С ТЕРПЕНИЕМ МЫ ДОЛЖНЫ НЕСТИ КРЕСТ СВОЙ

К оглавлению

V. Воспоминания

№ V-01

Из воспоминаний о. Владимира Абрикосова

об о. Леониде Федорове

О. Вл[адимир] встретился с ним впервые, когда он приехал в Россию после 1910 года, когда он уже был католиком, а о. Л[еонид] не был еще священником. О. Владимир вернулся в Россию в 1909 г. к Рождеству по старому стилю , вместе с женой. С этого времени [началась] наша катол[ическая] акция в Москве. В Петербурге эта акция существовала уже долгое время. Л[еонид] Ф[едоров] после первого курса Дух[овной] Ак[адемии] уехал за границу, проходить курс богословия в семинарии в Ананьи и затем в пропаганде фидеи в Риме. Это время было для Л[еонида] Ф[едорова] очень плодотворным в смысле не только катол[ического] богословия, но и всего, связанного церковно с востоком. Он был уже в тесной связи с митр. Ш[ептицким]. В это время он приезжал тайно в Россию, раза два, по его поручению, в качестве своего рода визитатора, наведываться о тех возможностях, которые открывались для кат[олического] движения и дела в России. По дороге в Петербург, он останавливался в Москве у чеха Индриха, Карла Семеновича, католика, женатого на православной, работавшего в типографии Кушнерева (полуинтеллигент).

К этому времени относится знакомство с ним и первая встреча о. Вл[адимира]. Первое впечатление: талантливый, остроумный, прекрасный оратор, но главное – глубоко духовный, религиозный и церковный, и пронизанный фанатически в самом хорошем значении идеей соединения Церквей в чисто восточном духе. Трудно отметить, в какой мере он был тогда под влиянием Вл. Соловьева. На фоне тогдашних настроений характерные черты личности Л. Ф. не обращали на себя внимания. 1904 и 5 год были временем революционного брожения, среди тогдашних левых и революционных деятелей было много активистовфанатиков. А все наши католики – Ушакова, Дейбнер, Зерчанинов, Мар[ия] Мих[айловна] Волконская (в Риме), Нат[алья] Серг[еевна] Розанова (жила оставленная мужем, хирургом, с двумя дочерьми, там же), кузина (урожд. Заяицкая) – были так же, в общем, настроены. Общий подъем духа был высокий и Л.Ф. был в унисон с ним. У петербуржцев того времени был преимущественно уклон церковного строительства, тогда как москвичи были больше проникнуты стремлениями к общему духовному совершенству, их занимали вопросы аскет[ического] и мист[ического] характера по преимуществу (жизненное строительство). Москва созидала святых, а П[етербург] – ц[ерковное] общ[ество].

За границей мы с женой стали католиками-латинянами. Мы нашли в католической форме христианства решение вопросов о смысле жизни, которого мы до этого не могли найти в других теориях; с православием мы не были знакомы, даже не ходили в Церковь. Бога не отрицали, но и не верили, жили без Бога. Как у жены (кончила Кэмбридж, изучала западную историю, по преимуществу английскую), так и у меня (ист[орико-]фил[ософский] факультет в Москве, западная и древняя философия) было сильное влияние западной культуры и мы легко, бывая на западе в музеях и монастырях, перед памятниками западной духовной культуры, усвоили западную и латинскую форму христианства. По известному традиционному русскому духовному атавизму, а приори, у нас не было к этому никакого предрасположения. Если говорить об унаследованных вкусах, то у нас было скорее известное отталкивание от Рима, если не просто отвращение к папству и католикам (но не католичеству, как таковому). Все мои симпатии в студенческие годы были поэтому на стороне протестантства. В вопросах французской революции, симпатии мои были на стороне революционеров, католики представлялись мне обскурантами и ретроградами. Эту тему я проводил в теме государственного экзамена о причинах реформации. Характерно для того времени, что в этом не было ничего исключительного, а напротив, таково же было умонастроение многих в наших культурных кругах.

№ V-02

Из соловецких воспоминаний о. Доната Новицкого

<ИЗ ГЛАВЫ I>

<…> Действительно, начиная с июня 1926 г. мы почти ежедневно (с весьма малыми опущениями) совершали святые литургии. До 19/I 1929 делалось это легально, а после нелегально. Легально служили мы св. обедню в старой монастырской часовне, расположенной в лесу на берегу Белого Моря, в двух с половиной километрах от Соловецкого Кремля в котором мы жили. Невзирая на дурную холодную погоду, на глубокие снежные заносы, на продолжительную северную ночь и на разные затруднения о. Николай Александров, восточные сестры-доминиканки и двое восточных католиков мужчин ежедневно посещали часовню. В конце 1926 г. в этой часовне начали совершать обедню приехавшие на Соловки священники латинского обряда. В воскресенье совершалась торжественная сумма с пением и проповедью, причем в одно воскресенье – в латинском обряде, в другое – в греко-славянском. Посещала часовню и группа латинских католиков-мирян, но разрешали это весьма ограниченному количеству лиц. 5/II/28 г. наша часовня была закрыта, спустя два месяца после моего посвящения в священники. Преосвященный Болеслав Слоскан и я отправились в качестве делегатов от католического духовенства к начальнику Соловецкого лагеря и просили открыть часовню. Этого он не разрешил, но сказал, что мы можем совершать богослужения в кремле в наших комнатах, где не было никого постороннего. До 19/I/29 г. мы так и поступали. В этот день власти сделали тщательный обыск в наших комнатах и забрали от нас все религиозные книги и церковную утварь. Все-таки нам удалось сохранить много книг и предметов нужных для служения обеден, и только благодаря чрезвычайной милости Божией и его специальной помощи, мы совершали святую литургию до последней возможности, до наших арестов 5-6 июля сего года (1932). Пропуски в совершении св. обедни были крайне редки. Это бывало в случае недостатка вина или в виду усиленной слежки за нами и опасения потерять богослужебные предметы и вообще открыть секрет. На Центральном Соловецком острове мы совершали нелегально наши обедни в наших комнатах отдельных, где жили один-два человека, в комнатах учреждений, например о. Николай Александров служил во время ночного дежурства в комнате, где работали инженеры и т.д.

На острове Анзер первые св. обедни совершены были преосв. Болеславом Слосканом, о. Экзархом, о. Николаем Александровым, о. Потапием Емельяновым, о. Павлом Хомичем и мною в лесу на алтаре – большом камне. Для восточных отцов мы установили налево от большого камня меньший камень. Но это место было неудобно в холодную погоду.

Продолжительное время мы совершали свои обедни на чердаке под крышей, стоя все время на коленях, так как выпрямится во весь рост было невозможно. В последний год совершали богослужения в более удобном помещении, где можно было стоять выпрямившись во весь рост. Облачение употребляли крайне редко. Обыкновенно надевали поверх светского платья только столу. На совещании под руководством преосв. Болеслава было решено, что минимум вина для св. обедни – 6-8 капель. Это решение вызывалось недостатком вина. Последние полтора года вино делалось из изюма, по указанию, напечатанному в курсе богословия Танкере. Обыкновенно служили 4-6 человек. В воскресенье и праздники все. Составлялось отцом-сакристианом1 с вечера расписание, и отцы по двое совершали св. обедни, начиная с 12 часов ночи. Облатки и квашенный белый хлеб для литургии пекли сами. ГПУ всячески боролось с совершением нами св. обеден: делали обыски и если находили, отбирали всякие религиозные книги и богослужебные предметы; наблюдали за нами в особенности в большие праздники. Несмотря на все это мы, с помощью Божией имели возможность и фактически до последнего дня пребывания на Анзере совершали св. литургии и, принимая всякий раз меры предосторожности и изощряясь прятать богослужебные предметы так, чтобы в любое время дня и ночи быть готовым к обыску. Я за четыре года своего священства, – (преосв. Болеслав Слоскан посвятил меня в Соловках 5 и 7 ноября 1928 г.), отслужил около 1000 св. литургий. С 1931 года семеро священников (5 западного и 2 восточного) служили ежедневно (каждый в свой день недели, и напр. я – по вторникам) св. обедни с интенцией удовлетворения господу Богу за все совершаемое в России зло, и во вторых, с просьбой об обращении России.

Только чудесному вмешательству Божьему обязаны мы тем, что <не>смотря на невероятные затруднения, можно было служить св. обедни. Подробности об этой милости Божией заняли бы не одну страницу.

<…>

Действительно, прямой работы и борьбы в России в настоящее время вести невозможно. Когда представится такая возможность, трудно сказать. Но русские католики говорят, что они должны неизменно стоять на своем посту, страдать и молиться и, как добавляют некоторые, делать это и в том случае, если бы знали, что плоды этих страданий и жертв Господь направляет в другие области. Большая же часть русских католиков думает, что не их дело судить о временах и сроках духовного возрождения России, что нужно страдать до тех пор, пока Господь требует этого, что цена страданий весьма относительна, и только большим терпением и отрешенностью можно приблизить этот желанный для них момент.

Прекрасно выразил роль русских католиков в настоящее время о. Экзарх. Он сказал: "Мы – удобрение для духовного возрождения России. Западные отцы, которые встречались с русскими католиками (священниками, сестрами, мирянами) всегда восхищались их глубоко христианским настроением, бесстрашием, неутомимой энергией и готовностью принести себя в жертву до конца.

<…> <ИЗ ГЛАВЫ II>

О совершении богослужений католическими священниками в заключении на Соловецких островах.

<о. Донат Новицкий подробно рассказывает о жизни католиков на Соловках до приезда Л. Федорова и о том, как им удалось получить разрешение на совершение богослужений в часовне св. Германа. Об этом подробно см. у ДВ>

<…>

Позволю себе отвлечься и скажу о той практике, которая установилась еще во время нашего пребывания в следственной тюрьме в Москве на Лубянке. Было это, насколько помню в январе 24 года. На Лубянке я сидел в камере № 22. . Нас было 10 – 12 человек. Рядом в камере № 23 сидели отбывающие срок социалисты-революционеры, которые стуком через стену сообщали нам, сидящим этажом ниже, своим однодельцам разные текущие новости. Я довольно скоро научился перестукиваться и был в нашей камере одним из лучших «специалистов» в этом тюремном искусстве. Однажды, принимая «депешу» с верхнего этажа я обнаружил, что имею дело с сестройдоминиканкой Анастасией Васильевной Селенковой. Оба мы крайне обрадовались. Поделились нашими разговорами со следователями, а т.к. Селенкова вела переговоры с рядом сидящими однодельцами, то я узнал много интересного о их жизни. Помню, узнал, что от кого-то из наших восточников следователь требовал отказаться от отца Экзарха и матери игуменьи Абрикосовой. Кажется этим же способом я узнал, что кому-то из наших предлагали, как условие освобождения, перейти (или вернуться в западный обряд) В это же время случайно узнал я, что рядом в камере № 21 сидит отец И. Дейбнер. <…>

<…>

Но возвращаюсь к прерванному рассказу из Соловецкой жизни. С получения часовни заветной нашей мечтой было добиться совершения на Соловках святой литургии. В этом случае порядочную роль сыграла моя жена. В результате переписки с нею нам сообщено было авторитетное объяснение, во-первых, о том, какие привилегии предоставляет нам в этом случае Святейший Отец, а вовторых, мы узнали, что роль антиминса может заменить в известном смысле обыкновенный латинский корпорал, стоит только во время первой литургии соединиться в мысленной молитве с тем угодником Божиим, мощи которого находятся в ближайшем к нам католическом храме. Жена прислала нам вина, и сейчас же после открытия навигации в конце мая 1926 года отец Николай начал совершение святой литургии. Приблизительно в это время милость Господня распространилась на нас, так широко, что мы получили разрешение на ежедневное посещение часовни. Вообще усердный в высокой степени священник и глубокий почитатель Евхаристического Иисуса, отец Николай ежедневно направлялся в часовню. В течение зимы он пропускал 2 – 3 посещения часовни из-за сильных снежных заносов, ежедневно вставал он после изнурительного трудового лагерного дня в 5 – 5 1/2 часов, и запасшись маленькой порцией вина, которое заранее соединял с 1 – 2 каплями воды и просфоркой, спешил в часовню, с таким расчетом, чтобы вернуться домой, позавтракать и успеть на работу. Тоже сделали и прочие наши католики. Постоянным псаломщиком отца Николая была сестра Имельда (Серебренникова). Богослужение совершалось строго по чину, которого держались в нашем Московском приходе. Кратко опишу нашу незабываемую Соловецкую часовню. Сна имела форму правильной призмы, кажется восьмиугольной, с простым куполом покрытым жестью. Длина радиуса часовни 3 – 31/2 шага.

Направо от входа, почти у самой стены – небольшой колодезь, которым в свое время пользовались жившие там отцы-отшельники. Колодец этот накрыт был специальной крышкой, которую мы использовали для устройства алтаря. Алтаря в часовне не было. Для совершения проскомидии служил нам подоконник с левой стороны. Над устроенным нами алтарем висело деревянное распятие, сделанное монахами Словецкой обители, старообрядческого стиля. Налево от него был образ Богоматери простого письма, а еще левее – образ Одигитриевской Богоматери, которую мы перенесли в нашу часовню из соседней (100 – 150 метров от нас) часовни, чтобы заполнить пустое место, т.к. когда-то бывшая в нашей часовне какая-то икона была удалена. Икона Одигитрия была немного повреждена, и наша католичка Елена Михайловна Нефедьева, хорошая художница, восстановила ее. Направо от Распятия (если смотреть на него от входа) находился образ св. Иоанна Богослова, а направо от него образ св. Германа Соловецкого. В часовне было 4 больших окна. Дверь одна, легкая деревянная. Следовательно часовня холодная. Сестры содержали ее в образцовом порядке. Уходя в лагерь, мы не закрывали ее на замок, а только деревянным засовом, т.к., во первых, были уверены, что разного рода любопытные срывали бы замки, а, во-вторых, не хотели чинить препятствий тем заключенным, которые действительно посещали часовню в свободное для них время, и отдыхали в ней душой. Как я уже сказал, ежедневно служили читальную обедню. В субботу вечером, кроме того, совершалось всенощное бдение. В воскресенье бывала часов в 10 праздничная обедня с проповедью. Все члены нашей группы ежедневно приступали к св. Причастию. В начале приход беден был облачением и церковной утварью вообще. Было только одно красное облачение. Фиолетовое было прислано из Москвы. Как-то так случилось, что больше всего я пользовался этим облачением. 19/I/1929 года в день лишения нас права совершать богослужения оно было конфисковано. Но 7 – 10 VIII того же года ИСО (инспекционно-следственный отдел, т.е. Соловецкое ГПУ) выдало его нашему Экзарху отцу Леониду Федорову, который по окончании трехлетнего срока заключения уезжал с Соловков. Отец Экзарх забрал с собой только один комплект, а два оставил благочестивому и прекрасному во всех отношениях бывшему клирику нелегальной ленинградской семинарии Казимиру Тысовскому, который живя в то время в Кремле, т.е. в 30 километрах от нас, нелегально хранил эти вещи и при удобном случае тоже нелегально переслал их нам.

Кроме красного и фиолетового облачения, было еще белое и светло-желтое. Последнее сшили в 1927 году наши заботливые сестры из венчального платья Е.М. Нефедьевой. Оно было освящено отцом Экзархом. Белое же облачение самое красивое из бывших у нас, сшил на Соловках в 1928 году отец Потапий Емельянов, который с особенным усердием и поистине детским увлечением трудился над этими драгоценными кредистами. Это-то именно белое облачение, которое мы употребляли в праздники увез с Соловков наш незабвенный и глубокочтимый отец Экзарх.

<…>

<…>. Неизменно каждый месяц должны мы были подавать заявление о разрешении пользоваться часовней и получать вино. Через отца Николая Господь легко устранял чинимые нам на этом пути препятствия. Вот почему мы считали, что нам не нужно было обращать внимание на поползновения ИСО. В ноябре 27 года в роли помощника и заместителя отца Николая по приходским делам дипломатического характера был выдвинут я. Случилось это так. По рекомендации заведующего Соловецкой школой Аксенова, видного общественного деятеля в православной колонии, я приглашен был в качестве преподавателя математики к вольным сотрудникам ГПУ: секретарю коммунистической ячейки, начальнику кавалерийского эскадрона и библиотекарю. В самом начале 28 года меня пригласил заниматься всеми предметами средней школы с ученицей 6-го класса начальник Адмчасти А. Степанов. Он и все мои ученики были довольны и ценили мои педагогические способности. И вот, благодаря моему знакомству со Степановым и другими вольными Господь помог мне в служении всей нашей католической колонии. Сотрудники ИСО и начальник Кремлевского отделения неоднократно посягали на наше право посещать часовню. В конце каждого месяца, как я уже сказал, мы должны были получать специальные пропуска на право выхода из Кремля и посещения Германовской часовни. Пропуска эти выдавала администрация Кремля (конечно, на основании разрешения от начальника Адмчасти УСЛОНа – Управления Соловецких лагерей особого назначения). Часто бывали случаи, что эта низшая администрация или вовсе не хотела выдавать нам разрешения, или ограничивала, давая разрешения только на большие праздники. И вот в этих именно случаях помогало нам наше служебное положение. Всякий раз, когда отец Николай или я обращались к начальнику Адмчасти с заявлением, мы снова получали желательную для нас резолюцию и вручали ее нашей администрации. В своих сношениях с администрацией я имел, во-первых, общую директиву отца Экзарха, а вовторых, всегда совещался с ним и отцом Николаем. Был с нами такой случай. Несколько сотрудников ИСО, не получая от нас подарков, решили сами воспользоваться нашим добром. Эти сотрудники (Зильберман, Шмидт и др.), просматривая наши посылки, которые мы получали от родных, прихожан и друзей, забирали присылаемое нам церковное вино (выдавая нам соответствующие расписки). Сразу все присылаемое нам вино не выдавалось, а только установленная начальником Адмчасти порция. Кажется, летом 28 года оказалось, что упомянутые сотрудники ИСО выпили 28 бутылок нашего церковного вина, т.е., насколько помню, весь наш запас. Решаясь на этот шаг, и собираясь и в будущем, конечно, делать нам подобные сюрпризы, они были уверены, что все пройдет гладко и что мы не осмелимся помешать агентам всесильного ИСО в их развлечениях. Но мои старшие решили, что если мы пропустим без внимания такое беззаконие, то в будущем останемся целую зиму без вина, которое мы могли получать только до закрытия навигации, т.е. до половины декабря. Поэтому в частном разговоре с начальником Адмчасти Степановым я посетовал на постигшее нас несчастье. Но его это возмутило, и всех виновных он посадил в карцер на целый месяц. Знакомство со Степановым помогло нам и в таком еще случае. На пасхальной неделе в 28 году был произведен в лагере обыск и забраны религиозные книги, причем сам Степанов распорядился никому не выдавать книг впредь до особого общего для всего лагеря распоряжения. Многие вовсе не получили своих книг, многие получили только часть книг. По совету наших священников я, спустя самое короткое время после обыска, обратился к Степанову с просьбой вернуть нам наши книги. Когда я и В.В. Балашов пришли в ИСО с резолюцией Степанова о выдаче нам книг, сотрудник ИСО был очень удивлен и наш успех объяснил только тем, что я преподаю в семье самого Степанова.

<…>

Но вернемся к истории. В середине октября 26 года прибыл на Соловки наш дорогой и глубокочтимый отец Экзарх, мы уже знали, что на этот раз его великое «преступление» заключалось в том, что он из Калуги приехал в Могилев и там всколыхнул массы бывших униатов, которые сами напомнили ему о вере их отцов и дедов и просили послать к ним униатского священника. Как сейчас помню момент встречи с ним. Я был на работе на лесопильном заводе ко мне при6ежал отец Николай с радостной вестью о приезде отца Экзарха и с просьбой поскорее повидаться с ним, постараться попасть в карантинную роту, куда вход посторонним был строжайше запрещен. Меня же часто посылал отец Николай в такие «непроходимые» места. Я быстро оказался в знаменитой 13 роте и в первой темной комнате направо от входа увидел отца Экзарха в ужасных условиях среди так называемой шпаны (мелкий уголовный элемент). Он был одет по-светски, в строгой оригинальной шляпе. Сердце мое сжалось, когда я увидал в таком виде и в таком обществе отца Экзарха – бледного, усталого. Он очень обрадовался мне. Несмотря на усталость, он, как всегда был бодр. Насколько помню, я довольно быстро получил разрешение на его нелегальный выход из карантина в нашу роту для обеда. Отец Николай и Балашов радостно приветствовали нашего архипастыря. Если я не ошибаюсь, почти на другой же день по его приезде мы устроили ему возможность совершить святую литургию. А какая была радость для сестер и для всех нас, когда после отбытия двухнедельного карантина отец Экзарх появился в нашей часовне совершил в ней торжественную службу и сказал нам мудрую и сердечную проповедь, как всегда стильную и сильную. Больше всех кажется радовалась Ел. М. Нефедьева, которая глубоко почитала отца Экзарха еще и за то, что он был тем первым серьезным духовником в ее жизни, который руководил ею после ее обращения (приблизительно в 1920 году). Я вспомнил об этом, чтобы засвидетельствовать, что наше объединение около Евхаристического Иисуса было также местом наших <духов?>ных радостей, где отвлекавшись мы от лагерной жизни и по-детски просто радовались возможности братского общения. Благодаря прекрасной системе духовного воспитания отца Владимира Абрикосова в нас, мирянах, выработалось двойное отношение к священнику: с одной стороны – чисто сверхъестественное отношение к нему, как ко второму Христу, и наша почтительность к священнику была настолько глубока, что каждый из нас не подвал ему запросто руку, а если какой-нибудь новый священник сам протягивал руку, то или старались поцеловать руку или, как это делали сестры, просто заявлять, что у нас не принято таким образом (по-светски) здороваться со священником; с другой стороны – мы питали к священнику чисто сыновние чувства и поговорить с ним нам доставляло большое удовлетворение. После воскресного богослужения летом мы оставались на некоторое время всей нашей семьей перед часовней на лоне чудного уголка природы, съедали скромный завтрак и затем в милых и приятных братских беседах возвращались в лагерь, обсуждая близкие нам текущие события и делясь полученными вестями о других наших собратьях, находящихся в тюрьмах и высылках. Часовня и все связанное с нею, поддерживало нашу сверхъестественную жизнь и сохраняло равновесие и здоровье нашей психики, что так важно для заключенного в тяжелых и в высокой степени ненормальных Соловецких условиях. Большою моральною и духовною поддержкою служил наш приход и для тех католиков, которым администрация лагеря не разрешала посещения часовни, т.к. разрешения эти давались только так называемым церковникам, т.е. тем заключенным «преступления» которых были связаны с участием в церковной жизни. Бывали случаи, когда католики, не посещавшие часовни обращались к нашим священникам с просьбой помолиться с их интенциями, приступали нелегально к исповеди. Никогда не забуду того высокого удовлетворения, которое переживал я уже после закрытия нашей часовни, когда католики западные <или?> восточные, исповедовавшиеся у нас прежде или слыхавшие об этом, обращались с просьбою принять их исповедь. Как сейчас живо помню несколько случаев таких исповедей. Долгом считаю вспомнить об этом.

<…>

В июне-июле 27 года наша колония порядочно увеличилась. Прибыло много католических священников; 2 восточных; отец Шио Батманишвили, Архимандрит Грузинской Конгрегации Непорочного Зачатия, и отец Потапий Емельянов приведший в деревнях под городом Луганском к католичеству несколько тысяч крестьян. Латинские священники из Ленинграда (кс. кс. И. Тройго, Иванов, Хомич, Шавдинис, Василевский), с Украины (кс. кс. Ильгин, Буяльский, Федорович, Дунин-Вонсович, Словинский, Любчинский, Кривенчик, Совинский и др.), от Белоруссии (кс. кс. А. Филипп, Савицкий, В. Жолнерович и др.) С этих пор литургическая жизнь протекала следующим образом. Некоторые священники стремились во что бы то ни стало совершать св. Жертву ежедневно. Некоторые несколько раз в неделю. В часовню ежедневно ходило только несколько священников. Во-первых, ежедневное хождение само по себе очень затруднительно. Во-вторых, установился обычай служить св. литургию в наших камерах, тем более, что никого постороннего в них не было. Вставали довольно рано и сразу устраивали 2-3 алтаря: один на столе, два – на деревянных сундуках, поставленных на постелях. Так было в камере № 147 в четвертой роте Кремля. В этой камере помещалось 6 – 7 отцов. В этой же камере служили и те отцы, которые жили в общих камерах, т.е. там где помещались и не католики. В камере № 140 той же роты, где помещалось 4 – 5 отцов, устраивали 2 алтаря, на столах. Здесь служили восточные отцы. Впрочем отец Экзарх чаще всего служил в камере № 147, где была его постель. В конце 28 года нам, католикам, с большим трудом удалось занять в этой же роте и третью камеру № 143, где помещались 9 наших отцов. И в ней устроили один алтарь. В воскресенья и другие праздничные дни в часовне совершалось значительно больше обеден. В 10 – II часов служили торжественную обедню, в одно воскресенье – западную, в другое – восточную, с проповедями на польском или русском языках. На этих обеднях присутствовало довольно много отцов и светские католики. Пел латинский или славянский хор. Помню, пел под руководством отца Доминика Иванова или под моим.

<…>

Следует заметить, что Св. Даров в часовне никогда не хранили. Но припоминаю, что 2.VIII.28 года, как день францисканского праздника было устроено по мысли ксендза П. Хомича, францисканца-терциария, выставление Святых Даров. Оно продолжалось с раннего утра часов с 7-ми и до конца последней обедни, часов до 12 дня. Этот день прошел очень торжественно и часовня была убрана лесными цветами и зеленью. Правда, все было очень убого, но величественно и символично. Наши доминиканки во главе с отцом Николаем решили, подражая римской традиции, соединится в этот день в своих молитвах со своими братьями францисканцами. Кроме наших заключенных – доминиканцев и францисканцев, присутствовали: одна вольная францисканка, сестра София, Анна Некрасова, – обе приехавшие на свидание к родственникам и нелегально пришедшие в часовню. Самый трогательный момент, момент соединения на Соловках францисканцев и доминиканцев и заключенных и вольных, это было – общее причащение всех во время западной обедни, которую, если не ошибаюсь, служил отец Павел. В этот день исповедывались и причащались и другие католики, легально и, кажется, нелегально. Через день, 4-го августа в день святого Доминика, францисканцы присутствовали на торжественной восточной обедне, в гостях у доминиканцев восточного обряда. И снова причащалась все вместе. Благодарю Бога, что я был на Соловках:: нередко ощущал я в этом страшном месте дыхание неба и переживал там редкие по своему величию радости. Не могу умолчать о праздновании нами 31 июля, дня святого Игнатия Лойолы. Сестры-доминиканки, зная о глубокой симпатии отца Экзарха и моей к этому святому и его ордену, всегда отличали этот день, и во время литургии сестра-псаломщик пела тропарь святому Игнатию.

Проповеди по-польски произносил обыкновенно отец П. Хомич, которого (без специального назначения) считали настоятелем Соловецкого латинского прихода. Русские проповеди произносил отец Экзарх, отец Николай Александров, и, если память мне не изменяет, тот же отец Хомич. Не произнести проповеди в Воскресенье или большой праздник было невозможно – сестры-доминиканки не нашли бы слов для выражения своего огорчения. Иногда совершались тайные исповеди католиков, не имевших права посещать часовню, обыкновенно в те часы, когда пользуясь перерывом в работе, уходили на прогулки. Вино и облатки неизменно получали в посылках от родственников, друзей и прихожан. Кроме того, тот же немец католик, сделал для нас новый аппаратик для выпекания латинских облаток, и с тех пор мы могли быстро выпекать нормальный хлеб для западных месс. Вскоре после приезда упомянутой большой группы отцов были получены из Ленинграда несколько комплектов облачения, сосуды, миссалы и пр. Даже прислан был походный алтарь, кажется, преосв. Антонием Малецким, со святыми мощами и четырьмя комплектами облачения. На случай осложнений многие из нас заготовили для себя все необходимое для совершения святой литургии и переписали тексты самой литургии с несколькими переменными частями. Все это впоследствии весьма пригодилось. Но все же при большом количестве желающих служить святые обедни и ограниченном времени для этого нам не достаивало чаш. Поэтому западные отцы сделали то, что и восточные: в свое время: заказали мастеру доброму католику сделать 1-2 маленькие чаши из простого металла. Уже значительно позже отец Версоцкий, прекрасный мастер на все руки, сам сделал чашу из звонка, употребляемого при западном богослужении – удалил язычок, приделал к концу ручки устойчивое основание, покрыл внутреннюю часть звонка оловом, и получилась превосходная чаша. Порядочно помогла нам в этой экипировке моя жена, которая с риском, привезла ее в 31 году в тюрьму, приезжая в Соловки на свидание со мной. Она знала о всем ходе нашей жизни, о наших нуждах и благодаря этому сама посылала и других просила посылать нам то, чего не могли мы добыть на Соловках.

Мы устраивались на Соловках, как будто бы собирались остаться там навсегда. Некоторые из священников находили, что это было чрезмерное усердие, и что все это может кончиться большими неприятностями и ухудшением нашей участи. Но я всегда замечал, что ревностные почитатели святой Евхаристии и вообще священники, которые по общему признанию отличались высоким благочестием, стояли за то, чтобы всякую возможность использовать для служения святой литургии, не загадывая далеко вперед и не пугая себя и других разными страхами. Это был как раз тот стиль, которого держалась наша группа восточников, первая водрузившая на острове пыток и смерти знамя Католической Церкви. Мы держались принципа доминиканцев – на все смотреть глазами веры и всегда радоваться служа истине и наслаждаясь ею в каждый данный момент. Наши достойные своего ордена сестры-доминиканки вносили и в условия Соловецкой жизни литургический ток и традиционность. В особенности торжественно и радостно проходили большие праздники. И церковь и посетители имели действительно праздничный вид. В эти дни литургия совершалась особенно торжественно. Пользуясь знакомством с вольными монахами, я достал у них митру для отца Экзарха, а для себя стихарь, и обедня совершалась с иподиаконом. Кстати сказать 26.II.26 года, я тайно посвящен был отцом Экзархом в иподиаконы в нашей часовне. Однажды в первый день Рождества или святой Пасхи не помню, была особенно торжественная обстановка, служили латинскую обедню с диаконами и иподиаконами, и отец Экзарх сидел в митре на троне. Но в такие торжественные дни мы всегда помнили, что темные силы озадачены нашей безмятежной радостью, и что-нибудь замышляют против нас. Большею частью мы не обманывались. Но Господь всегда помогал преодолевать все осложнения или принимать их в духе веры. Некоторые священники старались в дни больших праздников посетить больных. Официально подобные посещения не разрешались и надо было пользоваться нелегальными путями. Некоторые добрые священники, как, например, отец Хомич и отец Александров старались навещать больных при всяком удобном случае. Особенно ревностны были сестры, которые имели легальный доступ в больницу и постоянно заботились о больных католиках. Облегчала им этот доступ сестра Имельда (Анна Серебренникова), которая служила сестрой милосердия.

В 1927 году в Могилеве арестован был преосв. Болеслав Слоскан. Будучи теоретически и практически знакомы с ГПУ, мы ожидали преосвященного на гостеприимные Соловки. Отец Экзарх, который еще в 22 году сказал мне, что я буду посвящен при первой возможности, приказал мне готовиться к посвящению и добыть все необходимое для этого, прежде всего архиерейский служебник (Pontificale) и святой елей (olea Sancta). Я написал об этом жене. Написано было так, что цензор писем на Соловках не понял о чем шла речь. Жена не послала мне сразу этих предметов, т.к., и сама интересуясь вопросом моего посвящения и следя за судьбой преосвященного Болеслава, решила послать их только в том случае, если бы Владыку действительна направили в Соловки. Мои надежды и ожидание приезда Владыки к нам в 27 году не оправдались: Владыка, хотя и осужденный был на три года концлагеря, направлен был однако не к нам, а в другой лагерь, находящиеся на материке. Впрочем надежда на приезд Владыки не покидала меня до конца навигационного периода в 1927 года. Часто посматривал я с острова в ту сторону моря, откуда Соловецкий пароход мог привести для меня величавший из даров Божиих – благодать священства. Но, увы, наступила зима, море покрылось на 20 килом. от берегов толстым льдом, пароходы стали на зимовку, а Владыка остался на материке. Сердце скорбело. Это была, кажется, первая и единственная скорбь, которую я так остро почувствовал за 9 лет заключения. <…>

Прошла зима 27 – 28 года, прошла весна, и вдруг, в конце июля, когда мои друзья и я оставили мысли о приезде Владыки, – вдруг узнаем мы: приехал епископ Б. Слоскан. Всего вероятнее ГПУ не собиралось направлять Владыку на Соловки. Но зимой 28 года Владыка простудил ногу и заболел ишиасом, и тогда медицинские власти решили направить его на лечение в наш соловецкий лазарет ГПУ, более оборудованный, чем госпитали других северных лагерей. Я прошел нелегально к больному Владыке. Он очень радушно принял меня. Душа его не подозревала, что к нему пришел его будущий первый сын. Вслед за мной навестил Владыку наш отец Экзарх. Как только Владыка поправился отец Экзарх обратился к нему с просьбой о моем посвящении. Владыка согласился. Решили совершить посвящение в полной тайне, не говоря об этом сразу даже всем нашим священникам. 3.VII приехала ко мне на Соловки на свидание жена и привезла последнюю необходимую для посвящения вещь – pontificale. Преосвященный Пий Евгений Неве прислал через жену специальное благословение и разрешение на посвящение. В конце августа я начал десятидневные реколлекции. Решено было устроить посвящение в будни, т.е. в рабочие дни и, по возможности, ранним утром, чтобы уменьшить до минимума степень нашего риска и избегать случайных посетителей. Предприняты были меры предосторожности, чтобы на наш ранний выход не обратили внимания в нашей роте, т.е. ближайшая к нам администрация, и даже наши почтенные отцы. 5.IX.28 года было назначено днем первого посвящения в диаконы. С великим трепетом и волнением вышли мы в начале пятого утра из лагеря и направились в часовню. В результате решения Владыки и отца Экзарха на посвящения приглашены были: ксендз каноник И. Тройго, который, как профессор литургики был инструктором Владыки при этом первом его посвящении и во время самого богослужения – архидиаконом, затем были кроме отца Экзарха, отец Николай Александров, отец П. Хомич, и все мои однодельцы – русские католики, т.е. Вл. Балашов, три сестры-доминиканки и одна светская католичка. В часовню я пришел в светском платье, и только в самой часовне одел подрясник. Богослужение прошло спокойно, сосредоточенно. Все присутствующие и я переживали совершенно особые чувства. Мои друзья говорили после, что была обстановка катакомб: в убогой часовне, на простой скамеечке, вместо кресла, сидел молодой Епископ, тоже в секретной обстановке призванный Господом к великому служению в гонимой Церкви. Епископ служил без митры и без пастораля: сиявшее в его лице и говорившее само за себя высокое духовное совершенство как бы заменяло эти обычные видимые знаки епископской власти. В часовне чувствовался аромат благодати. Мы ощущали, что и здесь на этом страшном теперь острове, полны реального значения слова Иисуса Христа. «Се Аз с вами во все дни»... «врата адовы не одолеют», – т.е. и здесь на Соловках, Господь помогает Своей Церкви делать то, что Он находит нужным, и укрепляет нашу веру для перенесения тех страданий, необходимых для Его планов спасения овечек отторгнутого стада. Еще более глубоко и торжественно настроение было в нашей незабвенной часовне через день, т.е. 7.IX.28 года. Я не мог удержаться от тихих и радостных слез, когда преосвященный Болеслав возложил на мою голову руки и произнес: «Accipe Spiritum Sanctum», и когда за тем и другие страдальцы за Святую Церковь тоже прикоснулись к моей голове. Знаю, что такие минуты уже не повторятся в моей жизни. То, что я был и останусь недостойным священства было для меня просто аксиомой, тогда и теперь. В тот момент я думал о том, что я – уже слуга Божий в полноте, и я должен служить Ему тем даром, которого Он удостоил меня. Я ощущал, что главная сила, которою я мог служить Богу в заключении, это – Святая Жертва. Я чувствовал, что Христос – навеки мой, а я – слуга Его для облегчения Его страданий в схизме. Душа моя чувствовала и говорила только одно: «Господь мой и Бог мой»...

Радостно служил я вместе со своим отцом-епископом первую обедню. После обедни, когда я разоблачился и остался в подрясник, ко мне подошел сам Владыка, стал на колени и попросил благословения. Я заколебался, как могу я преподавать благословение епископу, своему отцу... Но Владыка ждал и, кажется, посмотрел на меня, так что я невольно поднял в трепете руку и благословил своего отца и величайшего благодетеля. Потом подошел ко мне отец Экзарх, второй мой отец и такой же благодетель, великий страдалец за рождающуюся после стольких веков паралича русскую католическую Церковь и, смиренно склонив голову, попросил благословения. Разве можно забыть такие минуты?... Затем подошли отец Николай Александров, отец П. Хомич и всё присутствующие, царила тихая, но глубокая радость... Спустя некоторое время все вернулись к соловецкой действительности: новый священник превратился в прежнего светского человека, отец Донат стал Донатом Голярьевичем, как обычно меня называли и называли теперь на обратном пути из часовни в лагерь. Отец Экзарх строго распорядился не делать никаких намеков и как бы забыть, что я священник. Но по дороге произошло одно незабываемое событие. Недалеко от часовни в глубине леса встретил меня спешивший для совершения обедни отец Архимандрит Шио Батманишвили. Он жил в Кремле в одной комнате со мной, и ему сообщили под секретом о предстоящих посвящениях, т.к. в его присутствии мне предстояло совершать мои тайные обедни. Увидав меня после посвящения в лесу, он не смутился, что я был в светском платье, а сразу, по римскому обычаю, стал предо мною на колени и попросил первого благословения. Вернулся я домой и наступила обычная соловецкая жизнь. В тот же день пошел на свои обычные занятия, в дом начальника Соловецкого ГПУ, где я преподавал все предметы старшего класса средней школы свояченице (сестре жены) этого начальника (теперешнего начальника ГПУ Казанского Округа). Как сейчас помню, ученица замешкалась и не сразу вышла ко мне. некоторое время я сидел один в кабинете самого начальника и думал о часовне, откуда я только что вернулся, и невольно задал себе вопрос, что сделал бы со мной этот начальник, если бы знал, что я с сегодняшнего дня...

12. IX в той же часовне я совершил под руководством отца Экзарха первую обедню. Присутствовала вся наша восточная группа. Это была моя первая и последняя обедня в дорогой для меня часовне. Отец Экзарх находил, что служа в часовне, я рискую и лучше служить мне не в ней, а в камере, возможно раньше, т.к. в эти часы никто обыкновенно в камеру не заходил. Так я и поступал. Св. Литургию совершал ежедневно. Несмотря на то, что в одном с нами коридоре и даже напротив нашей камеры жили прочие наши отцы, никто, кроме посвященных не знал, что я служу святую обедню. И только спустя месяца два открыл Владыка, вопреки желанию отца Экзарха, всем нашим священникам тайну. (По моим соображениям соловецкое ГПУ узнало об этом раньше).

С тех пор многие называли меня в своем обществе отцом, ксендзом. Перед посторонними и в особенности перед агентами ГПУ я должен был в силу желания отца Экзарха, тщательно скрывать свое священство. Но это было не легко. Несколько раз агенты ГПУ старались поставить меня в затруднительное положение, но я вполне удачно выходил из него пользуясь, как я говорил в шутку, приемом английской дипломатии – на всякий вопрос отвечать гладким переводом разговора на другую тему.

<…>

Я спросил отца Экзарха, советует ли он и разрешает ли стараться во что бы то ни стало служить как можно чаще святые обедни, даже с некоторым риском. Тогда-то он сказал свои памятные слова: «Помните, что наши обедни на Соловках, возможно единственные в России обедни восточных священников, молящихся за Россию, надо стремиться во что бы то ни стало отслужить хотя одну обедню в день».

Уже в силу его завета мы, восточные священники, изощряли все наши способности в этом направлении. <…>

<…>Мы переживали тяжелое время. Помимо тяжелых духовных лишений, большим испытанием для нас были материальные условия нашей жизни. Мы жили в постоянном шуме на виду у всех. Читая духовные, т.е. запрещенные книги, приходилось не забывать, что за нами наблюдают. Необыкновенным мучением были для нас тяжелые физические работы. Особенно неприятной и изнурительной работой было «вридло», как с горькой улыбкой выражались заключенные. Работа эта состояла в том, что мы фактически заменяя лошадей, возили грузы за 7 и 10 километров. «Вридло» – значит: временно исполняющий должность лошади. Но и в этих условиях помимо обычных утешений, Господь послал нам специальное утешение. Мы добились разрешения совершать торжественное пасхальное богослужение. Узнав, что власти разрешили пасхальное богослужение евреям и православным, мы тоже настойчиво просили об этом соловецкую администрацию. Сверх наших ожиданий – разрешили. Пасхальную заутреню и обедню совершали в сослужении отец Экзарх и отец Николай. Присутствовали только наши восточники, т.к. латинская Пасха уже прошла. На этом богослужении, совершенном нами в часовне знаменитого Соловецкого Филипповского Собора, присутствовали по поручению начальника отделения, командир одной из рот. Под конец (или в середине, не помню) богослужения он вышел из часовни и стоял за стеклянною дверью и не очень внимательно наблюдал за нами. Прошу теперь войти в мое затруднительное положение. Отец Экзарх не позволил мне, как тайному священнику, принять участие в торжественном богослужении, но сказал, что, если будет удобно, я отслужу обедню самостоятельно, сейчас же после главной обедни. Когда отец Экзарх увидел, что администрация не наблюдает зорко за нами, он сказал мне надеть поверх светского платья епитрахиль и в таком виде отслужить обедню. Помню, как отец Экзарх и отец Николай старались стоя близ алтаря закрыть меня своими фигурами. Командир, заглядывая в стеклянную дверь, видел, что трое молятся, но понял ли он, что происходило в часовне, не знаю.

Вскоре после Пасхи наше положение еще ухудшилось. Отец Потапий, отец Экзарх, я и несколько других священников были переведены в 12-ую роту, которую нельзя назвать иначе, как кошмарной соловецкой клоакой. К довершению всех трудностей мы не имели права выходить из нее в свободное от работы время. Во время пребывания в этой роте отец Экзарх заболел, и его отправили в больницу.

<В 1929 г. многие католические священники были вывезены с главного Соловецкого острова на о. Анзер и размещены на командировке Троицкая. В июле 1929 туда был перемещен о. Леонид Федоров и находился там вплоть до своего освобождения из лагеря в августе того же года>

<… >

Поселившись на Троицкой, мы сразу же поставили пред собой главную нашу проблему, где сможем мы совершать святую Жертву? Проблема казалась в наших условиях неразрешимой: не было подходящего места. Поместили нас на чердаке в маленькой комнатке. Нас было 20 человек, спустя некоторое время – 23, а комната была длиною – 4,3 метра, шириной – около 2,8 метров, а высотой – 2,1 метра. Часть из нас спала на полу а часть – на нарах, на высоте около метра от пола: положительно как селедки в бочке. К нашему вполне понятному для каждого прискорбию, с нами были два благородных, но все же посторонних человека – православный епископ и священник-самосвят, о котором я уже вспоминал. Хотя они впоследствии и узнали, что мы служили святую литургию, но в их присутствии мы никогда не делали этого. Если бы их не было с нами, мы несомненно совершали бы богослужения в нашей комнатке; но при них, повторяю не решались.

И вот наши головы работали над приисканием удобного места. Больше всех, как мне казалось, думали об этом преосвященный Болеслав, отец Экзарх, отец П. Хомич, отец Николай Александров, отец Потапий Емельянов. Думали и просили Бога надоумить. И вот однажды кому-то из нас пришла в голову мысль, не попробовать ли молиться в лесу, или вернее в довольно густых березовых зарослях, начинавшихся у самых наших построек. Отец Потапий, отец Николай и я углубились в этот лесок на разведку. В лесу, как на всем Анзере, довольно много камней разной величины. Невольно думали, не устроиться ли нам на камне. К нашему огорчению долго не встречали удобного камня. Но вдруг, о счастье, перед нами как будто достаточно удобный камень, <и даже совсем удобный> если приподнять один его бок. Но мешает меньший величины камень, лежащий перед самым заветным камнем. <…> Решили приподнять бок большого камня, а меньший передвинуть к левой стороне большого камня и пользоваться им, как жертвенником при восточном богослужении. И вот мы принялись за работу. <…> Работая, мы не забывали, что находимся на Соловках, и посматривали по сторонам, не наблюдает ли кто за нами. С первого взгляда наша операция могла показаться со стороны очень странной и загадочной. Но слава Богу все прошло удачно и благополучно. Окончив работу, мы стояли, смотрели на эти камни и наслаждались чудесной обстановкой, заранее предвкушая, как это будет прекрасно, когда и здесь на Анзере, о котором ходила тоже дурная слава среди заключенных, вознесена будет к престолу Всевышнего священническая молитва, и принесена великая Жертва. О результате наших изысканий и устройстве алтаря мы сообщили радостно нашему великому молитвеннику преосвященному Болеславу. <К невыразимому нашему счастью> Владыка не только одобрил наши работы, но и согласился первый отслужить на нашем камне обедню. Он <Владыка> служил эту обедню в том же белом орнате, в котором посвящал меня. Если бы я был поэтом, я написал бы чудесное стихотворение по поводу этого нашего торжества. Помню, я не мог без слез смотреть, как Владыка, тоже, видимо, растроганный служил нашу лесную литургию. И я совершил службу Божию на этом камне с большим внутренним подъемом.

<…>

Вскоре кому-то из наших отцов пришла мысль – совершать литургии под самой крышей чердака. Но было одно большое неудобство: нельзя было выпрямиться во весь рост, а только устроится на коленях.. Мы так и сделали. Ставили перед собой на полу несколько чемоданов, покрывали салфеткой, зажигали одну стеариновую свечу, и стоя на коленях в одной и той же позиции в течении целой литургии, молились.

Вот план нашего помещения: : – это комнатка, где мы жили,

II. – две боковушки под крышей, в которых служились литургии. Причем в правой половине служили сразу двое, делая с помощью плаща или пальто завесу, так что получались два отделеньица. Молившийся в конце боковушки мог выйти только тогда, разумеется, когда выходил ближайший к выходу. Самый выход завешен был специальной драпировкой. И так одновременно могли служить трое.

Ежедневно служило немало отцов. Я старался служить ежедневно. Главное затруднение, которое сдерживало рвение наших отцов, это был недостаток вина. С центрального острова привезли мы на Анзер ничтожное количество вина. Для обеспечения нашей коммуны вином приходилось прилагать особые усилия. В этом направлении мне удалось порядочно помочь нашей коммуне. Еще осенью 28 года, пользуясь знакомством с вольными монахами, я просил их привезти из Архангельска 6 бутылок красного вина («Бургонь № 6"). Уехав 11 июня 29 года на Анзер, я оставил у монахов несколько бутылок этого вина. Переправить это вино на Анзер – не легкая была задача, так как на пристанях Ребольды и Кинги всегда можно было ожидать обысков. Но также трудно было получить отпуск с Анзера на главный остров. Только меньшую часть этого вина удалось и то с большими трудностями и риском переправить на Анзер. Большая часть вина пропала или по небрежности тех, кого просил я нелегально перевести его к нам или благодаря соловецким условиям жизни. <…>

<…>

№ V-03

Из воспоминаний (некролог) кн. П.М. Волконского

Князь П.М.Волконский

ЭКЗАРХ ЛЕОНИД ФЕДОРОВ

(Некролог)

7 марта 1935 года, после двенадцати лет непрерывных мытарств и скитаний по тюрьмам и местам ссылок, скончался в г. Вятка экзарх Леонид Федоров, с мая 1917 года возглавлявший католическую Церковь восточного обряда в России. Не стало великого исповедника веры, замечательного иерарха и горячего русского патриота.

Когда большевики его судили в апреле 1923 года, он — будучи сам себе защитником — так начал свою защитительную речь: «Вся моя жизнь была построена на двух элементах: на любви к Церкви, к которой я присоединился, и на любви к Родине, которую я обожаю... С того времени, как я присоединился к католической Церкви, единственной задачей моей сделалось приблизить мою Родину к той Церкви, которую я считаю истинной...» Слова эти подтверждаются всей его трудовой и подвижнической жизнью.

После него осталась огромная переписка: с матерью, за время десятилетнего его пребывания за границей; со всеми сотрудниками по церковному делу в России, Италии, Галиции и, главным образом, с митрополитом Андреем Шептицким. Сотни страниц, исписанных его мелким и четким почерком, представляют ценный материал не только для составления его биографии, но и для истории его времени, в особенности — для истории католического дела в России и истории российского экзархата. К счастью вся эта переписка, за мелкими исключениями, сохранилась и сосредоточена в архивах митрополита А.Шептицкого во Львове.

Кроме того сохранились отчеты и донесения его к папам Бенедикту XV и Пию XI, письма к нунцию Черетти, к кардиналам Бруну, Маркони, Таччи, епископу Тибериену, генералу иезуитов Ледоховскому, о. Уольшу, возглавлявшему папскую миссию помощи голодающим в России, и др. В нашем некрологе мы ограничимся только самыми существенными данными, чтобы обрисовать нравственный облик и кипучую деятельность покойного иерарха.

I.

Леонид Федоров родился в Петербурге 4 ноября 1879 года в довольно зажиточной семье. Рано лишившись отца, не пережившего потери своего состояния, он остался на попечении матери, с трудом зарабатывавшей средства к существованию. Мать его была женщиной замечательной. Ей он обязан, главным образом, своим первым интеллектуальным развитием и духовным воспитанием. Впоследствии она, по примеру сына, присоединилась к католической Церкви и была одним из самых деятельных членов русского католического прихода, зародившегося в Петербурге в начале нынешнего столетия.

Одиннадцати лет он поступил в классическую гимназию, по окончании которой поступил в Петербургскую духовную академию, но оставил ее на третьем курсе. Чувствуя призвание к католичеству, монашеству и священству, он в 1902 году уехал за границу и как все его соотечественники, чувствовавшие призвание к святому делу Унии, направился во Львов, в Галицию, к митрополиту Андрею Шептицкому, который и принял его в лоно Вселенской Церкви и с тех пор стал его духовным отцом, руководителем его занятий, а затем — непосредственным иерархическим начальником.

Учение свое он продолжал сначала в иезуитской папской коллегии в Ананьи под Римом. Пробыл там до 1907 года, но курса закончить не смог, так как русское посольство в Риме пригрозило ему, что если он продолжит свое пребывание в иезуитском учреждении, то ему будет запрещен обратный въезд в Россию. 2 ноября 1907 года он перебрался в Коллегию De Propaganda fide в Риме. Но и здесь посольство не оставило его в покое, и 26 июля 1908 года он перебрался в Швейцарию, где в Оренбургском университете и закончил в 1910 году свое богословское образование.

Давнишнее желание стать священником могло, наконец, осуществиться. Перед тем как сделать этот решительный шаг, Л.Федоров в кратком очерке изложил митрополиту Андрею историю постепенного развития своих стремлений к монашеской жизни. Мы заимствуем из этого очерка наиболее характерные места.

«Мысль о монашестве зародилась у меня еще в России, когда мне было всего 14 лет. В это время я в первый раз прочитал Библию и некоторые ее книги, а именно: книгу Иова, Экклесиаста и Премудрости Соломона. Они произвели на меня неотразимое впечатление: блеск мира, его приманки, земные идеалы показались мне простой мишурой, беганьем белки в колесе, истинной «суетой сует». На меня напала невыразимая тоска, доходившая до тупого отчаяния, так как к мрачным взглядам я был отчасти расположен с самого детства. Необычайная впечатлительность моего характера и внимательность к окружающим меня людям и событиям позволила мне видеть и проникать в такие уголки человеческой совести, какие недоступны другим даже взрослым... Постоянно звучали в ушах слова Экклесиаста: «Кто умножает познания, умножает скорбь». Вот эта-то скорбь и была первым толчком на пути монашества. Не стремление уйти от греховного мира, а просто от скучного, пошлого мира, закрыть глаза на калейдоскоп жизни и открывать их только для созерцания вечности».

«Потом наступило время философского развития. Я наперерыв читал Канта, Гегеля, Фихте, Якоби, Малешотта и других. Мать всегда держалась того оригинального мнения, что молодой человек должен читать всё и сам во всем разбираться без посторонней помощи. Не было поэтому книги настолько атеистической и грязной, которую я не мог бы прочитать. Я всласть зачитывался французскими романистами, не минула меня и итальянская эпоха Возрождения со своей разлагающей литературой, период немецкого Zerstreuung был также мне известен: одним словом моя голова стала похожа на помойную яму, куда сливаются всякие отбросы. В России не известна гармония жизни и веры: в одно и то же время я мог читать Поля де Кока, задумываться над Якоби и восхищаться Иоанном Златоустом. Но Господу было угодно спасти и вырвать меня из этого хаоса».

«Мне было уже 17 лет, когда после Шопенгауера и Гартмана мне попались под руку буддийские книги. Почва моего самообразования была настолько подготовлена к мировоззрению буддийского философа, что я, прочитывая сутру за сутрой, казалось читал свои собственные мысли».

«Мне было уже 20 лет, когда путем усердного чтения и изучения святых Отцов, соборов и истории Церкви я пришел к убеждению в истинности Вселенской Церкви. Благодать Господня, осиявшая меня в тот же самый момент, когда я уже терял веру, произвела во мне новый переворот и напомнила о живом, реальном Христе — Спасителе мира. Я стал сознательным верующим, апологетом христианства, посвятившим всю свою жизнь защите и распространению учения Церкви: мое решение стать священником становится непреклонным. Но как быть? В русской Церкви священнику необходимо жениться, а мне было противно даже думать о браке. Переходить сейчас же в католичество я еще боялся и хотел, по крайней мере, окончить духовную академию и пробыть три года священником, чтобы написать магистерскую диссертацию. Единственный выход — монашество. Впрочем, факт пострижения освобожден у нас в России от новициата и духовных подвигов. В один месяц студент третьего курса академии постригается в совершенные монахи, становится через неделю диаконом, а потом живет как вольная птица, без всякого контроля... Я знал, что жизнь русского монаха«ученого» — только жалкая карикатура истинного монашества. Изучая творения восточных аскетов я понял, что монашество — это усовершенствование себя путем мучительной борьбы, и приближение к Иисусу Христу».

«Наконец, я решил сделать бесповоротный шаг и уехать за границу с целью стать католиком».

«Католическая Церковь была для меня не только источником познаваемой вечной истины, но и стала для меня новой силоамской купелью, из которой я вышел совершенно обновленный. Годы учения, в особенности в Ананьи, были для меня почти новым откровением. Строгая регулярная жизнь, ясная, светлая умственная работа, жизнерадостные окружавшие меня товарищи, неиспорченные современной атеистической культурой, даже сам народ, живой, умный, пропитанный насквозь истинно христианской цивилизацией — всё это подняло меня на ноги и вдохнуло новую энергию. Здесь я горячо полюбил не только вообще народ, но и, в частности, наш русский народ, и сделать что-нибудь для бедного, смиренного русского народа-аскета стало необходимой потребностью».

«Византийская снисходительность и терпеливость к злу уступили во мне римскому pereat mundus – fiat justitia (пусть погибнет мир, но сотворится справедливость). С этой же точки зрения я взглянул на обрядовые несогласия в Церкви и на несправедливое отношение римских латиноманов к восточным. Отсюда желание борьбы и деятельности, желание во что бы то ни стало пробить дорогу, хотя бы ценой собственной головы. Здесь появляется уже иная мысль о монашестве: оно начинает представляться мне средством для достижения цели в нашей святой борьбе за попранные права, и осуществления миссии на Востоке».

«А если так, то разве моральное тело — монашеская конгрегация — не сильнее в тысячу раз каждого отдельного миссионера...»

Вот мысли, с которыми будущий экзарх подходил к делу, которое считал «великим и святым», и к которому он теперь считал себя «готовым вполне».

Митрополит Шептицкий, во избежание каких-либо неприятностей для Федорова и, впоследствии, осложнений с русским правительством, не хотел сам посвящать его, а отправил его в Константинополь к католическому болгарскому епископу восточного обряда преосвященному Михаилу Мирову, который и рукоположил Федорова 25 марта 1911 года. Молодой священник известил об этом своего покровителя следующей «открыткой»:

«Господь благословил.

Вашего Высокопреосвященства нижайший

послушник Иерей Леонид».

Три года затем провел о. Леонид в Галиции, исполняя разные поручения митрополита Андрея.

Он свободно владел латинским, итальянским и немецким языками. Под псевдонимами Д-р Леони или Кремони (Dr Leoni или Cremoni) он напечатал ряд богословских и исторических трудов в пражской Slavorum Litterae theologicae и в Roma e 1'Oriente в Гротта-Феррата. Принимал участие в Велеградских съездах, где на латинском языке выступал с докладами и принимал участие в прениях.

Ехать в Россию было еще преждевременно. Но митрополит посылал его каждый год в Россию на несколько недель для поддержания связи с русскими католиками и получения сведений о положении дел в России. Три обширных и полных интереса доклада о. Леонида свидетельствуют о том, насколько добросовестно он относился к этим поручениям. Объявление войны застало его в Константинополе. Он счел своим долгом вернуться на родину. Прибыл в Петербург, но и двух недель не пробыл там, как был арестован и выслан в административном порядке в Сибирь в Тобольск под строгий надзор полиции.

Митрополит Шептицкий всегда был каким-то пугалом для царского правительства: кроме опасения его католической пропаганды, главным образом боялись его «политической» роли, предполагая в нем главу украинского сепаратистского движения. Как ни старались люди действительно осведомленные доказать министерству внутренних дел всю неосновательность этих обвинений, все старания разбивались о «твердое убеждение правительства»: митрополит Андрей — заклятый враг России, о. Леонид — его агент, соглядатай, шпион, иезуит, католик и т.д. Место ему — в ссылке в Сибири.

Три года пробыл он там и только в марте 1917 года, после свержения царского правительства и объявления Временным правительством амнистии всем политическим ссыльным, смог о. Леонид вернуться в Петроград, где с нетерпением ожидали его митрополит Шептицкий и все собравшиеся освобожденные русские священники-католики.

II.

До переворота 1917 года католическое богослужение восточного обряда, как известно, было запрещено, и русские католики могли молиться только скрытно. Временное правительство, придя к власти, немедленно провозгласило свободу совести, вероисповедания и культа. Наконец-то появилась возможность открыто организовать русских католиков. Иерархический глава их, митрополит Шептицкий, оказался в Петрограде; мало того, в вывезенном в 1914 году из Львова архиве митрополита и очутившимся в охранном отделении в Петрограде, оказались и все документы, устанавливающие права и полномочия митрополита, данные ему папой Пием X. Митрополит дождался приезда в Петроград всех русских священников-католиков. 28 мая, в воскресенье «всех святых», после торжественной службы в Мальтийской церкви, он собрал их под своим председательством на первый русский Собор в помещении католической школы св. Екатерины. На соборе присутствовали отцы Зерчанинов, Колпинский, Верховский, Дейбнер, Федоров, Сусалев, Абрикосов. Кроме того, были приглашены латинские епископы Цепляк, Ропп, Лозинский, каноник Могилевской епархии, и несколько прелатов и ксендзов латинского клира. Из мирян присутствовали директор католической гимназии св. Екатерины Цибульский (свидетель от польских мирян) и В.В.Балашев (свидетель от русских католиков-мирян).

Собрание это было обставлено особенно торжественно. Все были в парадных одеяниях. В часовне были выставлены Святые Дары. Отец Колпинский прочел порусски и по-латински акт установления в России Экзархата. Своим представителем на всю Россию, за исключением Малороссии и Белоруссии, митрополит Андрей назначил протопресвитера о. Леонида Федорова с титулом экзарха. Этот акт был скреплен подписями всех присутствующих, в том числе и представителей латинского клира, а также присягой восточного клира Папе и Экзарху.

Таким образом русские католики были, наконец, официально, канонично и открыто организованы и выделены в особую группу со своей канонической иерархией, временно подчиненной митрополиту Шептицкому, а потом, после утверждения папой, непосредственно Римскому Престолу. Митрополит хотел сейчас же посвятить о. Леонида в епископы с подчинением его непосредственно Риму и тем самым закончить намеченную еще Пием X программу, но уступил личной просьбе экзарха повременить. Во-первых, до полного урегулирования в Риме положения о русском экзархате, а во-вторых, дать ему, Федорову, испытать силы и приготовиться для епископского служения.

Здесь будет уместным сказать, что это утверждение экзарха состоялось в Риме в 1921 году. Причина такого замедления связана сначала с условиями военного времени, а затем — с невозможностью для митрополита Андрея прибыть в Рим раньше для личного доклада Святейшему Отцу.

Только 24 февраля 1921 года папа Бенедикт XV подтвердил все facilitates (полномочия), данные митрополиту Андрею папой Пием X для русского дела, а 1 марта последовало и утверждение Леонида Федорова экзархом с пожалованием ему титула апостольского протонотария.

В последний раз, насколько нам известно, в официальных документах экзарх упоминается в 1930 году. В послании папы Пия XI от 2 февраля 1930 года к кардиналу Пампили по поводу преследования христиан в России читаем: «...нашего представителя для католиков восточного обряда экзарха Леонида Федорова...»

Теперь вернемся к нашему собору. На нем были приняты постановления, регулирующие конституцию русской католической Церкви, ее богослужения, поведение клира, печатание книг и т.д.

Временное правительство, уведомленное об основании Экзархата, одобрило его и признало. Оно немедленно пригласило экзарха в заседавшую тогда комиссию по выработке нового положения католической Церкви в России. Представителем от польско-латинской группы католиков в комиссию вошел епископ Цепляк.

Так за несколько часов было достигнуто то, чего столетиями не удавалось оформить царскому правительству. Открывалось широкое поле деятельности для русского католического движения. Препятствия, веками создававшиеся самодержавным правительством для свободного обсуждения спорных церковно-религиозных вопросов, исчезли. Голос русской религиозной мысли мог звучать свободно. Духовно освобожденные русские люди — католики и православные — могли беспрепятственно встречаться, и что особенно дорого, — в чисто русской обстановке, на русской земле, под руководством и водительством своих русских католических священников и в дружном сотрудничестве с представителями духовенства православного.

В России, — благодаря отчасти политике правительства, умышленно старавшемуся представить католическую Церковь как исключительно латинскую и даже польскую, отчасти благодаря историческим условиям, в которых находилась Брестская Уния, и потом — в Галиции — восточно-католическая церковь (мы имеем в виду главным образом примеры постепенной латинизации), — у всех русских, какое бы положение они ни занимали и на какой бы ступени образования они ни находились, крепко и непоколебимо оформилось убеждение, что Уния — это «польская», «иезуитская», «папская» хитрость для привлечения попавших на эту удочку православных в «настоящее» католичество. Слова «Уния», «униаты» прямо претили религиозному и патриотическому чувству русского человека.

С первых же шагов русскому католическому духовенству надо было русским людям ясно показать, что ничего подобного теперь уже немыслимо. На епархиальном петроградском соборе были выработаны самые строжайшие меры, чтобы в корне пресечь всякие латинизаторские попытки: грекороссийский обряд должен оставаться неприкосновенным во всей своей чистоте, как заповедал папа Пий X,—«Nec plus, nec minus, nec aliter» (ни больше, ни меньше, не иначе). Затем русский католический клир поставил себе задачей сближение с православным духовенством, братское к нему отношение, исключающее всякий политический задор. Вот как сам экзарх определял задачи католической миссии в России:

«Прозелитизм и обращение отдельных лиц не должны составлять главной задачи нашей миссии, так как это мало поможет Унии. Главной целью мы считаем распространение и популяризацию самой идеи Унии, распространение здравых идей о католичестве и сближение с православным духовенством. Не осветивши российскую тьму настоящим пониманием католичества, нечего и думать о крупных успехах. Мы, конечно, не отказываемся принимать приходящие к нам души, но не ставим это главной целью нашей миссии. Путем прозелитизма можно приобрести, даже в латинский обряд, тысячи душ, но эти тысячи душ будут только новым препятствием между ними и теми десятками миллионов, которые мы должны привести в «единое стадо». Поэтому, когда приходится нам выбирать между эфемерным успехом в приобретении новых душ и основными задачами нашей миссии, мы, не колеблясь, жертвуем первыми для второй цели» (см. письмо экзарха к о. Евреинову в Рим от 18 июля 1921 года).

Остановимся мы главным образом на том, что экзарх считал первостепенной задачей своей миссии.

Плоды его «политики» сказались немедленно. В крупных центрах России, главным образом в Петрограде и Москве, на приглашение восточных католиков с радостью откликнулись православные. Организовывались съезды, читались рефераты, устраивались беседы, даже диспуты, в которых, с благословения патриарха Тихона, принимали участие представители православного духовенства.

Экзарх — прекрасный оратор, проповедник, апологет и незаменимый знаток по вопросам схизмы — выступал всюду с докладами, всегда насыщенными примиряющим элементом. Его всегда слушали с неослабным вниманием и православные и католики. В зале при школе св. Екатерины в Петрограде он говорил на тему «Святая Уния». Беседа собрала такую массу народа, что большой зал был переполнен. Православные благодарили его за объективное изложение данной темы. Особенно поразил слушателей его реферат, прочитанный в Москве, на тему «Ты еси Петр», который представлял собой разбор только одного 18-го стиха XVI главы Евангелия от Матфея. Конференция проходила в недавно организованной о. В. Абрикосовым женской доминиканской общине. В течение трех с половиной часов говорил экзарх при неослабном внимании аудитории. Дух мира и любви не покидал многолюдного собрания.

Один из присутствовавших православных заявил потом: «Примирительный тон экзарха уж так примирителен, что даже подозрительно, что за ним кроется». А один православный священник признался: «О. Леонид говорит так хорошо и кротко, что миряне (т.е. православные) могут соблазниться». Насколько возможно было, экзарх посещал и другие центры. Особенно знаменательна была его поездка в мае 1922 года в Могилев, где его речь положительно всколыхнула массу прежних униатов.

В Петрограде под начальством экзарха основываются женский орден «Святого Семейства», «Община сестер Святого Духа», «Общество Иоанна Златоуста». В Москве под руководством о. В.Абрикосова и матери Екатерины (Абрикосовой) развивается женская доминиканская община, деятельность которой достойна отдельной монографии. Ее процветанию положило конец советское правительство, разогнав по местам ссылок всех ее членов.

Во время голодных 1918, 1919 и 1922 годов экзарх неоднократно обращался к Святейшему Престолу за помощью для голодавшего народа и находил благожелательный отклик у пап Бенедикта XV и Пия XI, присылавших посильную помощь. Именно к этому времени относится сближение экзарха с иезуитом о. Уолшем (Walsh), оказавшим неоценимые услуги голодавшему народу и делу миссии. Объясняться с ним экзарху приходилось на латинском языке.

В кратком некрологе не перечислишь всего того, что сделал экзарх за каких-нибудь пять лет и в каких невероятно тяжелых условиях.

Прежде всего, не гладко складывались у него отношения со всеми членами подчиненного ему клира. Из всех русских католических священников, бывших в распоряжении митрополита Шептицкого для назначения своего заместителя, о. Леонид был по своим нравственным качествам, по духовной и богословской подготовке несомненно самым подходящим кандидатом. Но по годам он был моложе многих (ему было всего 37 лет), особенно таких ветеранов, как о. Зерчанинов и о. Дейбнер. Трудно было подчинить их своей непреклонной воле, церковной дисциплине, к которой так не привык русский человек. Они были склонны смотреть на него как на «старшего товарища», т.е. с обычным русским разгильдяйством. Приходилось на священнических собраниях сурово напоминать им о «начальстве», что, по признанию экзарха, ему «стоило ужасных мук».

Много разочарования и горя пришлось претерпеть ему от них.

Латинское духовенство было глубоко убеждено, что святая Уния невозможна в России, что интеллигенция согласится на католичество только латинского обряда, что в восточном обряде будет только небольшая кучка мещан и крестьян. Взгляд совершенно неправильный. «Только те, кто становятся католиками восточного обряда, — пишет экзарх, — являются «настоящим семенем» будущего единения. Они совершают тяжкий подвиг под градом насмешек и укоризн как со стороны православных, так и со стороны своих братьев латинян; но, мало-помалу, самим своим существованием они открывают русским людям глаза на вселенский дух католической Церкви».

Латиняне считали недопустимым применение в России энциклики папы Льва XIII «Orientalium dignitas Ecclesiarum» (Достоинство Восточной Церкви). В то же время клир восточный держался обратного мнения, и не было письма экзарха в Рим, в котором бы он не настаивал на том, чтобы эта энциклика была формально и открыто применена в России.

Ясно, что полного доверия, дружного сотрудничества между обоими клирами всегда быть не могло. К сожалению, бывали недоразумения и столкновения. Это тем более было чувствительно для экзарха, так как материально он во многом был зависим от латинян.

А материальное положение день ото дня, год от году становилось для экзарха и всего восточного клира все более тяжелым и отчаянным. Вот как сам экзарх описывает это в письме от 6 апреля 1922 года :

«Вашему покорнейшему слуге, экзарху российскому, протопресвитеру и протонотарию апостольскому» приходилось в 1918-19 гг. голодать до того, что тряслись руки и колени, и приходится до сих пор рубить и колоть дрова, ломать на дрова дома и заборы, быть молотобойцем в кузнице, возить тачки с поклажей и мусором, разрабатывать огороды и дежурить на них по ночам... Только милостью Божией могу я объяснить себе, что еще не умер или не приведен в полную негодность, несмотря на анемию и подагрический ревматизм, который грызет меня, как крыса старое дерево...

Бога ради не думайте, что тут играет роль хоть самая малейшая гордость или обида, или зависть. Нет, тысячу раз нет. Если апостолы и святые не стыдились быть нищими Христа ради, то нам несчастным, обремененным «грехи многими», как думать о каком-то самолюбии. Я имею здесь в виду совершенно другое.

По непреложным законам грешной человеческой психологии нищий — всегда нечто презренное и пренебрегаемое, а в нашем лице пренебрегается таким образом вся Восточная Церковь...

Вам, дорогой Владыко, нужно было бы открыть на это глаза кому следует, подчеркивая, что на спасение 120 миллионного, почти католического народа не может быть жалко никаких денег, и что много и очень много денег с необходимостью должно уйти на подготовку настоящей миссии, на, так сказать, утрамбовку того пути, по которому двинутся наши наследники. Поэтому было бы в высшей степени полезно, чтобы мы получили денежную помощь не от местного латинского клира, а исключительно из заграницы...» Но главные затруднения для успешной работы экзарха исходили, конечно, от советского правительства. Но все эти трудности и тяжелые условия ничуть не умаляли апостольского рвения и духа о. Леонида.

Духовный облик его особенно ярко проявляется в связи с вопросом о назначении русского епископа для экзархата. Вот как он выражается в письмах к митрополиту Шептицкому от 6 апреля 1922 года и от 1 июля 1923 года : «Вы пишете «ut exarcha fiat episcopus» (да станет экзарх епископом)... Не обвиняйте меня, дорогой Владыко, в малодушии, в желании свалить с себя, со своих плеч тяжелое бремя и возложить его на другого. Я помню, что обещал Вам не отказываться от епископства, когда это будет необходимо, но эти пять лет моего иерархического служения показали мне, что я совершенно не пригоден для этого великого сана... У меня нет самых существенных свойств, необходимых епископу, у меня, к сожалению, нет даже духа любви к моим верным, мало духа молитвы, нет твердой, непреклонной воли проводить мои реформы, нет прозорливости и знания людей, умения не только «вести свою линию», но и внушать ее другим...

У меня нет любви к человеческому обществу. Про меня справедливо говорят, что «он мученик, но не организатор» в том именно смысле, что я, безусловно, вынослив, но не умею заставить окружающих меня проникнуться моими идеями...

Как я благодарен Создателю, что Вы тогда (т.е. при назначении экзархом) удержали свою десницу и не возложили ее на меня. Я не принадлежу, как Вы знаете, к тем лицемерно скромным субъектам, которые, заявив с воплем и рыданием о своем недостоинстве, потом смиренно подставляют под омофор «выи своя». Я человек здравого и сухого рассудка, который заставляет меня серьезно относиться ко всякому делу, а в особенности — к делу Святой Церкви. Если я — хороший проповедник — обладаю детальным знанием Восточной Церкви, умею хорошо служить и ощущать дух восточного обряда; если я терпелив как осел и умею гнуться во все стороны; если я развиваю иногда большую энергию, защищая Церковь и не щажу для этого сил и здоровья, — это еще не патент на епископство. Все это с успехом может сделать любой священник...

Вам скажут о моей любви, ласковости, будут превозносить мои кротость и терпение, даже будут говорить о моем умении проникать в человеческую душу. Но все это только мои отдельные усилия, virtus ex necessitate (усилия по необходимости), усилия, которые не укладываются в мою сущность, никогда не делаются моим внутренним «Я»... Я строго проверил себя и пришел к тому убеждению, что «рожденный ползать, летать не может».

Я, может быть, идеальный творец чужих поручений, но не творец, и не Израиль, борющийся с Богом, а Иов, лежащий на гноище. Я овладел западной мыслью и ясностью, но дряблая восточная натура крепко засела во мне и не поддается никаким воздействиям.

Книга, келья, спокойное стояние на клиросе и бесконечные службы, а прежде всего одиночество и бегство от людей — вот моя атмосфера... Соединить же апостольскую жизнь с созерцательной я не могу. Вы знаете, как я люблю иезуитов, но никогда не решусь вступить в их орден, т.к. этот идеал для меня недостижим... Самое тяжелое для меня — это люди... В эти тяжелые годы я, иногда разбитый и измученный, вместо того, чтобы лечь спать, садился в кресло и в полной тишине и одиночестве, при свете одной только лампады, просиживал в кресле два-три часа и наслаждался уединением. Я осознавал себя совершенно оторванным от мира, ни о чем почти не думал и смотрел на лик Христа, озаренный тихим светом лампады... «все суета и томление духа». Какая сущая правда.

Непреодолимая тяга к монашеству и уединению усиливается во мне настолько, что я уже думаю не о студитах [монашеский восточный орден, восстановленный о. Климентом, братом митрополита Андрея Шептицкого], а о камалдулах [монахи-отшельники]...

Воспитанный в правилах строгой дисциплины, я совершенно не понимаю, как может подчиненный не слушаться своего начальника. И в то время, когда настоящий епископ, принимая во внимание человеческие слабости, должен мерами отеческого любовного воздействия образумить непокоренного, я только способен его покарать...

Для России в качестве епископа нужен теперь человек святой, исполненый gravitate sacerdotal i (священнического авторитета), прозорливый, твердый, умеющий внушать к себе уважение... Протянуть несколько лет в качестве экзарха я еще кое-как сумею, но принять на себя такую громадную ответственность, т.е. быть первым восточным епископом в России — это свыше моих сил...»

Сколько в этих признаниях смирения и беспощадной строгости к самому себе и к своей работе. Между тем, он жил исключительно для этого, для интересов святой Унии, которой посвятил все свои силы, для блага которой не боялся говорить правду всем. В конце декабря 1922 года, накануне ареста и предания суду, он писал митрополиту Шептицкому : «Я приготовил целый отчет ad usum privatum Summi Pontifici (для личного пользования Святейшего Отца), о котором будете знать вы и кучка самых преданных и близких людей. Это уже не отчет о нашей миссии, а изложение тех причин, которые губят дело восточного католичества. Пускай за этот меморандум меня гонят с места, но нужно раз навсегда, хотя бы в самой спокойной и почтительной форме сказать правду в глаза...»

А кому, как не ему, было знать эту правду. Главным утешением экзарха, пожалуй, единственным, были те редкие письма, которые доходили до него от митрополита Андрея.

«У меня нет даже слов, — пишет он Владыке, — выразить Вам всю ту светлую радость, какую я испытал при получении Вашего письма. Значит, Вы все-таки живы; иными словами, я стою на твердом камне и, как глубоко убежденный, чувствую силу ваших молитв за себя и за нашу Церковь».

В другом месте — уже из тюрьмы — он пишет: «Спасибо, дорогой Отец, за Ваше письмо. Наконец-то светлый, радостный луч, наконец-то струя чистого воздуха в мое исстрадавшееся сердце. Вспомнишь Вас — и снова хочется жить, получишь весточку — и снова хочется работать. Хотелось бы услышать дорогой голос, неумолимо вещающий Христову истину.

Есть за кого держаться в моем абсолютном одиночестве». Так вспоминает экзарх своего «учителя и отца», которому «был предан без остатка».

III.

Главным врагом экзарха было, конечно, советское правительство. На каждом шагу приходилось наталкиваться на распоряжения, неприемлемые для католического священника. Ограбление церквей, непомерные налоги, запрещение преподавать Закон Божий и катехизис детям моложе восемнадцати лет, требования подписывать обязательства, запрещенные Римом, и т.д.,— все это постоянно вызывало столкновения и недовольство советского «начальства». А тут еще экзарх оказался горячим работником по сближению православных с католиками.

Призрак единения Церквей немало страшил большевиков: они понимали, что катол ичество — сила, бороться с которой нелегко. «Раз вы католик, значит и контрреволюционер», — вот определенный взгляд советского судебного ведомства.

Вполне естественно, что 5 декабря 1922 года все католические церкви Петрограда оказались опечатанными, а в январе 1923 года все католическое духовенство — четырнадцать священников с епископом Цепляком во главе — было вызвано в Москву на суд Верховного трибунала. В числе привлеченных был и экзарх.

Все они обвинялись в том, что с 1918 года проводили незаконные священнические собрания, на которых принимали все меры для того, чтобы возбудить «религиозные предрассудки» народных масс и всячески помешать советской власти проводить в жизнь свои «полезные» реформы. А экзарху было предъявлено специальное обвинение в том, что он организовывал протесты православного и католического духовенства против антицерковных мероприятий советской власти.

Ни суд, ни предстоящий приговор не страшили экзарха. Уже сколько раз раньше, когда за отказ подчиниться требованиям «начальства» ему грозили расстрелом, он в резкой форме отвечал, что ни тюрьмы, ни расстрелов не боится и смотрит на них как на мученический венец. А теперь он пишет митрополиту Андрею из Москвы 7 марта 1923 года: «Если дело дойдет до расстрелов, то жертвой может быть буду и я, чего мне, каюсь вам, очень бы хотелось. Я убежден, что если прольется наша кровь, и притом в возможно большем количестве, это будет самый лучший fundamentum Ecclesiae russicae catholicae (основание русской католической Церкви), иначе мы будем не жить, а прозябать среди нашего темного, беспросветного советского быта... Впрочем, не «яко же аз хощу»...

Господь судил иначе...

Процесс по обвинению экзарха послужил только большему торжеству Церкви.

«Уже сам мой внешний вид, — пишет он 25 апреля 1923 года, — сделал многое. Среди латинских сутан и бритых лиц выделялась моя борода, вызывая всеобщее недоумение: что же это такое, значит и такие католики бывают. Людская молва, благодаря газетам, донесла теперь в самые укромные уголки России отголоски процесса, а вместе с ними и рассказы о русской католической Церкви и ее экзархе. Это теперь уже неотъемлемый исторический факт. Так как я уже знал, что мы были обречены заранее и о никакой справедливости на суде речи быть не могло, то постарался с честью выйти из создавшегося положения».

Он сам был своим защитником. Его резкие ответы и защитительная речь вызвали восхищение многих присутствовавших. На суде он предстал самой яркой фигурой католической Церкви. Его фраза: «Хотя мы и подчиняемся советской власти вполне искренно, но смотрим на нее, как на наказание Божие за грехи наши», — вызвала сенсацию и ходила по всей Москве. Он смело говорил, что о никакой свободе совести в совдепии речи быть не может. Это почувствовали все. Выяснилось также и отношение большевиков к идее соединения церквей: она представлялась им только как общий политический фронт против большевизма

«Мои десять лет тюрьмы, — пишет экзарх, — я получил именно за это. Прокурор (Крыленко), охарактеризовав меня как идущего напролом против советской власти, заявил, что мой фанатизм не может смягчить моей участи. «Это он, — закричал он, указывая на меня патетическим жестом, — собрал вместе православных и католиков для противодействия власти. Это он организовывал общий фронт против коммунизма... Церковь и советская власть — это антиподы и вместе ужиться не могут. Всякая проповедь с церковной кафедры против атеизма уже есть политическая контрреволюционная агитация...» Так с сатанинской злобой, захлебываясь от бешенства, кричал на суде прокурор». Единственное, чего боялся экзарх, — это быть высланным из России. Он не хотел покидать родины, своего дела, служения, своей бедной, распыленной паствы. В тюрьме, среди осужденных, он мог продолжать апостольскую деятельность: из тюрьмы он мог, хоть урывками, управлять экзархатом.

Приговорили его к десяти годам тюремного заключения. Переносил он его бодро. «Здоровье мое, — пишет он, — достаточно расшаталось, затронута верхушка правого легкого, но в общем чувствую себя бодро. Состояние духа, по милости Божией, тоже хорошее, хотя очень тяжело без литургии: чувствую себя каким-то никуда не годным человеком...» И там, в тюрьме, у него налаживалось «дело». Тюрьма была переполнена лучшими представителями православного духовенства: тихоновцами — епископами и священниками. Отношения с ними установились самые сердечные. «Я, — пишет экзарх, — настроил своих латинян как следует, и ни одного резкого слова не вылетает из их уст. Я постоянно спускаюсь к ним на первый этаж и они меня принимают как своего. В особенности склонен к соединению епископ X. Думаю, что придется посеять не одну горсть добрых семян». На этот раз он пробыл в тюрьме три года и два месяца. В силу какого-то манифеста он подпал под «амнистию» и был выпущен, но его минимальная свобода была ограничена так называемым «минусом 6»: запрещением въезда в шесть главных городов и во все морские гавани.

Местом жительства он выбрал Калугу. Благодаря вниманию и доброте местного латинского священника (о. Иоанна Павловича), он имел возможность устроиться с относительным удобством, а главное — мог служить обедню. Паства (всего человек 50) была вся латинская, и его восточная служба вызывала сначала недоумение и даже смущение, но авторитетное слово о. Иоанна сразу положило этому конец. «Iterum et iterum» (снова и снова), — записывает экзарх,— всё в нашей миссии зависит от отношения к нам наших латинских коллег».

О его прихожанах в Москве и Петрограде доходили до него печальные известия. «Тридцать шесть моих лучших прихожан, — пишет он, — опять сидят по тюрьмам и ссылкам. Среди них есть старушки, да вдобавок еще и больные. Не отличаются здоровьем и другие мои верные чада. Их ест цынга (на Соловках и в Сибири), туберкулез и другие немощи. Раскинуты они по всему пространству нашего необъятного отечества... Сидят, как говорится, ни за что, ни про что, или вернее за то, что они русские католики. Но телесная их немощь с избытком покрывается божественной благодатью. Их редкие письма дышат такой ясностью духа, таким смирением перед волей Провидения, такой радостью за свои страдания во Христе, что мне остается только благодарить Бога и учиться у Него христианской стойкости».

Это письмо, помеченное 23-им мая 1926 года, — последнее известие, которое дошло до нас непосредственно от самого экзарха. Заканчивается оно словами: «Хотелось бы мне, чтобы как-нибудь было доведено до сведения Святейшего Отца, что я так глубоко тронут его заботами обо мне недостойном, что мне становится подчас стыдно за такое незаслуженное участие и что я думаю о том счастливом моменте, когда лично смогу поклониться его апостольским стопам».

Отрывочные данные для дальнейшего нашего повествования мы смогли почерпнуть исключительно из уст и письменных воспоминаний других русских католиков, разделивших с ним мытарства по местам заключений и ссылок, конечно тех из них, которым по разным обстоятельствам посчастливилось выйти из советского «рая». Имен их, на данный момент, дать мы не можем.

Недолго пришлось экзарху пользоваться свободой. Прослышали о его освобождении и пребывании в Калуге жители г. Могилев, где он в свои приезды в 1922 году посеял столь благодатные семена сближения между православными, униатами и католиками, и решили просить прислать им униатского священника для завершения дела Унии. Кого же послать? Все давно арестованы, сосланы... Экзарх поехал сам и своим горячим словом вновь всколыхнул массы верующих. Бывать в Могилеве ему не возбранялось, но вести униатскую пропаганду было тяжким преступлением. На этот раз уже безо всякого суда, одним административным распоряжением экзарх ссылается на Соловки.

В Белом море, на группе Соловецких островов, начиная с XIV столетия был основан ряд монастырей, сыгравших видную роль в истории России и в духовном развитии русского народа. Большевики превратили монастыри в тюрьмы, а все острова — в место ссылки и каторжных работ в самых кошмарных условиях. Когда ГПУ арестовывает русского свободного гражданина, то первой мыслью арестованного бывает: «Только бы не на Соловки». Туда-то и попал в октябре 1926 года наш экзарх. Но к великому своему утешению встретил он там целый ряд своих единоверцев из Петрограда и Москвы. Были там и сестры-доминиканки. Встретили его все как отца родного.

«Как сейчас помню момент встречи с ним, — записывает один из единоверцев. — Я был на работе на лесопильном заводе. Прибегает ко мне о. Н . с радостным известием: приехал экзарх и просит повидаться с ним и освободить его из карантинной роты. Я имел нелегальный вход туда и поэтому быстро оказался в страшной 13-ой роте. В первой полутемной комнате увидел я экзарха в ужасных условиях среди так называемой шпаны — мелкого уголовного элемента. Он был одет по-светски, в старой оригинальной шляпе. Сердце мое сжалось, когда я увидел в таком виде и в такой обстановке нашего дорогого экзарха, бледного и усталого. Несмотря на усталость он, как всегда, был бодр. Я быстро получил разрешение на его нелегальный выход и мы с радостью приветствовали нашего дорогого архипастыря. Почти на другой же день мы устроили ему возможность совершить Божественную Литургию. А какая радость была для всех нас и для сестер, когда, после отбытия двухнедельного карантина, экзарх появился в нашей часовне, совершил в ней службу и произнес нам мудрую и сердечную проповедь». Он поучал и утешал их: «Мы жертва за схизму Востока, я не устану повторять это всегда, и должны с терпением нести этот крест... Мы — удобрение для духовного возрождения России...»

Совершать эти обедни и молиться за русский народ — вот была первая и главная задача всех этих каторжан. Несмотря на все преследования тюремной администрации, им это удавалось почти ежедневно, памятуя слова экзарха: «Помните, что наши обедни на Соловках — возможно единственные в России обедни восточных священников, молящихся за Россию. Надо стремиться во что бы то ни стало отслужить хоть одну обедню в день».

Сначала было разрешено для проведения служб использовать одну заброшенную часовню. Потом последовало запрещение служить вообще. Приходилось служить тайно, где попало: в подвалах, в лесу на камне или под защитой развесистой ели. А с июня 1929 года положение еще более ухудшилось. С центрального острова всю «духовную команду» перевели на самый северный небольшой остров Анзер, где условия во всех отношениях были еще тяжелее. Двадцать три человека оказались в одной комнате длиною в четыре метра и около двух метров шириной.

Обедни ухитрялись служить на чердаке под самой крышей: было так низко, что все могли стоять только на коленях и служить приходилось только по ночам. Воистину оправдывалось замечание одного местного следователябольшевика: «Где ксендз, там и обедня».

Так проходили месяцы и годы. Эти постоянные заботы о возможности совершить Святую Жертву, эти служения обеден во мраке ночи под постоянным страхом быть застигнутым на «месте преступления», постоянные заботы о том, как достать вина, хлеба, облачение, утварь, — все это заставляло наших ссыльных проходить большую школу духовной жизни. И жизнь эта била сильным ключом и оставила в их душах светлые воспоминания: если, обыкновенно, советский гражданин с содроганием и проклятием вспоминает о пребывании на Соловках, то один из наших священников (после восьми лет ссылки) пишет в своих воспоминаниях: «Я счастлив, что был на Соловках...»

Экзарх пробыл там до 1931 года. Потом его перевели в город Котлас Вятской губернии, где он работал на каком-то заводе. Сведений о его пребывании там мы до сих пор почти не имеем. Знаем, что здоровье его совершенно пошатнулось, а в конце марта 1935 года окольными путями пришла весть о его кончине в городе Вятка.

Не стало Божьего человека и мученика Церкви, жизнь и деятельность которого заслуживает более серьезного и обстоятельного описания, чем настоящий некролог. Париж, 1935 г.

№ V-04

Из воспоминаний об о. Леониде Федорове

о. Д. Кузьмина-Караваева

О нашем Экзархе, о. Леониде, я могу сказать и мало, и много. Мало – в том смысле, что мое личное знакомство с ним было весьма кратковременно. Оно началось вскоре после моего перехода летом 20-го года, и кончилось моей высылкой за границу, в сентябре 22-го года. За это время я видел о. Леонида несколько раз в Москве, куда он приезжал по делам и ненадолго, и два раза – в Петрограде. Много – в том смысле, что о. Леонид жив для меня до сих пор.

С первой встречи он стал для меня и стал навсегда образцовым апостолом русского католичества, и если я, по прошествии 22-х лет, увы, могу упрекать себя во многом и многом, то эти упреки относятся как раз к тому, что я в свое время не достаточно научился у о. Леонида и сейчас не всегда вдохновляюсь его изумительным образом. Это не значит, конечно, что за те же долгие годы мне не пришлось встретить других священников, за которыми было бы можно и должно идти, – в таких встречах, по милости Божией, не было недостатка, и благодаря им я многому научился и продолжаю учиться, – но это значит, что эти новые и благотворные уроки, в конце концов, лишь подтверждают и расширяют те, что я впервые узнал благодаря о. Леониду.

О. Леонид был прежде всего образцовым священником. С кем бы он ни говорил, вы всегда замечали, что он хочет и может говорить со своим собеседником на его языке, и вместе с тем, что он с изумительной простотой переводит на язык этого собеседника ему ранее недоступную или малопонятную вселенско-церковную истину.

Эта способность говорить с каждым об одном и том же на его языке была у о. Леонида даром, ниспосланным свыше, печатью священства в точном значении слова. Никто [иной], как наш Господь и Спаситель И[исус] Христос, Священник по преимуществу, есть источник этой способности сводить многих и разных к одному и тому же. Но о. Леонид сумел восприять и освоить Божий дар в полном объеме, и потому его образ служит для меня в минуты сомнений и колебаний ободрением и подкреплением. То, что он делал, может и должен делать каждый священник, и ни для кого нет ничего недостижимого в переложении на русский язык вселенских истин римско-католической Церкви.

Священник, также, как и Христос, есть всегда посредник. Посредник между общим и частным в тех пределах, в которых то и другое встречается на его пастырском поприще, и потому русский католический священник не может не быть посредником между Римом и Россией. Но для того, чтобы быть посредником между одним и другим, нужно любить [и] одно, и другое, и притом нужно любить одно и другое любовью, исходящей из одного и того же источника, из одного и того же сыновнего послушания Богу. Именно так любил о. Леонид и Рим, и Россию. Он любил Рим оттого, что Богу было угодно сделать Вечный Город средоточием Церкви, и он любил Россию оттого, что тому же Богу было угодно, чтобы он, о. Леонид, работал в России, а не в Германии или Америке.

От одной и той же причины могут и даже должны [про]истекать различные последствия, и если любовь к римскому католичеству и любовь к русскому православию исходили у о. Леонида из одного и того же источника, то это не значит, что там и здесь этот источник приводил к одним и тем же последствиям. О. Леонид, еще раз повторяю, любил и Рим, и Россию, но, – и в этом все дело, – он любил Рим иначе, чем Россию, и любил Россию иначе, нежели Рим.

Это, казалось бы отвлеченное, различение между одной и другой любовью, несмотря на их исхождение из одного и того же источника, было для о. Леонида опытным различением, и потому в моей памяти отчетливо сохранилось впечатление о том, что он иначе и иначе держал себя в обществе католическо-польского клира и в обществе русского православного духовенства.

Люди легче всего идут нам навстречу, когда мы понимаем и разделяем с ними чувства обиды от несправедливого к ним отношения, но именно потому, что для того, чтобы говорить с человеком на его языке, нужно соглашаться с ним, что он был обижен и несправедливо обижен, и нелегко посредничать между теми, для кого взаимное отношение есть прежде всего отношение взаимной несправедливой обиды. О. Леонид отлично знал, как болезненно ощущает православное духовенство все то, что приходит к нему с латинской стороны под видом высокомерного презрения; но он знал не меньше того, сколько оснований имеется у польского клира для того, чтобы жаловаться на такое же высокомерие со стороны еще недавно «господствовавшей» Церкви; и тем не менее, беседуя с православными и настойчиво свидетельствуя перед ними, что латинское высокомерие есть нечто преходящее и случайное, тогда как уважение к восточному благочестию неотделимо от самой сущности католичества и вдохновляет собой всю папскую политику последнего времени, – он никогда не забывал о том, что все католики без изъятия, латиняне или восточные, высокомерны они или нет, суть его братья по вере. Вот почему вместе с ним можно было сожалеть, даже возмущаться пренебрежением к восточному обряду и к восточному духовенству, но издеваться над ксендзами было немыслимо.

По той же причине о. Леонид всегда соглашался, когда вместе с ним вспоминали или недавние гонения или никогда не исчезавшие в Москве истерически-лживые нападки на «папистов», и был далек от того, чтобы сводить все отношение православия к католичеству к добросовестному заблуждению или к политическим разногласиям, и все же в его обществе чернить попов было так же невозможно, как издеваться над ксендзами; и при том, – и в этом все дело, – не потому, что православные священники уже сейчас были для него такие же братья по вере, как католические, а потому, что они могли и должны были стать этими братьями в ближайшем или отдаленном, – это было для него безразлично, – но нравственно необходимом будущем.

Одно дело – любовь к тому, что уже совершенно, другое дело – любовь к тому, что имеет стать совершенным. Первой любовью о. Леонид любил римское католичество, второй – русское православие. Но эти чувства, еще раз повторяю, восходили у него к одному и тому же источнику, к сыновней любви [к] Господу Богу, Который одинаково хочет, чтобы все без изъятия, и в том числе – поляки и русские, принадлежали к одной и той же пастве Христова Наместника.

Будучи посредником, священник должен идти по средней, как говорят богословы, царской дороге, не уклоняясь сверх меры ни в ту, ни в другую из возможных сторон. На этой дороге строится, как известно, и церковная догматика и церковная аскетика. По этой причине умение находить середину там, где она еще не обозначилась, и вместо нее в действительности преобладает борьба крайних течений, не может не быть показателем глубокой церковности и благодатного дара. Этим даром о. Леонид обладал в изумительной степени, и потому в области римскокатолического апостолата он шел по дороге, которую иначе назвать нельзя, как средней дорогой.

Единичные обращения или подготовка всей совокупности православных к чиноначальному возвращениею? – Все мы знаем, с какой остротой это противоположение представляется многим работникам восточного апостолата. Надо работать, говорят нам в таком случае, или в одном, или в другом направлении. Раз вы направляете все ваши усилия на единичные обращения, вы тем самым замедляете возможное возвращение православной иерархии, так как подобные обращения ничего, кроме раздражения, не вызывают. Точно так же, раз вы настаиваете на возможности и осуществимости в ближайшем будущем всеобщего возвращения, вы должны признать, что тем самым вы, если не исключаете, то затрудняете единоличные обращения, так как люди уже близкие к католичеству, ссылаясь на вас, будут откладывать свое решение до того времени, когда иерархия возьмет почин на себя.

Между тем, о. Экзарх с одинаковой силой и одинаковой убедительностью работал и в том, и в другом направлении. Каждое единичное обращение было для него воистину радостью, и он с исключительным умением подготовлял к последнему решению всех тех, кто так или иначе поддавался его влиянию. Но в то же время он никогда не терял надежды на возвращение иерархии и с не меньшей настойчивостью создавал и расширял свои связи среди православного духовенства, убеждая его представителей в необходимости и осуществимости примирения с Римом. Очевидно, ни доводы сторонников исключительного прозелитизма, ни доводы сторонников такого же иренизма на него не действовали, и здесь он шел своей средней дорогой.

Должен сказать, что непосредственно по этому вопросу мне с ним не приходилось беседовать, так как с самим противоположением двух направлений мне пришлось встретиться только за границей, и потому я могу лишь догадываться о тех соображениях, которые у о. Экзарха в данном случае были. Надо думать, что они сводились к его глубокой вере в то, что русское католическое дело есть прежде всего Божие дело, а потом уже наше. Поэтому нам нельзя отказываться ни от единичных обращений среди тех, кого Господь к нам приводит, уповая на то, что Провидение Божие сумеет устранить тот соблазн, которого мы подчас чрезмерно боимся, и нельзя так же точно подавлять в себе и других надежду на всеобщее возвращение, так как эта надежда также исходит от Бога, и для тех, кому действительно суждено уже теперь перейти в католичество, препятствием к переходу не будет и быть не может.

Впрочем, должен добавить, что в отношении православного духовенства, кроме общего упования на Провидение Божие, у о. Леонида были свои глубоко продуманные расчеты. Сводились они, насколько я могу судить по отдельным высказываниям, к следующему: православное духовенство и в частности православный епископат никогда не мирился с синодальным порядком вещей и принял патриаршество, как восстановление законного преимущества духовной власти над светской. Между тем, в действительности произошло лишь замещение единоличного, правительственного, и по своим политическим убеждениям чаще всего реакционного обер-прокурора – множеством выборных, если не революционных, то демократических обер-прокуроров, в лице представителей мирян в епархиальных и самом патриаршем совете. Сейчас наиболее чуткие из представителей духовенства уже замечают, – рассуждал о. Леонид, – что новое давление не лучше, если не хуже прежнего, но все же не решаются высказываться ввиду общего положения, обусловленного наличием советской власти. Зато в будущем, когда эта власть исчезнет, православная Церковь по необходимости должна будет выбирать между восстановлением синодального режима, на которому будут настаивать многие из монархистов, или сохранением той церковной демократии, за которую будут стоять республиканцы. Тут-то, по крайней мере для наиболее чутких и церковных людей, станет ясным, что только примирение с Римом при любом политическом режиме, который создастся, сумеет обеспечить духовной власти действительное преимущество перед светской.

Иначе говоря, принятое о. Экзархом направление было по самому существу аполитичным. Он не строил своих расчетов ни на возможных симпатиях династии, ни на возможном тяготении народа, а на раскрытии в самой иерархии убеждения в том, что святителям подобает повиноваться первосвятителю, раз они не хотят, чтобы пастыри оставались во власти у паствы.

С этим церковным и глубоким аполитизмом был связан и своеобразный патриотизм о. Экзарха. Он любил родину глубокой, воистину сыновней любовью, свободной от какого бы-то ни было самомнения и заносчивости. Русская история представлялась ему, в отличие от многих других национальных деятелей, еще не законченной и не завершенной, и самое завершение этой истории мыслилось ему в виде вхождения России в общую семью католических государств. Так благо Церкви и благо народа совпадали для него в возвращении России в паству св. Петра, и потому для него римское католичество и русский патриотизм не были, и не могли быть противоположны.

* * *

К этим трем заветам о. Леонида: а) любовное и вместе с тем разное отношение к католическому и православному пастырству, – католики были ему ближе, чем православные; б) также любовное и разное отношение к единоличным обращениям и подготовке общего возвращения, – о. Леонид в глубине души отдавал, несомненно, предпочтение всецелому возвращению пастырства перед частичным пополнением паствы; и наконец в) все то же любовное и разное отношение к Российской державе и Римской Церкви, – для него, как для каждого настоящего католика, Церковь была первой родиной, а Россия – второй, – мне остается добавить немногое. Это немногое относится, по преимуществу, к зрительным впечатлениям.

Внешность о. Леонида сразу бросалась в глаза. Он был высок ростом, силен и сухощав, широк в плечах и вместе с тем – строен. Рыжеватые волосы у него слегка вились, особенно по бокам головы. Борода была небольшой и редковатой.

О. Леонид служил изумительно. Как сейчас помню, в нашем московском приходе удалось купить по случаю отрез на ризы, когда-то заказанные военным ведомством для Полтавских торжеств. В этой ризе, зеленой с золотыми крестами, мне до сих пор помнится о. Леонид перед алтарем в нашей московской часовне. Во время «Верую», когда он простирал покров над Святыми Дарами, у него дрожали руки, и за этим дрожанием как бы слышалось трепетание веры перед непостиживой и в своей непостижимости очевидной истиной Церкви.

Летом, по обычаю русского духовенства, о. Леонид носил иногда белый коломянковый подрясник, поверх которого он надевал фиолетовый пояс. Так я вижу его, как сейчас, в маленькой гостиной о. Абрикосова; он наспех завтракал, и ему прислуживала одна из сестер Общины. Завтрак состоял из двух вареных картошек, и никогда пастырская бедность мне не казалась столь царственной, как в этом сочетании русской коломянки, римского пояса и советской картошки.

Помню также о. Леонида на квартире о. Николая Александрова (он был тогда еще мирянином), на собрании нескольких русских католиков, которое носило в нашем общежитии название мужского клуба. Содержание того доклада, который я там читал, я сейчас не помню, но могу сказать, что о. Леонид был на редкость внимательным и вдумчивым слушателем. Его замечания были кратки и содержательны, и мне запомнилось его заключение: «хороший материал; теперь только нужно, чтобы в Риме – (я уже собирался поступать в семинарию) – он получил последнюю обработку».

Помню также наше путешествие в Замоскворечье, где о. Леонид, по приглашению православного приходского совета, читал доклад о том, почему учащаются переходы православных в католичество. На собрании было много народу; председательствовал епископ, впоследствии митрополит Крутицкий, И[л]ларион. Содержание доклада я, к сожалению, не запомнил, так как был тогда поглощен чувством тревоги: в самом приглашении была несомненная западня, и я очень боялся, что во время доклада о. Леонида поймают на неудачном выражении и этим воспользуются для враждебной демонстрации. Нечего говорить, о. Леонид выдержал испытание и явственно овладел аудиторией. Только по окончании доклада (прений не было) раздались истерические выкрики; как раз мой старый знакомый по православным богословским курсам (имени его не помню) начал с большим возбуждением кричать о торжестве православия, которое он видел – до Москвы об этом уже докатилась молва – в недавнем образовании чешской национальной Церкви. Довод мог бы быть сильным, но кричавший явно потерял равновесие и успеха не имел. Когда мы возвращались домой, о. Леонид был спокоен и невозмутим.

К сожалению, у меня не сохранилось отчетливых воспоминаний о докладе, который читал о. Леонид у нас в приходе на совместных собраниях православных и католиков. Помню только, что бывавшие у нас столпы московского духовенства – о. Иоанн Арсеньев, настоятель храма Христа Спасителя; игумен Митрофаний, бывший духовник В. Княгини Елизаветы Федоровны; протоиерей Пятикрестовский, один из влиятельных московских благочинных, если не ошибаюсь, перешедший в православие из старообрядчества, и потому особенно чуткий к вопросам церковного чиноначалия, – относились к нему с исключительным уважением.

Помню также, что со своим официальным оппонентом, протоиереем Анатолием Орловым, бывшим профессором обличительного богословия в Троицкой Академии, о. Леонид спорил на редкость вежливо и умело, незаметно и в то же время настойчиво подчеркивая, что при добром желании всегда можно договориться.

* * *

В Петроград, после моего перехода в католичество, я приехал на Рождество 20-го года. Ночную обедню в церкви св. Екатерины служил преосвященный Цепляк. Во время обедни о. Леонид и о. Зерчанинов в полном облачении предстояли у алтаря.

После обедни было то, что у Поляков соответствует нашим разговеньям. Сидели за столом и русские католики. Приветствуя нас, председательствовавший за столом Mgr. Цепляк говорил о Польше и о том, что для русских католиков Польша из родной по крови становится также единой по вере.

Все это было ново и неожиданно, так же как и белый облик доминиканца о. Амудрю, но присутствие о. Леонида, – он не участвовал в трапезе, так как собирался утром отслужить обедню, и переходил от одной группы к другой, – говорило о том, что эта новизна правомерна и благодатна. В этот приезд в Петроград я останавливался у брата, несколько раз ездил в губернию (я приезжал в служебную командировку), но однажды – петроградские улицы еще не были безопасны – ночевал на Бармалеевой. Говорили, по русскому обычаю, до позднего часа, по преимуществу – о вопросах общей апологетики, бытии Божием, бессмертии души и, конечно, происхождении человека. Тут я имел случай убедиться в исключительной начитанности и, еще более, в глубокой вере о. Леонида. У меня осталось впечатление, что общая апологетика, в конце концов, была его основным призванием, и тем более значительно было то, что в своей апостольской деятельности он умел отводить ей только скромное место.

Следующий приезд мой в Петроград состоялся в сентябре 22-го года, когда, осужденный на высылку за границу, я в группе других высылаемых прибыл туда 27-го сентября, с тем, чтобы на другой день вечером сесть на отвозивший нас пароход.

В день отъезда я в последний раз видел о. Леонида. Он говорил, по преимуществу, с о. Абрикосовым, снабжая его последними поручениями в Рим. О том, что больше я его не увижу, я, увы, не думал. Слишком сильна была уверенность, что наше пребывание за границей будет недолговременным, и мы вернемся в новую Россию.

Господь судил иначе. Но еще раз повторяю, о. Леонид жив для меня до сих пор. Видимое общение сменилось молитвенным, и этому общению именно с ним в моей, увы, и поныне заграничной жизни, я, может быть, больше всего обязан неистребимым убеждением, что рано или поздно Россия войдет в семью католических государств.

(подписал) Свящ. Д. Кузьмин-Караваев

Париж, апрель, Пасха 1943 года.

№ V-05

Еп. Болеслав Слоскан

ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ЭКЗАРХЕ ФЕДОРОВЕ

От Редакции: Еп. Владыка Болеслав (Слоскан) любезно разрешил напечатать в нашем журнале его воспоминания об Экзархе Леониде Федорове, мученика за идею христианского единства. Эти воспоминании послужили предисловием к брошюре V. Lodi: Leonida Feodorof, изданной в Риме в 1957 г. Treveri ed. — Roma.

Мы уже печатали в № 2 за 1951 г. стр. 26 молитву отца Леонида о соединении христиан во единой Церкви; в специальном номере 1952 года „Пути Господни неисповедимы" на стр. 41 была помещена краткая биография Экзарха. В будущем мы дадим более подробные сведения о нем.

Дорогие во Христе и Богородице читатели!

«Благодать Вам и мир от Бога Отца нашего и Господа Иисуса Христа».

Почитатели в Боге почившего Протонотария Его Святейшества, экзарха русской католической Церкви восточного обряда, Леонида Федорова, исповедника веры и ревностного поборника идеи воссоединения русской православной Церкви со святой католическою Церковью под видимым главенством Святого Апостольского Престола, обратились ко мне с просьбою написать несколько слов о нем. Охотно исполняю их желание. Делаю это тем более охотно потому, что я лично знал покойного экзарха, наши пути иногда скрещивались, и у меня сохранилось о нем светлое воспоминание.

Впервые я познакомился с экзархом Леонидом Федоровым в августе 1918 года, когда, как молодой викарный священник, я прибыл в приход св. Екатерины в Петрограде на Невском Проспекте, по-советски: Проспект 25 Октября. Отец Леонид Федоров жил тогда при этой церкви. Некоторое время мы жили в том же приходском доме. Отец Экзарх (так его все называли и так я его буду впредь называть в настоящем изложении) ежедневно служил Литургию в приделе Лурдской Богоматери или в приделе Благовещения. По воскресным дням и в праздники Божественная Литургия восточного обряда совершалась более торжественно, с небольшим хором, в совершенно отдельном приделе при церкви св. Екатерины, вход в который был из коридора. Эта служба восточного обряда совершалась в те же часы, когда в большой церкви на главном престоле совершалась главная святая месса с проповедью. Лишь несколько времени спустя, когда воссоединенческое движение охватило и окрылило сознательных и ревностных католиков Петрограда, когда маленькая восточная церковка далеко не вмещала всех желающих участвовать в восточном Богослужении, Божественную Литургию восточного обряда при церкви св. Екатерины по воскресениям и праздникам стали совершать на главном престоле после латинской главной Литургии. На такой восточной Литургии в обыкновенные воскресения присутствовало до 500 человек, в особо торжественных случаях до 2000 человек: а) русских католиков, б) католиков ревнителей дела воссоединения Церквей и в) православных. Среди молящихся почти всегда были один или несколько православных священников.

Если не ошибаюсь, в 1919 году о. Экзарх переселился на Петроградскую Сторону, где уже раньше была оборудована небольшая церковь восточного обряда в одном жилом помещении. Там он служил св. Литургию по будням и по воскресениям, там же насаждал маленькое зернышко женского монастыря восточного обряда. Воскресные и праздничные торжественные богослужения восточного обряда в церкви св. Екатерины, на главном престоле, продолжались все время до закрытия всех католических церквей в Петрограде летом 1922 года. О. Экзарх неоднократно присутствовал на этих богослужениях, иногда говорил проповедь и в одном случае торжественно принял в лоно св. Церкви одного православного священника во время Божественной Литургии.

В 1923 году, 21-25 марта, в Москве состоялся показательный процесс архиепископа Иоанна Цепляка и католического духовенства города Петрограда. На этом процессе на скамье подсудимых вместе с другими был также о. Экзарх Федоров. На суде он отказался от назначенного от суда защитника, сам произнес свою защитительную речь, которою до глубины души тронул присутствующих своим духом веры, преданностью Святому Апостольскому Престолу, излучавшимся из него миром, уравновешенностью, своею полною аполитичностью в апостольской работе, глубокою любовью к своей Родине — России и духом всепрощения. За Божее дело он был готов пострадать. О. Экзарх был осужден вместе с другими священниками, участниками этого показательного процесса. Затем следовала тюрьма, досрочное освобождение (как нам говорили: под натиском Лиги Наций в Женеве), запрещение жительства в шести главных округах Советской Республики, так называемое «минус 6». Все это завершилось ссылкою о. Экзарха в концентрационный лагерь на остров Соловки, на Белом Море.

На Соловках я встретился с о. Экзархом в августе 1928 года. После моего выхода из лазарета нас поместили вместе, не только под одной крышей, но в одной комнате, в бывшей монастырской келье. Как сегодня помню, нас там было девять человек католических священников. Монашеские кельи не велики. Тесновато нам было, но уютно. Мы тайно служили св. Литургию, когда кто мог; исповедывались друг у друга; по возможности исповедывали и причащали наших верующих. Отец Экзарх всегда старался войти в контакт с православными. Он общался с православными монахами Соловецкого монастыря, разделявшими участь других заключенных, а также с православными священниками и епископами, — Соловецкими узниками, как и мы. В особенно тесном контакте о. Экзарх находился с Высокопреосвященным архиепископом Илларионом Троицким, бывшим Ректором Московской Духовной Академии и правою рукою Патриарха Тихона. Они всегда беседовали на апологетические темы, касающиеся Церквей: Восточной православной и Западной католической. Однажды была между ними горячая беседа о папской безошибности в делах веры и нравственности, как догмате католической Церкви. Ясно, что Высокопреосвященный Илларион был убежденным противником этого догмата. Отцу Экзарху как то удалось при помощи соловецких монахов проникнуть в бывшую монастырскую библиотеку и там он нашел подлинный текст провозглашения этого догмата. При следующей встрече о. Экзарх показал своему собеседнику архиепископу Иллариону этот подлинный текст католического учения о папской безошибочности. Его Высокопреосвященство, внимательно его прочитавши (он хорошо владел латинским языком), руками развел и прямо сказал, что он должен признаться, что он никогда до сего момента не видел подлинного текста догмата о папской непогрешимости и что, прочитавши текст, он должен откровенно сказать, что в таком толковании учение о папской безошибочности является совершенно приемлемым для православной Церкви. До сего времени Высокопреосвященный Владыка был убежден, что, провозглашая догмат, Папа налагает на верующих свою личную веру и это все. Согласно же догматическому тексту выходит, что Папа лишь открывает всем верующим постоянную, непрерывную веру Святой церкви. Папа лишь торжественно провозглашает эту веру Церкви, сам ей покоряется и делает ее обязательной для всех верующих. Такова была деятельность о. Экзарха на Соловках среди православных. В декабре 1928 года ГПУ концентрационного лагеря на Соловках меня изолировало от других наших священников. Меня сослали на остров Анзер и назначили в штрафную командировку «Троицкая». В июне или июле месяце 1929 года на ту же штрафную работу пригнали с разных пунктов 22 католических священника, одного православного епископа и одного самосвятского украинского батюшку. Между прибывшими снова оказался о. Экзарх. Нас поместили в отдельном бараке, перегоняли из одного барака в другой, на работе нас изолировали от всякого общения с другими заключенными, такими же штрафными, как и мы; мы ели отдельно, голодали отдельно и делали все возможное, чтобы как можно скорее начать тайно служить Божественную Литургию, разумеется только по ночам и в условиях подобных Рождеству Господа нашего в Вифлеемской пещере. О. Экзарх был с нами, служил св. Литургию и был для всей нашей братии примером никогда его неоставляющего духовного оптимизма, хорошего настроения, сердечности, готовности услужить в каждый момент всем и каждому .

Срок ссылки отца Экзарха кончался летом 1930 года. Он спокойно ожидал новую ссылку в какое – нибудь отдаленное место СССР. Действительно, его сослали на север Европейской Советской России. Мы, соловчане, получили от него несколько писем из его нового места ссылки. В этих письмах — некоторые детали о месте и условиях жизни, привет собратьям, то же добродушие, легкий юмор над никогда его неоставлявшим ревматизмом, упование на Господа. Там же, на севере России о. Экзарх скончался. Он скончался именно так, как это считал необходимым в тот период для подготовления воссоединения православной России со Святым Апостольским Престолом в будущем.

О. Экзарх в Соловецкие годы своей жизни не говорил о каком-то массовом, всеобъемлющем воссоединении православной России с Апостольским Престолом. Он, кажется, не верил в легкое воссоединение даже в случае падения Советской Власти. Он знал, как неприязненно было настроено царское Правительство к католической Церкви. Он знал, какое неправильное представление о католической Церкви было в огромной массе православного духовенства. Поэтому он утверждал, что, по человечески говоря, потребуется известный период времени для ознакомления православной России с подлинным католичеством, с вселенским католичеством, а не каким-то узко национальным.

Отец Экзарх ясно представлял себе и повторял это нашим собратьям, что воссоединение православной России под сенью Святого Апостольского Престола есть дело абсолютно сверхприродного порядка и как таковое, по его убеждению, оно без мученичества, без самого настоящего мученичества немыслимо. О. Экзарх подчеркивал, что врата адовы строят и будут строить козни против дела воссоединения христиан и что эти козни потребуют мученической жертвы ради победы добра.

В Соловецкие годы о. Экзарх довольно часто повторял выражения: «без удобрения земли зерно не взойдет», «мы удобрение земли», «мы лишь удобрение почвы». Под этими выражениями о. Экзарх понимал переживаемый период в деле воссоединения Церквей. Это подготовительный период. В этот период не видно будет результатов воссоединительной работы. Работники отойдут в вечность, как удобрение входит в почву. Но подобно удобрению они своею невидимою жертвою вымолят у Господа успех для будущего поколения работников на ниве Христовой, и дело воссоединения тогда даст свои видимые результаты. С таким внутренним настроением, с таким убеждением о. Экзарх предал свою душу в руки Отца Небесного, как жертва удобрения.

Пред Господом Богом эта смиренная жертва является жертвою всесожжения. Она угодна Богу. Господь наш Иисус Христос обещал воздать за это сторицею. Он за нее воздаст принесшему себя в жертву. Удобренная же этою жертвою и многими ей подобными, нива России даст плоды воссоединения во исполнение завета Господа нашего: «да будут все едино».

Смиренный Болеслав, епископ.

№ V-06

Из воспоминаний митрополита Евлогия (Георгиевского)

<Приводимый фрагмент из воспоминаний митр. Евлогия свидетельствует о том, что он имел несколько скудные знания о реальной картине миссии восточного обряда. В других частях своих воспоминаний митрополит Евлогий очень тепло отзывается о некоторых католических западных священниках и иерархах, что весьма контрастирует с его мнением о восточной католической миссии. Публикуется фрагмент главы «Экуменическое движение». Текст приводится по Митрополит Евлогий (Георгиевский), "Путь моей жизни", библиотека журнала "Московский рабочий", 1994 г. сс. 229-230.>

«Восточный обряд» задуман с целью совращать православных в католичество. Это маленький капкан для несознательных или невежественных православных. Это реставрация старой унии в Западной России и в Галиции, когда бедный темный народ («быдло», по понятиям XVI века) хитростью или насильно, как стадо, загоняли в унию. Впоследствии то же произошло с сирийскими христианами в Антиохийском патриархате. В массе своей народ в церковных вопросах разбирается плохо. Может быть, это грех наш, что миряне наши развитым, ясным и устойчивым церковным сознанием не обладают. Но разве можно братьям-христианам этим пользоваться? Разве можно на это свою ставку делать? Принцип прозелитизма между христианами разных Церквей не вяжется с духом Христова учения, он по духу своему слишком разнится от апостольской ревности, а под его флагом както фатально свивают себе гнездо хитрость, уловки, расчет, все то, что осудил Господь в своем обличении ревнителей закона — фарисеев (Мф. 23). Под видом «восточного обряда» католики прикровенно углаживают путь к католичеству. Уж лучше прямо и открыто вести пропаганду в пользу Рима, чем прибегать к такой мимикрии. Ведь не могут же они не понимать, что православие не исчерпывается обрядами! Мне довелось встретиться на Ривьере с одним миссионером — епископом «восточного обряда» (по просьбе покойной Е. М. Лопатиной, которая потом, незадолго до своей смерти, приняла католичество). «Что вы хотите? Чего вам недостает? — говорил он мне, с оттенком некоторой досады. — Мы до мелочей переняли ваш ритуал, а вы к нам не идете...» — «Как вы, владыка, просвещенный церковный человек, можете это говорить! Ведь Церковь не исчерпывается обрядами, а заключает в себе еще и догматические верования», — возразил я. Спорить с епископом было бесполезно...

Сознательных переходов в католичество «восточного обряда» в русской эмиграции немного, успеха эта форма католичества в русской среде не имеет. Было несколько отпадений в клире — священники: Цебриков, Дейбнер, Федоров, Диодор Колпинский, архимандрит Сергий Дабич примкнули к унии, но судьба их в общем печальная. Большинство из них «рецидивисты», т. е. сначала из православия обратились в католичество, потом из католичества в православие и, наконец, вновь из православия в католичество. Можно себе представить, какие это больные, искалеченные души: мечутся от одной Церкви к другой, ни одной из них не верные, часто совсем опускаются на дно, как бедный о. Д... До сих пор тяжелым камнем лежит у меня на душе последняя предсмертная переписка с о. Дабичем, который так рвался опять вернуться в лоно православия... «Петлю на шею я себе накинул»,— писал он о своем католичестве.

Невелика жатва католической пропаганды среди русских и в светском обществе: из видных ренегатов можно указать на князя Волконского (по семейной традиции), Евреинова и Абрикосова... Все католические надежды возлагаются теперь на будущее духовное завоевание русского народа, для чего готовят многочисленные кадры миссионеров...

VI. Приложения

№ VI-01

Да будут все едино!

Весьма охотно помещаем "Основы для соединения", присланные нам протоиереем А.Устьинским, предлагая читателям нашим высказаться по поводу содержащихся в них мыслей. "Попытка в этом направлении, — пишет о. протоиерей, — может вызвать чрезвычайно целесообразные указания. Интересно было бы слышать, как отнесутся к моим "Основам" наши православные и католики". Основы для соединения и взаимного общения церквей восточной и западной, по взгляду православного священника.

1. Римские католики и восточные православные христиане остаются всецело, каждые, при своих догматических верованиях и при своих литургических, административных и дисциплинарных порядках.

2. Римский Папа, согласно постановлениям I и IV вселенских соборов, признается верховным

Первосвященником всего христианского мира. 3. Имя Святейшего Папы поминается на великом выходе и на эктениях во всех православных церквах Российского Государства.

4. Русская православная церковь остается совершенно самостоятельной, управляясь своими собственными иерархами.

5. В каких-либо важных обстоятельствах чрезвычайного значения высшее русское Церковное Правление (Синод или Патриарх) обращается к Папе за советом.

6. Русские православные епископы, не довольные решением своих дел Синодом, могут, как это бывало и в древней церкви, апеллировать к Папе.

7. Предоставляется епископам и священникам той и другой Церкви беспрепятственно совершать совместно Божественную Литургию и причащаться Св. Тайн, — в католической церкви по католическому обряду, в православной — по православному.

8. То же самое и мирянам, смотря по нужде и по желанию, предоставляется право — православным причащаться в католической церкви, католикам — в православной.

9. Первенствующий русский Митрополит или Патриарх извещает Папу о своем поставлении общительной грамотой.

10. Отношения между Церквами Римской и Российской остаются отношениями союза, а не подчинения, во исполнение заповеди апостольской, повелевающей "блюсти единение духа в союзе мира" (Еф. 4, 3).

Протоиерей Александр Устьинский.

№ VI-02

<РГИА ф. 821 оп. 128 д. 1544 л. 11об, фрагмент>.

<Из отчета государственного чиновника о деятельности русско-католич. духовенства в СПб>

<…>Помимо сего, наблюдение за Харичевой, являющейся воспитанницей графини Плятер-Зиберг, способствовало обнаружению во дворе дома № 34 по Невскому проспекту в притворе, отдельно от костела Св. Екатерины, особой католической молельни, которая находится в небольшой комнате, занимающей площадь приблизительно в 120 квадратных аршин, где в правом переднем углу от входа помещается престол католического образца, а в переднем левом углу шкаф с ризницей. 18 мая 1914 года в этой молельне совершалась на русском языке литургия, которую служил униатский священник Алексей Зерчанинов при участии неизвестного псаломщика и мальчика, подававшего кадило, причем священник Зерчанинов был облачен в парчевую золоченую ризу, отличавшуюся от ризы православного священника несколько удлиненной передней частью и укороченной задней и мягким нестоячим воротником на плечах; под ризою был одет длинный подрясник из белого холста, отороченный внизу кружевами католического образца. Облачение псаломщика заключалось в парчевой ризе православного образца, а мальчик был облачен в белый холщевый подрясник с кружевами по подолу и на рукавах. Обрядовая сторона сего богослужения отличалась от православного тем, что совершалось перед престолом католического образца с распятием посредине; во время богослужения было возглашено поминовение Римского Папы, а после чтения Евангелия священник Зерчанинов произнес проповедь на тему о спасении души с призывом молящихся любить братьев по вере, католиков. Последовавшее за сим таинство Св. Причащения было совершено по обряду православной церкви. По окончании богослужения священник Зерчанинов благословил молящихся небольшим католического образца крестом, к которому все присутствовавшие прикладывались. В числе молящихся на этой литургии присутствовали также 4 ученицы во главе с самой наставницей Харичевой, причем одна часть молящихся во время богослужения совершала крестное знамение по обряду православной церкви, а другая – по католическому обряду, всею рукою. <…>

№ VI-03

<РГИА ф. 821 оп. 128 д. 1375, лл. 16,16об,17>

<агентурное донесение>

В воскресенье 9 сего Февраля я присутствовал на утреннем воскресном богослужении русских католиков в костеле Св. Екатерины. Богослужение совершалось в каплице (oratorium), находящейся позади сакристии костела. Богослужение совершали священники Дейбнер и Зерчанинов. Священник Дейбнер совершал раннюю литургию. Литургия совершалась на славянском языке, по чину Св. Иоанна Златоуста, принятому в нашей православной церкви. Отправление литургии происходило на католическом алтаре, не имеющем ни иконостаса ни царских врат. Евхаристия совершалась на белом вине, а не на красном, как того требует Устав нашей православной Церкви.

Во время богослужения священник Дейбнер был облачен в наши православные ризы (фелонь, эпитрахиль и поручи), но вместо православного подризника на нем была надета длинная белая сорочка, какую носит при богослужении католическое и униатское духовенство. Литургия совершалась вполголоса («тихая литургия», «мша чтомая»); литургийные песнопения исполняемые хором, также вычитывались вполголоса мальчиком-причетником. За литургией священник Дейбнер поминал «святейшего вселенского архиерея Пия Папу Римскаго», преосвященного Митрополита Викентия (Ключинского) и ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА. Имена ГОСУДАРЫНЬ ИМПЕРАТРИЦ и НАСЛЕДНИКА ЦЕСАРЕВИЧА, по униатскому обыкновению, не поминались. За литургией присутствовало 8 человек, из коих трое причащались.

Позднюю литургию в той же каплице и на том же католическом престоле совершал священник Зерчанинов. Эта литургия совершалась торжественно. (Литургия совершалась на славянском языке, по чину Св. Иоанна Златоуста).. За обедней присутствовало до 40 человек. Некоторые из них, при участии священника Дейбнера, составили хор и исполняли хоровые песнопения литургии. Песнопения пелись теми же самыми напевами, какие приняты и в наших православных храмах. При совершении литургии священник Зерчанинов имел на себе униатское богослужебное облачение (укороченный эпитрахиль с расходящимися концами, фелонь с длинным спускающимся передом и длинную белую сорочку под ризами вместо подризника). Сослуживший Зерчанинову причетник был в нашем православном стихаре.

Евхаристия на поздней литургии тоже также совершалась на белом вине. Во время литургии происходило каждение. Кадило было наше православное, но каждение совершалось по-униатски, путем крестообразного начертания кадилом в воздухе. Во время литургии херувимская песнь пелась по тексту православному, а не униатскому; Символ Веры также пелся по-православному чиноположению, без filioque. На литургии поминались имена Папы, Митрополита Викентия (Ключинского) и ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА. Имена ГОСУДАРЫНЬ ИМПЕРАТРИЦ и НАСЛЕДНИКА ЦЕСАРЕВИЧА, по униатскому обыкновению, не поминались. Ввиду отсутствия иконостаса и царских врат великий и малый вход на литургии не были совершены. В некоторые моменты обедни священник Зерчанинов оборачивался к молящимся и складывал руки поуниатски.

<подпись неразборчива> 1914 г. Февраля 21 го.

№ VI-04

<РГИА ф. 826 оп. 1 д. 1929 лл. 146-151>

<Машинописный экземпляр статьи Д. Кузьмина-Караваева по поводу статьи митрополита Эдуарда фон Роппа>.

Православная церковь и католичество в России

«Перспективы католичества в России» – под таким заглавием в № 2 – Bulletin Catholique de Pologne – напечатана статья М-ра Роппа. В кратком изложении ход рассуждений этой статьи может быть сведен к следующему. С падением царской власти православная церковь лишилась своей защиты и идет к падению. Коммунистическая партия, считая эту церковь представительницей старого режима, ведет против нее ожесточенную борьбу. Епископат и священство, будучи лишены твердой и прочной веры не могут противопоставить этой борьбе подлинного религиозного сопротивления. Их более политические, чем религиозные, попытки протеста только ухудшают положение. Народ в силу старой глухой ненависти к попам, как бывш. помощникам жандармов, не защищают священство. Россия представляет собой в религиозном отношении хаос, слагающийся из нечестивого народа, клира без глубокой и светлой веры и материалистической интеллигенции. Лишь незначительный, сильно поредевший, культурный слой тяготеет к католичеству, при том к католичеству в форму латинского обряда. Тяготение этого слоя к латинскому обряду, по мнению м-р'а Роппа, очевидно сильнее, чем тяготение к католичеству, так как, по словам М-р'а, запрещение переходить в латинство может задержать обращение. В то же время простой народ, в котором при состоянии хаоса, есть некоторая надежда на успех, примет католичество наиболее для него привычной форме Восточного обряда. При таких условиях, дабы избежать разделения клира, что дает такие печальные результаты в Галиции, единственным выходом, по мнению М-р'а Роппа является создание биритуальной епархии. В этой епархии верующие будут практиковать тот или иной обряд по своему желанию; неженатое священство будет иметь право служения по обоим обрядам. М-р Ропп родился и вырос в России. По своему положению он имел много друзей среди русских. Он был членом первой Государственной Думы. В начале революции он делил тюремное заключение со многими представителями русского свящества. Тем тяжелее убедиться в односторонности его наблюдений. Нарисованная им картина поражает не тем, что он неверна, – в ней многое справедливо, но тем, что она не полна.

Разрыв с Римом никогда не проходит даром. Он всегда ведет к ослаблению клира и падению благочестия в народе. Равнодушие, насилия и кощунства, свидетелями которых мы были, только плоды. Их источник восходит к XV столетию. Преосвященный Исидор, последний московский католический митрополит и первый Русский Кардинал открыл собой ряд мучеников в русском священстве. Нам, русским католикам, здесь нечего спорить. Но мы думаем, что наряду с фактами, на которых основаны рассуждения М-р'а Роппа, есть и другие.

Еще в начале революции внимательные наблюдатели русской жизни опасались, что социальная революция перейдет у нас в религиозную, демократия приведет к реформации. Симптомы для этого были в росте протестантских тенденций, в желании некоторых священников провести в самый церковный уклад отличие старого от нового. Больше того были попытки к худшему, к коммунизации христианства, к созданию в союзе с властью новой народной церкви. Но несмотря на все усилия эти попытки, так и остались попытками. Русское священство, в большинстве предпочло полное бесправие, нередко мученическую смерть, какому бы то ни было отпадению. Верующие, вопреки ожиданиям, тысячами наполняют храмы. Уважение к священному сану, несмотря на настойчивую пропаганду, остается неизменным. Единичные попытки церковных новшеств и открытых протестантских проповедей с амвона встречают осуждение в самом церковном обществе. Эсхатологические чаяния подозрительной мистики остаются в пределах узких кружков. Все это значит, что церковное сознание и церковный уклад еще живы в русском народе.

Но как раз эти факты ускользнули от наблюдений М-р'а Роппа. А между тем для перспектив католичества они имеют первенствующее значение. Всякий уход из православия, все возможные виды его разложения и распада только затрудняют католическое дело. Из числа отпадших единицы обратятся, при чем их католическая формация потребует больших усилий, тысячи закоснеют в ересях и заблуждениях и, не будучи православными, с тем большей силой, из ложно понятых идеалистических мотивов, будут бороться с католичеством. Напротив всякое возрастание уважения к церковному сану, развитие церковной практики, углубление в родное благочестие облегчают ту же работу. Только при таких психологических предпосылках русские люди могут увидеть в католичестве то, что оно есть: совершенную церковность, веру святых Востока, нераздельную с верой святых Запада. Если девизом революционных партий может быть: чем хуже, тем лучше, если падению русской церковности могут радоваться те, для кого, по национальным или иным мотивам опасно возрождение русской гражданственности, то девизом чистого католичества может быть, чем лучше, тем лучше: чем церковнее, тем католичнее, чем ближе к традициям, тем ближе к Риму.

Та же неполнота сквозит в характеристике русских общественных кругов, тяготеющих к католичеству. Если в начале католической работы это тяготение захватывало по преимуществу единичные скептические или ищущие души, для которых католичество представлялось главным образом с его историко-эстетической стороны, то сейчас оно понемногу проникает в более серьезные церковные круги, которых привлекает совершенная церковность католичества. Это движение точно также не попало в круг наблюдений М-р'а Роппа, а между тем в вопросе обряда оно имеет решающее значение. Люди переходящие в католичество от неверия, именно в силу своего бывшего неверия, которое оторвало их от родной старины, безразличны к вопросу обряда. Им будет понятно, если им скажут, что Восточный обряд должен быть неприятен, как обряд официальной церкви, так как как раз этой официальностью они оправдывали в свое время свое неверие; они согласятся, что восточные службы длинны и формальны: для тех, кто за ними не молился, они всегда были длинны и формальны; они не будут спорить против негигиеничности восточного обряда, так как они никогда не знали и не понимали его мистики. Но те, кто переходит в католичество, хотя бы, от минимальной церковной практики, те, именно в силу своей церковности, решают вопрос обряда не по собственному выбору и вкусу, а по решению Рима. Когда им говорят, что Рим не только допускает множество равночестных обрядов, но требует верности обряду предков, они еще ярче видят вселенство и мудрость апостольской кафедры. М-р Ропп считается с мнением тех, для кого Успенский Собор памятник царизма и кому обязательность Восточного обряда может послужить препятствием к переходу, но почему он забывает о тех, для кого Успенский Собор национальная святыня, кому в провинциальном городе не легко идти в латинский храм, когда рядом звонят родные церкви, и кто тем не менее переходит в католичество.

Из неверных предпосылок не может быть верного вывода. Но независимо от слабости своих оснований предлагаемая М-р'ом Роппом биритуальная епархия представляется сомнительной по последствиям. Восточный обряд, не в кругах тяготеющих к католичеству, как об этом говорит М-р Ропп, а в кругах враждебных католичеству вызывает подозрение. Католиков восточного обряда считают католиками второго сорта, самый обряд ловушкой для латинизации. Но разве биритуальная епархия, где избранные души будут практиковать латинство, тогда как для простецов останется восточное богослужение, где право биритуальности будет предоставлено только неженатому духовенству, – не является наглядным подтверждением таких подозрений.

В заключительной части своей статьи М-р Ропп настаивает на том чтобы католическая работа в России развивалась возможно шире, при том как работа общецерковная, лишенная какой бы то ни было национальной или политической окраски. Тем не менее в основание этой работы М-р Ропп полагает существующую в России сеть католических латинских польских церквей и отводит в составе будущих миссий первое место полякам, так как они лучше других знают психологию русских.

Существующие в России польские церкви имели исключительное значение для католичества раньше, когда старое правительство не допускало Восточного богослужения. Теперь положение изменилось. Восточное богослужение не встречает препятствий. Русский экзархат существует открыто и в нем русское православное священство видит представительство апостольского престола. У экзархата есть связи и положение. Ему нужна помощь, помощь о которой он не устает просить. Но мы думаем, что в видах этой помощи надо считаться с мнением самого экзархата, так как, как бы хорошо не знали русскую психологию поляки, русские люди, входящие в экзархат, знают ее все-таки лучше.

Это знание говори нам, что внутренний мир между двумя славянскими народами, как бы он ни был желателен сам по себе, еще далеко не приблизился. Раньше его отягощало прошлое: там были даты, печальные для Польши и лестные для Русского шовинизма. Теперь положение переменилось не только в том, что стороны поменялись ролями: последние годы принесли нам события, которые может быть дороги польским патриотам, но совсем иначе звучат в переводе на русский язык. Отсюда, – о будущем мы не говорим, – поляки сейчас представляются большинству русских людей, как граждане постороннего, далеко не дружественного государства. Польские приходы в связи с реэвакуацией пустеют и опираться на них для дела миссии не возможно.

Знание русской психологии, о котором так уверенно говорит М-р Ропп опять-таки представляется нам сомнительным, чему лучшим подтверждением служит разбираемая статья. До революции польские патриоты ближе всего сходились с русскими радикальными кругами, от которых они ждали признания своих прав. Теперь, по той же причине им приходится учитывать точку зрения дружественного советского правительства. Отсюда представление о православии, как синониме самодержавия, о русской церкви, как об официальной, лишенной опоры в народе; отсюда же убеждение, что гонение на священство вызвано политическими мотивами и что само положение этого священства ухудшается от политического характера его протеста. Мы русские католики знаем другое. Мы знаем, что православная церковь и самодержавие это не одно и то же, что православие держалось не потому, что оно было официальным, но потому, что наши предки ошибочно, но убежденно, почитали его единственной церковью. Мы видим также, что если тюрьмы для русского священства оправдываются обвинениями в политике, то они диктуются активным неверием и напротив единственной защитой для заключенных может быть только свидетельство о их полной и безупречной лояльности. Мы ждем помощи с Запада, мы ждем людей лояльных и беспартийных, но таких, которым были бы близки и понятны настроения русских церковных кругов.

Дмитрий Кузьмин-Караваев.

Москва.

11 декабря 1921 года.

№ VI-05

<РГИА ф. 826 оп. 1 д. 1929 л. 144,144об,145>

<Прошение Д.Г. Новицкого о возвращении в лоно Католической Церкви, поданное им декану Католической Церкви в Москве>

С детства я принадлежал к Католической Церкви. В 1914 г. поступил по глубоким убеждениям и призыву Божью в Петроградскую Р.-Катол. духовную Семинарию, желая посвятить себя на служение Иисусу Христу в Церкви Его. В феврале 1915 года получил ordines minores. Осенью 1915 г. я выступил из Семинарии.

Заложенный Богом в мою душу свет Христов продолжал светить и разрастаться внутри, а в исканиях внешних ценностей Церкви Божией, благодатного устроения Ее и действия на людей я постепенно вступал на путь отрицания исторической Церкви и признания реформаторских сект. В 1919-1921 годах я определенно повернул в их сторону и начал проповедническую деятельность в их рядах – с баптистами.

Летом 1921 года мною было принято в их общине крещение.

Но уже осенью 1921 года, благодаря непрестающей внутренней работе, исканию глубины духовной жизни, настойчивом требовании от себя всецелого следования за Христом и полной отдачи себя на служение Ему, а также благодаря моим наблюдениям церковного устроения в общинах и группах и главным образом – тяге к подлинной церковности, опыту церковному и полноте божественных источников, я стал медленно, шаг за шагом вникать и усваивать сущность Церкви и внешние формы устроения Ее в первые века христианства в их историческом развитии. Жажда святости, с которой я вступил в Семинарию, которая углубилась там, во все эти годы являлась для меня desiderio desiderata, и теперь, когда Господь направляет меня для достижения ее к воротам Католической Церкви, из Которой я ушел, я стучусь в них сознательно, глубоко скорбя, что отвернулся от Нее и поносил Ее в сердце своем и публично. Каюсь перед Богом и Матерью-Церковью и только тем утешаюсь, что сделал это in bona voluntate и что пути Божии неисповедимы.

Прошу Вас, Отец Настоятель, принять во внимание все изложенное мною, мое глубокое раскаяние и искреннее желание приобщиться к Церкви Иисуса Христа и исходатайствовать разрешительные полномочия для моего воцерковления.

Д. Новицкий

8 III 1922 г.

Москва, Поварская, Кречетниковский пер. д. № 7 кв 5.

№ VI-06

<РГИА ф. 826 оп. 1 д. 1929 лл. 146-151>

<Черновик документа о рукоположении о. Алексея Анисимова. Предусмотрены подписи архиеп. Цепляка и вице-канцлера> D. Alexius Anisimow – diebus 24,25,26,27 et 28 Januarii 1922 a. Promotus est ad primaru tonsuram er ad IV ordines minores in capella Petropolitana Collegiali Exaltacionis S. Crucis; diebus <?> 5 Februarii ad subdiaconatum, et 12 Februarii ad diaconatum, tandem 19 Februarii, quae fuit dominica III quadragesimae 1922 a. – in ecclesia Petropolitana Procathedrali simulque parochiali Assumptionis B.M.V. ad Presbyteratus ordinem promotus ab Ex. D. Archiepiscopo titulari Achrido? Suffr. Et Vic. Gen. Mohilovinsi Ioanne Felice Cieplak. Littere ordinationis datae sund die 20 Martii

1922 a. № 761

№ VI-07

<ЦДIАЛ, ф. 201, on. 4в, спр. 460, арк. 1-14. Копия, маш.

Опубл.: Ex Oriente: Religiose und Philosophische Probleme des Ostens und des Westens ed. Ludwig Berg. Mainz, 1927, c. 66-77. Публикуется по: Митрополит Андрей Шептицький: Життяи i Дiяльнiсть. Церква i Церковна Єднiсть (Документи i Матерiали) Т. I, Львiв, Монастир Монахiв Студiйського Уставу, Видавничий Вiддiл «СВIЧАДО», 1995, сс. 169-178>

[1927] Львов. – Статья митр. Шептицкого Русский католический экзархат в России

Многочисленны пути, ведущие к воссоединению Церквей, и даже самые убежденные апостолы этого чаемого единения не устанавливают тех или других способов для его осуществления. Одни видят в религиозном подъеме среди православных путь сближения западных и восточных христиан, ведущий к церковному единению. Другие считают единичные воссоединения с католической Церковью лучшим разрешением этого вопроса. Я не ставлю себе здесь задачей разбирать эти разнообразные мнения, еще меньше – разрешать проблему воссоединения Церквей. Я хочу привести здесь только мысли папы Пия X и Бенедикта XV о русской Церкви и их индивидуальные решения упомянутой великой проблемы.

Мысль папы Пия X об учреждении экзархата для русских католиков поддерживалась и папой Бенедиктом XV и является самым мудрым и справедливым решением вопроса; так как вопреки всему, что говорят сторонники и приверженцы будущего, охватывающего широкие слои населения, церковного воссоединения без всякого прозелитизма со стороны католиков, всегда найдутся среди православных желающие немедленного личного воссоединения с католической Церковью. Число их, уже теперь довольно значительное, будет все возрастать. Католическая Церковь уже теперь – с учреждением русского католического экзархата – легализирует положение русских католиков и одновременно дает наглядный пример русской Церкви, воссоединившейся с католической.

В работе церковного единения, как и во всякой миссионерской деятельности, можно начинать с постепенного образования приходов и общин и затем уже объединять их в епархии. Но можно представить себе и обратное положение, употребляя философское выражение: "бесформенная масса вольется в заранее выработанные формы", – сначала образуют иерархические рамки, в которых и кристализируется община. Не желая считать характер какого-нибудь из этих двух способов основанным на божественном откровении, и не критикуя первого из них, я все-таки думаю, что второй способ более подходит к тому, который применял Христос, создавая свою Церковь.

Чтобы пояснить вопрос примером, допустим, что нам предстоит проповедовать Евангелие языческому народу. Многие богословы начали бы в данном случае с того, что послали в эту страну катехетов, но не священников. Может быть, такое начало и имело бы известное основание, так как народ, собственно, еще не нуждался бы в функциях священника. Только спустя некоторое время, после успешной работы катехетов, и священник найдет широкое поле для своей чисто священнической деятельности, а затем уже и епископ. И пройдут долгие годы, пока вновь обращенные христиане образуют епархию и Церковь.

Но можно избрать и другой путь: к обращаемым можно с самого начала послать священников и епископов, с полномочиями не только крестить народ, но одновременно организовывать и молодую Церковь. По этому пути шла христианизация почти всей Европы.

Св. Августин был уже епископом, когда его послали в Англию; также св. Бонифаций в Германии и св. Адальберт в Богемии; ограничимся этими примерами. Мне кажется, что такая система соответствует образу деятельности Спасителя и апостолов, хотя с другой стороны, в Деяниях апостолов мы читаем, что диаконы проповедовали Евангелие самаритянам, и затем уже только пришли апостолы и увенчали их дело. О форме работы для воссоединения Церквей можно также иметь двоякое мнение. Можно терпеливо ждать, пока число присоединившихся к католической Церкви станет достаточным для образования самостоятельной церковной общины восточного обряда со священником во главе, сначала подчиненным настоятелю ближайшей католической Церкви (латинского обряда), затем самостоятельному; и если такой приход будет все увеличиваться, то постепенно он образует епархию с епископом, вполне независимым от "латинских" епископов и даже митрополитов. Можно найти веские доказательства в пользу такого образа действий, но работа и по противоположному плану не лишена оснований. Православные, воссоединяющиеся с католической Церковью, вероятно, на долгое время останутся христианами совершенно другого типа, культуры и церковного обряда. Настоятелю католической Церкви латинского обряда будет трудно освоиться с этой чуждой ему культурой, так как ему, из-за незнания подробностей восточного обряда или языка своих новых прихожан, трудно будет идти навстречу всем желаниям и потребностям последних. Будет вполне естественно, что настоятель станет невольно приспособлять своих прихожан к себе, вместо того, чтобы самому приспособляться к ним, – в особенности в вопросах, касающихся обрядов. А между тем, как и православные, присоединяясь к католической Церкви желают сохранить обряды своей восточной Церкви, так, с другой стороны, и католическая Церковь неоднократно подчеркивает, что в ее стремление к церковному единству вовсе не входит желание навязывать "латинские обряды". Но священнику латинского обряда всегда будут более или менее чуждыми обряды восточной Церкви, и, помимо своей воли, а часто даже бессознательно, он будет приобщать своих прихожан обрядам латинским и почти навязывать им их. – Это явится совершенно естественным явлением, так как те церковные обряды, среди которых он с детства рос и воспитывался, – срослись с его религиозной психологией, с его пастырской деятельностью и ему было бы трудно изменять их, применяясь к чуждым ему обрядам, знакомым ему до сих пор лишь извне, тем более, что, как писал недавно один выдающийся православный писатель, – обряды западной Церкви имеют большие преимущества. Священник будет стараться всесторонне развивать принцип апостолов forma gregis, но может быть не всегда в том смысле, как его понимали апостолы, и его успех будет расти сообразно его рвению и доброму желанию, с другой стороны, чем набожнее его прихожане, тем легче и они будут поддаваться его влиянию в смысле соблюдения или достижения единства в приходе, что, пожалуй, и является желательным. К счастью, интересующей нас вопрос разрешается не в единичном случае какого-либо прихода и не по индивидуальному желанию и мнению; дело касается общего, высшего принципа, известного raison d'etat, определяющего ход дела. Так, в случае несоответствия желания одного прихода или единичной личности с общим положением дела, принимается во внимание, конечно, не единичный случай, а общее благо.

В данном случае общее благо требует, чтобы восточные христиане, православные, возвращающееся к церковному единству, не чувствовали бы себя чуждыми в Церкви, с самого начала привыкали бы видеть в ней материнскую заботу и любовь, одинаковую для всех ее детей. Деятельная любовь католической Церкви должна быть очевидна и отошедшим от нее нашим братьям. До тех пор, пока православные воссоединившиеся с католической Церковью, чаще всего, в силу обстоятельств, должны следовать латинским обрядам, оставляя свои ценные, восточные, некатолики вправе говорить, что католичество ведет к латинизации и опасно восточному духу, уничтожая его индивидуальность. Они будут вынуждены, забывая о вселенскости католической Церкви, смотреть на нее с узкой точки зрения, со стороны обрядности. О вселенской Церкви у них образуется неверное, искаженное представление, они будут видеть в ней противника своей национальности и своих традиций, и в результате, даже проникнувшись идеей вселенскости и будучи сторонниками церковного единства, они оттолкнутся от католической Церкви из законного желания сохранить обычаи и традиции своих отцов. Они будут, по их мнению, находить громадную разницу между идеей всеохватывающей вселенскости и тем, что они видят на практике. Они будут говорить: – "Следует ли судить о Церкви по официальным данным, или по общим историческим фактам? Можем ли мы верить в ее "вселенскость", если она в действительности придерживается только латинских обрядов?" Они не смогут понять, что эти единичные случаи, противоречащее общим принципам Церкви, надо рассматривать как случайные дефекты, ничего общего не имеющие с духом Церкви и вину которых надо приписать данному приходу, епархии и, наконец, народу, которые все вправе отстаивать свою индивидуальность. Как сказано, некатолики не будут разбираться в причинах единичных случаев, не будут подниматься до общих основных принципов вселенской Церкви и будут приписывать каждое подмеченное ими противоречие ее лицемерию.

Чтобы избежать этой опасности, чтобы дать некатоликам ясное понятие об идее вселенскости, этого основного, важнейшего признака Церкви Христовой, надо дать воссоединяющимся с католической Церковью, поскольку это возможно, в Церкви то место, какое они имели бы в ней, если бы не произошел роковой разрыв между Западом и Востоком и они не нарушили бы церковного единства. Только тогда поймут они какие источники живой воды таятся в действительном единении всех членов Тела Христова.

Это и были побуждающая причины, руководившие, блаженной памяти, папой Пием X, когда он, помимо Римских Конгрегаций, дал русской католической Церкви иерархические формы, более соответствующая ее духу, чем оставленные ей самодержавием.

В 1908 году, т. е. за десять лет до восстановления русского патриархата, в то время, когда меньше всего можно было думать об осуществлении надежды открытого учреждения русской католической Церкви, великий папа представлял себе будущность ее, в форме восточного патриархата. Восточные патриархаты всегда пользовались в Церкви известной автономией, в силу этого, их официальной формой и является дисциплинарная автономия. Она соответствует также идее национальной Церкви, в пределах конечно допустимых в организованной вселенской Церкви. Восточные патриархаты, не берущие свое начало от времен апостолов, как напр. Антиохийский, Александринский и Иерусалимский, представляют из себя более или менее только национальные приматы.

Среди всех восточных, подчиненных Риму, патриархатов, Маронитский обладает наибольшими правами и самой широкой автономией; он сохранил за собой все старинные привилегии со времени своего воссоединения с вселенской Церковью. Он сохранил также неприкосновенной истинную католическую веру в течение срока, более долгого, чем у других воссоединившихся с Церковью восточных патриархатов. Поэтому с полным правом называют себя марониты старейшими сынами вселенской церкви на востоке, и имеют, на том же основании, исключительные перед другими Церквами, права и привилегии. Когда папа Пий X представлял себе будущую иepapxию русской католической Церкви в форме патриархата, он имел в виду дать ему те же права, что и маронитскому патриархату, желая этим с самого начала показать, что он стремится расширить, насколько возможно, границы автономии русской Церкви и может быть даже и превзойти права всех известных дотоле автономий. Но было ясно, что при политике России, при тех бесконечных затруднениях, которые ставило русское правительство с радикальной реакцией Столыпина во главе, государственному секретарю в Риме нечего было и думать говорить официально о проектах папы. Но я имею счастливую возможность доказать, что, вопреки русской политике, связывавшей папе руки, он делал все возможное в этом направлении, и даже больше, чем предполагали. В выполнение своих планов, папа пользовался одним из епископов, как своим орудием, наделив его полномочиями, достаточными для иерархической организации русской католической Церкви, при наступлении соответствующего момента. В течение десяти лет эти полномочия не находили себе применения. В моих руках были документы, выражающие волю папы, они были, правда, неофициальны и не засвидетельствованы одной из Римских Конгрегации, но все они были собственноручно подписаны папой и скреплены его печатью. Этим доверенным мне документам, пришлось претерпеть все превратности мировой войны и они едва не погибли. Чтобы лучше пояснить основы и причины такого решения папы, припомним, что последняя русская католическая епархия восточного обряда в России подверглась гонению и была рассеяна в 1875 году, и что место последнего католического епископа в Холме было передано самочинно русским правительством православному епископу. С этого момента русские католики, "униаты", как их звали, официально перестали существовать. Правда, народ не изменил своей вере, но его лишили всякого духовного руководства, отняв его пастырей. Русское правительство отняло у него даже право считать себя католиками и обращаться к католическим священникам латинского обряда, последним было строжайше запрещено даже совершать таинства над несчастными "униатами". Когда они решались на это, то подвергали себя опасности быть изгнанными, а Церкви их закрывались. Епископам латинского обряда, число которых все уменьшалось, ничего не оставалось, как молча одобрить пассивность своего духовенства и подчиниться требовании правительства.

Преследуемые униаты не раз обращались за защитой к папе, но он был совершенно лишен возможности им помочь. Царское правительство на все попытки Рима улучшить положение униатов, отвечало одним и тем же: – "У нас в России нет больше униатов...". Его преосвященство кардинал Винцентий Ванутелли рассказывал, что при его возвращении из Москвы с коронации императора, когда его скорый поезд проезжал по территории бывшей Холмской епархии, тысячи крестьян из соседних деревень, узнав о проезде папского делегата, сбегались к пути следования поезда и, стоя на коленях, с обеих сторон железнодорожной лиши, взывали к кардиналу о помощи и просили его благословения. Папа ничем не мог помочь, так как он прежде всего должен был заботиться о спасении епархий латинского обряда, добиться от русского правительства признания назначаемых им католических епископов и только с большим трудом в это тяжелое время были спасены хоть самые существенные права католической Церкви.

Католические священники, и даже несколько епископов, постоянно ссылались и лишались права служения.

Оставалось одно единственное средство, которым можно было помочь преследуемому народу. Миссионеры, несмотря на опасность быть схваченными и заключенными в тюрьму, переходили переодетыми границу, чтобы в подвергнутых гонению областях совершать таинства хотя бы для немногих из народа. Это время является – еще одной героической страницей в истории Церкви. Да будет мне позволено назвать здесь имя хотя бы одного из этих миссионеров – отца Яковского, одного из выдающихся монахов-иезуитов своей эпохи. За свою веру и выполнение священнического долга он провел, если я не ошибаюсь, свыше 18 месяцев в тюрьме. Я надеюсь, что вскоре будут опубликованы документы и данные, касающееся тайной, полной опасностей, миссионерской деятельности монахов-иезуитов из соседних епархий. Кроме помощи униатам таким тайным миссионерством, оставалась для них еще одна слабая связь с Римом. На обширной территории русской империи, от прежде из нескольких епархий состоящей Церкви, остался после гонений только след в виде Каменецкой епархии, канонически связанной с Львовом и на которую правительство не обратило внимания, считая, что ее епископ не будет иметь возможности проявлять свою деятельность в России. Галицкая метрополия, восстановленная в начале XIX века была также канонически подчинена Львову. Как наследница метрополии Киевской, с которой она была соединена в течение столетий, она приняла во время гонений на униатов и уничтожения их епархий в России, под каноническую власть своего Львовского митрополита и Каменецкую епархию, епископ и епархиальный центр которой находились на русской территории. Таким образом Галицкий митрополит оказался призванным заместить униатам их епископов, в уничтоженных русским правительством, но канонически в действительности лишь вакантных епископских кафедрах в русских епархиях.

В качестве митрополита Галиции и Каменецкого епископа я был обязан принимать под свою защиту всех русских католиков, как мирян, так и православных священников, присоединявшихся к католической Церкви, так как почти все они входили в состав моей епархии. Такое положение вещей заставляло меня также считать себя единственным представителем канонического права и власти в рассеянных епархиях, никем более не управляемых, так как по каноническому праву, после смерти епископа и, в случае, если место его и не будет занято, канонически епархия его продолжает существовать еще целое столетие.

На этом основании я считал фактически уничтоженные русским правительством униатские епархии, канонически все же существующими. Я был вынужден видеть в себе единственного заместителя изгнанных епископов, так как соседние епископы латинского обряда не могли руководить католическими Церквами восточного обряда.

Папа Пий X одобрил мое мнение и призывал меня по мере сил и возможностей помогать и заботиться о католиках восточного обряда. Это было в феврале 1907 года: папа выразил мне свое желание лишь устно, не закрепив его какимлибо документом. На основании данных мне папой прав, я назначил отца Алексея Зерчанинова первым викарием Каменецкой епархии, снабдил его широкими полномочиями по отношению к остальным униатским епархиям и предложил ему, между прочим, поместить свое управление в Петербург, так как после своего освобождения из заточения в Суздальском монастыре, он жил в деревне. Я не имею в виду передавать здесь все перипетии существования этой Церкви, архив которой я тщательно сохраняю. Я хотел бы только добавить, что папа, осведомленный мной обо всем в 1908 году, подтвердил все мои распоряжения и работу среди русских католиков собственноручно добавленной и подписанной им фразой на одной из латинских копий, данных мне отцу Алексею документов. Во второй аудиенции в 1908 году папа снабдил меня новыми документами за своей подписью, которые давали мне все полномочия, нужные для организации русской католической Церкви в России. Следуя совету известных римских каноников, между прочим первого игумена монашеского ордена Иезуитов, отца Вернца, я просил о возможно широких полномочиях и мне не было отказано ни в одном из них. Это было естественным следствием мнения папы, что русская католическая Церковь должна представлять из себя патриархат с наиболее широкой автономией, допустимой в католической Церкви; примером служила маронитская Церковь.

Чтобы разница между православной и русской католической Церковью не была бы слишком подчеркнута, главой последней должен был быть не патриарх, а экзарх, который, конечно, уступил бы свое место, в случае унии, московскому патриарху. Может быть, еще не время говорить о всех изменениях, которые претерпевала идея папы и о трудностях, сопряженных с ее реализацией, и ясно, что в то время нечего было и думать предпринимать официальные и открытые шаги. Папа это понимал и при моей последней аудиенции в 1914 году он еще раз подтвердил все мои полномочия. – "Я подтверждаю все ваши полномочия, но еще не время применять их; я даже прошу вас в настоящий момент об этом. Наступит час, когда ваши полномочия понадобятся и когда вы сможете их применить".

Несколько месяцев спустя, была объявлена мировая война; папа Пий X умер, рyсские взяли Львов и я был сослан вглубь России. Все мои бумаги были конфискованы и отправлены в Петербург. Документы, подписанные папой, были мною заранее пересланы в безопасное место, но среди конфискованных бумаг находились их копии, попавшие в руки правительства. Три года спустя началась русская революция. Возбужденная против полиции толпа бросилась в Государственный архив с целью, уничтожить находящиеся в нем бумаги. Возможно, что сама полиция, не желая опубликования некоторых из них, возбудила на этот поступок чернь. В тот момент, когда очередь дошла до архива, содержащего и мои бумаги, подоспели чиновники Академии Наук, которым и удалось спасти остаток архива от огня. Председатель Академии, г. Шахматов, разрешил мне разыскать принадлежащие мне документы и обязался при случае возвратить их.

Время, о котором говорил блаженной памяти папа Пий X, наступило: я показал документы тогдашнему администратору Могилевской епархии, преосвященному епископу Цепляку, впоследствии Виленскому архиепископу, недавно умершему в Америке. Он подтвердил подлинность документов и согласился со мной, что теперь настало время применения моих полномочий. Того же мнения был и Виленский епископ, в настоящее время Могилевский архиепископ, его преосвященство Ропп. На этом основании я поставил экзархом русских католиков отца Леонида Федорова и передал ему полученные мною на этот случай от папы полномочия. Экзарх является заместителем патриарха. Поэтому русские, воссоединяющиеся с католической Церковью, остаются по ее желанию в Церкви своего обряда. Эта, русская католическая Церковь восточного обряда, являясь живым членом вселенской Церкви, остается вместе с тем национально-русской Церковью, может быть национальной в большей степени, чем какая-нибудь другая часть вселенской Церкви. Упомянутая русская католическая Церковь сохраняет те же законы, обряды и обычаи, как и русская синодальная Церковь, и ту иерархическую организацию, которой в течение двух столетий тщетно добивалась синодальная Церковь. Эта иерархическая организация возвращает ей единство, которым она обладала в царский период и утерянный ею почти окончательно во время революции.

Это должны понять русские католики и желающие к ним присоединиться. Они могут стать членами католической, вселенской Церкви, не оставляя свою национальную Церковь. Pyccкие должны, наконец, знать положение, которое они займут во вселенской Церкви, и которые она им фактически дает, поскольку позволяют обстоятельства. Соединение с "западной" Церковью нисколько не нарушает их отношения к их национальности и к национальной русской Церкви, также как не изменяют они этим своей национальной вере. Ведь истинное православие заключается не в различных толкованиях современных богословов, а в вере, определенной семью первыми вселенскими соборами, а ей безусловно верны русские католики. Было время, когда в Петербурге русские католики восточного обряда называли себя "православными католиками", и на основании этого имени их часовня, в Полозовском переулке, была незадолго до войны закрыта нетерпимым и несправедливым распоряжением Петербургского викарного епископа Никандра. Конечно, называя себя "православными католиками", они вовсе не посягали на имя, которое носила синодальная Церковь, как это понимал епископ. Pyccкие церковные богословы часто различали две различные формы начертания греческого славянизированного слова ?????????;. Этим словом, написанным через ?, называют они себя; католиков же именуют они тем же словом, но написанным с t. Слишком очевидно и рельефно выступает в символах веры первых десяти столетий то обстоятельство, что Церковь Христова должна быть вселенской, и потому именоваться католической, что тоже – кафолической, вселенской. Поэтому и восточные Церкви употребляют про себя это название во всех официальных документах и символах веры, не применяя его, однако, в повседневной практике. Так как одна римскокатолическая Церковь и официально и в повседневном обиходе с первых веков и до сего дня во всем мире именуется "католической" – вселенской, то остальные Церкви, не имея возможности отрицать это имя, находят слабое удовлетворение в искажении его неправильной орфографией и неверно пишут слово "католический" через букву t. Pyccкие католики в Петербурге и называли себя так, как pyccкиe зовут католиков, этим доказывая, что они принимают и все догматы католической Церкви. К слову "католики" они добавили "православные", что показывает их желание сохранить верность семи первым вселенским соборам, а равно обрядам и обычаям православной Церкви. Одно это имя являлось знаменем, выразившим одним словом положение русской католической Церкви. Что бы ни говорили по этому поводу, истинное положение дела было и остается следующим: православные, воссоединяющиеся с католической Церковью, и сохраняющее по желанно последней свои обряды – в сущности являются подлинно-православными. Они не изменяют и не теряют ничего из признаваемого самими православными за сущность истинного православия, т. е. ни веры Церкви, какой она сохранялась в течение десяти столетий, ни таинств, ни почитания святых и икон, ни обрядов и обычаев православной Церкви, ее порядка и традиций, – а это, и только это составляет сущность его. Все остальное является или частным мнением богословов, конечно, не обязательным для православных и не имеющего характера церковного догмата. Это православие не должно подвергаться изменению, оно только дополнится и разовьется слиянием с католической верой XX столетия и отождествлением с ней. Официально "русские православные католики", в эпоху до войны, существовали недолго; им пришлось уступить энергичной оппозиции правительства. В то время они еще не знали, что они не только имели право в высшем смысле именовать себя "православными", но что они принадлежали к Церкви, обладающей такими же "православными" догматами, обрядами и иерархическим строем, как и официальная синодальная Церковь, и даже еще в большей степени, чем последняя. Однажды один православный спросил русскую католичку, – ее заслуги перед русской католической Церковью так велики, что с радостью пользуюсь случаем назвать с благодарностью и уважением ее имя – Наталия Сергеевна Ушакова, ныне покойная: — "Вы разве православная?" – "Конечно", – ответила она, – "еще больше и лучше, чем вы". – То может сказать про себя и каждый русский католик, после осуществления мысли папы Пия X, именно в том же смысле, как и любой православный.

Только в одном случае не захочет католик взять на себя это имя, именно в тех антиканонических и антикатолических искажениях истинной веры, которые некоторыми богословами возводятся в церковные догматы ложного, отрицательного православия. То, что в восточных Церквах положительно, жизненно и соответствует святоотеческим заветам, не только будет всегда принято католической Церковью, но уже и заключается в ней. И лучшим доказательством этого положения является мысль папы Пия X, подтвержденная и одобренная папой Бенедиктом XV, ясно выраженная в послании к экзархам и официально опубликованная в письме к конгрегации восточных Церквей. Это послание является также лучшим ответом всем некатоликам, обвиняющим русских католиков в измене их национальности и русской Церкви своим воссоединением с Церковью вселенской.