских церквей XVII в.

Наиболее активно возврат традиций XVII столетия происходил в Царском Селе, где Александра возвела собор в честь Феодоровской Божией Матери и где хранились реликвии Серафима Саровского. Архитектор В. А. Покровский проектировал храм, имитируя кремлевский Благовещенский собор XV в., но снабдил его шатровыми куполами, возведенными над входом и крытыми вестибюлями, чтобы придать строению облик храма XVII в. Императрица молилась здесь не со всей паствой, а, подобно царицам XVII в., следила за службой из затемненной молельни сбоку от алтаря 36,

Для царя реальностью были почитание народа, имитация московского стиля в архитектуре и быту, что подтверждало его концепцию о том, что Россия останется верна тем политическим принципам, которые доминировали тремя столетиями раньше. Характерно, что высшие сановники двора и чиновники Удельного ведомства преподнесли императору статую патриарха Филарета, отца первого царя из Дома Романовых. Министр двора просил о том, чтобы статуя была установлена в царских покоях 37. Николай мог теперь иметь рядом с собой образ родоначальника династии, олицетворяющего мандат, полученный Романовыми от Бога и народа на Земском соборе 1613 г.

Празднества зримо утвердили Николая в его уверенности, что народ един с ним и что думскbе депутаты не более чем горстка заговорщиков. Статуя Филарета и икона Серафима Саровского символизировали для него связь с прошлым России и с религиозным духом народа, были его талисманами, дававшими право говорить от имени нации. Но этот взгляд на политическую действительность был подрывным по отношению к существовавшим в России политическим институтам. Николай отныне представлял не самое Россию, а экстремистское монархическое начало, стhемив-

125

шееся повернуть стрелки часов истории вспять. А. И. Савенко, один из лидеров националистов, писал своей жене 1 июня 1913 г.: «Восторг, с каким встречала страна государя во время его поездки, привел их (царя и Н. А. Маклакова, министра внутренних дел.— Р. У.) к тому лояльному выводу, что страна — правее Думы. О, горькое заблуждение! В действительности ведь страна много левее Думы». Осенью 1913 г. и весной 1914 г. Николай рассматривал меры по превращению Думы в совещательный орган, что означало бы отмену Октябрьского манифеста за.

В поисках народной поддержки Николай и его советники пытались уменьшить пропасть между императором и его подданными, придав ему сходство с простым смертным. Таким был образ царя в официальной популярной биографии «Царствование Государя Императора Николая Александровича», которая появилась в газетных приложениях и вышла отдельной книгой в 1913 г., а в следующем году вышла во французском и английском переводах. Автор, профессор и генерал, Андрей Георгиевич Ельчанинов, был членом императорской свиты. Хотя он восхвалял прошлое России, биография царя была весьма современной по своему назначению и содержанию. Она представляла собой беспрецедентное описание жизни правящего царя, попытку сделать правителя в эпоху политизации масс объектом их симпатии.

Открывающий книгу Ельчанинова раздел рисует неустанные труды Николая: ныне прилежание, а не героизм, отличают русского царя. Император был «венценосным тружеником», чьи труды не шли ни в какое сравнение с трудом обычных людей. «Государь является истинным отцом своего народа... не покладающим рук в своих трудах, и в будни и в праздники отдыхающим разве только во время своего краткого сна и неизменно служащим, в самых даже мельчайших вещах, высоким примером твердой „верности в исполнении собственного долга"». Он работал без помощников. «„Я работаю за троих. Пусть каждый научится работать хотя бы за двоих",— сказал однажды государь». Автор спрашивает, не является ли «святым долгом» русских «в дни торжественного празднования 300-летия правления Дома Романовых (...) вспомнить (...) об этом труде венценосного труженика ( ...) об его тяжелом и неустанном, по завету родоначальника династии царя Михаила Федоровича, служении своему народу»39.

Ельчанинов говорит и о молитве как о другом общем знаменателе для царя и народа. Он описывает императорскую семью верующей так же, как простые смертные. Император являл собой «образец царя благочестивейшего», посещал, храм по воскресеньям и во все церковные праздники.

Как труженик и смиренный христианин :и богомолец царь представал человеком из народа. В армии Николай также исполнял свой долг наряду с соотечественниками. Царь, которому приходилось носить ранец солдата 16-го стрелкового полка, распорядился о занесении своего имени в полковую летопись как. участника первой кампании и получил соответствующее удостоверение. Он был «царем-батюшкой», «добрым отцом и первым другом» крестьян. «Ни одна забота о крестьянине-пахаре не прошла без деятельного участия царя»40,— пишет Ельчанинов. Фотографии в различных изданиях подчеркивали доступность царя и его приверженность труду. Вот Николай, стоящий с группой крестьян. Вот он осматривает плуг. Вот он толкает тачку во время закладки Транссибирского железнодорожного пути, в то время как офицер рядом с ним держит лопату. Но эти снимки вряд ли могли сделать еще более величественным священный образ царя. Это не «портреты императора», иконографически представляющие монарха. Это — фотографии обыкновенного гвардейского офицера, которого трудно отличить от других офицеров, стоящих поблизости.

По случаю трехсотлетия правящего дома правительство впервые выпустило почтовые марки с изображениями царей династии Романовых, в том числе и Николая, и эта попытка популяризации царя вызвала большие разногласия. Многие из сторонников монархии осудили новые марки как осквернение священного образа царя. Епископ Никон в официальном органе Священного Синода крайне резко осудил подобную коммерциализацию и рекламу. В ценах, проставленных на марках,— три копейки за Александра III, одна копейка за Петра Великого — он усмотрел унижение благочестивых царей, почитаемых народом. «Мало того, сии царские портреты обязательно пачкаются штемпелем, как будто ради вящего над ними поругания»,— писал он и задавался вопросом, живет ли он еще в России «или же пришел жид и покорил наше царство?» Правительство было вынужено вскоре прекратить выпуск новых марок41.

Борясь за возвращение абсолютной власти, Николай II противопоставил себя традициям русского самодержавия и взялся за исполнение ролей, разрушительных для существующих институтов . не меньше, чем программы оппозиционных партий. Будучи плотью от плоти европеизированного

126

двора и бюрократии и позволяя себе такие развлечения, как теннис и роскошные автомобили, он тем не менее создавал свой образ правителя — благочестивого московского царя с его строгой приверженностью ритуалу, богомольца, воплощающего духовное смирение и мистическое вдохновение, простолюдина, проходящего со своим узелком многие версты, дружески беседующего с крестьянами, любящего борщ и квас. Несмотря на претензии на национальную специфику, эти образы были ответом на европейские модели национализации монархии и демократизации политических процессов и религии. Они вовлекали царя в политическую борьбу за власть, лишая его ауры святости, необходимой для монархического правления. Многие выдающиеся государственные деятели были убеждены в том, что он предал интересы государства ради мистических и славянофильских фантазий, поощряемых императрицей и Распутиным 42. Он ускорил наступление того, что X. Доллингер называл «потерей святости» 43 и с чем европейские монархи столкнулись на протяжении девятнадцатого и двадцатого веков.

Символическое отречение Николая II от престола состоялось задолго до того, как он оставил трон в феврале 1917 г. Его представления о правлении противопоставили его основным устоям самодержавной власти — государству, церкви и европеизированным элементам дворянства. В то же время он держался за традиционные прерогативы самодержца и продолжал опираться на дворянство и церковь как на устои своей власти, пытаясь использовать призывы к народу без желания маневрировать или идти на необходимые для манипулирования симпатиями компромиссы. Парадоксально поэтому, что сейчас образ Николая II стал символом традиций того самого русского самодержавия, которому именно он помог разрушиться.

Примечания

1 Tudor H. Political Myth. N. Y., 1972; Sablins M. Isands of History. Chicago, 1985. P. 35—38; Lukes S. Essays in Social Theory. L., 1977. P. 67—68.

2 О сакральном характере монархии в России см.: Живов В. М., Успенский В. А. Царь и бог. Семиотические аспекты сакрализации монарха в России//Языки, культуры и проблемы переводимости. М., 1987. С. 47—153; С h е г n i a v s k у М. Tsar and People. New Haven; Connecticut, 1961.

3 См.: Cannadine M. Splendor out Ouy of Court; Royal Spectacle and Pageantry in Modern Britain. P. 1820—1837//Rites of Power: Symbolism, Ritual and Politics Since the Middle Ages/Ed. W i 1 e n t z S. Philadelphia, 1985. P. 213—222; Hull I. V. Prussian Dynastic Ritual and the End of Monarchy//German Nationalism and the European Response, 1890—1945. Norman; Oklahoma, 1985; Fehrenbach E. Images of Kaiserdom//Kaiser Wi'helra II: New Interpretations. Cambridge, 1982. P. 270—275; Nipper dey T. Gesellschafi, Kultur, Theorie; Gesammelte Aufsatze zur neueren Geschichte. Gottingen, 1976. S. 135—144, 154—163.

4 См.: Ill e n e л е.в Л. Е. Отмененные историей: чины, звания и титулы в Российской империи. Л., 1977.

5 Wortman R. Moscow and Petersburg: the Problem of Political Center in Tsarist Russia, 1881 —1914//Rites of Power... P. 244—274.

6 Воспоминания бывшего офицера лб.-гв. Преображенского полка и минского губернатора А. Ф. Гирса о своих встречах с Государем Императором Николаем II // Giers Collection, Bakhmetev Archive. Columbia University, 16.

7 ПСЗ. 20 октября 1894. 3:11014.

8 Царское пребывание в Москве в апреле 1900 года. СПб., 1900. С. 23—24.

9 Там же. С. 53—56.

10 Захарова Л. Г. Кризис самодержавия накануне революции 1905 года // Вопросы истории. 1978. № 8. С. 128; Половцов А. А.Дневник//Красный архив. 1923. Т. 3. С. 136.

11 Захарова Л. Г. Указ. соч. С. 130—132; Крыжановский С. Е. Воспоминания. Берлин [Б. г.]. С. 192—193, 206—208; Gurko V. I. Features and Figures of the Russian Past. Stanford, 1939. P. 87; Alexandre Isvolsky Memoires. Paris, 1923. P. 272—273.

12 Maria Georgievna. Grand Duchess. Memoirs // Личное собрание Д. Чавчавадзе. С. 129—132; Воейков В. Н. С царем и без царя. Хельсинки, 1936. С. 38—40; Захарова Л. Г. Указ. соч. С. 131; М о с о л о в А. При дворе императора. Рига [Б. г.]. С. 18; Альбом костюмированного бала в Зимнем Дворце в феврале 1903 г. СПб., 1904; Le journal de Saint-Petersbourg. 1903. 17.11. С. 1.

13 Корольков К- Царь-миротворец. Император Александр IIL Киев, 1904. С. 57—60; Нива. 1901. № 13. С. 259.

14 Russiasche Kapelle St. Maria Magdalena, Darmstadt. Munich, 1983; Бен у а Л. Церковь во имя Св. Марии Магдалины в Дармштадте//Зодчий. 1900. № 5.

15 Кризис самодержавия в России. 1895—1917. Л., 1984. С. 136—137.

16 Гурко В. И. Царь и царица. Париж, 1927. С. 52—54; S p i r i d о v.i с h A. Les dermeres annees de la cour de Tsarskoe-selo. Paris, 1928—1929. V. 1. P. 351; V i r о u b о v a A. Memoirs of the Russian Court. N. Y., 1923. P. 54.

127

17 Paleologue M. Alexandra Feodorovna, imperatrice de Russie. Paris [n. d.]. P. 51—55.

18 Pares B. The Fall of the Russian Monarchy. N. Y., 1961. P. 131; 3 a x a p о в а Л. Г. Указ. соч. С. 126—127; Половцов А. А. Указ. соч. С. 152—153, 156—158.

19 Z a n d е г V. St. Seraphim of Sarov. Crestwood; N. Y., 1975. P. 35; Т ю т ч е в а А. Ф. При дворе двух императоров: дневник 1855—1882. М., 1929. С. 92—93; Захарова. Л. Г. Указ. соч. С. 127.

20 Za.nder V. Op. cit. P. 81.

21 F e d о t о v G. P. A Treasury of Russian Spirituality. N. Y., 1965. P. 244; Warner M. Alone of All Her Sex: The Myth and Cult of the Virgin Mary. N. Y., 1976. P. 236—239.

22 Т u r n e r V. and E. Image and Pilgrimage in Christian Culture. N. Y., 1978. P. 231—232, 236.

23 Мосолов А. Указ. соч. С. 102—105.

24 С a n n a d i n e D. Op. cit. P. 220; Mayer A. The Presistence of the Old Regime: Europe to the Great War. N. Y., 1981. P. 135—146.

25 Lieven D. Russia and the Origins of the First World War. N. Y., 1983. P. 55—56.

26 Гирc А. Светлые и черные дни /./ Часовой. 1953. № 328. С. 9—10; S p i r i d о v i с h A. Op. cit. V. 1. P. 324—331.

27 The Secret Letters of the Last Tsar/Ed. E. J. В i n g. Toronto, 1938. P. 137; S p i r i d о v i с h A. Op. cit. V. 1. P. 324—331.

28Spiridovich A. Op. cit. V. 2. P. 266; Наумов А. Н. Из уцелевших воспоминаний, 1868—1917. Нью-Йорк, 1954—1955. Т. 2. С. 225—226.

, 29 Buchanan M. The Dissolution of an Empire. L., 1932. P. 36—37; R a d z i w i-1 1 C. The Intimate Life of the Last Tsarina. L, 1929. P. 174—175; Mouchanow M. My Empress. N. Y., 1938. P. 181.

30 S p i r i d о v i с h A. Op. cit. V. 2. P. 316, 319; Московские ведомости. 1913. 22 февраля. С. 1; Речь. 1913. 22 февраля. С. 1; R о d z i a n k о M. V. The Reign of Rasputin: An Empire's Collapse. L, 1927. P. 75—77; Кризис самодержавия в России: 1895—1917. С. 518; Новое время. 1913. 25 февраля. С. 4; Н а у м о в А. Н. Указ. соч. Т. 2. С. 236.

31 Коковцов В. Н. Из моего прошлого. Париж, 1933. Т. 2. .С. 155—156.

32 Празднование трехсотлетия царствования Дома Романовых в Костромской губернии 19—20 мая 1913. Кострома, 1914; Московские ведомости. 1913. 21 мая. С. 1.

33 Шаховской В. Н. Sic transit gloria mundi: 1893—1917; Париж, 1952. С. 42; Наумов А. Н. Указ. соч. Т. 2. С. 233; Р а 1 ё о 1 о g i e M. Op. cit. P. 123—124.

34 См.: Горький М. О русском крестьянстве. Берлин, 1922. С. 15—16.

35 Этот вопрос рассматривался мною в статье «Invisible Threads; The Historical Imagery of the Romanov Tercentenary ot 1913» // Russian History. 1990. In Print.

36 Офромисова С. Я. Царская семья (из детских воспоминаний) //Русская летопись. 1925. № 7. С. 240—241.

37 Московские ведомости. 1913. 4 июня. С. 1.

38 К о ко в ц о в В. Н. Указ. соч. Т. 2. С. 156; Кризис самодержавия в России: 1895—1917. С. 526—527, 534—535; Аврех А. Я. Царизм и IV Дума, 1912—1914. М., 1981. С. 22—23.

39 Е l с h a n i n о v A. The Tsar and His People. L., 1914. V. 1—2. P. 28; E л ь ч а н и н о в А. Царствование Государя Императора Николая Александровича. СПб.; М., 1913. С. 78, 16, 31.

40 Е 1 с h a n i n о v A. Op. cit. P. '34, 70, 74—87, 89—103; Ельчанинов А. Указ. соч. С. 38, 73, 76—85, 87—97.

41 Нива. 1913. 5 января; Никон, епископ. Вера Христова не терпит двоедушия // Церковные ведомости. 1913. 9 февраля. С. 283—284; Gowles V. An End a Beginning. N. Y., 1967. P. 101.

42 Коковцов В. Н. Указ. соч. Т. 2. С. 154 — 156; S p i r i d о v i с h A. Op. cit. V. 2. P. 356— 357, 401, 402.

43 D о l l i n g e r H. Das Leitbild des Burgerkonigtums in der europaischen Monarchic des 19. Jahrhundert/Ed. K. F. Werner. Bonn, 1985. S. 337, 341—343.

128