Г.В. Эфендиева
Поэтическая религиозность русских поэтесс-эмигранток (по страницам харбинской лирики)
Оп.: Научно-теоретический журнал "Религиоведение", № 4, 2006 г.
См. библиографию. Женщина.
"Русская религиозность <...> - религиозность коллективной биологической теплоты...<...>. Это <...> религия Богородицы..."
Н. Бердяев, "Душа России".
Сегодня в Харбине действует только один православный храм. А всего несколько десятилетий назад в бывшей столице российского зарубежья на Дальнем Востоке и центре православия в Китае раздавался колокольный звон более двадцати соборов. Одному из них - Свято-Николаевскому - суждено было стать главной достопримечательностью, предметом особой любви русского населения Маньчжурии, а со временем - и символом русского Харбина. Недаром во время "культурной революции" на уничтожение этого храма хунвейбинами харбинская поэтесса Мария Визи не просто откликнулась поэтической "репликой", а разразилась настоящим "Плачем по харбинскому разрушенному Св. Николаевскому собору". Там звучало не просто личное переживание, обостренное религиозным чувством, но и весть о кончине русского Харбина. Русские жители Харбина вообще отличались особой любовью к православной традиции: исправно посещали церковь, строго соблюдали посты, шумно и хлебосольно отмечали Рождество, Крещение Господня, Пасху ... Золотая Иордань
Крест святой омыла,
Рассыпается вода
Искрами с кропила. И под пенье тропаря
На морозе стынут,
Бриллиантами горя,
Капельки святые. (Е. Бибикова, "На Иордани") (1), "Христос Воскрес" - цветут улыбки.
"Христос Воскрес" - звенят уста.
Простят друг другу все ошибки
Во имя Светлого Христа. Горят во взорах счастья звезды.
Горит на храме в небе крест.
Звон колокольный сыплет в воздух:
"Христос воистину воскрес"... Обнимутся с душою чистой
В Пасхальную, святую ночь
И взглядом радостным, лучистым,
Разгонят все обиды прочь. (Е. Бибикова, "Христос Воскрес") (2) Как видно, в то время как в советской России разрушались храмы, преследовалось любое проявление веры, в русском Харбине по-прежнему возводились соборы и отмечались все церковные праздники, не только поддерживая духовную основу русских изгнанников, но и воспитывая молодое поколение. Приверженность русских харбинцев к своим национальным обычаям и вере отцов питалась в первую очередь многовековой культурной традицией. Православная религия, как известно, была важной составляющей русского патриархального быта. Как хорошо с судьбою многоликой,
Разыскивая счастья бледный след,
Почувствовать, что льется в душу тихо
Воспоминаний золотистый свет... В час предвечерний - стол, накрытый на балконе,
Уют родной, незыблемый, простой...
В небесном розовеющем хитоне
Последний луч заката золотой. И мамино лицо над Книгой небольшою, -
Слова о Том, кто умер на кресте,
И девочка с взволнованной душою,
И радость слез, и звезды в высоте... (Е. Недельская (3). "Как хорошо с судьбою многоликой..." курсив здесь и далее в статье мой. - Г.Э.). Родившийся в 1930-м г. харбинец Г.В. Мелихов с гордостью вспоминает: "... красота и музыкальность старославянского языка, многозвучие и многоголосие церковных хоров <...>, красивейшая в мире обрядность Православной церкви, богатейшая библейская и евангельская мифология, насыщающая и облагораживающая душу, присутствовали в нашей жизни с самого раннего детства" (4). Ситуация вынужденной эмиграции безусловно обострила религиозные чувства к настроения бывших россиян. Обращение к религии культивировалось, с одной стороны, могучим инстинктом сохранения самобытности (русскости), идеей сбережения России, ведь, как писала одна из поэтесс-эмигранток: Наша родина - не на карте,
Наша родина - не земля <...> Наша родина - это сказки,
Это песни, что пела мать,
Это - книжки, картинки, краски,
Что успела душа впитать. <... > Это — свет голубой лампадки,
Чуть мерцающий из угла. <...> Это память. Не только наша,
Память матери и отца. (Л. Андерсен. "Эмигрантская березка") (5). С другой стороны, оно питалось и поиском нравственных опор, ответов на мучительно тяжелые в условиях чужбины онтологические вопросы. Вот так брести сквозь холод непогоды,
С не защищенною ничем душой, <...> И только верить верою суровой,
Что где-то на скрещении дорог
Воздвигнут крест и что твой путь грозовый
Благословил с него распятый Бог... (Е. Недельская. "Верить") (6). Кроме того, мир религиозного (христианского) вероучения являлся традиционным способом художественного постижения общественного и личного бытия сквозь призму текстов Священного Писания. Правда, в первую очередь библейская мифология вдохновляла представителей младшего поколения харбинских лириков, которые отказались от реконструкции безнадежно утраченной России и обратились прежде всего к собственному трагическому опыту и внутреннему миру. Главными эмоциями, переполнявшими молодых поэтов, были экзистенциальная тоска по Родине, которой не было, уныние от беспросветности жизни на чужбине и в то же время - неуемный азарт, любовная горячка и страстное желание счастья. Интересно, что эти мотивы получают различное идейно-образное и эмоционально-интонационное разрешение в творчестве мужчин и женщин. У мужчин, слагавших стихи, "поколенческие" настроения и чувства, как правило, выливались в конфликт с внешним и внутренним миром. Об этом нам говорит прежде всего противоречивая фигура мужского лирического героя, который "то богатырь, то калека, то филантроп, то Марат", то Вий, то Демон (Н. Щеголев). Его душевные метания, постоянные сомнения, нередко проявляющиеся в саркастических сентенциях и даже агрессивных выпадах: "я зол и резок в споре, / Насмешлив, суховат, язвителен в укоре, / И в мыслях у меня сомненье и разлад" (Н. Петерец), Зачастую тоска и одиночество доходят до безнадежного отчаяния и полной уверенности в невозможности успокоения и способности найти силы, чтобы порвать со сложившейся ситуацией: ...Я это вспомнил потому,
Что и теперь я, пьяный, воя,
Иду в июне, как по льду,
Один или вдвоем с тоскою. ... Но, видно, надо навсегда
Расстаться мне с моим покоем. ... Я одиночество свое
Никак, наверно, не забуду,
И если в Царствие Твое
Войду - и там печальным буду! (Л. Ещин. "Таежный поход") (7). Своеобразным исключением выглядит, пожалуй, только герой В. Перелешина, пытающийся (вслед за автором) достичь внутренней и внешней гармонии через приближение к Богу и отречение от мирской суеты: "Да, тот мудрец, Кто разлюбил свободу, / Крутясь среди измен я перемен, / Но к сотам возвратившийся и к меду, / В свой добрый улей, ты стократ блажен". А вот женщины-поэтессы выбрали иной путь - через погружение в мир собственного "я", наряду с мудрой примиренностью с жизнью, всепрощение и презрение к земной суете. Не закричу и не заплачу,
Но покорюсь судьбе во всем:
Благословляю неудачу,
Отнявшую мой отчий дом. (Л. Хаиндрова. "Не закричу") (8). Потому так часто лирическую героиню женских текстов можно увидеть за чтением Библии: "Беру и раскрываю наугад / Я книгу в темно-синем переплете, / И снова на ветхозаветный лад / Поет она о скорби и о взлете" (Л. Хаиндрова), в храме во время совершения того или иного церковного обряда: "Я сегодня причастница, / Мысли - только о Боге" (Ф. Дмитриева), в момент ее непосредственных молитвенных обращений к Богу: "Верую, Господи!.. Помоги неверию!.. / На коленях с мольбою своей / Пред закрытой Твоею стою я дверью, — / Не войди в суд с рабою Твоей. // Отгони сомнения мрачные тени, / От болезни - греха исцели / И прими под кров Свой благостной сени, / Когда дух мой исчезнет с земли" (Ф. Дмитриева). Такое поведение лирических героев (как мужчины, так и женщины) отражал их гендерно обусловленные способы защиты от эмигрантской действительности. В то же время они вообще типичны (для того и другого пола) как ответные реакции на "внешние раздражители". Известно, что в таких ситуациях человек инстинктивно устремляется в религию - свою "духовную берлогу". В критических жизненных обстоятельствах (несчастье, болезнь, бедность и т.п.) женщины традиционно оказываются выносливее, спокойнее и терпеливее, чем мужчины. Поэтому можно предположить, что художественные пристрастия харбинских сочинительниц и религиозно-церковное благочестие их лирических героинь связано с тем, что религиозность и набожность вообще свойственны больше женщинам, чем мужчинам. Недаром религиозность называют особым талантом женского пола (С. Мендельсон). Эта точка зрения выражена, кстати, и в православной литературе: "Вера Христова, столь близкая природе души человеческой, еще более сродни душе женщины..."(9). Подтверждается она и социологическими опросами и наблюдениями, которые свидетельствуют о том, что именно женщины являются центром религии в семье и ее главным носителем (10). В сознании мужчин и женщин происходит различная акцентуация религиозного чувства и религиозного поведения. Религиозное поведение более ярко выражено у женщин, их религиозность "обрядна", ведь отождествление права назвать себя верующей у них происходит с выполнением определенного комплекса религиозных традиций и правил. Для мужчин, обладающих большей сложностью восприятия и отношения к религии, чем женщины, этого оказывается недостаточно. Более того, у них наблюдается подчас сознательный отказ от традиционного религиозного поведения (11). Сравнительное исследование проявлений религиозного чувства в лирике символистов и "преодолевшей символизм" А. Ахматовой проделал в свое время В.М. Жирмунский. Выделенные им отличительные черты той и другой "поэтической религиозности" не столько (или не только) передают специфику двух литературных направлений (символизма - акмеизма), сколько определяют доминанты художественного мироощущения именно А. Ахматовой (автора-женщины). Так, у символистов - "это мистическое настроение, непосредственное чувство бесконечного и Божественного, слияние с Божеством Божественной души человеческой; это чувство неспокойное, глубоко взволнованное, колеблющееся между взлетов и падений" (12). У Ахматовой религиозность носит характер твердой и простой веры, "и эта отстоявшаяся, успокоенная, положительная вера входит в самую жизнь, приобретает сложившиеся, исторические, бытовые формы, проявляется в обстановке ежедневного существования, в обряде, в привычных религиозных действиях и предметах религиозного служения" (13). Повышенная по сравнению с мужчинами религиозность женщин, по мнению некоторых современных специалистов, вызвана преобладанием в сознании представительниц слабого пола таких качеств как интуиция, образность, эмоциональность, что "делает их более восприимчивыми к религии, раскрывающей возвышенный мир божественных существ и явлений, священной истории, полной чудес" (14). В середине XIX в. швейцарский исследователь истории права и религии И.Я. Баховен писал: "женский дух устремлен к сверхъестественному, божественному, неподвластному закономерности и чудесному". Он считал, что женщинам свойственно "глубокое, полное предчувствий постижение божества" и они "особенно призваны к тому, чтобы охранять почитание божества". Он мотивировал эти религиозные способности и силу женщин в первую очередь чувством материнской любви. Материнство Баховен рассматривал как "исходный пункт для развития всякой добродетели" и видел в нем "божественный принцип любви, единения и мира"; через материнство и заботу о потомстве женщина переходит к заботе обо всех и каждом (15). Именно культ материнства, укорененный в русском национальном сознании, определяет религиозность наших соотечественниц и их "семей-но-безличное" отношение к религии. Вообще считается, что русские женщины обладают особым (всеобъемлющим) чувством материнской любви, связанным с присущим русскому национальному сознанию культом материнства, архетипически восходящим к культу Матери-Земли, верховного хтонического божества. Постепенно он был экстраполирован на почитание Богородицы, а в начале XX в. синтезирован с идеей Вечной Женственности (16) . Как подмечают исследователи, русские женщины не склонны говорить о вере и религии по отношению к себе лично; контекст для обсуждения религиозных вопросов для них задается такими понятиями как "семья", "родственники", "воспитание"; ценность и смысл религии определяются прежде всего с точки зрения ее влияния на жизнь дома, семьи, рода (17). Потому-то и образ идеальной русской женщины соотносится прежде всего с образом женщины-матери, причем с женщины, рождающей как физически, так и ментально (духовнорождающей). Материнское чувство (и связанные с ним терпение, прощение, страдание, жертвенность) у русской женщины распространяется не только на детей, но и на мужа, любимого, будучи источником его жизненной силы: "Я гордость, гордость в нем спасу, / Я силы дам ему!" (Н. Некрасов. "Русские женщины"). Такое мифопоэтическое представление о русской женщине, которая, помимо наделения функциями возлюбленной, матери, спутницы жизни, объявляется еще и "надежной хранительницей веры, носительницей молитвенного духа и любви к Отечеству", сложилось в первую очередь под влиянием евангельских образов благочестивых жен, следовавших за Иисусом Христом до конца, до распятия, прежде всего - Матери Марии, воплощения идеальной женственности, абсолютного материнства и жертвенности, Марии из Вифании (образец женщины, глубоко привязанной), ее сестры Марфы (женщины-хозяйки), пророчицы Анны (жены верной), Марии Магдалины (женщины признательной). Немалую роль в формировании женского идеала сыграли и православные представления о "доброй жене" - хорошей хозяйке, умеющей "вести дом", наделенной житейской мудростью, верной и преданной мужу при любых обстоятельствах (18). Недаром жен на Руси, которые молились за свои селения, оберегали детей во времена голода и болезней и оплакивали мужчин во время военных походов, называли берегинями - по аналогии с языческими добрыми духами (в женском обличий) крестьянского дома, которые в час грозных испытаний спасали человека от верной гибели (19). Вот почему в русской литературе осмысление образа женщины, понятия "женского", "женственного" часто происходит именно в контексте христианской мифологии и одним из центральных евангельских реминисценций становится образ Богоматери. В особенности это касается женской поэзии, где библейские образы и мотивы вообще традиционны. Ведь для авторов-женщин указанные философские категории - не просто отвлеченные, они непосредственно связаны с вопросом их гендерной самоидентификации. Так, образы Священного Писания встречаются в женской поэзии уже ХVIII-ХIХ вв. (А. Бунина, Е. Шахова, К. Павлова), но наиболее актуальными они становятся в XX в. (3. Гиппиус, М. Кузьмина-Караваева, М. Цветаева, А. Ахматова и др.) (20). Как известно, революционные события, повлекшие за собой социальную катастрофу, вызвали у многих россиян не только чувство изгойства, но и ряд серьезных вопро-сов, связанных с проблемой самопознания и самоопределения. Наиболее остро они встали именно перед женщинами, которые столкнулись тогда не только с трудностью, но порою даже с невозможностью реализовать свои традиционные гендерные функции (психологически и исторически женщины привыкли идентифицировать себя с матерью, хранительницей и защитницей семейного очага и домашнего уюта, тогда как мужчины веками уходили в походы). В послереволюционной России, а затем в Европе и Китае не каждая из женщин могла похвастать собственным жильем, обустроенным бытом и полноценной семьей. Эмиграция к тому же многократно усилила глубинные черты характера русской женщины, так как осознание себя и своих близких беженцами обостряет материнское начало женского естества, налагая обязанность спасения своих "чад", сбережения культурных истоков любой ценой (21): ... Счастья нет у женщины русской
Ни в России, ни здесь сейчас. Кто услышит голос незвонкий?
Наша жизнь в Господних руках...
Но за что мечту о ребенке
Погасил Ты в женских глазах? Сердце болью горит напрасно,
Без ребенка незачем жить!
А мужчинам нашим несчастным
Нечем наших детей кормить... (М. Колосова. "Наши женщины") (22). При этом по сравнению с мужскими женские проблемы врастания в чужую почву были куда более мучительными. Не имея возможности реализоваться в материнстве, эмигрантки переставали видеть смысл в дальнейшем существовании. Проблема полноценной реализации материнского начала была неотделима и от трудностей быта. Не всем русским эмигранткам удавалось разрешить "квартирную проблему". Мучительные вопросы: ".. .а где мой дом, / А где моя семья" (М. Колосова) и требования: "Хочу уют и дом! На нем / Чтоб флагом счастье развевалось!" (Л. Андерсен) зазвучали с новой силой, уже с молитвенными и ностальгическими интонациями: "Дай человеческое право / Мне свить на родине гнездо", "Дай, Господи, <...> /Мужчинам - на родине дело, / А женщинам - храм и семью!" (М. Колосова). Упование на лучшую долю - этот удел как единственное духовное прибежище ждал многих харбинок, лишенных возможности реальной деятельности: ... А если вернется, то скоро опять
На подвиг отправится он. .
А женское дело - молиться и ждать,
Склоняясь над шелком знамен. (М. Колосова. "На той стороне") (23). Поэтому не кажется, например, удивительным, что Ларисса Андерсен начала свой творческий путь именно с колыбельной песенки, обратившись к жанру, традиционно связанному с женской семейной лирикой: У тебя глаза удивленные — синие, синие,
но сама ты в беленьком - как веточка в инее. Тихой поступью ходит Бог по путям степи,
Подойдет и скажет тебе: - Детка, спи!.. Вот над нами стоит умное, темное дерево,
толстое-претолстое - попробуй-ка смерь его!..
Прибежал к нам ветер вон с тех холмов
перекинуться с деревом парой-другой слов. . . Посмотри! - на западе два ангела бьются крыльями, —
один — темный, другой - светлый, но светлый бессильнее.
На востоке тихо крадется синий мрак,
и кто-то черный угрюмо ползет в овраг. . . (Л. Андерсен. "Колыбельная песенка") (24) . Вообще стихи многих русских поэтесс-эмигранток часто перекликаются с жанрами семейно-обрядовой поэзии - плачами, причитаниями, свадебными и похоронными песнями ("Причеты", "Казачат расстреляли" М. Колосовой, "Колыбельная", "Колыбельная сказка", "Звезда" О. Тельтофт). Молитвенные же обращения становятся одним из самых распространенных жанров харбинской женской лирики (Ф. Дмитриева, Н. Завадская, М. Колосова, Е. Недельская, Е. Рачинская, О. Тельтофт и др.). Впрочем, все эти формы испокон веков создавались именно женщинами и девушками, так как в них полнее всего отражаются именно их духовный мир, мысли, чувства и переживания. Кроме того, с помощью фольклорных образцов, устойчивых образных моделей женщины выполняли одну из своих внутрисемейных и одновременно национальных задач - знакомили детей с родным языком, этнической культурой и религиозными традициями. Что же касается выбора Л. Андерсен, то вот как прокомментировал его ее учитель, поэт А. Ачаир: "Ее первым побуждением явилось - отдать ребенку - девочке частицу своего восприятия красоты жизни. Пусть она сама не на много старше своей сонной слушательницы. Так девочки играют в куклы. <...> Даже не имея или имея очень мало, - отдавать. - что может быть сильнее и глубже этой черты, характерной для русской интеллигентной девушки в годы безвременья и смятения" (25) . Эта же черта отличает прагматику художественных текстов другой харбинской поэтессы - Фаины Дмитриевой. Ее лирическая героиня готова безраздельно отдать себя любимому мужчине, выполняя тем самым свое истинное женское назначение - быть помощницей и подругой мужа: "... не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника <...>. И создал Господь Бог <...> жену, и привел ее к человеку" (Быт. 2, 18-23). Знаю, волей судьбы капризной,
Щедрым жестом царских рук,
Навсегда в нашей общей жизни
Ты подарен мне, милый друг. <...> Ты принес мне свои тревоги,
Мне пришлось их делить потом. <...> Я безропотно и покорно
Поклялась твой покой хранить.
Поняла, что по воле Бога
Ты ко мне направил свой путь,
И, измученный, у порога
Моего присел отдохнуть. Суждено тебе быть мне братом,
Мой суровый, мой старший друг... (Ф. Дмитриева. "Знаю, волей судьбы капризной") (26). Иногда она сравнивает своего возлюбленного одновременно с царем (скорее всего Соломоном) и богом: "Ты назовешь меня невестой, / Когда-нибудь, мой царь и бог". В основе этого обращения лежит еще одно библейское наставление: "... жене глава муж, а Христу глава Бог. <...> Мужчина есть образ и слава Божия" (1 Кор. И, 7.). Употребленное со строчной буквы, оно придает интимность этому поэтическому высказыванию и напоминает библейские образцы любовной лирики ("Песнь Песней"). В другом стихотворении поэтессы лирическая героиня, способная, как известно, на безграничное (жертвенное) служение мужчине (во имя его спасения) и испытывающая неизменную любовь к нему, уподобляется Христу - воплощению абсолютной любви - любви, обращенной к каждому человеку и ко всему человечеству: Распяв за любимого тело и душу,
Я муки безмолвно и гордо терплю.
Я клятвы своей никогда не нарушу,
Исполню ее, потому что... люблю. Взойди на Голгофу житейских страданий,
Убить свои мысли, мечты и покой,
Одно лишь оставив от прежних желаний:
Отдать тебе счастье усталой рукой. И с нежной мольбой, простирая объятья
Израненных рук со следами крови:
"Во Имя Твое я терпела распятье
И шла на Голгофу во имя Любви". (Ф. Дмитриева. "Голгофа любви") (27). Наиболее полное освещение в женской лирике Харбина тема женской доли и божественных предначертаний получила в творчестве Ольги Тельтофт, в частности в стихотворениях под объединяющим заглавием "Женщина". В основе всех произведений этого лирического цикла лежит несколько библейских историй. Так, в первой из них поэтесса использует сюжет о сотворении женщины; в следующей - о трагической участи Сары - супруги родоначальника евреев Авраама, который подтолкнул праведницу-жену к греховной связи из-за страха быть убитым. Есть в этом цикле стихотворение и о судьбе Рахили - праматери всего дома Израиле-ва, которая жила, ничего не замечая вокруг, только ради естественного желания женщины стать матерью, и умерла во время тяжелых родов второго сына, а также об уделе Божьей матери, присутствовавшей при смерти сына. На этом фоне выделяются два художественных текста, где на первом плане оказывается образ лирической героини - земной женщины: ...Безымянная, все же осталась
Я у ног Твоих грозных в пыли.
Как последнюю милость, как жалость,
Богоматерь Ты мне ниспошли. Воссияет тогда величаво
Надо мною Ее благодать,
И века, как безмерною славой,
Прозвенят моим именем: "мать" ("Молитва") (28) В совокупности все эти произведения, имеющие самостоятельное значение, но подкрепленные тематической общностью, наличием сквозных лейтмотивных лексем (мука, скорбь, боль, печаль, плач, слезы), молитвенных заклинаний ("Да прославится имя Твое", "Богоматерь Ты мне ниспошли", "Я Твое чудотворное имя, / Как Святое Святых сохраню"), а также фраз, звучащих неким девизом для лирической героини ("Участь женщины: песни о скорби, / Ночь проплакать, да дотемна ткать"), создают обобщенный образ любящей женщины и заботливой матери, который занимает центральное место в художественном мире поэтессы. В образе женщины, которая не мучается сомнениями, обращается к Богу только с мольбами о близких людях и смиренно переносит жизненные трудности и страдания, запечатлены в первую очередь авторские религиозно-эстетические воззрения на сущность женского предназначения. Некоторые реплики лирической героини, в которых она разделяет участь своих библейских предшественниц, ставших символом женской доли, можно считать квинтэссенцией "поэтической религиозности" О. Тельтофт. Я — ребро моего господина,
Я - покорность, я - рабство, я - плен,
Только песней моей лебединой
Воспевать преклоненность колен (29). Или: Я рабыней увидела землю,
Подъяремной прошла сквозь века,
А теперь только царственно внемлю
Песнопениям издалека... ("Я рабыней увидела землю...") (30). Само же стремление выражать подобные сентенции позволяет судить о более глубоком влиянии библейского текста на творчество этой харбинской поэтессы, насквозь пронизанное вневременными афоризмами. Как видим, библейские реминисценции, наряду с сакрализованной и сакраментальной лексикой, молитвенными и исповедальными интонациями, помогали авторам-женщинам русского Харбина тоньше передать разнообразные оттенки интимных переживаний человека, оказавшегося вне родной культуры. Так, Марианна Колосова использовала этот богатый арсенал художественных средств преимущественно в своих патриотических произведениях. Ее сборник "Господи, спаси Россию!" (1930), целиком посвященный теме Родины, даже внешне похож на молитвенник - темно-лиловая обложка с крестом наверху. Лидия Хаиндрова прибегала к биб-лейско-евангельским образам в стихотворениях, связанных с темой исторической памяти и эмигрантской судьбы. Фаина Дмитриева обращалась к ним в первую очередь в любовной лирике, проецируя библейский сюжет на жизнь лирической героини и ее возлюбленного. А Ольга Тельтофт черпала из неиссякаемого источника вечной образности то, что помогало ей передать оттенки чувственно-эмоциональной жизни женщины-матери, а также в художественной форме изживать различные проблемы морально-этического характера. Наряду с извечным стремлением женской натуры к гармонизации хаоса, русскими поэтессами Харбина двигало чувство интимно прочувствованной, глубинной религиозности, вызванной отсутствием связи с родиной, потерей корней, а духовно укрепляла их поэтическую религиозность сама атмосфера русского Харбина, пропитанная тем, что сами харбинцы определяли пушкинской фразой: "Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!" 1 Бибикова Е. На Иордани // Рубеж. - 1942. - № 5. 2 Она же. Христос Воскрес // Рубеж. - 1943. - № 13. 3 Недельская Е. Как хорошо с судьбою многоликой... //Рубеж. - 1941. -№ 19. 4 Мелихов Г.В. Белый Харбин; середина 20-х. - М.: Русский путь, 2003. - С. 4. 5 Андерсен Л. Эмигрантские березки // И только память обо всем об этом...: Наталия Ильина в воспоминаниях друзей / сост. В. Жобер; ред. М.Л. Касаткин, М.В. Тимофеева. - М.: Языки славянской культуры, 2004. - С. 17-18. 6 Недельская Е. Верить // Рубеж. - 1943. - К" 4. - С. 4. 7 Ещин Л. Таежный поход // Цит. по: Русская поэзия Китая: антология / сост. В.П. Крейд, О.М. Бакич. - М.: Время, 2001. - С. 178-179. 8 Хаиндрова Л. Не закричу // Рубеж. - 1938. - № 7. 9 Протоирей Димитрий Соколов. Назначение женщины по учению Слова Божия. — СПб.: Шпиль, 1999. 10 Кремнева Н. Гендерные особенности этнической идентификации // Другое поле. Социологические практики / под ред. Е.Омельченко, С. Лерфильева. - Ульяновск, 2000. 11 Там же. 12 Жирмунский В.М. Преодолевшие символизм // В.М. Жирмунский. Поэтика русской поэзии.-СПб.: Азбука классика, 2001.-С. 364-404, 13 Там же. 14 Варзанова Т.И, Религиозные ориентации молодых россиян (Возрастной и гендерный аспекты проблемы) // Мужчина и женщина в современном мире; меняющиеся роли и образы. В 2-х т. - М., 1999. - С. 274-286. 15 Баховен И.Я. Материнское право /. Мистика. Религия. Паука. Классики мирового религиеведения: антология. - М.: Канон, 1998. 16 Забияко А.П. Земли культ // Религиоведение / Энциклопедический словарь. - М.: Академический проект, 2006. - С. 359-360. 17 Кремнева Н. Указ. соч. 18 Об этом см., например: ПушкареваН.Л. Семья, женщина, сексуальная этика в православии и католицизме: перспективы сравнительного анализа // Этнографическое обозрение. -1995.- №3.- .с 55-70. 19 Рыбаков Б.А. Язычество Древней Руси. - М.: Наука, 1987. 20 Об этом см., например: Савкина И.Л. Образ Богоматери и проблема идеально женского в русской женской поэзии XX века // Русские писательницы и литературный процесс в конце XVIII - первой трети XX века. - Gopfert, 1995. - С. 155-168. 21 Неваленкая Т.А. Особенности мира женщины в поэзии русских поэтесс Харбина // Россия и Китай на дальневосточных рубежах. - Благовещенск: Изд. АмГУ. - 2002. - Вып. 3. - С. 519-523. 22 Колосова М. Наши женщины // М. Колосова. На звон мечей. - Харбин, 1934. 23 Она же. На той стороне // "Мы жили тогда на планете другой...": антология поэзии русского зарубежья. 1920-1940. В 4 кн. Кн. 3 / сост. Е.В. Витковский. - М.: Моск. рабочий, 1994.-С. 61. 24 Андерсен Л. Колыбельная песенка // Семеро: лит-худ. сборник / Л. Андерсен [и др.]. -Харбин: Изд. ХСМЛ, 1931.-С. 11-12. 25 Ачаир А. Семеро (Предисловие) // Семеро... С. 5-10. 26 Дмитриева Ф. Знаю, волей судьбы капризной... // Дмитриева Ф. Цветы в конверте. -Харбин, 1940. 27 Она же. Голгофа любви // Там же. 28 Тельтофт О. Молитва // Тельтофт О. Бренные песни. - Харбин, 1943. - С. 49. 29 Там же. 30 Тельтофт О. Я рабыней увидела землю... // Там же. - С. 50. |
