Национализм. Полемика 1909-1917.

Сборник статей

Москва, 2000. 237 с.

К оглавлению

 

Петр Струве.

Блюдение себя.

Нравственная основа истинного национализма

I.

Мы живем в трудное время, когда на Россию нахлынул ураган мировой войны, и все вопросы и язвы ее исторического бытия обострились в исключительной обстановке величайшего столкновения государств и народов.

В первый момент войны мы были оглушены внезапностью этого столкновения, и большинство из нас на самом деле не ощущало того, что эта война будет длительной и что для ее ведения потребуются великие и подлинные духовные силы, постоянно и неуклонно действующие. А теперь, по прошествии года, нас иногда подавляет, иногда смущает материальная сила нашего противника, и мы склонны забывать о том, что все-таки решают в истории не материальные, а духовные силы, ибо, доколе жив человек, всякое снаряжение и вооружение есть лишь творение и орудие, а творцом и деятелем остается все-таки человек.

К человеку, к его силам и должно обратиться. В их умножении и собирании должна наша патриотическая тревога искать выхода, исцеления и возрождения.

Какие же это силы?

Во-первых, мы должны сознательно обратиться к силам национального и государственного сцепления. Россия родная и в то же время неведомая, такая близкая и в то же время безгранично-широкая и огромная, этот образ единственный и в то же время постоянно нам доступный – есть живая национальная стихия, объемлющая и питающая всех нас. Разными гранями и разными ликами обращается к нам этот образ. Но все мы, без всяких размышлений, любим родину-мать, живем и страдаем с нею.

Родина, страна, нация, государство, - словом, большое целое, нас объемлющее и нас питающее, есть сила, в служении которой мы сами черпаем духовную крепость и нравственное здоровье. Но рядом с этой силой стоит и сила личности, ответственной и за целое, и за себя. Действенный патриотизм невозможен без самодеятельной и самоуважающей личности, которая в служении целому обретает свое призвание.

Если Россия должна выйти из великой борьбы победительницей, то это невозможно без величайшего напряжения духовных сил. Их объединению, широкому и в то же время направленному на определенную историческую цель, выраженному в одном слове: победа, должны быть посвящены все усилия. Для этого необходима непрерывная работа мысли, идущая рядом с обострением обращенного внутрь нас чувства ответственности. Только так возможно собирание и организация патриотического духа. Для осуществления такой задачи нужна стоящая выше прочего любовь к живому образу России и сознание, что любовь эта может быть жизненна и действенна лишь в непрерывном практическом делании во имя победы. Это значит, что всякая мысль наша должна быть в конечном счете направлена на эту практическую цель и ею освящена. Не может и не должно быть колебаний и сомнений в этом, сейчас самом важном.

Но для того, чтобы мысль и чувства настроились действительно на такой патриотический лад, повторяем, нужна подлинная и глубокая работа духа.

II.

В помещенном выше этюде Д.Д.Муретова о национализме, как политическом эросе, указана и подчеркнута одна черта или сторона любви к своему народу и его государственной организации. Любовь эта не нуждается ни в каких разумных оправданиях и санкциях. Она живет о себе, как всякая подлинная любовь. Но тут выяснена только одна сторона. Другая, не менее существенная, оставлена в тени.

По существу дела эрос неразрывно связан с этосом. Всякая подлинная любовь, всякий истинный эрос есть в то же время всегда величайшая нравственная задача: не может быть для человека, одержимого таким эросом, большего горя и ужаса, чем ощутить бессилие разрешить или, вернее, непрерывно разрешать заключающуюся в любви огромную нравственную задачу. Это одинаково относится ко всем видам эроса.

Отсюда необходима и неизбежна такая постановка вопроса: если национализм есть обнаружение политического эроса, то он, в силу этого, не может не быть в то же время нравственной задачей.

Каков же реальный, жизненный смысл этого?

А вот каков. Если мы подлинной любовью любим наш народ и наше государство, то в их жизнь мы должны стремиться внести высочайшую степень нравственной силы. В самом деле, любя наш народ и наше государство, мы не можем не желать им силы и успеха. Всякая же истинная сила и всякий настоящий успех не могут быть только «материальными» и «внешними». Если только такая сила не мнимая и должна иметь успех не призрачный, она не может не быть силой духовной, она должна одерживать победы внутренние. Любить значит желать силы и возрастания любимого. А в отношении к своему народу и государству желать силы и усиления значит – призывать к упорной и суровой работе нравственного совершенствования.

Но нельзя просто желать силы и просто призывать к совершенствованию. Не в благих порывах и не в высоких словах тут дело. Нужно созидать силу, а это возможно только в творческой работе, в непрерывном делании. Подлинный национализм, заключая в себе нравственную задачу, требует непрерывного морального творчества, объемлющего и личную жизнь, и общественные отношения, и государственные задачи.

Это есть для меня не отвлеченное положение, а живая истина, непосредственно ощущаемая. Патриотизм и национализм означают, конечно, любовь к своему народу и государству и действенное их отстаивание в борьбе с внешними силами. Но такая любовь и такое отстаивание подразумевают напряжение духовных сил самого народа, требуют того, что я в роковую минуту решения вопроса о войне назвал «блюдением себя».

Истинный национализм, таким образом, есть задача борьбы с внешним врагом за условия существования, права и достоинства своего народа, но в не меньшей степени он есть и нравственная борьба с собственной духовной слабостью. Не внутренняя междоусобная брань, а именно возвышающееся над всякими междоусобиями суровое ко злу, но любовное к людям блюдение себя во имя великих задач.

Евгений Трубецкой. Развенчание национализма.

Открытое письмо П.Б. Струве

Многоуважаемый Петр Бернгардович.

Исполняя вашу просьбу — отозваться на напечатанную в январском № Русской Мысли статью Д.Д. Муретова, я вынужден предпослать моему изложению одну необходимую оговорку: для меня центр тяжести — вовсе не в этой статье, не вносящей чего-либо нового в обычную идеологию национализма, а в Вашем к ней отношении.

В прошлом году я напечатал несколько статей против национализма. Вы, напротив, заявляли себя «националистом»; но, так как этот термин понимался нами в разном смысле, то и материала для спора между нами не было. Под «национализмом» вы подразумевали такое понимание обязанностей к родине, которое и мною признавалось должным. Я, напротив, называл национализмом исключительное самоутверждение нации, т.е. такое направление, которое возводит служение нации в высшее и безусловное начало, не подчиненное никаким нравственным нормам. При этих условиях различие между нами — скорее терминологическое, словесное, чем существенное. Единственное возражение, которое я мог бы вам сделать, сводится к тому, что термин «национализм» слишком многосмыслен и может подать повод к истолкованиям, в корне несогласным с Вашим образом мыслей.

Теперь мои опасения получают новое подтверждение. В заметке «Блюдение себя» вы подчеркиваете мысль, что национальный эрос должен быть прежде всего этосом, и хорошо делаете. Именно многосмысленность термина «национализм» вынуждает вас отмежевываться от многих других направлений, носящих то же название! Тем более я удивился вашему заявлению, что вы смотрели на Вашу статью лишь как на дополнение к статье Д.Д. Муретова, где самым решительным образом ниспровергается воздвигнутый Вами этический барьер. По Вашему, высказанная Вами мысль, что национальный эрос неразрывно связан с этосом, представляет собою лишь «одну сторону дела»; другая «подчеркнута и указана» в этюде о национализме, где утверждается как раз противоположное: что «национализм ничего не говорит о моральном отношении», что сущность его — по ту сторону нравственного и безнравственного.

Или я вас совсем не понял, или то «блюдение себя», о котором вы так кстати вспоминаете по поводу статьи г. Муретова, должно было бы предостеречь вас против такого сближения. Прошу вас понять мои слова не в смысле нравственного осуждения названной статьи, а единственно в смысле оценки степени высказанных в ней мыслей.

Прежде всего в мысли г. Муретова есть колебания, которые доказывают, что его точка зрения им самим не продумана до конца. В июне месяце прошлого года он понимал русский национализм как «сознательное служение своей народности».1 Теперь, семь месяцев спустя, он находит, что национализм, как и всякий эрос, противоразумен и слеп. Иллюстрируя такое понимание эроса, он заявляет: «кто знает, что любит он и за что он любит, тот любит не индивидуум, а общее в нем, его добродетель, его ум, его красоту»1. Что же такое национализм по мнению г. Муретова — сознательное и, следовательно, разумное служение или слепое и противоразумное чувство? Должен ли я понимать его в том смысле, что в июле он знал, что он любит в России и, следовательно, в сущности ее не любил, а в январе взаправду полюбил, и потому перестал любить разумно и сознательно?

Подлинная «любовь» возгорелась, очевидно, в январе, а потому наиболее интересным представляется  для нас именно январское понимание национализма у г. Муретова. Посмотрим, что мы в нем имеем. Я пока оставлю в стороне вопрос — правильно ли отождествление национализма с чувством любви к родине. Посмотрим прежде всего, можно ли согласиться с тем, что эта любовь ни в коем случае не есть моральное отношение и что она «ни нравственна, ни безнравственна, ни добродетель, ни порок»?

Автор доказывает этот тезис сопоставлением любви к родине с любовью к женщине. По его мнению, «было бы издевательством над душой человеческой сказать женщине "я вас люблю" и подразумевать при этом моральное к ней отношение. Такое же искажение национализма — понять его любовь к своему народу как моральное отношение к совокупности граждан» (стр. 65).

Как мне кажется, как раз наоборот, было бы величайшим оскорблением любимой женщине — сказать, что любовь к ней не есть нравственное отношение; ибо этим самым любимая женщина ставилась бы на одну доску с проституткой, а любовь к ней утрачивала бы всякое отличие от любви Санина или Свидригайлова.

Я охотно верю, что г. Муретов не сочувствует этим героям Арцыбашева и Достоевского; но где же та грань, которая отделяет его понимание любви от их идеалов, если половая любовь как такая, внеэтична, если по самому существу своему она «ни нравственна, ни безнравственна»? Ссылка на Платона в данном случае едва ли осторожна. Ведь именно Платону принадлежит различие двух Афродит — небесной и вульгарной. Если мы доведем до конца эту нравственную оценку двух видов любви, то вывод получится как раз противоположный тому, который делается автором «Этюдов о национализме». Половая любовь может быть или нравственным или безнравственным отношением: ничего среднего, внеэтичного, между этими двумя видами любви быть не может. Все рассуждение автора построено на довольно элементарном смешении понятий: из того, что половая любовь не составляет требования этики, возникает независимо от нравственного предписания, он заключает, что она не подчиняется нравственной норме и не подлежит нравственной оценке. Кроме того, само содержание нравственного требования он смешивает с требованием равенства, тогда как в этике половой именно равное отношение ко всем женщинам является в высшей мере безнравственным!

Совершенно те же ошибки повторяются в рассуждениях автора о национализме; но тут они становятся еще более опасными.

Я охотно верю, что г. Муретов не сочувствует тем видам национализма, которые у Соловьева удачно названы «национа­лизмом хрюкающим и завывающим», в частности — тем проявлениям «на­ционального эроса», которые разоблачаются в прекрасной статье А.С. Изгоева в том же январском № Русской Мысли, потому что самый факт помещения статьи в Русской Мысли представляет для ее автора солидную и не оставляющую места сомнениям рекомендацию.

Будь та же статья помещена в другом органе, я не знал бы, что мне подумать. В самом деле, если национализм по самому существу своему не есть нравственное отношение, более того, если он есть «пристрастие», исключающее справедливость, то чем один на­ционализм хуже другого? Какое право мы имеем осуждать погромы и всякие другие бесчинства, если к национализму не применима точка зрения справедливости? Разве погромщики не будут вправе ответить на эти осуждения собственными словами г. Муретова: любовь к своему народу не подлежит этической мерке, потому что это — любовь слепая, идущая «выше разума, выше справедливости». Национализм есть «политическое исступление» (стр. 67); «поэтому он не может не входить иногда в противоречие с объективными нормами правовой справедливости, он не может не рождать иногда даже ненависть к другим народам, не может не презирать (как говорит Платон) все обычные правила своей жизни и благоприличия, которыми прежде тщеславился... и того, что через нерадение гибнет имущество» (стр. 67).

Я не берусь судить, в каком смысле г. Муретов понимает «гибель имущества» и о чьем «нерадении» идет здесь речь! Но я знаю, что у нас на Руси от «националистического исступления» погибло чрезвычайно много чужого и в особенности еврейского имущества; погибло даже много жизней; думаю, что чаще всего в этом виновно «нерадение» чинов полиции. Еще раз повторяю, я уверен, что этот уголовный смысл «исступления» и «нерадения» бесконечно далек от мысли г. Муратова и вызываемое приведенными словами недоумение объясняется лишь несоответствием между авторскими намерениями и неосторожными формулами его статьи!

Но я не только уверен, я точно знаю, что как раз такими формулами у нас всегда оправдывается погромная теория и практика. В 1905 году в Киеве, когда в ответ на манифест 17 октября начался еврейский погром, «нерадение» властей оправдывалось именно ими. Мне самому приходилось слышать тогда о нравственной невозможности противодействовать священному «исступлению» ос­корбленного «жидами» национального чувства, о невозможности в подобных случаях воздерживаться от «ненависти» и от нарушения правовой справедливости.

Я спрашиваю не о том, признает или не признает г. Муретов правильность подобных рассуждений; я задаюсь лишь вопросом о том, какие доводы можно с его точки зрения им противопоставить и в каком смысле эта точка зрения может служить органическим дополнением к Вашему, Петр Бернгардович, «этическому» национализму! Ведь если, в самом деле, мы допустим, что национализм не может временами «не презирать все обычные правила своей жизни и благоприличия», то нельзя и требовать от него соблюдения этих правил, ибо невозможное не может утверждаться, как должное. Какой тут может быть положен предел «исступлению» и «бесчинству»? На всякое «нравственное» требование, предъявляемое без полицейской угрозы, национализм будет в праве ответить: «я этого не могу: есть любовь выше справедливости»; а нам остается признать эту любовь в его действиях и забыть о правовых нормах.

Нравственный закон по самой природе своей безусловен и всеобщ. Допустить какое-либо исключение из области его действия — значит ниспровергнуть его целиком; допустить необходимость отступления от него в некоторых случаях — значит просто-напросто от него отказаться. Именно на этом пути стоят все оправдания исключений в пользу своего народа.

Есть классический анекдот о посещении графа Л.Н. Толстого известным французским националистом. Всем доводам последнего в пользу франко-русского союза Л.Н. Толстой противопоставлял одно и то же указание — на недопустимость войны вообще и союзов в военных целях. Националиста эти доводы не смутили; он отвечал: et moi aussi, comte, je suis absolument contre la guerre; mais, quand il s’agit de la patrie, c’est autre chose.1

Для меня безразлично, имеем ли мы здесь дело с былью или с простым анекдотом; для меня важен лишь нравственный смысл анекдота, как такового. Я понимаю тех, кто оправдывает войну с нравственной точки зрения, и сам разделяю такие оправдания; но я отказываюсь понять тех, кто признает войну или какое-либо иное деяние (все равно какое) безусловно недопустимым с нравственной точки зрения и вместе с тем допустимым, когда речь идет о родине. А между тем исключение — quand il s’agit de la patrie — всегда на устах у националистов, когда им нужно оправдать какое-либо «националистическое» или «патриотическое» безобразие.

Во всем этом одно представляется мне совершенно непонятным. Почему «исключения» из нравственного закона допустимы только ради патриотизма национального, ради моего народа? Почему не допустить их ради моей семьи, ради любимой мною женщины и, наконец, ради меня самого, если в самом деле я люблю себя до исступления, «выше разума, выше справедливости». Аргумент: «я люблю и, следовательно, не могу не бесчинствовать», совершенно одинаково приложим во всех этих случаях.

Если нужны какие-либо свидетельства в пользу этой аналогии, то их нетрудно найти в тех же «Этюдах» г. Муретова: именно он настаивает на полной аналогии между эросом национальным и эросом половым. Это и уполномочивает меня задать вопрос, можно ли оправдывать половым исступлением «презрение к обычным правилам жизни и благоприличия», ненависть к другим людям и отступление от «объективных норм правовой справедливости»? Оправдывается ли, например, этим «восхищением» перед возлюбленной посягательство на чужой кошелек, а также лихоимство с целью удовлетворения ее жизненных потребностей, или же и тут допустима «через нерадение» гибель чужого имущества?

Заранее убежден, что это в глазах г. Муретова недопустимо. Но почему? Его понимание прав эроса не дает на этот вопрос никакого ответа. Единственным последовательным ответом было бы указание на все то же исключение: «да, ради возлюбленной безусловно недозволительно красть, брать взятки, убивать, а в большинстве случаев даже и сокрушать челюсти ближнего. Иное дело, когда речь идет о моей возлюбленной: quand il s’agit de la patrie, c’est autre chose!»

Прибавим к этому, что ссылка на невозможность соблюдать объективные нормы справедливости при наличии «исступления» чрезвычайно опасна и для самой возлюбленной. Если половая лю­бовь не есть «нравственное отношение», то ведь «исступле­ни­ем» можно оправдать и гнусное насилие над нею. И оскорбить ее этим как будто нельзя!

Ведь оскорбительным для возлюбленной с точки зрения нашего автора является скорее, наоборот, указание на «моральный характер» моего отношения к ней. Не простит ли она мне в данном случае вынужденное отступление от этики, если на ее жалобы я отвечу патетическим возгласом:«да, я злодей, но я люблю!»

Не очевидно ли, что точка зрения г. Муретова одинаково ос­корбительна и для полового, и для национального чувства! Его указание, что оба эти чувства лежат вне плоскости нравственного и безнравственного и не могут стать нравственными отношениями, — отнимает всякую нравственную ценность как у того, так и у другого. А вместе с ценностью оба эти эроса теряют и всякий смысл.

Есть любовь и любовь. Характер любовного пафоса может выражаться в лести возлюбленному, в потворстве его дурным страстям или, наоборот, в строгом к нему отношении, в предъявлении к нему самых возвышенных требований. Чем же должна быть для человека любимая женщина, — олицетворенным призывом к добру и как бы второй его совестью или, напротив, олицетворенным к нему пристрастием, сообщницей темных его страстей и низких побуждений?

Самая постановка этих вопросов предрешает тот ответ на них, который должен быть дан. Но совсем другой ответ вытекает из посылок г. Муретова. Во-первых, в его глазах половая любовь не должна и не может быть «нравственным отношением». Во-вторых, есть и другое, что должно было бы заставить его предпочесть именно любовь низшего типа. Чтобы быть гением-хранителем лю­­бимого человека, чтобы растить в нем нетленную красоту и восставать против всего, что в нем есть худого, любящая женщина должна до дна знать его душу. Но, как мы видели, январская точка зрения г. Муретова восстает именно против этого: она требует, чтобы любовь была слепа; ибо кто знает, что он любит, тот уже не любит.

Нужно ли доказывать, что те же вопросы возникают и относительно эроса национального! Совершенно так же уместно и здесь спросить, какова должна быть любовь к родине: должна ли она выражаться в демагогической лести, в восхищении всеми национальными недостатками только потому, что они национальны, или, напротив, в строгом их изобличении, — в деятельных попытках пробудить национальную совесть и в святом негодовании против всего, что пятнает духовный облик моего народа?

С точки зрения г. Муретова и на эти вопросы можно ответить только указаниями на роковую неизбежность пристрастия и нарушения справедливости в пользу моего народа. Утверждение такого национализма, который не есть «моральное отношение» к своему народу и к другим народам, есть по самому существу своему принципиальное отрицание национальной совести. Никакой точки опоры для противодействия демагогии худшего сорта в таком учении найти нельзя. Наоборот, в нем можно найти все доводы, которые всегда приводятся в ее оправдание.

Остается отметить грубейший из всех софизмов, каким обосновывается этот аморализм в эросе национальном и индивидуальном. Необходимость отступлений от справедливости и вообще изъятий из этических норм в пользу моего народа и в пользу предмета любви у автора мотивируется тем, что отношение к тому и другому для человека — по самому существу — индивидуальное — единственное в своем роде. Не только справедливость, но и нравственность вообще отождествляется г. Муретовым с равным отношением ко всем людям и притом во всех сферах жизни. Между тем именно справедливость и элементарная порядочность восстает против такого всестороннего уравнения людей. Одинаковое отношение ко всем женщинам в сфере половых отношений не только не имеет ничего общего с «справедли­востью» и нравственностью, но представляется, наоборот, высшей мерой несправедливости и безнравственности. Утверждение единственности отношения к любимой женщине не только не есть исключение из нравственного закона или, как говорит г. Муретов, изъятие «из мира законосообразных отношений». Как раз наоборот, это — основное требование половой этики, ее специфическая «законосообраз­ность». И также единственность отношения к родине есть основное требование этики национальной. Несправедливым является не требование, чтобы я любил мой народ больше других, а как раз наоборот, требование, чтобы я любил чужие народности, как свою собственную.

«Несправедливость» начинается лишь с того момента, когда предпочтение к возлюбленной и к своему народу понимается как начало, отменяющее нормы нравственности и права. Это будет иметь место в том, например, случае, если «предпочтение» к любимому человеку будет нами понято как оправдание неуважения или насилия по отношению к другим людям, или если предпочтение моего народа будет мною истолковано как основание моего права угнетать и грабить инородцев, а также отказывать им в правосудии при всяком их столкновении с моими единоплеменниками.

Мне совершенно безразлично, как относится г. Муретов ко всем этим видам несправедливости. Важно то, что провозглашенный им принцип «пристрастия» как нормы должного по отношению к моему народу вообще, отменяет всякие нравственные обязательства по отношению к другим народам и делает в применении к инородцам решительно все дозволенным. Отношения к ним с этой точки зрения должны определяться не нравственными нормами, а национальными интересами.

Есть еще один яркий штрих, дополняющий характеристику националистического аморализма г. Муретова. Точка зрения  — «quand il s’agit de la patrie» — у него доведена до конца. У него два критерия, две мерки для суждения о национализме своем и чужом. Свой национализм «выше разума и справедливости» и должен составлять во всех отношениях изъятие из «целесообраз­ного» порядка. Наоборот, по отношению к национализму украинскому он тут же прибегает к самому строгому суду с точки зрения разума и справедливости, причем в конечном результате этот суд приводит к беспощадному осуждению.

Я не принадлежу к числу защитников украинского национализма и уже высказал однажды в печати  мое отрицательное к нему отношение. Но, казалось бы, с точки зрения г. Муретова «любовь-пристрастие» украинцев должна быть оправдана теми же соображениями, как и национализм русский. Всякие рассуждения о том, что Украина по тем или другим основаниям — менее достойный объект страсти или пристрастия, чем Россия,  являются столь же недопустимыми, как и утверждение, что одна женщина имеет менее права, чем другая, стать возлюбленной. Аргумент г. Муретова «за что ты меня, бабу-дуру, любишь», казалось бы, уничтожает в первую голову все его доводы против украинства и против всего, что он называет «малым национализмом».

Впрочем, я согласен, что непоследовательность тут — только видимость. Пристрастие, так пристрастие! Я охотно допускаю, что именно эта двойная бухгалтерия есть вполне последовательное приложение точки зрения г. Муретова к национальному вопросу, я вполне понимаю, что с этой точки зрения должно признавать, что русский национализм не нуждается в каком-либо разумном оправдании и санкции, и вместе с тем отметать национализм украинский, как лишенную нравственного оправдания «национальную гордыню».1

Конечный результат апологии г. Муретова сводится к развенчанию именно тех человеческих чувств, которые он берет под свою защиту. Это обусловливается не какими-либо случайными ошибками, а всем существом его точки зрения. Именно утверждение внеэтичности половой любви и национального чувства унижает и обесценивает как то, так и другое. Именно этот своеобразный эротический аморализм, низводящий любовь к женщине и к родине до уровня слепой страсти, несовместим с тем духовным подъемом, который озаряет оба эти чувства высшим смыслом и делает их бесконечно дорогими. В каком же смысле такое жизнепонимание может служить органическим дополнением к тому по существу этическому национализму, который проповедуете Вы, Петр Бернгардович, в том же номере Русской Мысли?

Как совмещается эта ваша попытка подчинить национализм контролю разума с национализмом г. Муретова, который сам себя характеризует, как любовь выше разума?