Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

 

Готфрид Лейбниц

Сочинения

Cм. курс истории философии.

К оглавлению - Номер страницы после текста на ней.


О ПРИУМНОЖЕНИИ НАУК

О том, что автор решился высказать некоторые соображения относительно приумножения наук, а так как он исследовал и притом разработал новое искусство познания, то он попытался и его, помня о величии этого дела, сообщить другим на благо усовершенствования искусства

Решившись обсуждать предмет, признание важности которого многими имеет всеобщее значение, я был бы лицемером в делах общественных, если бы то, что необходимо для его представления в привлекательном свете и воспламенения людских сердец, оказалось бы утаенным моей речью. Поэтому я полагаюсь на снисходительность благосклонных читателей, если буду вынужден говорить о настоящем деле более высокопарно в сравнении с тем, как я обычно высказываюсь о своих делах, особенно если учесть, что я не присваиваю себе никакой заслуги изобретателя, но лишь разделяю всяческие обязанности указующего или провозвестника. И то. что я в такой степени возвеличиваю, я не столько рассчитываю передать другим, подчинив своей власти, сколько желаю обозначить исключающими заблуждение знаками, чтобы оно могло надежно извлекаться из своих тайников умами более счастливыми. Ибо, как есть большая разница между уделом простого охотника, который выследил следы зверя и обозначил верными метками место его логовища, и славой и блеском великого государя, заловившего в сети зверя, возбуждаемого всеми средствами и гонимого отовсюду, так и я буду считать себя достаточно вознагражденным за свои труды, если когда-нибудь воспламененные моим указанием великие мужи и, что особенно хотелось бы, мужи непредубежденного общества присвоят себе бессмертную славу исполнивших дело восстановления наук (Instaurata scientia). Случилось

164

так - не знаю, правда, в силу какой судьбы, ибо и в мышлении имеет место некая фортуна и божественный промысел, - что мне, когда я был еще почти ребенком, выпали на долю хотя и слабые, но тем не менее плодотворные предвестия некоторого великого искусства [1], о котором люди, сколько мне ни приходилось читать и слышать, казалось, даже и не подозревали. Впоследствии я разработал его настолько, насколько это было возможно среди разлада, которому мы, люди, подвержены, и тем самым пришел к тому, что мог охватить верным доказательством его полезность и могущество, которое показалось всем невероятным, а также способ осуществления этого искусства. И я не остановился на общих свидетельствах, но испытал силу этого искусства на многих предметах, и, если говорить как это было, никогда я не затрагивал ничего такого, в чем вскоре благодаря вновь найденным истинам не открывался бы мне новый порядок вещей, откуда рождались обильнейшие плоды. Ибо я признаю, что во всяком деле нужно соединять (насколько это возможно) опыт с разумением (ratio) и что весьма сомнительными выглядят те искусства и те методы, которые не способны продемонстрировать ни творений искусства, ни открытий метода. Поэтому к началам (initia) нашей науки, которую я осмеливаюсь называть всеобщей, я посчитал необходимым добавить примеры (specimina).

О том, что автор, конечно, опасается, как бы это дело случайно не зачахло и что он сам не будет в состоянии завершить его

Причина же, которая побудила меня обнародовать эти мысли, состоит в том, что я не знаю, хватит ли у меня времени и сил для завершения этого искусства. Отсюда возникло опасение, как бы по моей вине, если в дальнейшем что-нибудь изменится в состоянии людей, не исчезла совершенно всякая память и всякое упоминание о нем, ибо я открыл нечто до такой степени далекое от людских мнений, что даже одареннейшие люди, увлеченные мной, по-видимому, не вполне понимали то, о чем я столь часто ясно высказывался. Поэтому я посчитал, что лучше будет позаботиться о современниках или же - если здесь нас ждет неудача - о потомках и сохранить это дело, приведенное в надежный порядок для времен, возможно более счастливых, чем поставить общественные выгоды ниже собственного тщеславия и отложить сообщение о нем до тех пор, пока от меня зависело бы уго-товление себе более великой, а поэтому и более несомнен-

165

вой и бесспорной славы свершением всего дела; впрочем, такого дела, для свершения которого я никогда, пожалуй, не стал бы подходящим: ведь я признаю свою слабость не из ложной скромности, и я постоянно ощущаю, насколько превосходят меня многие памятью и остротой ума.

О том, что он весьма осуж-дает тщеславие тех, которые создают школу и презира-ют других, будто они одни способны свершать великие деяния


Имеется и другая причина, вытекающая из наблюдения человеческих деяний и из при роды дарований нашего века. Причина состоит в том, что, если бы я даже смог отнять славу у других, я посчитал бы это наименее благоразумным, ибо, не говоря уже о том, что с лишением надежды на славу у многих совершенно гаснет жажда свершения похвальных дел, я с очевидностью вижу, как все те. пусть даже выдающиеся мужи, которые домогались себе великого имени, создавая новые учения и основывая школу, столкнувшись с завистью и общественной ненавистью, лишались подлинного спокойствия и затруднялись в дальнейшем продвижении, нанося вред общему делу не только в том, в чем они лишились возможности двигаться дальше, но и в том. что они уже свершили, поскольку даже истинные учения, запятнанные ненавистью к школе и секте, оказывались некоторым образом опороченными и презираемыми [2]. Этому злу ничего лучшего не противопоставить, чем такое положение, когда своего рода остракизму подвергались бы те, которые жаждут первенства в науках и которые то ли оттого, что они выучились изощреннее высмеивать других, то ли оттого, что научились искуснее других укрывать похищенное, ставят всех других ниже себя [3]. как если бы они сами все открыли своими силами или же между ними и другими смертными существовала бы непомерная дистанция. Между тем часто величайшие открытия обязаны своим происхождением малейшим случайностям, и - если говорить всю правду они не столько обязаны нашим талантам, сколько фортуне, т. е. божественной милости, и нечасто что-либо великое можно начать и свершить в одиночку. Поэтому частные люди в будущем лучше позаботятся и о себе, и об обществе, если они. довольствуясь своими претензиями на то - как бы им принадлежащее, что они первыми либо наблюдали с помощью чувств, либо действительно доказали, - что обычно оказывается немногочисленным, если оно большой важности, в остальном не будут и древними пренебрегать,

166

и не будут стараться умалить заслуги современников, и не будут пытаться расшатывать общепринятые мнения из-за одних лишь словесных и формальных соображений в пустой надежде, что впоследствии только к ним будут обращаться все другие. Но если говорить о том, к чему они могут побудить себя для собственной пользы, то пусть они лучше спокойно предпочитают указания верного пути, которыми никто не пренебрегает, чем становятся деспотическими правителями, которых по большей части презирают подлинные таланты. Пусть они подумают о том, что повсюду в государстве, в частных домах и школах, в академиях и коллегиях есть люди великого усердия и учености, великой скромности и мудрости, которые, будучи поглощены своими заботами или испытывая препятствия со стороны установленных порядков, нравов или партий, не могут следовать тому и исполнять то, что они видят и чего желают; и лучше, конечно, иметь их покровителями и пособниками, чем, как это обычно делают новаторы (novatores). отталкивать их несправедливым отношением.


О том, что благодаря этому искусству элементы наук могут быть, подобно Евклидовым, приведены в такое состояние, что их больше не смогут поколебать никакие новаторы, зато их можно будет, сохраняя честь изобре- тателеи, неустанно приумножать


Указанную тактичность решил соблюсти и я, и, хотя, предаваясь множеству разнообразных и не совсем бесполезных размышлении, которые еще в юности доставили мне на этой сцене немало аплодисментов, я, может быть случайно нашел материю для построения некоей системы науки, скорее изящной, чем несомненной (certae), едва ли согласной с какой-либо из существующих, все же я решил избрать совершенно иной путь, и я покажу способ, в силу которого прежний путь может представиться совершенно запутанным и непроходимым, если кто-нибудь в будущем не отважится без чудес произвести на свет учителя рода человеческого. Насколько же превосходно будет служить на пользу дела указание необходимости создания упомянутого искусства (что я теперь и делаю), посредством которого, если оно однажды будет создано, известные истины будут приведены в такое незыблемо прочное состояние, что их не смогут поколебать никакие новаторы, а в философии в такой же мере будут искоренены секты, в какой они отсутствуют в геометрии; ведь мы не видим,

167

О том, что благодаря этому искусству элементы наук могут быть, подобно Евклидовым, приведены в такое состояние, что их больше не смогут поколебать никакие новаторы, зато их можно будет, сохраняя честь изобретателей, неустанно приумножать чтобы одни были евклидовцами, другие - архимедовцами. а третьи - аполлониевцами, поскольку Архимед, как и Аполлоний, ставил своей целью не ниспровергать принципы (elementa) предшественников, а обогащать их. Тем не менее за великими талантами их заслуги сохранятся невредимыми и незатронутыми, а слава, если и станет более скромной, зато будет более справедливой и долговечной, и не нужно будет им, как теперь, бояться, не применят ли паче чаяния к ним самим когда-нибудь другие те же методы, с помощью которых они собирались сбросить с подмостков своих предшественников. И в то время как новаторы обычно лишь скупо упоминают других, так что создается впечатление, что только они одни являются мудрыми, я, напротив, предложил бы, чтобы, когда общими усилиями будут установлены принципы философии (Elementa Philosophia) и других известных человеку наук, сумму которых выявит искусство, начала которого мы здесь излагаем, ко всякой сколько-нибудь значительной идее были присоединены имена тех, кто ее впервые открыл, доказал и наиболее удачно разъяснил. Ибо, если полагается верить тому, что в своем месте будет показано, такие принципы не меньше, чем "Начала" Евклида, станут достоянием потомков и будут увековечены, потому что мужам столь достойным не могут быть воздвигнуты памятники более прочные и прекрасные. Такое положение вещей будет стимулировать соревнование будущих людей, и любые самые превосходные дарования тоже захотят обессмертить свои имена, поставив их благодаря своим выдающимся открытиям рядом с прославленнейшими изображениями предков, а что-то вроде благочестия будет в каждую эпоху заботиться о том, чтобы эти сокровища рода человеческого, если и менее обильные, то во всяком случае неприкосновенные и не засоренные ничем пустячным, передавались следующему поколению и потомкам.


О том, что многое из того, что принято в науках, истинно, верно и неопровержимо, но требует своего дальнейшего развития соединенными в одно усилиями всех времен и народов Что эти мои советы, разумеется, совершенно беспристрастны и настолько же сообразны с общественной пользой, насколько далеки от личного тщеславия, не будет отрицать ни один доброжелательный и сведущий человек. Тем не менее, чтобы было более ясно, с какой честной и свободной от корысти и честолюбия страстью я предаюсь этому делу, я не только опустил свое имя 4, но

168

и пожелал приобщить всех к этой как бы никому не принадлежащей и общественной собственности. И в то время как некоторые требовали, чтобы им поверили, что они одни только способны довести до конца то, что они предлагали, и, пользуясь тем аргументом, что города, построенные единым усилием, выглядят привлекательнее, чем те, которые строились в течение долгого времени, пытались убеждать людей, что старое здание наук должно быть разрушено вместе с полным уничтожением - как они сами говорили - всех предрассудков и, начиная с самых оснований, воздвигнуто новое [5]. В противоположность им, удостоверившись в человеческой слабости и в том, насколько бывает трудно начать и исполнить что-либо значительное в одиночку, и в том, как много дел нам предстоит свершить, прежде чем мы сможем законно похвастать тем. что благодаря нашим усилиям кое-что добавилось к человеческому счастью, я счел за лучшее, чтобы усилия всех веков и народов соединились в одно. Другими словами, чтобы, во-первых, то, что было добыто до нас, было старательно собрано и возвращено в общественную казну; во-вторых, чтобы никто из тех, кто ныне способен внести свой вклад или своим талантом, или усердием, или фортуной, также не оставался в пренебрежении; я особенно стал желать этого, после того как понял, что громадная часть тех мнений, которые дошли до нас от предков и стали общепринятыми, оказывается истинной и правильной, если эти мнения попадают в руки подобающего истолкователя, а не ловкого софиста, и что везде, где отсутствуют доказательства, они могут быть восполнены, благодаря чему ложное само собой станет явным, и что желать уничтожения всех предварительных мнений под тем предлогом, что нужно расчистить место для истинной науки, - все равно что желать ниспровержения государства ради того, чтобы была введена лучшая форма правления.

169

О том, что нельзя отрицать, что наш век превосходит все предшествующие в отношении познания природы. Но мы не должны слишком обольщаться относительно того, что мы-де уже исполнили главное, ибо недостаточно сказать, что все производится фигурой и пере-местительным движением, если не объясняется, о каких именно фигурах и движениях идет речь, и немного следует воздавать гипотезам, прежде чем из них не смогут быть выведены предсказания и конкретные результаты в медицине и практических науках

В то же время я не хотел бы, чтобы ученые и талантливые люди, которые заражены новыми идеями, подумали, что я преклоняюсь перед общепринятыми мнениями, или же одержим благоговением перед древними, или стараюсь умалить заслуги прославленных мужей нашего времени - в отношении которых я не отрицаю, что они нередко могут считаться равными древним и даже их превосходить, - ибо я более всего желаю, чтобы сказанное выше было понятно относительно вещей метафизических и гражданских (civilis), а также всех тех, которые в большей степени зависят от разумения, чем от опыта, и которые скорее должны совершенствоваться и доказываться, чем опровергаться; а что касается более узкого познания природы, то здесь необходимо признать, что изобретательность современников в постановке экспериментов и в покорении природы с помощью машин математиков должна быть поставлена значительно выше умозрений о природе у схоластиков, чего я не могу отрицать, если не желаю сам осудить своих бесконечных ночных бдений, отданных математическим и физическим занятиям; так что если, согласно молве, китайцы говорят, что только они одни видят обоими глазами, европейцы же одноглазы, а остальные народы слепы, то, по моему мнению, несколько иначе поворачивая сказанное, можно было бы утверждать, что схоластики в специальной физике были слепы, современники одноглазы, но никто из смертных до сих пор не представляется достаточно зрячим в этой науке и что важнейшее здесь все еще остается тем, что должно быть сделано и чего нужно ждать только от соединенных, но иначе, чем до сих пор. усилий. Однако то, что я говорю в похвалу тем, которые предаются ныне экспериментам и доказательствам, я не хочу относить на счет тех, кто лишь заменяет одни мнения другими и, принося клятву верности некоему новому учителю, пусть даже мужу великому [6], необычайно довольны собой, когда они, получив вдруг неиссякаемый дар речи, с легкостью

170

расправляются с величайшими и наиболее сокровенными творениями природы и, по-видимому, считают, что они прекрасно объяснили причины вещей, лишь только вывели на свет божий какие-нибудь слишком неопределенные и не вполне отчетливо представляемые движения и фигуры. Ведь что толку много говорить о корпускулах, которые не годились бы для представления частиц природы? По этому поводу я вспоминаю, как один язвительный человек не без юмора говорил, что еще не ясно, какими дозами атомов можно будет изгонять лихорадку, но уже ясно, что химиками будет наверняка предписана формула такого рода: возьми побольше шариков первого элемента, поменьше грубой материи (materia striata), добавь тонкой материи, сколько надо, смешай, и получится золото.

И подобно тому как когда-то вздорные учителишки пользовались скрытыми качествами и способностями, а также магнетической силой, антиперистасией [7], симпатией и антипатией и наводящими формами, для того чтобы создать у толпы мнение о своей учености, так и сегодня я вижу, как повсюду малосведущие люди, особенно юнцы и другие непросвещенные, которые не желают взять на себя труд поразмыслить и не испытывают ревностного стремления к истине, зло насмехаются над школами и учителями, над всей древностью, которой они не знают, и добиваются, если угодно небесам, громкой репутации глубокой учености, трезвоня только об этих фигурах и движениях, тогда как у них самих качества оказываются не менее скрытыми, чем у схоластиков. Именно потому я и считаю, что новые идеи, подхваченные без большого труда такого рода людьми, служат им для болтовни о философии и споров с другими, а впоследствии, когда они сталкиваются с необходимостью вести свои дела, заниматься науками и медицинской практикой, разрешать трудные вопросы и распутывать конкретные казусы, этими идеями наносят себе большой вред. Ибо мало помощи от этих заимствованных мнений, они бесполезны, даже когда истинны, если случайно не попадают к людям скромным и не притязающим на аплодисменты и превосходство над другими, но... [8] ищущим истину и чистосердечно признающимся в том, сколь много еще не сделано, а поэтому и более подходящим Для продолжения дела. А их, что мне небезызвестно, сегодня, после того как великими мужами был зажжен новый свет, больше, чем когда большинство философов вращалось во тьме бессодержательных терминов.

171


Но указанному злу, исходящему от тех дарований (особенно незрелых), которые больше склонны к легкости и проворству языка и суждения, чем к подлинному труду познания, - злу, которое является не менее опасным для прогресса, чем был когда-то безмерный авторитет школ, было бы оказано противодействие, если бы в будущем солидные и ученые мужи не ставили слишком высоко какие-нибудь выдумки, кроме тех случаев, когда или имело бы место очевидное доказательство, или же данная гипотеза характеризовалась бы какой-то необычной простотой и изяществом и служила бы для вполне ясного объяснения многого, ибо в этом случае она была бы полезна до тех пор, пока продолжались бы поиски действительной истины. И необходимо прежде всего оценивать идеи по их результатам, т. е. по тому, можно ли из той или иной гипотезы вывести выдающиеся открытия или что-либо полезное и на основании ее предсказывать истины, ранее неизвестные. Это должно быть признано в отношении системы пифагорейцев, Гарвеева кровообращения, pugiles химиков [9], Галилеевой суппозиции ускоренного движения, закона преломления Снелиуса и Декарта, открытий Торичелли, Паскаля, Герике и Бойля, связанных с воздушными явлениями. Если в народе говорят, что врача славят прогнозы, то хотелось бы, чтобы это распространялось также и на философов, и они тогда только заслуживали бы особого доверия, когда оказывались бы способными силой своего разумения предсказывать опыты, никем до этого не поставленные. Но такого рода положения не изобретаются с легкостью и экспромтом, а требуются предварительные коллективные усилия многих, прежде чем здание науки будет доведено до такой высоты, чтобы оно смогло достигнуть самой вершины истины, откуда можно было бы - как с высочайшей горы - созерцать облака, потоки ветра и метеоры, лежащие под ногами явления природы, широко открытые взору и упорядоченные в прозрачном свете.


О том, что в свою очередь нужно остерегаться, как бы нам не стать чрезмерными эмпириками, поскольку мы еще не достаточно умеем использовать опыты и не делаем из них выводов, которые могут быть сделаны

172

Однако, как во всяком деле любая неумеренность наносит вред, так и в случае пристрастия к опытам. Ибо, не говоря уже о том, что предающиеся им часто склонны испытывать презрительное отношение к занятиям политическим, а также к изучению исторических наук и древности и что они нередко разделяют мнения, опасные для самой веры (о чем мы вскоре будем говорить), я хотел бы, чтобы выдающиеся мужи подумали, насколько мало делается и может быть сделано в будущем с помощью одного лишь эмпирического метода, если продолжается простое накопление кучи наблюдений и из них не выводятся никакие заключения. Ибо если исследование природы направляется прежде всего на признание славы Творца в удивительной красоте вещей и в достойных своего изобретателя машинах, а затем на сохранение здоровья и умножение удобств человеческой жизни, то следует признать, что не познается эта гармония вещей и не раскрываются причины сокровенных действий природы, покуда имеется лишь беспорядочный хаос разрозненных фактов; и не представляют большой ценности труды в медицине и механических искусствах, если мы гоняемся лишь за чем-то несущественным и неплодотворным или же всегда оказываемся в порочном кругу, нагромождая опыты только для того, чтобы доказать либо само по себе истинное, либо доказуемое априори из определенных оснований, либо ранее достаточно доказанное. При этом я вспоминаю, как прославленные мужи открыто заявляли, что они не желают ставить опыты, которые имели бы применение в технических искусствах, и как некоторые из всего своего опыта многоплановой и прекрасно поставленной работы выводят одно только то заключение, что в любом случае явления природы должны быть объяснимы механически, т. е. посредством величины, фигуры и движения. Я думаю, такое решение когда-то могло требовать доказательства, но сейчас математический ход природы больше не может ставиться под вопрос и относится к уже доказанному; и настало время, чтобы мы наконец попытались постигнуть, каким же именно движением, какими фигурами или какими весовыми отношениями, мерами и числовыми пропорциями определяются вещи, ибо то, что Бог все наделил этими свойствами, было признано даже древними [10]. А если кто еще не принимает этого, пусть и не пытается убедиться в этом никакими опытами, исключая те, где им смогут специально показать искусство природы (artificium naturae), что сейчас, по-видимому, и следует делать и что в полной мере может быть сделано такими замечательными мужами, наделенными столь великим талантом и обладающими такой подготовкой (apparatus), которые, как я полагаю, воспримут этот мой призыв к справедливому и доброму

173

делу, продиктованный стремлением к общественной пользе и касающийся их собственной славы, которая была бы более великой и более прочной, если бы они стремились производить (насколько это в их силах) своим гением и своим авторитетом скорее нечто великое, нежели легковесное.

О том, что особенно следует остерегаться, как бы за своими занятиями математикой и физикой мы не позабыли о благородных науках и не пренебрегли (не без угрозы для благочестия) вопросами метафизики и морали, особенно если, объясняя природу только механически, мы вовсе удалим конечные причины


Но если плохо упорядоченное эмпирическое исследование наносит вред или, во всяком случае, является малополезным, ясно, что гораздо вреднее злоупотребление занятиями физикой и математикой вообще, когда люди, презирая и громя метафизику и науку о морали, из-за того что они плохо уяснили замыслы прославленных мужей, осуждающих это злоупотребление, с каким-то слепым рвением все объясняют с помощью механизма (per machinum) и, пренебрегая конечными причинами и формами, как видно, уводят других от признания и почитания божественного провидения, а самого Бога или упраздняют в нашем мире, или же, лишив его разума (intellectus) и воли, превращают в какую-то всеобщую бессознательную природную силу, или мировую душу . Поэтому тот, кто, отдавшись исключительно исследованиям природы и математическим исследованиям, полностью игнорирует вопросы истории и древности, а также вопросы метафизические, подвержен большой опасности усвоения превратных мнений о религии. Эта опасность особенно велика сегодня, при наличии стольких нечестивцев, а также самомнения молодежи, которая, кроме того, пользуется чрезмерной свободой путешествовать и общаться с кем угодно. Происходит часто так, что невинные, когда они лишены своей невинности, оказываются злыми, а те, кто слишком верил, - неверующими. Так, люди вначале воображают себе, что Бог действует в этом мире, как ремесленник в своей мастерской, который что-то исправляет, что-то усовершенствует, что-то двигает. И если вдруг случается что-нибудь значительное и необычное, они сразу же каким-то чудесным образом прибегают к Богу, минуя всякий установившийся порядок природы, и даже считают, что это было бы недостойно благочестивого мужа, если бы кто-нибудь попытался объяснить тот способ, каким по-

174

рождаются метеоры, кометы и другие чудеса природы, особенно если речь идет о небесных сферах. Потому-то физик Анаксагор слыл нечестивцем, что, объясняя природу, упразднял тем самым богов. И у поэта самое большое различие между благочестивым и безбожником состоит в том, что для одного из них Юпитер мечет молнии, а для другого - это просто бесцельные (caeci) сверкания, несущиеся с облаков и сопровождающиеся пустым грохотом, которые устрашают души людей 12. И у того же поэта: кто смог познать причины вещей, тот преодолел все страхи, повергнув к ногам своим и неумолимый рок, и рев ненасытного Ахерона, будто бы и в самом деле познание причин несовместимо со страхом перед божеством. Поэтому, когда люди, нередко здравые, и особенно юноши, которым незадолго перед тем, в детском возрасте, старушки внушали, что мир полон чудищ и привидений, немного спустя, приобщившись к подлинному свету природных явлений, видят, что многое из того, что народ обращает в суеверие, может быть выведено из своих естественных причин, в их душах происходит поразительная перемена. Но. убедившись на стольких примерах, что предметы естественные могут быть объяснены механически, и с легкостью заключая о том, что те явления, которые кажутся особенно поразительными (как образование плода), происходят на совершенно той же основе, хотя и могли до сих пор быть неадекватно истолкованы нами из-за слишком большой многосторонности, они начинают сомневаться относительно всякого провидения. Ибо если равномерное движение звезд может быть объяснено так же, как и движение соломинок, плывущих в потоке водоворота, если удивительное строение животных получается из исходного состояния материи силой какой-то механической необходимости (necessitas machinalis) (а эти два предмета движение звезд и строение животных - обычно особенно горячо отстаиваются как доказательства того, что природа есть дело разума - opus intelligentiae), что же тогда еще остается, чем могли бы убедить себя такие люди, не ведающие никаких других вещей, кроме естественных, в существовании провидения высочайшего Божества? Итак, когда люди, в других отношениях неиспорченные, начинают взвешивать все это, они вдруг оказываются как бы захваченными вихрем и. как будто лишившись проводника, при затухшем факеле, который, казалось, до сих пор так или иначе освещал им дорогу, устремляются

175

в бездну сомнения и бесчестия, особенно если они видят, что дерзость дурных людей часто в этой жизни оказывается более удачливой, чем скромность благонравных. К тому же они слышат, как солидные авторы серьезно внушают, чтобы в вопросах физических мы воздерживались от конечных причин [13], или. что сводится к тому же, от усмотрения божественного промысла в порядке вещей; а с другой стороны, слышат, как сами богословы повсюду нападают на тех. кто устраняет субстанциальные формы и реальные качества и пытается все выводить только из фигуры и движения. Когда же сами физики, хотя бы ошибочно, убеждаются, что эти мнения являются самыми истинными, а многие богословы со всей решительностью заявляют, что эти мнения вступают в противоречие с благочестием, и клеймят их как самые зловредные, отсюда легко получается, что любой, кто посвятил себя исключительно математике, физике и медицине, доверившись в вопросе о механических свойствах вещей себе и новым философам, своим сторонникам, а поэтому вверяя высочайшее провидение более рачительным богословам, укрепляется в нечестивости.

О том, что согласие знания с благочестием достигалось бы, если бы было доказано, что телесные явления могут объясняться не только механически, или с помощью действующих причин, но и с помощью причин конечных, и что сами принципы механики являются метафизическими. Необходимо восстановить в правах общеизвестное учение о субстанциальных формах, притом не отвергая совершенно ни одного аспекта этого учения, включая и ту часть, которая развивалась схоластикой и которая, по-видимому, является особенно презираемой


Таким образом, распутать этот столь трудный узел и одинаково справедливо воздать и благочестию и разуму (ratio recta) должно представляться одним из величайших стремлений человеческой жизни. Ибо стремление заставить людей погасить для себя свет разумения под предлогом веры или вырвать себе глаза, чтобы лучше видеть, ведет прямо к тому, что и самые одаренные мужи вскоре становятся или откровенными нечестивцами, или, во всяком случае, лицемерами, какими, Мне думается, были когда-то аверроисты, отстаивавшие двойственность истины. От подозрения в этом не свободны и сегодня те, кто утверждает, что даже истинно доказанное должно подчиняться вере якобы под тем предлогом, что Бог мог бы произвести даже противоречивое, тогда как лучше было бы им принять за установленную истину, что ничто не может быть истинно доказано, если оно противоречит вере.

176

Итак, мне кажется, что я достиг этой великой желанной цели - согласия знания с верой, и, конечно, одна из главных причин моего писания та, что представляется необходимым содействие столь славным дарованиям, рискующим своим спасением на самом рубеже истины. Поэтому покажем, что поистине все в телах производится механически, но сами принципы науки механики и всей физики не есть механические или математические, но метафизические; что природа тела никоим образом не полагается в протяжении, но в некотором понятии, не менее ясном и значительно более плодотворном; что во всяком теле есть некоторая субстанциальная форма и что она действительно механически действует, или, лучше сказать, является ближайшей причиной того, почему природа механически действует, но что в специальном объяснении природных явлений нет никакой необходимости упоминать об этом и достаточно, чтобы они всегда дедуцировались из установленных законов движений. Я также покажу, что для всех природных вещей может быть представлено двойное основание, а именно: и от ближайшей действующей причины, и от причины конечной, и что в вопросах физических оба этих основания весьма плодотворно сочетаются и часто посредством конечной причины можно предсказать то. что посредством действующей причины еще не достаточно познано и еще не могло бы быть открыто; что все совершается ради духов, что существует Бог и что он не только является физически совершеннейшим, но и (что как раз недостаточно признают новые философы) обладает нравственностью и является нравственно наилучшим, что духи (mentes) по природе бессмертны. Наконец, - и это является вершиной человеческого познания, да и человеческого стремления - что мир есть наилучшее государство, монархом которого по истине и по праву будет совершеннейший из духов - Бог; что если однажды твердо установлено, что всем позволено [14] быть счастливыми, то никто не может быть несчастным, кроме как по собственной вине. Исходя из этого, когда-нибудь можно будет понять - хотя некоторым, усвоившим исключительно мнения современников, это покажется весьма парадоксальным, - что в сочинениях перипатетиков, схоластиков, св. Фомы и Других, особенно более ранних философов, которые писали комментарии на Ломбардца [15] или Аристотеля, содержится больше истинного, чем обычно кажется, им не столько недостает истинности, сколько способа изложения; а также,

177

что формы и качества должны быть по праву возвращены в философию, правда не для конкретного понимания природы, а для глубочайшего постижения принципов вещей, и что никто не достигнет высочайшей вершины истины, если не займется самой метафизикой. Посему признаюсь, что, не будучи тем, кто руководствуется в данном случае каким-либо стремлением создать секту или школу, кто по профессии и не философ, и не медик, и не математик и кто большую часть своего времени отдал занятиям весьма отличным от тех, которые здесь мною рекомендуются, я не считаю вообще ни одну из частей образования достойной пренебрежения и не жду чего-либо великого от тех, которые, предаваясь точным наукам, остальное упускают из виду. Однако все время до этого я рассуждал только о физических и математических, а также метафизических исследованиях, с которыми тесно связаны медицина, механика и естественная теология (theologia naturalis), так что теперь пора наконец перейти, как я считаю, к учению об обществе и к гуманитарным наукам. Ибо, как, на мой взгляд, очень ошибаются те политики, которые пренебрегают физическими и математическими исследованиями, так же я сужу и о тех вздорных философах и математиках, которые осуждают, как якобы бесполезные, благородные науки (bonae litterae) и все то, что служит украшению жизни и учености. Чтобы яснее увидеть это, я скажу кое-что как об ошибках политиков, так в равной мере и об ошибках философов.


О том, что политики сами должны содействовать физическим и математическим исследованиям

И вот я вижу, что образованные люди нередко грешат в отношении изящной словесности и чтения древних или, обратившись к наукам политическим, оттого что они приучены к более поверхностным рассуждениям, с трудом могут решиться на то, чтобы довести до конца длинную цепь требующих внимания истин, сохраняя необходимое постоянство духа. Хотя это можно простить тем, кто, будучи обременен заботами или отягчен возрастом, с полным основанием исследует то, что может усладить утомленный дух легким очарованием. Правда, если существуют разумные люди, те по крайней мере должны были бы более тонкими исследованиями содействовать им, а не слишком изощренным и нетерпеливым, которые избегают, словно какой-то опасности, всяких глубоких размышлений и которые то, что сами не могут

178

постичь с первого взгляда, объявляют мудреными пустяками. Признаться, эти последние нередко бывают людьми одареннейшими, обладающими проворным и острым умом, а потому и более пригодными для тех занятий, которые не требуют большого времени и больше нуждаются в живом уме. чем в аккуратном рассмотрении. Но как показывает опыт, если такие дарования, пылкие, но поверхностные, пыл которых, как пламя от соломы, не направляются каким-нибудь более возвышенным умом, они нередко совершают величайшие ошибки, что незамедлительно отзывается большим ущербом государству и всем тем, кто доверил им достаточно важные дела. Ведь даже в тех случаях, когда речь идет о заключении договора, о церемониях выборов, об арбитрах и тех, кто берет на себя обязанности посредников и нейтральной стороны, о мерах предосторожности, которые называются гарантиями, об амнистии, субсидиях, военных лагерях и других поводах для такого рода общественных собраний и человеку изобретательному обычно нетрудно принимать решения, имеются все же примеры, когда настолько многое должно быть рассмотрено и сопоставлено, что тому, кто пожелал бы исполнить свой долг, а не предоставить дело случаю или решить его как бы бросанием жребия, потребовалась бы тщательнейшая оценка и почти математическая строгость, особенно когда в вопросах войны и мира, государственной жизни и судебного расследования должно быть установлено, от чего зависит общественное благо и где ошибка может оказаться роковой и гибельной. Особенно же в этом великом искусстве нуждаются те. которые посылаются от более слабых к более могущественным и которые не силой, но искусством должны защищать свое. Кроме того, государственные мужи имеют дело не только с договорами, должностными выборами, субсидиями и другими проблемами, доводимыми до всеобщего сведения и подчас легкопостижимыми Для проницательного человека, но и нередко с проблемами экономики, торговли, мануфактурного производства, а также с проблемами военной науки. А эти проблемы поистине всюду покоятся на расчетах и физических и механических принципах и являются более существенными и более необходимыми для поддержания государства. Когда же они правильно решены, государство держится собственной силой, а упомянутые ранее проблемы, такие, как вопрос о договорах и другие такого же рода вопросы, больше зависят от внешних факторов и в свою очередь

179

предполагают хорошо поставленные домашние дела; этим они напоминают мне ристания, которые очень полезны и. конечно, великолепны, но требуют здоровых и хорошо подготовленных людей. Поэтому очень ошибаются политики, если они полностью пренебрегают естественными науками, которые кажутся им весьма незначительными и весьма запутанными. Ибо отсюда происходит, что немалое число из них, к великому вреду для государства, только и воображают об этих науках, что они больше имеют внешней респектабельности и помпезности, а нередко и тщеславия и не требуют размышления, но могут быть постигнуты внезапным усилием гения; а на те занятия, которые касаются улучшения внутригосударственных дел, облегчения бремени народа, или содействия в сохранении и приумножении состояния, смотрят еще более пренебрежительно. А если бы монархи и другие высокопоставленные мужи подумали, насколько они и их близкие бывают несчастны всякий раз, когда их поражает болезнь, как часто они зависят от самых нелепых мнений людей, не знающих природы и славящихся только бойкостью языка; если бы они воскресили в памяти, как часто видели они своих близких и друзей (я не говорю уже о женах и детях), гибнущими во враждебных руках; наконец, если бы они узнали, насколько нетрудно было бы устроить все значительно надежнее и как много мы имели бы уже сейчас прекрасных открытий, если бы они достаточно предавались огласке и воспринимались людьми или если бы они были собраны и взаимно упорядочены для удобного их использования, тогда они, конечно, рассудили бы, что выдающийся медик не может быть куплен ни за какое золото, и сами охотно обратили бы немалую часть своих доходов на исследование природы.


О том, что в свою очередь философы не должны пренебрегать изучением благородных наук

Теперь, когда мы закончили апологию физиков перед людьми более благородного (как его называют) образования (doctrina), покажем в свою очередь, что и у философов и у математиков изучение гражданской и священной истории, а также изящной словесности и античности не должно быть в полном пренебрежении. Впрочем, не на том основании, что знание ораторского искусства и поэзии, а также различных изречений и примеров является украшением речей в собраниях и придает большую эффектность сочинениям, а скорее на том осно-

180

вании. что история есть зеркало божественного провидения и представляет нам Бога облеченным нравственностью, поскольку он проявляет себя не только как первоисточник (principium) вещей (как в метафизике и в математике), не только как изобретатель удивительных машин (machinae) (как в физике), но и как управитель (rex) духов в этом мировом государстве. И он проявляет себя так. как будто он один из наших близких, т. е., следовательно, некий Дух, к нам наилучшим образом расположенный; каким-то образом он раскрывает человеческому роду свою бесконечную благость и в отношении руководства империями, и в отношении сокращения наших путей к спасению, ибо истины, отвлеченные от материи, по-видимому, указывают на присутствие Бога или на бесконечную силу (amplitudo) идей, проистекающих, как из источника, из его сущности; история природы (historia naturae) указывает на его мудрость в создании универсума, а гражданская история, в которую я включаю и современную, указывает на его неограниченную (exuberantissima) волю. А поскольку христианская религия (в сравнении с которой ни одна другая из всех когда-либо и где-либо известных религий - насколько простирается познание времен и народов - не является более священной и в своей простоте более возвышенной и более подобающей философу) отличается не только поражающим знатоков превосходством своих догматов, но и беспримерным происхождением, к которому, очевидно, действительно каким-то особым образом было непосредственно причастно провидение - правитель мира, то отсюда следует, что доказательство стольких истин не может быть достигнуто иначе, чем через историю.

Ведь история служит благочестию и из нее может быть доказана истинность нашей религии, о чем кое-что сказано в данном разделе


Является бесспорным фактом, что один только древнейший народ иудеев, избранный Богом среди других народов-идолопоклонников, сохранил в неприкосновенности в силу какой-то удивительной тайны провидения культ высочайшего Божества, что посланные ему Богом пророки давно предсказывали будущее пришествие из этого народа Мессии, возродителя погрязшего в грехах рода человеческого. И вот явился человек, если можно назвать его человеком, не упоминая при этом божественной добродетели, к которому Удивительно подходили все предсказания пророков, но оттого, что он не проявил нисколько земного великолепия

181

(поскольку и не должен был этого делать), не был принят своими. Но тем не менее он поразил души всех чудесными деяниями и известным учением, которое было выше того, на что способен человек, и перед которым померкли мнения философов Греции, но которое вместе с тем было до такой степени просто, что было доступно пониманию любого плебея. В течение трех лет это солнце сияло народам, и тех, кого он учил при жизни, он искупил смертью своей и, будучи невиннейшим, принес себя в жертву Отцу. Но он оставил учеников. Это были люди из самого простонародья, неграмотные и неимущие, которым, несомненно, один только дух Учителя придавал силу. Слыхал ли кто когда-нибудь что-либо более чудесное? Несколько жалких рыбаков, происходящих из захолустья Иудеи, из народа, презираемого всем миром, уповая только на умершего Учителя и вдохнув в себя необычайный пыл его и доныне живущих речей, среди всеобщей ненависти, среди огня и камений бросили вызов не оружием, но словом и примером своей жизни всей мудрости Греции и всей мощи процветавшей тогда Римской империи. Кто бы осмелился сказать о них, действующих с такой ревностью, с таким единодушием, проповедующих нечто совершенно суровое и трудное для испорченных людей, а именно требующих от сильных презрения к богатству и любви к несчастным, от угнетенного народа терпения по отношению к тиранам, ищущих не власти, не наслаждения, а испытаний, мученичества и смерти, которая могла бы засвидетельствовать искренность души, - кто осмелился бы сказать о них, что все они обманщики? А вдруг все же другие были обмануты апостолами или апостолы - Христом? Но что проку было апостолам с таким усердием призывать к столь неблагодарным делам или зачем бы они стремились обмануть, не ожидая никакой награды, не имея никакой надежды, кроме надежды на будущую жизнь, если бы они в будущую жизнь не верили? Неужели же столько людей дошли до такого упрямого и притом изощреннейшего безумия, чтобы ради столь бесполезного учения неизменно стремиться принять жесточайшую смерть, не обнаруживая ни в жизни, ни в факте своей смерти ни малейшего признака пусть даже глубоко затаенного лукавства. А если обманул Учитель, он должен был владеть искусством, конечно превосходящим человеческие возможности, с помощью которого он убедил бы столько тысяч людей в своей божественности и заставил бы поверить не кого-нибудь, а своих постоянных спутников

182

и ближайших свидетелей своей жизни, что он совершил столько чудес, и притом вдохнул в них такую силу убеждения, что, утратив Учителя, а с ним и всякую человеческую надежду, эти жалкие люди, ставшие благородными не от рождения или воспитания, но исключительно от слов Господа, казалось бы, робкие и малодушные при его жизни, поднявшись тотчас после его смерти, с обретенными вдруг силами понесли через народы с верной угрозой гибели для себя это удивительное учение и, несмотря ни на что, в продолжение немногих лет безмерно приумножили свою секту. Пусть переберут все случаи политического обмана и все приемы риторического искусства и пусть объяснят нам чудо такого убеждения! Кроме того, имели место также чудотворные деяния самих апостолов, не уступавшие деяниям Христа. Пусть кто-то примет их за сплошные сновидения, коль скоро мы уже устранили выше вероятность лжи. Если же кто согласился бы, что ни Христос, ни апостолы не были обманщиками и что чудеса, ими содеянные, были совершены так, как они сами об этом сообщали, но решил бы. что им постоянно представлялся счастливый случай для убеждения людей при исцелении больных и что эти исцеления на самом деле были следствием самовнушения и воображения в уже убежденных людях; что юноша, который казался умершим, на самом деле как раз в тот момент, когда его воззвал к себе Христос, пришел в себя из состояния забытья [16]; кто, повторяю, так решил бы, хотя это было бы насилием над фактами и мало правдоподобно, тот, если он допускает, что миром правит провидение, вынужден был бы, как ни странно, признать, что все было заранее скоординировано так, чтобы быть в точности согласным с предоставляемой Христу свободой действий. А одного этого чуда было бы достаточно, чтобы снискать столько же доверия к христианской религии, сколько можно было бы снискать от самих чудес Христа и апостолов, так как оно одно своими достоинствами охватывает все эти чудеса. Ибо, если Бог не есть обманщик, как же он может мыслиться изобретателем стольких хитростей для нашего легковерия, ради того, чтобы мы не смогли выразить своего несогласия с законами здравого смысла и им самим данного разума? А кто отрицает провидение (хотя естественной историей оно во всяком случае подтверждается, а с помощью отвлеченных от материи истин метафизики доказывается абсолютно), воображая, что сам но себе случай, и притом благоприятный, содействовал

183


христианской религии; кто поручает случаю все то, что вообще обычно отличает истину от вымыслов, - тот беспрецедентно и неправдоподобно, против всех правил благоразумия измышляет нечто невероятное, что (если быть до конца последовательным) могло бы быть обращено и против всего того, в чем мы уверены как в наиболее прочном и, как обычно говорят, нравственно достоверном. С равным правом можно было бы отрицать, что когда-то жил Цезарь Август, что ныне существует государство китайцев, так как указанные утверждения не являются метафизически достоверными. Но для доказательства нам достаточно и того, что тот, кто признает провидение, должен признавать и божественность христианской религии.


Об использовании истории для признания провидения в смене империй и сохранении церкви

Но не только согласием пророчеств оракулов, подтвержденных результатами, и не только предполагающим сверхчеловеческое искусство происхождением этой религии, но и последующим ее успехом удостоверяется благоволение и причастность к ней творца вещей - Бога. Среди убийств и терзаний в цирках христиане не сомневались, что даже и на земле Христос будет торжествовать победу над бесчестием. И он неожиданно справил триумф, когда, испробовав крайние средства в последних гонениях, неверие исчерпало свой яд. И вот эти ученики рыбаков, безоружные, не обученные ни одному из человеческих искусств, в конце концов подчинили Христу все, что было на земле великого и прекрасного. Я не говорю здесь о душе Константина, но обращаю внимание на эффект Константинова знамени (Labarum) [17] и на столь великое превращение вещей. Словно для того Бог и подчинил римлянам большую часть мира, чтобы через их посредство одним ударом отсечь голову нечестию. Там же, где народы становились христианами, римское государство, как бы уже сослужившее свою службу, начинало расшатываться. И это при участии Бога, призвавшего с крайнего севера варваров, чтобы прежде дикий, а теперь кроткий Сикамбр [18] склонил голову перед Христом и победители Римской империи были побеждены Римской, или Христианской, церковью. Эту загадку божественного плана, как оказалось разрешимую, не смогли разгадать жившие и страдавшие в период варварских вторжений св. Отцы, когда они подвергались нападкам со стороны язычников, приписывавших круше-

184

ние римского благоденствия пренебрежению к культу древних богов. Когда же в наказание за грехи перерождавшихся христиан, впавших в роскошь и земные удовольствия. Бог выпустил на них с юга, как львов из клетки, сарацин, он своевременно противопоставил им германские племена франков и аллеманов, созванных из религиозных стран мира, чтобы тогда, когда христианская религия оказалась на краю пропасти, когда уже была заполнена сарацинами Азия и Африка, когда империя греков была поражена неисцелимой раной, когда были уничтожены готы в Испании, Карл Мартелл с помощью собранных отовсюду еще молодых людей наиболее воинственных племен в прославленном на века сражении остановил ворвавшихся через Пиренеи и морем в Галлию сарацин. Эта победа действительно утвердила имя христианина, ибо ни в Риме, ни в Константинополе не решался тогда сколько-нибудь существенно исход дела. Если же сарацины пришли бы немного раньше или позднее, т. е. после Карла Великого или до Мартелла, плохо пришлось бы Европе. Но Богу, разумеется, были известны причины такого направления событий. После этого поражения дела сарацин стали ухудшаться, и европейцы в свою очередь пошли на них. Но тот факт, что к ним присоединилась новая подмога с Кавказских гор и из азиатской Скифии, сделал для нас победу сомнительной: имело место такое положение, что любая из наций, находившаяся на периферии мира, извлекалась из своего захолустья. Так, нашим народам, отошедшим от прежней доблести, в свою очередь стали угрожать племена турок и татар, особенно когда оттоманский род присоединил к себе почти весь магометанский мир, а европейцы в угоду изучению наук и почитанию более утонченной жизни отказались от мужества предков. И может быть, давно уже мы подпали бы под господство варваров, если бы вовремя не пришло на помощь неизвестное раньше искусство воспламенения пороха, в чем я, в противоположность тому как думают многие, усматриваю необычайную милость провидения. Отсюда известные затяжки войны, так, в одной только покоряемой Венгрии турки заняты уже более века. Но мне даже сейчас не ясно, близок ли этот роковой день для врагов, ибо, по-видимому, есть еще время для того, чтобы они или были побеждены, или направлены на путь истинный, прежде чем нечестие на погибель вере вооружится всей переданной им наукой европейцев. Однако

185

закончим эту мысль, препоручив будущее Богу, поскольку мы заметили, что в то самое время, когда благодаря троякому открытию: магнитной коробки, воспламенения пороха и типографского искусства - менялся облик дел человеческих, перед нами раскрылся новый мир и бесчисленные народы были приведены к культуре; что вскоре нашим глазам, вооруженным неизвестной доселе трубой, открылись в беспредельном эфире другие миры и мы еще лучше узнали о величии божественных дел, так что. если говорить в шутку, кажется, что поистине жив другой Тифий! Добавлю также, что за один этот век философии и математическим наукам прибавилось больше света, чем за все другие века. Поистине создается впечатление, что все это несет с собой человеческому роду какую-то новую власть над природой вещей, особенно если когда-нибудь будет доведено до совершенства это орудие (organum) нашего мышления, что еще больше усилит проницательность нашего ума, чем изобретение телескопа усилило остроту зрения. Но нам достаточно и того, что этим небольшим отступлением был дан образец истинного применения истории для рассмотрения милости провидения и для побуждения душ к почитанию Бога, особенно же когда было признано, что из истории может быть и должна быть доказана истинность христианской религии.


О том, что для целей исторических доказательств необходимо преподавание по образцу науки элементов древностей, т. е. критического искусства, а также о его применении к вопросам религии

Но поскольку нашим рассуждениям, которыми мы подтвердили христианскую истину, может быть оказано противодействие только теми, кто не знает наших наук (именно по этой причине трудно спорить с иудеем, или турком, или варваром, и было бы еще труднее с ними спорить, если бы книги иудеев не свидетельствовали в пользу Мессии, а Коран турок - в пользу Христа [19]), постольку даже человек талантливый, но лишенный твердой эрудиции и посвятивший свой талант предметам слишком легким, может незаметно для себя попасть в такую беду, что станет паши превосходнейшие истины подвергать сомнению и приравняет их к бабушкиным сказкам язычников или же к легендам наивных монахов, от которых, конечно, так же легко отличить твердо установленные учения, как легко отличить с помощью взвешивания золото от орихалка [20]; то этим еще яснее показывается, насколько было бы полезным изучение

186

языков и древности. И я действительно хотел бы, чтобы элементы древности, или элементы критического искусства, преподавались наподобие какой-то науки, которая покоится на некоторых собственных доказательствах, и именно таких, которые могли бы убеждать противников. За основу были бы взяты те остатки древности, которые все еще могут быть доступны восприятию, а именно древнейшие пергаменты и надписи на мраморных плитах и монетах (я не буду здесь касаться того, как заботливые люди повсюду сохраняют остатки убранства статуй, колец, ваз и т. п.). Необходимо будет перечислить все реликвии такого рода, которые сохраняются еще и поныне, особенно те, которые для данного предприятия являются наиболее важными; необходимо составить историю рукописей, на основании которых изданы древние книги, с присоединением указаний на соответствующие эпохи, чтобы по этим указаниям можно было бы распознавать те или иные подлинные памятники письменности. Ведь уже легко будет доверять греческой и римской истории, а особенно истории священной, когда предварительно будет показано, что книги, которые имеются, являются подлинными и часто современными самим событиям. Далее, что они правдивы по крайней мере в том. что касается существа событий, неопровержимо докажет или согласие этих книг между собой, или же их согласие с надписями на мраморе и монетах. Когда же эти книги древних [авторов] будут в целом выявлены, книгам, принятым церковью за канонические, легче будет поддержать свой авторитет, так как они, будучи, во-первых, подлинными, незатронутыми и, насколько это касается сути, безупречными, постигаемыми нами сегодня непосредственно из версий и комментариев древних, будучи, наконец, благодаря тому, что они в себе содержат, и благодаря тем авторам, которыми они подтверждаются, божественными и особой милостью провидения к поучению рода человеческого предназначенными, получат еще одно подтверждение от вышеупомянутых памятников. Такая же критика будет чрезвычайно полезной и в отношении писаний св. Отцов, чтобы люди нашего времени получили возможность обращаться к свидетельству неискаженной древности. Когда немногословная и простая религия не сделала еще из себя искусства и не имел еще титула благочестия смертоносный Марс, а купидон не имел еще устрашающих скипетров... [21] критерием служили не только указания учителей, но и общена-

187


родное благо. Ибо совершенно очевидно, что, чем больше кто-либо отличается твердостью эрудиции в вопросах священных и знанием церковного прошлого, тем более склоняется он к тому, что церкви должен быть возвращен мир, и тем отчетливее осознает, что для обеспечения христианскому миру столь великого блага людям часто не хватает только желания. А кто у св. Отцов бывает редким гостем или обращается к ним за советом лишь при случае, для подтверждения своих предрассудков, тот-то и оказывается обычно более упрямым в спорах и более сговорчивым в деле морали. А лучше было бы, если бы было наоборот; так как указанные святейшие мужи, более близкие к апостольским временам и отстаивавшие истину скорее своей жизнью и самой смертью, чем криками и партиями, призывали души праведников перейти от праздного любопытства к божественной любви, к уважению других, к самоусовершенствованию и исправлению нравов.

О том, что не должны быть в пренебрежении и другие сферы человеческой образованности (studia humanitatis) и где речь идет о чудесах красноречия и силе поэтического искусства


С другой стороны, хотя я и думаю, что главное применение гуманитарных наук заключается в том, что они использовались для доказательства и толкования христианской веры на основе прошлого, однако я и не могу и не желаю отрицать, что они служат благочестию и общественной пользе многими другими способами. Найдется ли что-нибудь более действенное, чем красноречие, чем поэзия, которая кажется каким-то более возвышенным красноречием и как бы языком ангелов? Ведь эти искусства побуждают людей к любви к Богу, к презрению земных благ, к героическим доблестям, к принятию самой смерти во имя справедливости, во имя общественного блага. Они рисуют нам все уродство пороков, они воспевают красоту добродетелей, дабы эта красота завладела людскими душами. Возвышенные медитации мистических богословов, эти замечательные гимны, которые приводят души праведников к почти экстатическому состоянию, проникновенные канцоны, способные облагородить почти всю аудиторию, заимствуют свои краски, которые в них привлекают, и свою силу, которой они потрясают, у этих двух искусств. И было бы невредно, если бы правители народов позаботились о том, чтобы некоторые одаренные люди, отобранные и способные к этому по природе, с детства совершенствовались тщательным обучением,

188

направленным как раз на то. чтобы когда-нибудь принести пользу своим красноречием. Тогда бы в их лице они имели могущественнейшее средство для управления народами, ибо часто в деле подавления мятежей, утешения несчастных, в тех случаях, когда нужно, чтобы душа пришла в себя от потрясений, для поднятия духа перед лицом общественных несчастий, красноречие способно сделать больше, чем сила, больше чем само разумение. Сценическая поэзия, превратное употребление которой повсюду порицается, могла бы стать школой для народа, если бы она сочинялась, исходя из интересов государства.


О вкусе древних

Всякий, кто занимался чтением древних писателей, признает в них нечто более великое и более достойное выдающегося таланта, чем то, что встречается в нынешних книжках, то ли потому, что у современных авторов нередко обнаруживается рабское подражание, то ли потому, что многие из них, по-видимому, не возвышают души над своим веком и, довольствуясь кратковременным успехом, во всяком случае не заботятся о вкусе потомков. Думается, что тех и других можно сравнить с двумя типами низкосортных художников, ибо упомянутые подражатели кажутся подобными художникам, которые, предаваясь исключительно созерцанию античных статуй, не обращаются к самой натуре и, ни во что не ставя свой талант, насилуя природу, составляют лишь центоны [22] из чуждых линий; а тех, небрежных и беспечных, можно сравнить с другим родом художников, которые, совершенно презрев прекраснейшие памятники древних, редко в своих картинах достигают такого же величия духа, при этом имеют страсть к чему-то готическому или плебейскому [23], не будучи расположены когда-нибудь создать произведения, которые были бы во вкусе всех веков. Древним же, вероятно, не был чужд этот вкус, ибо они и сегодня так же сильно нравятся. Кто из такого множества поэтов написал что-нибудь такое, что было бы соразмерно величию Вергилия? Кто из сведущих людей не знает, насколько здраво и ясно (не говоря уже о том, насколько изящно) пишет Цицерон о самой философии [24]? Настолько здраво и ясно, что при чтении его мне иногда казалось Достойным сожаления, что этому человеку, способному столь превосходно и излагать и доказывать любые мнения, не были достаточно известны лучшие мнения. Ведь даже Сенека, хотя у него можно найти много прекрасного и остроумного, все же, если к нему обратиться после чтения

189

Цицерона, кажется и легковесным, и напыщенным. А в отношении Плиния Старшего нужно признать, что его труд является беспримерным, подобный которому никто в наш век никогда не отваживался предпринять. А если бы многие другие века имели своего Плиния! Ведь какое множество сведений он сообщает о всей совокупности вещей и наук, имевших место в его время! И если бы он не погиб, насколько продвинулись бы древние в исследовании природы, пусть даже, с другой стороны, достаточно известно, и этого нельзя отрицать, что он часто грешил неосведомленностью в делах, поспешностью извлечения фактов из памяти или чрезмерным доверием к своим переписчикам, а в изложении того, что особенно заслуживало быть сохраненным и переданным потомству, был слишком краток.


О философии древних, где речь идёт о создателях корпускулярной философии и Пифагоре

Величайшие заслуги принадлежат древним и особенно грекам также и в науках. Древнейший писатель Мосх Финикийский, по-видимому, был изобретателем атомов [25], или, вернее, той философии, которая объясняет явления природы движением невидимых частиц материи. У Лаэрция [26] имеется место, относящееся к последователю той же философии Левкиппу, где последний пытается объяснить происхождение земного мира (orbis terrae) и прямо вводит некие вихри, из которых механически производит даже тяжесть, так что приходится удивляться, что Аристотель при таком свете предпочел оставаться слепым. И я не сомневаюсь, что Демокрит, муж. достойный удивления, обладавший таким познанием геометрии и таким знанием природы, отличавшийся настолько обстоятельным суждением и настолько тщательной расчетливостью, что Витрувий, производя свои эксперименты, ссылался на него как на авторитет, - что Демокрит самым ясным образом изложил многое из того, что сейчас или нам неизвестно, или что мы вынуждены исследовать заново. Но эти писания погибли, потому что были не по вкусу толпе, которой больше нравятся легковесные пустяки. Я считаю по меньшей мере достойными внимания частые утверждения Демокрита о том, что в телесных вещах в действительности существуют только пространство и материя (или, как он сам говорил, пустое и неодушевленное (vacuum et inane)), а также фигуры и движения материи; все же остальные качества существуют только ???, т. е. -

190


что лишь немногие понимали - не по природе, но по установлению или по мнению. Таким образом, он установил то. что внушают нам современники, а именно что звуки, цвета, теплота и другие чувственные качества суть не истинные вещи, но феномены, зависящие от положения того, кто ощущает, и от среды, - феномены, подобные радуге. Тяжесть и отклонения атомов и другие нелепости, по-видимому, должны быть приписаны не Демокриту, а Эпикуру, который хотя и был несравненно легковеснее Демокрита, однако легче нашел последователей.

Нет никакого сомнения, что величайшим из людей был Пифагор. Его целью было призвать людей к нравственному усовершенствованию, а его школа скорее была подобна ордену благочестивых, чем множеству слушателей. Его замыслы были нацелены на улучшение общества, поскольку в то время государства находились под гнетом разного рода тираний или управлялись предприимчивостью невежественных плебеев; он же стремился к тому, чтобы дать народам правителей, умудренных в его философии и вооруженных спасительными идеями. Поэтому истины более важные он скрывал под формой мистерий, чтобы они только тем становились известны, кого он приближал после своеобразного испытания пятилетним ученичеством. Этих обычно обучал сам Пифагор, остальных же он чаще поручал своим ученикам. Непосвященные слушатели приобщались только к экзотерическим беседам, которые были рассчитаны на их понимание и вместе с тем были полезны для житейской практики. И для них авторитет Пифагора и это ??? [27] были вместо разума; а те, которые оказывались способными на большее, назывались математиками, и им поручались причины вещей и доказательства, ибо всякое точное познание относительно любого рода вещей называется математикой, что для латинян означает науку. И покуда был жив сам Пифагор, его планы были небезуспешными, так как многие города Италии или Великой Греции управлялись его соратниками и учениками. Но когда, возможно после смерти учителя, они переродились и, из-за того что заботились только о людях своей секты, сами вызвали против себя ненависть, они были низложены народными восстаниями. В области физики Пифагору не принадлежит ничего, ибо я сомневаюсь, принадлежали ли самому Пифагору учения Тимея из Локр или Окелла из Лукании, первое из которых изложено Платоном, а второе -

191

Аристотелем. А из того, что он замышлял более глубокого, я бы назвал систему мироздания, приписываемую древними Пифагору, которая была разработана Аристархом Самосским и, по-видимому, была не чужда великому Архимеду и которую спустя столько времени где-то у берегов Балтийского моря, к величайшему счастью, вновь вызвал к жизни Николай Коперник [28]. Что же касается теории чисел и геометрии, известно, насколько выдающимся был здесь Пифагор. Ему же приписываются и элементы теории музыки.

О той великой пользе, которую можно извлечь из философии Платона в отношении познания Бога и души

О Платоне мы можем говорить нечто более достоверное, поскольку его сочинения сохранились. И его нужно изучать по этим сочинениям, а не по Плотину и Марсилио Фичино, которые, стараясь везде говорить о чудесах и мистике, испортили учение этого мужа [29]. И меня поражает, что ученые обращают на это мало внимания. Не без удивления перед человеческим тщеславием я заметил, что последующие платоники всё, что учитель говорил прекрасного, ученого и твердого о добродетелях и справедливости, о государстве, об искусстве определения и разделения, о познании вечных истин, о понятиях, прирожденных нашему духу, замалчивают; а то. что у него оказалось двусмысленным и гиперболическим, когда он давал волю своему гению, воздействуя на поэтическое восприятие, то. что он говорил о мировой душе, об идеях, существующих вне вещей, об очищениях душ и Флегетонте [30], о пещере отраженных теней и тому подобном, охотно подхватывается этими хорошо известными учениками, искажается и отягощается многими новыми фантазиями. Бесспорно, Плотин, Ямвлих, Порфирий, Филострат, да и Прокл и другие пифагорейцы и платоники тех времен полностью предавались суевериям и постоянно рассуждали о чудесах оттого ли, что они заблуждались, или для того, чтобы снискать себе уважение, или из зависти к христианам, с которыми они конфликтовали. Если же какой-нибудь достойный читатель обратится к самому Платону, он вынужден будет признать у него совершенно святейшие нравственные предписания, глубочайшие размышления и действительно вполне божественный способ высказывания, который хотя и возвышен, однако предпочитает максимальной ясности простоту, и, признав это, испытает великое удовольствие. Поэтому меня часто удивляло, что

192


никто еще не выступил, кто бы представил систему платоновской философии. Ведь и Франческо Патрици, человек незаурядного таланта, предварительно испортил свой ум чтением псевдоплатоников. У Платона же самым замечательным (если не говорить о менее важном) является его утверждение, что дух есть субстанция, обладающая самодвижением, или, что то же самое, свободная и сама себя побуждающая к действию, т. е. начало активности, в противоположность материи, которую он признает лишенной самостоятельной активности, в известной мере неопределенной и имеющей больше видимости, чем реальности, ибо многие свойства тел, такие, как тепло, холод, цвета, скорее суть феномены, чем истинные качества, и, как говорил Демокрит, существуют ???, а не ??? [31]. Поэтому Платон с полным основанием переориентировал мышление с этих смутных понятий на чистые понятия и утверждал, что всякое [подлинное] знание есть универсалии вечных вещей, т. е. что его предметом скорее являются эти вечные сущности, чем связанные с материей и случайностью единичные вещи, которые находятся в постоянном изменении. С полным основанием он утверждал, что чувства сообщают нам скорее иллюзии, чем истины, что дух заражен знанием единичного, находится под влиянием телесного и различных аффектов и только путем ясного познания вечных истин он способен абстрагироваться от материи и достигнуть совершенства. Что есть в нашем духе врожденные идеи, которые представляют универсальные сущности, а поэтому наше знание есть припоминание; наконец, что наше совершенство должно быть связываемо с какой-то причастностью Богу. Все это, если его правильно истолковывать, действительно является очень верным и чрезвычайно полезным, и мне неизвестен философ, который более верно, чем Платон, рассуждал бы о бестелесных субстанциях, так что, конечно, достойно сожаления, что столь возвышенные, столь верные учения так долго пролежали под спудом каких-то нагроможденных над ними ненужностей.


О том, в чем философия Аристотеля заслуживает одобрения, а чем - порицания

Учение Аристотеля настолько известно, что не должно было бы помешать краткости нашего изложения. Но поскольку суждения об этом муже так сильно разнятся между собой и многие, особенно юноши, оказываются среди стольких немеющих перед ним хвалителей сбитыми с толку, мы

193

в согласии с нашей умеренностью выскажем то, что, я полагаю, способно одинаково удовлетворить всем мнениям. Известно, что Аристотель когда-то считался врагом веры [32], а впоследствии, когда он был допущен в школы, пользовался таким уважением, что ни одно другое учение не казалось более подходящим для защиты положений веры. Его не только Аверроэс, но и св. Фома и другие замечательные мужи считали чудом человеческой гениальности, и его же повсюду сегодня высмеивают даже дети. Выскажу то, что представляется мне, т. е. тому, кто с ранних лет приобщился к учению перипатетиков, кто. достигнув зрелости, отнюдь не поверхностно изучил Аристотеля, кто при этом уже ребенком упражнял независимость мнений, а впоследствии увлекался математическими науками и экспериментами. К тому же, оказавшись вне академий и следуя весьма отличному от академического образу жизни, я не принадлежу к числу тех, авторитет которых зависит от отношения к Аристотелю, и меня нельзя оценивать в сравнении с теми, кто не знает учения древних и доктрин, принятых в школах, и кто, чтобы не показаться слишком несведущим, их высмеивает. Итак, сначала я установил, что Цицерон и св. Фома, а также другие достойнейшие люди вовсе не несправедливо восхваляли Аристотеля. То, что он писал о нравственности, весьма прекрасно и добыто из жизненного опыта, а также чрезвычайно полезно для юристов, а потому должно быть признано теми молодыми людьми, которые собираются приступить к общественным занятиям, пусть даже оно не учит человека той возвышенной добродетели, которую, по-видимому, представляли себе Платон и Эпиктет и которая близко соответствует достижению христианского совершенства. И это тем менее удивляет меня, что наука о морали - это дитя метафизики, и кто не лучшим образом думает о божественном провидении и бессмертии души, тот вынужден слишком большое значение придавать этой жизни. А в политике и риторике Аристотель царствует полновластно, оставив далеко позади себя всех древних, сведения о которых дошли до нас. Кажется, что и в человеческие аффекты он также заглянул достаточно глубоко. В "Органоне" же он действительно дал образец большого таланта, способного к открытию сокровенных истин и доказательств. Ибо если им, как сам я думаю, впервые были открыты известные теоремы о формах высказываний и силлогизмов, то нужно признать, что он совершил великое деяние, заложив первоначальные основы той

194


науки, которая некоторым образом оживляет и делает достоверными все остальные науки. Однако о самом искусстве открытия и доказательства он имел, кажется, не достаточно ясные представления, что обнаруживается в его "Вторых аналитиках", утверждения которых являются весьма темными и неясными и не подкрепляются никаким светом примеров. Вследствие этого многие перипатетики, люди, не лишенные познаний, когда им казалось, что они не находят у самого Аристотеля ни одного примера какого-то доказательства, превозносимого Аристотелем в качестве важнейшего, думали, что философ собирался предложить некую идею более высокой науки, которая оказывалась-де выше человеческого понимания. В этом я с ними не согласен, ибо я мог бы представить бесчисленные примеры доказательств, которым соответствуют правильно понятые аристотелевские установки (conditiones), хотя сам Аристотель, возможно, недостаточно понимал их силу, поскольку там, где особенно велика была возможность доказательства, он почти ничего не доказывает и повсюду показывает себя не очень сведущим в вопросах математики. Физика Аристотеля состоит из трех частей: общей, средней и специальной. Общая физика содержит составленные слушателями книги его лекций. Хотя они и весьма неясно написаны и подчас в них встречается кое-что пустое, сомнительной тонкости, все же следует признать, что в основном в них содержатся превосходные идеи. И даже если я умолчу о том, что и пресловутые формы, повсюду ныне презираемые, имеют в сущности своей кое-что истинное, я высоко ставлю прежде всего его утверждение, что деление продолжается до бесконечности, и высказывания против атомов и пустоты. Положения этих восьми книг, изложенные геометрическим способом, издал незаурядный математик Абдиас Трей, хотя он, кажется, не скрывает, что его доказательства кое-где более слабы. Средняя физика Аристотеля, содержащая в себе книги "О возникновении и уничтожении", "О небе и метеорах", к которым можно добавить книгу "Об ощущении и ощущаемом" и другие подобные книги, представляет весьма незначительную ценность. Ибо желание объяснить все подлунное, исходя из четырех первичных качеств и комбинаций производных от них элементов, более приличествует забаве гения, чем серьезной науке, особенно если учесть, что он не объяснил, в чем состоит внутренняя природа этих качеств. И тем не менее эта выдумка настолько понравилась Галену. что он заразил ею

195

всю медицину. Правда, нельзя отрицать, что идея четырех элементов содержит в себе нечто истинное, ибо во всяком случае верно, что мы чувственно воспринимаем четыре огромные телесные стихии: огонь, который разносит с собой солнечный свет; воздух, который окружает этот наш шар, и, конечно, воду и землю, на которые разделяется поверхность земного шара. Но приписывать одним телам прирожденную тяжесть, другим - легкость, подлунным телам - движение от центра и к центру, небесным - круговое; утверждать, что небесные тела лишены всякого изменения; составлять весь мир, подобно луковице, из нескольких покровов (peiliculae) [33], или нескольких хрустальных сфер, обращающихся вокруг самих себя, к каковым-де небесным сводам (uraniscum), как золотые окаймления наших колесниц, прикрепляются звезды, блуждающие для тех, кто внизу, и неподвижные для всевышнего, приставлять к этим сферам разумные духи, (интеллигенции), единственной функцией которых является вращать их наподобие мельничных жерновов; наконец, связывать высший из разумных духов и интеллигенцию, удостоенную имени Бога, с последней сферой или первым двигателем - все это, разумеется, во многих отношениях абсурдно и недостойно философа, а божественного величия и вовсе недостойно, так что, по мне, стеклянный шар Архимеда обнаруживает больше красоты и таланта, чем все аристотелевское небо.

Трудно поверить, чтобы Аристотель всерьез так думал, но, поскольку он хотел создать школу, постольку он решил смело заявить в отношении этих вещей, что никаких подтверждений того, что это ложно, никогда не будет найдено людьми. И хотя в вопросах метафизических и в последнем из физических он правильно добирается до первого двигателя, делает он это мало сообразно своим принципам. Ведь если элементы могут сами собой стремиться вверх или вниз, почему бы и сферы сами собой не приводились в круговое движение? Потому-то некоторые из учеников добавляли к остальным девятую подлунную интеллигенцию, которая, дескать, приводит в движение элементы; а некоторые думали, что этот действующий в нас разум, о котором Аристотель писал, что он приходит извне и является отделимым, есть либо указанная интеллигенция, либо душа подлунного мира. Но я думаю, что Аристотель писал об этих вещах между прочим, вовсе не имея надежды раскрыть истину. То, что он

196

оставил относительно души, и глубже и, добавлю, более истинно. Однако все это кажется более темным и менее полным и завершенным. И это учение об активном разуме (inteliectus agent) заслуженно вызывает то подозрение, что Аристотель якобы только общий всем ум признавал бессмертным, а собственную душу каждого - смертной. Наконец, то, что философ дал в специальной физике, прежде всего относительно происхождения и частей животных, содержит в себе много прекрасного, чему и сам Гарвей придавал большое значение. Отсюда явствует, что он был выдающимся дарованием и имел высокие заслуги в тех науках, которым он серьезно предавался.


О том, что в отношении предписаний стоиков, касающихся добродетелей, нужно следовать за предписывающими только в том, что остается в силе. О том, что воскресили наши современники, и о том, что от тех, которые не уверены в будущей жизни, не может быть получено ничего лучшего


По-видимому, не вполне достойно думали о машине универсума (Uneversi Machina) также и стоики; однако, с другой стороны, они намного яснее высказывались о провидении как правителе, а судьба для них была, как я полагаю, не чем иным, как порядком, предписанным провидением. Ибо как же они еще связывали Бога с судьбой, если они верили, что он располагает и управляет вещами? Признаюсь, однако, что мы не можем судить об их доказательствах достаточно точно, а поэтому нужно принять более доброжелательные интерпретации. А моральные предписания Стой были, кажется, как раз теми, которые воскресили в наше время некоторые выдающиеся люди. А именно, они учили, что добродетель состоит в том, чтобы мы во всем действовали согласно с разумением и чтобы никакие потрясения не смогли заставить нас изменить этой установке. Что мы будем счастливы, даже когда на нас обрушатся все несчастья, если будем думать, что мы правильно пользуемся нашим духом (animus), который один только находится в нашей власти, и что мы также потому должны быть довольны, что бессмысленно было бы терзать себя понапрасну. Я признаю, что в каком-то смысле все это верно, и не сомневаюсь, что посредством упражнения можно добиться того, чтобы потеря внешних вещей и самые страдания тела если не меньше чувствовались, то во всяком случае оказывали меньшее на нас влияние и не приводили дух в замешательство, покуда он владеет собой. Ведь почему бы разумение, укрепленное

197

дисциплиной, не могло достигнуть того, чего подчас могли достигать наслаждение местью и неоправданная доверчивость псевдомучеников, а именно радости среди мучений? И это имело бы место, даже если мы уничтожались бы с разрушением тела. И ничего лучшего не могло быть предложено теми философами, даже новыми, которые лишь устанавливают отделение души от тела. но. помимо этого, ничего о будущей жизни сказать не решаются, чем то. что допускали и упомянутые философы, стоики, согласно которым, кажется, душа после смерти возвращается к началу [34] мира или соединяется с другим телом, ничего не помня о деятельности, совершенной в предыдущем теле, подобно тому как материя тел остается той же материей, сменяя свои формы. Ибо никакие субстанции в мире не являются преходящими, преходящими являются их модификации. Однако такой способ сохранения души - а подобно этому и полено сохраняется, когда его сжигают, - ничуть не лучше ее уничтожения. И те. кто предлагает такое бессмертие, не имеющее никакого отношения к руководству жизни, кажутся мне подобными Эпикуру, который, упразднив провидение, оставил богов, хотя для их почитания уже не было никакой причины. Тем не менее они заслуживают похвалы за то, что придумали способ, который позволял все же некоторым оставаться в какой-то мере удовлетворенными, исходя из указанных допущений, - способ, отличающийся только по названию от той безмятежности духа, которую проповедовал Эпикур. Но если кто, доверившись божественному руководству, всерьез будет думать о том, что бессмертная душа, находящаяся в руках и под защитой Бога, может только сама себе причинять вред и что Бог тем, кто его любит и кто почитает добродетель, предуготовил величайшее счастье, - тот, обретя дух, не только довольный среди всех бедствий, но и радующийся всему тому, что совершается легче и полнее уже теперь, на земле, проведет такую счастливую жизнь. Кажется, что и стоики то и дело склонялись к этому, на что. по-видимому, хотя и весьма неясно, указывают некоторые высказывания Эпиктета, императора Антонина [35] и Сенеки. Платон же выразил то же самое гораздо более ясно.


О пользе древней философии

Итак, я слегка коснулся всего, что есть в философии древних прекраснейшего и полезнейшего для руководства жизни, поскольку очевидно, что они то-

198

же заглядывали в глубинную сущность вещей. Ведь когда Платон говорит о Боге, уме и идеях, Аристотель - о непрерывности и полноте, Левкипп и Демокрит - о механической философии и вихрях материи, последователи Пиррона - об обмане чувств. Пифагор и Аристарх - о системе мира, стоики - о добродетели и перипатетики - о государстве, они высказывают нечто такое, чтение чего доставит подготовленному читателю великую пользу и великое наслаждение и что. как мы видим, наши современники возродили и упорядочили. Однако я думаю, что было бы не слишком осмотрительно, если бы юный читатель, еще не обученный тому, как определять наилучшие мнения, опрометчиво приобщался к чтению через книги древних философов, а поэтому я бы хотел, чтобы какой-нибудь сведущий философ составил краткий обзор древней философии, который мог послужить введением к такому чтению и в котором содержалось бы только наилучшее и наиболее истинное, наиболее прочное в своей основе.


О превосходных открытиях, которые оставили нам древние математики; о тех из них, которые до сих пор не опубликованы; о науках (artes) древних, насколько это касается того, что они в своих сочинениях по геометрии дали нам пример неопровержимых рассуждений

Очевидно, что греки в математических науках превосходили других. Известно, что Пифагор разработал науку о числах, установил принципы (elementa) геометрии и теории музыки. Говорят, что Платон был первооткрывателем такого анализа, в котором искомое предполагается как бы уже найденным и, исходя из этого, происходит переход к данным. А что это правда и древним было небезызвестно то искусство, которое сегодня называют алгеброй, и геометрическое исчисление с помощью букв, которое ныне вошло в употребление, доказывает не только то, что они дали в учении об отношениях и пропорциях, и не только "Арифметика" Диофанта, но и открытие и постановка ряда весьма трудных задач, к которым, по-видимому, они не могли легко прийти иначе, чем осуществляя с помощью конических сечений и линии конхоид или циссоид нахождсние двух средних пропорциональных и трисекцию угла. Поэтому представляется, что они обладали знанием о "местах" (loci), или кривых линиях, и это хорошо демонстрируют Аполлоний и Папп. Но поскольку они не уделяли должного внимания тем построениям, которые требовали для своего исполнения не линейки и простого циркуля, а сложных инструментов, постоль-

199


ку они меньше внимания уделяли трактовке линий более высоких порядков. А той, более специальной геометрией, которая состоит в употреблении неделимых и бесконечных для измерения криволинейных фигур и которая совершенно отлична от общеизвестного анализа и алгебры, владел один только Архимед. Но он намеренно утаил этот метод, и, право же, никто из древних, насколько известно, не разрешил ни одной проблемы с помощью Архимедова искусства, за исключением, пожалуй, того, кто открыл квадратриссы. Однако это искусство не могло ускользнуть от проницательности людей нашего века.

Но если бы даже древние не оставили нам ничего другого, кроме "Начал" Евклида, они все же заслуживали бы от человеческого рода большего уважения, чем может казаться толпе. Из всех деяний европейцев ничто так не поразило китайцев, как эти неопровержимые доказательства, ничего подобного которым они не видели и о которых многие и из наших эрудитов, никогда их внимательно не рассматривавших, имеют не большее представление, чем слепые о цветах. Ведь многие, как я вижу, воображают себе, что геометры открывают теоремы посредством проб и опытов, и сам Иосиф Скалигер, человек, поражающий своей ученостью и отнюдь не несведущий в геометрии, полагал, что квадратура параболы была открыта Архимедом благодаря случайному взвешиванию деревянной параболы и лишь потом было найдено доказательство. Отменно сказано! Отсюда происходит, что те люди, которые мало касались этого поприща, имеют недостаточное понятие о том, что есть истина и что есть доказательство, и склоняются к скептицизму, довольствуясь легковесными восприятиями. Поэтому мы должны быть чрезвычайно благодарны древним за то, что они оставили нам строго написанные книги. Не будь их, я уверен, что мы имели бы какую-то вероятностную и "эмпирическую" геометрию более низшего разряда, которой я, помнится, пользовался на свой страх и риск еще ребенком, когда хотел получить квадратуру круга, думая, что его сегменты пропорциональны описанным прямоугольникам - мнение, которого я долго придерживался, покуда не занялся этими исследованиями серьезно. Такой же была та геометрия, которой пользовались кардинал Кузанский, Оронций Финейский и другие полугеометры. Она была полна ошибок и спорных утверждений, и, возможно, людям тогда не больше пришло бы на ум, что в геометрии можно писать доказательно, чем

200

сегодня им приходит на ум то, что мною теперь впервые будет показано, а именно что подобный неопровержимый способ рассуждения имеет место во всякой аргументации и что в философии со спорами можно покончить так же, как и в геометрии, - посредством исчисления.

Но вернемся к математическим сочинениям древних, перечисление которых, поскольку их число достаточно велико, не имеет смысла, особенно если учесть, что эту область ученые мужи давно уже освоили. Стоит напомнить о том, что было бы, по-видимому, желательно, чтобы все из того, что остается еще неизданным, постепенно появлялось на свет. Меня удивляло, что среди изданных древних теоретиков музыки был опущен Птолемей, который может считаться их главой. В конце концов Птолемея опубликовал достославный Джон Валлис, освободив меня от этой мысли, на которой, если бы когда-нибудь нашлось время, ради упражнения, дабы прерванные исследования греческих наук полностью не прекратились, я собирался сосредоточиться, ободряемый Маркардом Гудием, который, приобретя почти невероятную подготовку в самой изысканной учености, великодушно представил свой "Кодекс". До сих пор ожидают своей очереди сочинения Герона, и их было бы небесполезно свести в одно собрание. Все еще ждет своего издателя и вождь древних арифметиков Никомах из Геразы, на которого другие писали комментарии. Мы ждем от Исаака Фоссия завершения географии древних, а от Петра Даниэля Гуэция - астрологических сочинений предшественника Птолемея - Ветция Валента. Оба они - люди выдающейся учености. Можно было бы в какой-то степени пролить свет и на геодезию древних (о которой имеется небольшая неизданная книга Герона), и на тех писателей, которые составили описания управляемых территорий [36]. Далее, если бы мы посчитали, что и в других науках многие древние нас превосходили, то по части знания воинского искусства мы стоим значительно ниже. Ведь, даже если не касаться того, что связано с открытием пороха, во всех остальных отношениях мы далеко отстоим от них, в чем убеждались и великие полководцы нашего времени по прочтении Полибия и Цезаря. Но это происходит не потому, что, предпочитая стройность разнообразным фигурам, мы превозносим наши построения, ибо создается впечатление, что, чрезмерно предаваясь упражнениям, относящимся к искусству, мы пренебрегаем упражнениями того, что дано нам от природы, - упражнениями, с по-

201

мощью которых древние воины приобретали крепость и гибкость своих членов и благодаря которым нас и поныне устрашают турки, хотя они и не знают тактического искусства, которым древние отличались не меньше, чем наши. Но кто сможет сказать о наших воинах то, что сказал Цицерон о римлянах... [37] что для них шлем, щит и оружие представляют не большую тяжесть, чем сами члены тела? Что мы превосходим древних в искусстве живописи, ваяния или зодчества, не отважутся утверждать даже люди наиболее сведущие в этих искусствах. О том. что у римлян были к тому же и замечательные машины, можно судить не только по Герону и Витрувию и но грандиозным военным сооружениям, но и по тем знаменитым чудодейственным спектаклям, которые они, но описаниям, устраивали. А если бы сохранилась книга Стратона из Лампсака о металлических машинах, тогда еще легче было бы судить о том, что сделали древние в сравнении с нами. Но этого и других утраченных творений древних, которые отчасти перечислены Гвидо Панциролло и список которых можно легко продолжить, я не могу здесь касаться. И несомненно то, что древние высказали об округлости земного шара, что они оставили после себя относительно острова Атлантида и островов Блаженных, границ Африки и Восточной Индии, воодушевляло наших аргонавтов. Известно, что сочинения Марко Поло, доставленные из Италии, прибавили духу португальцам. А если бы имелось сообщение монаха Козьмы, который уже во времена Юстиниана добрался до китайцев , - сообщение, которое было извлечено Эмериком Бигоцием из библиотеки Медичи и которое опубликовал Февеноций - человек, отличающийся редчайшей ученостью в поразительно широком круге вопросов и достойный похвалы за великое рвение в делах общественных, - если бы оно имелось, то все это могло бы стать известным гораздо раньше. Мы по справедливости оцениваем и хронологию, составленную по затмениям и другим признакам, которая, если даже не может быть очень полезна для точного различия исторических событий, все же представляет прекрасную вещь. И вообще о всех тех, кто почитает только свою эпоху, можно справедливо сказать то, что сказал египетский жрец о греках: они всегда остаются детьми, тогда как от соединения достижений древних с нашими успехами человеческое познание, по-видимому, все больше и больше мужает.

ДВА ОТРЫВКА О ПРИНЦИПЕ НЕПРЕРЫВНОСТИ

Один общий принцип, полезный не только в математике, но и в физике, при помощи которого из рассмотрения божественной премудрости исследуются законы природы, в связи с каковыми разъясняется спор, возникший с достопочтенным отцом Мальбраншем, и отмечаются некоторые заблуждения картезианцев

Этот общий принцип вытекает из рассмотрения бесконечного и оказывается весьма полезным для мышления, хотя он и не применяется в достаточной степени и не вполне выяснен. Он безусловно необходим в геометрии, но его можно с успехом применять и в физике, так как высшая премудрость, являющаяся источником вещей, применяет совершеннейшую геометрию и соблюдает гармонию, красота которой несравненна. Итак, я часто пользуюсь при испытаниях и исследованиях этим принципом как своего рода пробирным камнем, благодаря которому тотчас и с первого взгляда можно выяснить ошибочность многих непоследовательных мнений, даже без детального исследования фактов. Этот принцип может быть сформулирован следующим образом: когда различие между двумя случаями, представляющимися в том. что дано или допускается, может уменьшаться таким образом, что оно становится меньше всякой величины, то необходимо, чтобы и различие между соответственными случаями, представляющимися в искомых или в выводах, вытекающих из того, что дано или допускается, уменьшалось таким образом, чтобы оно становилось меньше всякой величины. Или, выражаясь яснее: когда случаи (или данные) непрерывно приближа-

203

ются друг к другу так, что наконец один переходит в другой, то необходимо, чтобы и в соответственных следствиях или выводах (или в искомых) происходило то же самое. Это вытекает из еще более общего принципа: когда данные следуют одно за другим в определенном порядке, то и искомые следуют одно за другим в определенном порядке. Но следует пояснить это правило легкими примерами, для того чтобы лучше выяснить, на чем основано его применение. Мы знаем, что конические сечения получаются благодаря проектированию окружности и что проекция прямой есть прямая. Если же прямая пересекает окружность в двух точках, то и проекция прямой пересечет проекцию окружности, например эллипс или гиперболу, в двух точках. Но секущая может двигаться таким образом, чтобы все более и более увеличивалась часть ее, расположенная вне круга, и чтобы точки пересечения все более и более приближались друг к другу, пока они наконец совпадут, причем в этом случае прямая начинает выходить из круга или становится касательной к окружности. Тогда, следовательно, и сами проекции точек пересечения прямой к окружности, т. е. точки пересечения проекции прямой с проекцией окружности, должны непрерывно приближаться друг к другу, и наконец, когда сами точки пересечения совпадают, совпадут и проекции этих точек. Следовательно, когда первая прямая становится касательной к окружности, то и прямая, являющаяся проекцией этой прямой, становится касательной к коническому сечению, представляющему собой проекцию окружности. Эта истина принадлежит к числу основных теорем, относящихся к коническим сечениям, и она доказывается не косвенным путем и не с помощью фигур, но вышеуказанным легким способом, путем непосредственной интуиции, и не для каждого из конических сечений в отдельности, как другие теоремы, а для всех конических сечений вообще. Приведем еще другой пример из теории конических сечений. Известно, что эллипс может до какой угодно степени приближаться к параболе, так что различие между эллипсом и параболой может стать менее любого данного различия, если только представить себе, что другой фокус-эллипса удаляется от находящегося к нам ближе фокуса на достаточно большое расстояние, так что, следовательно, и радиусы, исходящие из этого более удаленного фокуса, как угодно мало отличаются от параллельных линий, так что, следовательно, в силу нашего принципа можно будет

204

применить к параболе все без исключения геометрические теоремы, относящиеся к эллипсу, если только парабола рассматривается как эллипс, фокусы которого бесконечно удалены друг от друга, или (если представляется желательным избегать выражения "бесконечное") как фигура, отличие которой от эллипса может стать меньше всякой данной величины.

Применим теперь тот же самый принцип к рассмотрению физических явлений. Например, покой может рассматриваться как бесконечно малая скорость или как бесконечно большая медленность. Поэтому все то, что оказывается истинным по отношению к скорости или к медленности вообще, должно оказываться соответственным образом истинным и по отношению к покою или к величайшей медленности, так что, следовательно, тот, кто желает формулировать правила, относящиеся к движению и к покою, должен помнить, что следует представлять себе правило, относящееся к покою таким образом, чтобы его можно было понимать как следствие, вытекающее из правила, относящегося к движению, или как частный случай этого правила. Если этого [сделать] не удается, то это является вернейшим признаком того, что правила дурно формулированы и противоречат друг другу. Таким образом, и равенство может рассматриваться как бесконечно малое неравенство, где различие оказывается менее всякой данной величины. Так как Декарт не обратил внимания на это замечание, он, несмотря на весь свой огромный ум, неверно формулировал законы природы. И теперь я не стану повторять указания на другой источник его ошибок, вытекающий из смешения понятий живой силы и количества движения, против которого я уже возражал. Я ограничусь указанием на то, каким образом он нарушал наш вышеизложенный принцип. Рассмотрим, например, первое и второе правила движения, которые он формулировал в "Началах философии". Я утверждаю, что эти правила противоречат друг другу [1]. Ведь его второе правило гласит: если сталкиваются два тела, В и С, движущиеся прямо навстречу друг другу с одинаковой скоростью, и В больше С, то С возвратится назад со своей прежней скоростью, а В будет продолжать свое движение, так что оба они вместе будут двигаться в том направлении, в котором прежде двигалось В. Но, по его первому правилу, оба тела, и В и С, равные и движущиеся с одинаковой скоростью в противоположных направлениях, столкнувшись, вернутся назад

205

с прежней скоростью. Я же утверждаю, что это различие между двумя вышеупомянутыми случаями равенства и неравенства противоречит здравому смыслу, так как ведь неравенство тел может все более и более уменьшаться и наконец стать как угодно малым, так что различие между двумя предположениями равенства и неравенства становится меньше всякой величины. Итак, в силу нашего принципа и даже в силу требований здравого смысла различие между следствиями или результатами, вытекающими из этих предположений, так же должно было бы непрерывно уменьшаться и наконец стать меньше всякого данного различия. Но если бы второе правило оказывалось столь же истинным, как и первое, то происходило бы противоположное. Ведь, по второму правилу, всякое как угодно малое увеличение тела В, которое сначала равнялось С, не вызывало бы тотчас же в результатах как угодно малого различия, которое лишь мало-помалу возрастало бы. по мере того как возрастает увеличение тела В. как должно было бы быть, но оно тотчас же вызывало бы величайшее различие; так что при бесконечно малом увеличении вместо безусловного возвращения самого В со всей его скоростью происходило бы безусловное продолжение движения того же В в том же направлении также со всей его скоростью, а это является огромным скачком из одной крайности в другую. Однако здравый смысл требует, чтобы после того, как несколько возросла величина, а следовательно, и сила самого В. оно отталкивалось несколько слабее, чем прежде; так что и при незаметном или почти несуществующем приращении или избытке отталкивание также очень мало или весьма незначительно изменяется. Подобная непоследовательность обнаруживается и в остальных правилах Декарта, но теперь я не стану более подробно останавливаться на них.

Далее, так как достопочтенный отец Мальбранш дал в своей книге "О разыскании истины" немало превосходных разъяснений и внес поправки в некоторые догматы картезианской философии, считая необходимым иначе формулировать и правила, относящиеся к движениям, то я тогда же считал небесполезным отметить некоторые непоследовательности этого рода, которых не избежал и сам он. Я сделал это тем охотнее, что и сам он, по моему мнению, не рассердится за это ввиду выражаемой им любви к истине и так как я решил выяснить по этому поводу, насколько полезно принять это к сведению, чтобы впослед-

206

ствии избегались такие заблуждения, в которые впадали даже даровитейшие люди. Приведу в качестве примера одно выраженное им мнение. Положим, что даны тело В (=2) со скоростью 1В2В ( = 1), далее, тело С ( = 1) со скоростью 1C2C ( = 2) и что эти тела, движущиеся в противоположных направлениях, сталкиваются друг с другом. Он полагал, что оба тела возвращаются назад, каждое со своею прежней скоростью. Но если скорость или величина того или другого из этих тел, например В, сколько-нибудь увеличится, то, по его мнению, оба тела вместе станут двигаться в том направлении, в котором прежде двигалось только В. и притом с общей скоростью, которая будет равняться приблизительно 4/3, т. с. будет превышать прежнюю скорость самого В на 1/3; если, конечно, мы предположим, что увеличение силы В настолько незначительно, что можно было бы (без заслуживающей внимания ошибки) сохранить прежние числа. Но разве можно допустить, что любое небольшое изменение, предполагаемое по отношению к самому В, вызовет столь значительное различие в результате, что совершенно прекратится движение назад и с величайшим скачком из одной крайности в другую тело В, которое прежде отталкивалось со скоростью, принимаемой за 1, теперь, когда его сила получила чрезвычайно малое приращение, уже не только не движется назад, но даже движется вперед со скоростью, равной 4/3. Благодаря этому получается и то совершенно неправильное заключение, что направленный в противоположную сторону удар другого тела. С, вовсе не оттолкнет и не замедлит тела В, но сам некоторым образом привлечет его и усилит его стремление двигаться в его направлении, хотя оно и противоположно направлению его собственного движения, так как и В двигалось до удара со скоростью, равной 1, а теперь, после столкновения с движущимся в противоположном направлении телом С, оно продолжает свое движение со скоростью, принимаемой за 4/3. Я полагаю, что это немыслимо. Когда же я указал на это в моем возражении г-ну аббату Кателану в февральском номере "Nouvelles de la Hepublique des lettres" за 1687 г. на с. 139, достопочтенный отец Мальбранш отвечал в апрельском номере того же года на с. 48 с весьма похвальной откровенностью. Он признал, что мое вышеуказанное замечание не лишено основательности, но объяснил странность выводов тем, что они вытекали из предположения, которое сам он уже признал ошибочным и от которого

207


он отказался: ведь сам он в вышеупомянутом сочинении "О разыскании истины" исходил в рассуждениях в последней главе 6-й книги из предположения существования совершенно твердых тел, хотя, по его мнению, их твердость обусловливается лишь давлением окружающих тел, а не неподвижностью частей, как полагал Декарт, и вследствие этого никогда не бывает совершенной и абсолютной. Если же предположить, что Бог создал совершенно твердые тела и вместе с тем что он сохраняет одно и то же количество движения, - предположение. которое достопочтенный отец, конечно, уже не счел бы правдоподобным, внимательнее рассмотрев его, и которое он заменил бы моим принципом сохранения силы, - то он, наверное, должен прийти к вышеупомянутым, почти невероятным выводам, т. е. к тому, что необходимо, чтобы более слабое тело С изменяло направление движения более сильного тела В или чтобы более слабое тело отталкивалось более сильным со скоростью, превышающей скорость самого, более сильного, тела без содействия упругости, но и то и другое представляется ему самому весьма маловероятным. На это я возражал в июньском номере "Nouvelles de la Rep. des lettres" за 1687 г. на с. 745; что же касается наименее вероятного вывода, а именно предположения, что тело В притягивается движущимся в противоположном направлении телом С, то я не стану на нем останавливаться, а если бы мы согласились с достопочтенным отцом Мальбраншем. что не само тело, движущееся медленнее, сообщает другому телу движение, скорость которого превышает его собственную скорость, но что Бог по поводу определенного положения тел производит в них движения, то не ясно, почему Бог, даже и не прибегая к посредству упругости, не мог бы сообщить телу С такое движение, которого требует принцип сохранения сил, а именно такое, скорость которого превышала бы скорость движения самого В, по поводу которого он это делает, причем этим, наоборот, даже можно было бы воспользоваться в качестве аргумента, подтверждающего ту точку зрения, с которой отрицается действительное действие одного тела на другие тела. Как бы то ни было, если бы Бог пожелал создать совершенно твердые тела, то при сохранении всех остальных нынешних отношений и условий из нашего общего принципа вытекало бы в соответствии с разумением, что сами твердые тела подчинялись бы тем же законам, которым подчиняются в самом деле существующие в мире тела, а именно упругие тела, причем твердые тела рассматривались бы как совершенно упругие тела, которые с бесконечно большой скоростью возвращаются в прежнее положение.

208

И хотя бы даже законы движений зависели от воли Божией, как полагает достопочтенный отец Мальбранш, однако сама воля Божия соблюдает во всех своих проявлениях некоторый порядок и расчет так, чтобы они согласовались друг с другом, и так, чтобы, следовательно, при установлении законов природы ни в чем не нарушался формулированный здесь общий принцип и чтобы правила, принимаемые за основные, не оказывались бессвязными и противоречивыми. И если бы в природе оказались такие неправильности, как те, которые допускались достопочтенным отцом, то. по моему мнению, это вряд ли менее удивило бы геометров, чем если бы нельзя было вышеуказанным способом применить свойства эллипса к параболе. Но я полагаю, что в природе никогда не встречается ни одного такого случая, который до такой степени нарушал бы требования разума. Далее, то, что нелогично в самых простых и отвлеченных принципах, лишь парадоксально в конкретных явлениях природы. Ибо в сложных телах небольшое изменение в данных может вызывать большое изменение в результатах, так, например, искра, попавшая в огромную массу пороха, может разрушить город, и мы видим, что какое-нибудь сжатое упругое вещество, удерживаемое незначительным препятствием, освобождается от легкого прикосновения и затем развивает большую силу. Однако это не только не противоречит нашему принципу, но объясняется лишь на основании этого и других общих принципов. Но ничего подобного нельзя допускать в принципах и в простых вещах, так как в противном случае природа не представлялась бы созданием бесконечной премудрости.

Итак, благодаря этому несколько основательнее, чем обычно предлагается, выясняется, каким образом следует выводить истинную физику из источников божественных совершенств. Ведь Бог является последней основой вещей, и поэтому познание Бога является не менее научным принципом, чем его сущность и воля являются принципами вещей. Чем глубже кто-нибудь вникал в философию, тем легче ему признать это. Но до сих пор лишь немногие могли выводить из рассмотрения божественных свойств истины, имеющие какое-нибудь значение в науках. Может быть, найдутся лица, для которых вышеприведенные образцы


209

послужат стимулом. Философия освятится, когда в ее русло потекут ручейки из священного источника естественной теологии. Итак, вовсе не следует отвергать конечных причин и мысли о мудрейшем Уме, действующем для блага; добро и красота не являются чем-то произвольным, как полагает Декарт, чем-то имеющим значение лишь для нас. но чуждым Богу, как думает Спиноза. Наоборот, именно основные положения физики выводятся из понятия Ума. Уже в "Федоне" это было очень хорошо выяснено Сократом [2]. когда он порицал Анаксагора и других слишком материалистических философов, которые, хотя и признавали мыслящее начало, стоящее выше материи, но не прибегали к его помощи при философском объяснении универсума. Там, где следовало бы показать, что Ум все наилучшим образом устраивает и что он является разумным основанием всех вещей, которые он счел целесообразным произвести, они предпочитают прибегать к движениям и столкновениям неразумных тел, смешивая условия и орудия с истинной причиной. "Получается то же самое, - говорит Сократ, - что было бы в том случае, если бы кто-нибудь, имея в виду указать причину, почему я сижу здесь в темнице, ожидая рокового напитка, вместо того чтобы поскорее бежать, как я мог бы, к беотийцам или к другим народам, сказал бы, что это происходит потому, что во мне есть кости, связки и мускулы, которые так согнуты, как нужно для сидения. Но ведь эти кости и эти мускулы не были бы здесь, если бы Ум не решил, что Сократу достойнее подчиниться законам". Это место из Платона стоит того, чтобы его прочитать целиком, ибо в нем содержатся основательные и чрезвычайно изящно выраженные мысли. Однако я не отрицаю, что можно объяснять явления природы математически или механически, раз установлены принципы, и что это следует делать, лишь бы только не упускались из виду удивительные цели устанавливающего порядок провидения и применяемые им средства. Однако нельзя вывести принципы физики и самой механики из законов математической необходимости, но для их обоснования следует в конце концов обращаться к высшей разумности (supremam intelligentiam). Благодаря этому благочестие примиряется с разумением, и если бы Генрих Мор и другие ученые и благочестивые люди приняли это во внимание, то они менее опасались бы того, чтобы религия сколько-нибудь пострадала вследствие развития механической или корпускулярной филосо-

210

фии [3]. Эта философия вовсе не отклоняет от Бога и нематериальных субстанций, но, если внести надлежащие поправки и хорошо вдуматься во все, она гораздо лучше, чем это делалось прежде философами, привлекает нас к вышеупомянутым возвышенным началам.

О принципе непрерывности (из письма к Вариньону)

Не имея времени остановиться подробно на затронутых Вами геометрических проблемах, я на этот раз ограничусь ответом лишь на ту часть Вашего письма, в которой Вы просите меня разъяснить мой принцип непрерывности (Principe de Continuite). Я вполне убежден во всеобщности и ценности этого принципа не только для геометрии, но и для физики. Геометрия есть не что иное, как наука о границах и величине непрерывного, поэтому не удивительно, что этот закон наблюдается в ней повсюду: ибо откуда мог бы вдруг произойти перерыв в данном предмете, если он по своей природе не допускает никакой прерывности? Как известно, в этой науке все взаимно в высшей степени связано, и невозможно привести ни одного примера, который показывал бы, что некоторое качество внезапно возникает или внезапно прерывается, так что нельзя заметить самого перехода от одного состояния к другому, т. е. точек перегиба и возврата, весьма существенных для объяснения рода изменения, подобно тому как единичное алгебраическое уравнение, точно выражающее одно определенное состояние данного предмета, выражает в возможности вместе с тем все другие состояния, которые могут быть свойственны этому же самому предмету.

Универсальность этого принципа в геометрии скоро убедила меня в том. что этот принцип имеет не меньше значения также и для физики: я понял, что для того, чтобы в природе существовали закономерность и порядок, необходима постоянная гармония между физикой и геометрией; в противном случае был" бы следующее: там, где геометрия требует непрерывности, физика допускала бы внезапные перерывы. По моему убеждению, в силу оснований метафизики все в универсуме связано таким образом, что настоящее таит в себе в зародыше будущее и всякое настоящее состояние естественным образом объяснимо только с помощью другого состояния, ему

211

непосредственно предшествовавшего. Отрицать это - значит допускать в мире существование пустых промежутков, hiatus'oв, отвергающих великий принцип достаточного основания и заставляющих нас при объяснении явлений прибегать к чудесам или к чистой случайности. Я, однако, думаю, что, говоря языком алгебры, если в одной формуле высшей характеристики выразить какое-либо одно существенное для универсума явление, то в такой формуле можно будет прочесть последующие, будущие явления во всех частях универсума и во все строго определенные времена, подобно тому как г-н Гудде был намерен в свое время начертить такую алгебраическую кривую, контур которой обозначал бы все черты определенного лица. Нет в мире явления, противоречащего этому великому принципу; напротив, все составляющее наше достоверное познание вполне подтверждает его. И если было найдено, что установленные Декартом законы столкновения тел ложны, то я могу показать, что они ложны только потому, что нарушают закон непрерывности, допуская пустоту, hiatus, в явлениях мира. Если же сделать к ним соответственную поправку, утверждающую вновь этот закон, то легко прийти к тем законам, которые были найдены Гюйгенсом и Реном и которые были подтверждены опытом. Но если непрерывность есть необходимый постулат (requisitum) и отличительный признак истинных законов сообщения движения, то можно ли еще сомневаться в том, что все явления подчинены закону непрерывности, или в том, что они разумно могут быть объяснены только по истинным законам сообщения движения?

Поскольку, как я считаю, этот закон создает совершенную непрерывность в плане последовательности, он создает нечто подобное и в плане одновременности, что дает нам заполненную реальность и позволяет относить пустые пространства к области вымысла. В явлениях, существующих одновременно, имеет место и последовательность, хотя воображение замечает одни только скачки: ведь большое число явлений кажется нам абсолютно несхожими и разъединенными, но, когда мы пристальнее присмотримся, мы найдем их внутренне совершенно схожими и едиными. Если мы видим лишь внешние контуры парабол, эллипсов и гипербол, то мы можем подумать, что между этими кривыми существует значительное отличие. А между тем мы знаем, что они внутренне связаны, так что невозможно найти между двумя из них какое-либо промежуточное

212

пространство, которое позволило бы нам более неуловимым образом перейти от одного к другому. По-моему, есть веские основания полагать, что все различные роды существ, совокупность которых образует универсум, в мыслях четко знающего их сущностные градации Бога, до такой степени подчинены одной и той же формуле, что ее единство нарушилось бы, если бы мы смогли между двумя ее последовательными решениями найти какие-то промежуточные; это было бы свидетельством беспорядка и несовершенства.

Существует тесная связь между людьми и животными, между животными и растениями и, наконец, между растениями и ископаемыми; ископаемые же в свою очередь находятся в теснейшей связи с телами, которые нашим чувствам и воображению кажутся мертвыми и бесформенными. Закон непрерывности требует, чтобы и все особенности одного существа были подобны особенностям другого, если только существенные определения первого подобны существенным определениям второго. Закономерность естественных явлений, таким образом, образует не что иное, как такую цепь, в которой различные роды явлений настолько тесно связаны, что ни чувственным восприятием, ни воображением невозможно точно установить тот самый момент, когда одно кончается и начинается другое; ибо все промежуточные виды, т. е. виды, лежащие вокруг точек перегиба и возврата, должны иметь двоякое значение, характеризуясь такими признаками, которые с одинаковым правом можно было бы отнести как к одному, так и к другому из этих смежных видов.

Таким образом, нет ничего чудовищного, например, в существовании зоофитов, или, как называет их Буддеус, "растений-животных"; напротив, это совершенно согласуется с порядком природы. Значение принципа непрерывности для меня столь очевидно, что я не был бы удивлен открытием таких промежуточных существ, которые в некоторых свойствах, например в отношении их пропитания или развивающегося роста, можно было бы с одинаковым правом принять как за животных, так и за растения. Такое открытие опрокинет обычные представления об общих законах (des regies communes), основанные на предпосылке полного и безусловного разделения существ различного порядка, одновременно наполняющих универсум. Да. я повторяю, не только не удивился бы, но даже убежден, что такие виды в действительности должны существовать

213

в природе и что естественной истории удастся, может быть, однажды их открыть, если предметом точного изучения оно сделает эту бесконечную непрерывность живых существ, которые вследствие своего малого размера не доступны обычному наблюдению и которые таятся в недрах земли и в глубине вод. Наши наблюдения ведь начались очень недавно, как же мы можем доказывать верность того, что мы еще не видим? Принцип непрерывности для меня не поддается никакому сомнению. Он мог бы служить прекрасным средством для обоснования важнейших принципов истинной философии, которая, подымаясь выше чувств и воображения, стремится найти в интеллектуальном мире причину происхождения явлений. Я горжусь тем. что у меня есть несколько идей этой истинной философии, но наше столетие еще не способно их понять.


БЫЛО ВРЕМЯ...

Было время, когда я полагал, что все явления движений можно объяснить из чисто геометрических начал, не принимая никаких метафизических положений, и что законы соединений светил зависят от одного только сложения движений; но после более глубокого размышления я убедился, что это невозможно, и научился истине более важной, чем вся механика, а именно что все в природе, правда, можно объяснить механически, но сами механические исходные начала зависят от метафизических и некоторым образом моральных начал, а именно от созерцания производящей и конечной причины, т. е. совершеннейшим образом творящего Бога, и никоим образом не могут быть выведены из слепого сложения движений. Поэтому невозможно, чтобы в мире не было ничего, кроме материи и ее изменений, как это принимали последователи Эпикура. Чтобы это стало яснее, я сначала изложу вкратце то, что когда-то считал возможным принять, а затем скажу, что увело меня от этого мнения.

Положим, что два тела, А и В (фиг. 5) [1], которые я здесь рассматриваю как точки, движутся по направлению одна к другой по линии АВ и, выйдя одновременно из места ,А и 1B и сближаясь равномерным движением, встречаются в местах 2А и 2В, так что скорости их представлены отрезками 1А2А и ) 1В2В, которые они прошли за одно и то же время. Я говорил, что более медленное тело В, увлеченное

214

более быстрым А, будет вместе с ним двигаться от места встречи 2А2В по направлению к 3А3В со скоростью 2А3А (или 2В3В), равной разности прежних скоростей 1А2А и ,В2В; т. е. за такое время, за какое они до схождения пришли одновременно А из 1А в 2А, а В из 1В в 2В; теперь после схождения они одновременно придут А из 2А в 3А, а В из 2В в 3В, и 2А3А (или 2В3В) будет равно 1А2А минус 1В2В. Доказательство я основывал на предположении, что в теле можно рассматривать только массу, т. е. протяженность и непроницаемость, или, что сводится к тому же, заполненность пространства, или места, и что в движении можно рассматривать только изменение упомянутого, т. е. изменение места.

Таким образом, если мы не хотим утверждать ничего, что не вытекало бы из этих понятий, то мы скажем, что причину, по которой одно тело сообщает движение другому, надо видеть в природе непроницаемости: когда тело А наталкивается на тело В и не может проникнуть сквозь него, оно не может продолжать свое движение, не увлекая за собой это тело. И, устремляясь в самый момент столкновения двигаться дальше, оно стремится увлечь его с собой, т. е. начнет увлекать, сообщив и ему стремление двигаться с тою же скоростью и в том же направлении, ибо всякое стремление есть начало действия, следовательно, содержит и начало эффекта, или претерпевания, в том теле, на которое направлено действие. Это стремление будет иметь полный успех, и А после схождения будет двигаться и далее с той же скоростью, а В после схождения будет, если ничто этому не препятствует, двигаться с той же скоростью и в том же направлении, с какими А пришло к месту схождения; а препятствовать ничего не будет, если положить, что тело В до схождения находится в покое, как это показано на фиг. 6 [2] (где точки 1В и 2В совпадают), т. е. в состоянии безразличия к восприятию какого угодно движения, и поэтому в случае фиг. 6 1А2А будет равно 2А3А или 2В3В. Ибо сказать, что материя противится движению и целое, сложенное из А и В, будет теперь двигаться медленнее, чем раньше двигалось одно только А, - это значит утверждать нечто такое, что не может быть выведено из простой природы тела и движения, как мы ее выше определили, предполагая в ней только заполнение пространства и перемену места. Если же мы положим, как показано на фиг. 7 [3], что два тела движутся по направлению одно к другому с одинаковой скоростью, то после схожде-

215

ния они оба останутся в покое. Ибо тело А в момент встречи будет иметь два устремления: одно - продолжать движение с той же скоростью, что и ранее, а именно со скоростью 1А2А; другое - начать двигаться в обратном направлении с той же скоростью, какую имело до схождения тело В, а именно со скоростью 1B2B, равной скорости 1А2А. Итак, можно будет считать, что оно движется двумя равными и противоположными движениями, так что оба устремления возымели свой эффект, т. е. тело придет в состояние покоя. Действительно, если (фиг. 8) [4] на корабле LM мяч С движется от носа к корме со скоростью 1С2С, а корабль в то же время идет со скоростью 1M2M, равной скорости 1C2C, то мяч при всем своем стремлении не изменит места и будет сохранять свое положение относительно неподвижной точки N на берегу. И то, что мы сказали о теле А (фиг. 7), можно будет сказать и о втором теле, В. Если же одно из двух тел будет двигаться быстрее, как показано на фиг. 5, то оно одержит верх и оба будут двигаться по направлению более быстрого, но со скоростью, равной разности прежних скоростей. Ибо тело А в момент встречи будет иметь два устремления: одно - продолжать прежнее движение с большей скоростью 1А2А; другое - двинуться обратно с меньшей скоростью 1B2B; а тело В - тоже два, но наоборот: продолжать прежнее движение с меньшей скоростью 1В2В, двинуться обратно с большей скоростью 1А2А. Чтобы все эти устремления получили свой эффект, сложим опять соответствующие им движения. При этом, если тело движется двумя противоположными движениями, в итоге оно будет двигаться в направлении большего, но со скоростью, равной разности прежних скоростей, т. е. оба, согласно фиг. 5, пойдут вместе из 2А2В в 3А3В со скоростью 2А3А, или 2В3В, равной [А2А минус 1В2В. Уясним и это примером корабля (фиг. 9) [6].

Пусть NPQR - берег реки, LM - корабль, идущий из 1L1M в 2L2M со скоростью NP. На корабле находится тело С, перемещающееся от носа к корме со скоростью 1С2С. Очевидно, что оно движется с двумя противоположными скоростями: большей PR (равной скорости корабля NP) и меньшей, своей собственной скоростью QP6 (равной 1С2С), направленной в противоположную сторону. Таким образом, в итоге тело С перемещается по отношению к берегу, из места Q в место R в том же направлении, что и корабль, т. е. в направлении большей скорости, со скоростью QR, равной разности скоростей PR и QP;

216

остается еще один случай, если тела А и В (фиг. 10) [7] движутся в одну и ту же сторону по одной прямой, но более быстрое А настигает более медленное В и наталкивается на него. После этого оба продолжают двигаться вместе со скоростью большего, т. е. со скоростью 2А3А, или 2В3В, равной скорости 1А2А: подобно тому как в предыдущем случае разность скоростей вычиталась из большей скорости, так теперь она прибавляется к меньшей. Ибо более быстрое тело толкает более медленное только избытком скорости, а в той мере, в какой их скорости равны, они не воздействуют одно на другое, подобно тому как если бы они, находясь на корабле, имели с ним одно общее движение и по отношению к кораблю более медленное оставалось в покое, а более быстрое на него наталкивалось. Но если бы мы просто положили, что более быстрое тело всю свою скорость сообщает более медленному, то они не продолжали бы двигаться вместе, как это бывает во всех прочих случаях, а более быстрое сохранило бы свою скорость, а более медленное стало бы двигаться с суммарной скоростью и, следовательно, стало бы более быстрым. Эти наши заключения о схождении движущихся тел в том более всего расходятся с опытом, что не учитывают уменьшения скорости при возрастании величины приводимого в движение тела, как на фиг. 6. В остальном все происходит так, как если бы мы предоставили столкнуться двум телам, мягким и лишенным упругости, которая заставила бы их после столкновения отскочить друг от друга, например двум глиняным шарам, завернутым в оболочку и подвешенным на нитях, за исключением того, что необходимо произвести деление на их сумму, т. е. скорость должна уменьшиться вдвое, если тела равны. Думал я и о том, что хотя бы в состоянии тел, взятом вне системы и, так сказать, первобытном (rudi), и происходило нечто соответствующее моим заключениям, так что весьма большое тело, находящееся в покое, увлекалось бы столкнувшимся с ним весьма малым с той же скоростью, какую имеет это малое, однако в системе, т. е. в окружающих нас телах, нечто подобное было бы совершенным абсурдом, ибо в этом случае каждый пустяк вызывал бы величайшее смятение, и поэтому такой эффект затруднен всевозможными ухищрениями: тела обладают упругостью и гибкостью и часто, когда часть подвергается толчку, целое остается этим не затронутым. Но когда я размышлял, как вообще можно объяснить, что при увеличении массы [8]

217

(moles), как мы это наблюдаем, уменьшается скорость (например, мы видим, что один и тот же корабль идет по течению реки тем медленнее, чем больше он нагружен), я пришел в затруднение и после тщетных попыток объяснения убедился, что, исходя из одного только принятого вначале понимания материи и движения, согласно которому материя определяется как то, что обладает протяженностью, или заполняет пространство, а движение - как изменение пространства, или места, невозможно вывести эту, как я назвал бы ее, инерцию тел. Кроме того, что выводится из одной только протяженности и ее изменений, или модификаций, необходимо признать наличие в телах некоторых начал (notiones sive formas), так сказать нематериальных, которые можно было бы назвать потенциями, которые соразмеряют скорость с величиной, состоят не в движении и не в устремлении как начале движения, а в причине или внутреннем основании продолжения движения с необходимой закономерностью. Ошибки были в том, что рассматривавшие движение авторы оставили без рассмотрения движущую потенцию, т. е. основание движения. Хотя мы возводим ее к Богу как творцу и правителю вещей, надо понимать, что она не в самом Боге, но Бог производит и поддерживает ее в вещах. Отсюда мы покажем, что сохраняется в мире постоянным не количество движения (в чем ошиблись многие), а потенции.

ОПРОВЕРЖЕНИЕ АТОМОВ, ПОЧЕРПНУТОЕ ИЗ [ИДЕИ] СОПРИКОСНОВЕНИЯ АТОМОВ
23 октября 1690 г.

Определение I. Вещь двояким образом отличается от других вещей: либо сама по себе, либо извне. Сама по себе вещь отличается от другой, когда само ее рассмотрение дает основание для различения без каких-либо операций и без изменения этой вещи. Извне - когда нечто внешнее производит в вещи нечто новое, чего в другой не производит. Например, шар и куб различаются как при рассмотрении, так и извне: при рассмотрении, потому что у шара нет вовсе углов, а у куба их восемь; извне - например, если положить тот и другой на наклонную плоскость: шар при спуске будет катиться, а куб скользить.

Аксиома. Все, что отличимо от другого извне, отличимо также и само по себе *.

* Приписка Лейбница на полях: "Все, что отличимо само по себе, отличимо также и извне. Если два тела подобны посредством третьего подобного, то они неразличимы. Если два тела подобны, но не равны друг другу, то они могут различаться извне при помощи третьего или без него. Тела подобные и равные не могут различаться извне и вообще никаким образом, и поэтому они - одно и то же".


Например, две монеты одной чеканки, одна из настоящего золота, другая из поддельного, легко различимы извне посредством удара молотком. Утверждаю, что еще и до удара при внимательном рассмотрении можно будет уловить различия в самом составе той и другой невооруженным или вооруженным глазом, а если острота зрения окажется недостаточной, все же это различие существует внутри и может быть уловимо для какого-нибудь более проницательного создания (например, ангела).

219

Наблюдение. Некоторые тела могут быть оторваны одно от другого.
Принятое предположение. Материя однородна, т. е., помимо движения и фигуры, везде подобна себе.Определение II. Атом есть тело, которое невозможно раздробить.
Постулат. Если атомы существуют, то можно приписать любую фигуру и величину и любое расположение.

Теорема. Не может быть, чтобы все тела состояли из атомов. Возьмем (согласно постулату) три атома А, В, С, из которых А - куб, а В и С - треугольные призмы, составляющие куб D, подобный и равный кубу А [1]. Куб D неотличим от куба А (согласно принятому предположению). Следовательно, они неотличимы и извне (согласно аксиоме). Если теперь другие тела натолкнутся на куб D, то они смогут разделить атомы В и С или не смогут. Если смогут разделить, тогда те же тела, таким же образом наталкиваясь на куб А, смогут разделить его на части, ибо иначе А и D [2] различались бы извне (согласно определению I), что противоречит показанному выше. Но если куб А разбивается на части, то (согласно определению II) он не будет атомом, как это предполагалось. Если же другие тела не могут разделить куб D на составляющие его части, то отсюда следует, что не-атом [3] превратился в атом вследствие соприкосновения. То же самое будет, какой бы фигуры ни были взятые атомы. Отсюда следует, что атомы, раз они вступили в соприкосновение, уже не могут быть разделены. Но если все тела состоят из атомов, то они и соприкасаются только атомами. Следовательно, они не могут и быть разделены после соприкосновения, если только хотя бы один атом одного тела не отделится от атома другого тела, что, как мы показали, невозможно. Но что тела не могут разделиться... [4] Итак, неверно, что все тела состоят из атомов. Что и требовалось доказать.


Схолия к "Опровержению атомов, почерпнутому из [идеи] соприкосновения атомов"
24 октября 1690 г.

Я не вижу, что можно было бы возразить против этого опровержения, не отрицая содержащегося в нем постулата. Мы требовали допустить следующее: если существуют атомы, то им можно приписать любую фигуру и величину и любое расположение. Единственное, что представляется возможным возразить с некоторым основанием, состоит

220

в следующем: не могут существовать атомы, части которых соединены только точкой или линией. Так, например, не может быть атома, подобного телу, состоящему из двух соприкасающихся шаров. Но если есть атомы шарообразные или ограниченные какими-либо другими поверхностями, то они никогда не будут соприкасаться иначе как в одной точке. Итак, они никогда не составят тела, подобного атому. Полагаю, что на это можно кое-что ответить, и прежде всего что если причина твердости - соприкосновение поверхностей, то отсюда должно следовать, что, чем больше площадь соприкосновения, тем больше будет твердость. Следовательно, атомы не могли бы быть одинаково твердыми. Итак, должна была бы существовать какая-то определенная сила разрыва, которой измерялась бы твердость. Не вижу, где мы могли бы найти эту силу, не связанную с движением тел, если только мы не призовем на помощь некие духовные силы, способ воздействия которых на тела, однако, невозможно постигнуть. Если же твердость всех атомов равна [5] и величина соприкосновения ее не меняет, то достаточно будет соприкосновения на одной линии и даже в одной точке.

Второе, что можно ответить, - это что тела, как мы доказали, не могут состоять из атомов, ограниченных плоскими гранями. Но помимо того что можно сомневаться, действительно ли существуют криволинейные поверхности в собственном смысле слова, такое исключение представляется несообразным с закономерностями вещей, так что если строение из атомов возможно, то оно с необходимостью должно происходить из тел, не содержащих плоских граней.

Третий ответ таков: необходимо исключить из природы атомы не только с плоскими, но и с вогнутыми гранями. Иначе из не-атома можно будет сделать атом. Всякий раз кажется, что вогнутая поверхность одного атома наложена на выпуклую поверхность другого, а это будет происходить до тех пор, пока все атомы с вогнутыми гранями не окажутся заполненными, насколько это позволит количество выпуклых, существующих в природе. Но и такое исключение представляется несообразным с закономерностями вещей. И вообще, если кто говорит, что нет иных атомов, кроме совершенно шарообразных, чтобы уклониться от силы нашего доказательства, тот придумывает нечто приспособленное к позднейшим возражениям, но не соответствующее первым закономерностям и полноте

221

природы. Короче: из атомистической гипотезы я могу вывести нелепость, если только мне будет позволено считать атомы имеющими любую величину, фигуру и движение *.

* Приписка на полях: "Можно было бы прибавить такой довод: если бы могли существовать атомы, могли бы существовать тела, подобные и равные и все же различающиеся между собой, каковы были бы два равных шара.
Если бы существовали атомы, нельзя было бы понять в них причину отражения, которое возникает только от упругости (elaterio), и атомы, сталкиваясь, не отскакивали бы один от другого. Притом соприкосновение поверхностей вызывает сцепление, и два атома, сталкиваясь гранями, не отскакивали бы один от другого; и если скорость у обоих одинакова, то вся сила пропадала бы".

Приложение к "Опровержению атомов, почерпнутому из [идеи] соприкосновения атомов"

Если кто, чтобы уклониться от силы нашего доказательства, скажет, что не могут существовать атомы, части которых соприкасались бы только в точке или по линии, и что для сцепления необходимо соприкосновение поверхностей, то он встретится с новыми трудностями.

Действительно, если от соприкасания поверхностей возникает сцепление, то придется представить себе случай, когда атом не может скользить по атому: как только часть грани атома В совпадет с частью грани атома 3А, они не только не смогут разорваться и отскочить, но не смогут и скользить одна по другой, ибо соприкасаются по поверхности [6]. И даже, что еще удивительнее, атом А, придя в своем движении из положения 1А в положение 2Д, где он не сможет далее двигаться, потому что для этого должен скользить по атому В, остановится без какого-либо препятствия, как будто заколдованный. Тут недостаточно будет сказать, что нет в природе таких атомов и вообще каких-либо, кроме шарообразных или хотя бы ограниченных выпуклыми поверхностями. Ведь достаточно того, что возможны ограниченные плоскими или вогнутыми гранями, раз возможны ограниченные выпуклыми, и что из допущения возможности следует неленость, откуда следует, что нельзя допустить и выпуклых.

А если кто, учитывая это, потребует для сцепления уже не только соприкосновения поверхностей, но еще и их неподвижности, чтобы сохранить возможность скольжения одного атома по другому, то не сможет ничем подкрепить


222

свое мнение. Не видно, почему природа и сила наличного состояния, каковым является соприкосновение, должна зависеть от предшествующего состояния, чтобы соприкосновение вызывало сцепление, только продлившись некоторое время на одном и том же месте, как будто бы ему требовалось какое-то привыкание. Притом отсюда следовало бы, что твердость со временем возрастает и что вновь возникшие атомы становятся тем тверже, чем более длилось соприкосновение. Сказать это никто легко не решится. Но нельзя указать и момент, с которого начинается сцепление двух атомов, если оно не является совершенным с самого начала соприкосновения. Если же оно не начинается, пока не продлится некоторое время, то и не начнется никогда, иначе оно опередило бы само себя. Кроме того, всякий покой можно представить как составленный из двух движений. Положим, что на тело одновременно действуют две движущие силы, так что оно находится в покое per accident [7], - скажем ли мы, что оно и тогда должно пристать к поверхности тела, по которому скользит? Так, куда бы мы ни обратились, мы наталкиваемся на безвыходные противоречия, и это неудивительно, ибо мы исходим из неосновательной гипотезы, а именно из допущения высшей твердости без постижимой причины. Если же кто полагает, что атомы во всяком случае могут возникнуть по решению Бога, то мы согласимся с ним, что Бог может создать атомы, но необходимо непрерывное чудо, чтобы они противились раздроблению, ибо в самом теле начало совершенной твердости непостижимо. Ног может совершить все. что только возможно, но не всегда возможно, чтобы он передавал свое всемогущество своим творениям и делал так. чтобы они сами по себе производили то, что совершается только могуществом его самого.

ПРОТИВ КАРТЕЗИАНЦЕВ, О ЗАКОНАХ ПРИРОДЫ И ИСТИННОЙ ОЦЕНКЕ ДВИЖУЩИХ СИЛ

(Ответ на соображения, высказанные г-ном Папеном в "Acta Eruditorum" в январе 1691 г.)

Надеюсь, что мой уважаемый оппонент извинит мне промедление с ответом, вызванное различными препятствиями. В целях возможно большей краткости я пока оставлю в стороне рассмотрение вопроса о причине тяготения. Первостепенное значение имеет исследование оценки сил, которые природа всегда сохраняет одними и теми же. Многие измеряют силу произведением массы на скорость, т. е. количеством движения, отсюда и картезианцы выводят, что в природе сохраняется одно и то же количество движения. Возражая против этого, я показал ("Acta Eruditorum", март 1686 г., с. 161) [1], что если, как это обычно допускают, и прежде всего сами картезианцы, одна и та же энергия потребна для поднятия одного фунта на четыре фута и четырех фунтов на один фут, то нельзя измерять силу количеством движения и тело в четыре фунта со скоростью, измеряемой единицей, не равносильно телу в один фунт со скоростью, измеряемой четырьмя единицами, ибо если первое может поднять один фунт на четыре фута, то второе может поднять его на шестнадцать футов. Пытаясь возражать против этого моего рассуждения, некоторые ученые так запутались, что приходится предположить недостаточное понимание вопроса, когда они допускают оценку энергии пропорционально массе и высоте, на которую масса, или тяжесть, может быть поднята. Но г-н Папен правильно понял, что, допуская эту оценку,

224

нельзя сохранить оценку, пропорциональную массе и скорости: поэтому, убедившись в справедливости последней, он отвергает первую ("Acta Eruditorum", апрель 1689 г.. с. 183) и приводит свой собственный довод в пользу пропорциональности скорости силам при равенстве массы. В своем ответе ("Acta Eruditorum", май 1690 г., с. 228) я, углубляя исследование, показал, что из противоположного утверждения вытекает неравенство причины и действия и даже вечное движение, что представляет собой нелепость. Действительно, согласно моему определению, если носителей неравных сил поставить одного на место другого, то возникает вечное движение, т. е. действие, превосходящее причину, и замещающее окажется носителем большей энергии, а замещенное - меньшей. Применив некое ухищрение, я показал, что распространенное предположение - согласно которому если четырехфунтовый шар, имеющий скорость, пропорциональную 1, перенесет всю свою силу на однофунтовый, то последний должен получить скорость, пропорциональную 4, - будет означать, что возникло действие, превосходящее причину, т. е. механическое вечное движение. Превосходящим (potius) я здесь называю то, в чем (или в действии чего) содержится нечто другое (низшее) или его действие и, сверх того, еще нечто; и в данном случае превосходящим, или большим, по отношению к низшему, или к меньшему, является то, содержание чего (формальное или потенциальное) заключает в себе содержание этого низшего, или меньшего, и еще нечто. Так, то, что может поднять один фунт на 16 футов, является превосходящим по отношению к тому, что может поднять его на 4 фута, ибо оно поднимает один фунт на 4 фута и, сверх того, еще на 12 футов.

Достопочтимый Папен в январском выпуске "Acta Eruditorum" за этот год, с одной стороны, отвечает на мое рассуждение, с другой - по праву ожидает обстоятельного ответа на свое. Я тем охотнее последую за его инициативой, что ценю его проницательность и беспристрастие.

Однако мне кажется, что он лишь отчасти ответил на мои соображения. Он чистосердечно признает, что если, согласно распространенному мнению, допустить, что вся сила шара в 4 фунта со скоростью, пропорциональной 1, будет перенесена на шар в один фунт, то последует вечное движение, но отрицает самую возможность этого. "Я признаю, - говорит он на с. 9 "Acta Eruditorum" за этот год, - и абсурдность вечного движения, и законность доказатель-

225

ства этого из предположения о переносе сил". И далее: "Если мне покажут какой-нибудь способ, каким вся движущая сила (vis motrix) могла бы без чудесного вмешательства перейти от большего тела к меньшему и покоящемуся, я либо допущу вечное движение, либо признаю себя побежденным в споре". О способе осуществления скажу в дальнейшем; здесь скажу только, что в нем нет надобности для доказательной силы моего рассуждения. Мне достаточно было показать, что 4 фунта со скоростью 1 и 1 фунт со скоростью 4 не могут обладать равными силами, ибо если предположить, что одно подставлено на место другого, то следствием будет вечное движение. Значит, мне нет надобности показывать способ действительно осуществить эту подстановку. Если же кто отвергает принятое мной разграничение равных и неравных сил (которое, однако, г-н Папен, как мы видели, принимает), то я, чтобы не спорить о словах, спрошу только, не соблюдает ли его в действительности природа, не избегает ли она всегда такой актуальной подстановки одного вместо другого, при которой могло бы возникнуть вечное движение. Это всецело подтверждается опытом, и нет ни одного примера, говорящего о противном. Учитывая это, я не должен допускать, что вся сила большего тела актуально переносится на меньшее; мне достаточно в качестве примера, чтобы вся сила меньшего тела могла быть перенесена на большее (что допускает, как я вижу, и г-н Папен). Так, если вся сила 1 фунта со скоростью 4 перенесена на тело в 4 фунта и это последнее, согласно общепринятому воззрению, получит скорость, пропорциональную 1, то мы придем к той нелепости (против сделанных допущений), что если нечто подставлено на место другого, то это другое не [2] может быть подставлено на место того, что им замещено, без возникновения вечного движения. Итак получится, что природа при переносе сил не сохраняет законов равенства по отношению к их действиям. Если даже мы предположим, что сила частично сохраняется и лишь частично переносится, то придем к той же нелепости. Может быть, найдутся такие, кто или полностью откажется от закона равенства между причиной и действием (таковы те, кто, допуская вечное движение, полагают, что сколь угодно большое действие может быть произведено сколь угодно малой причиной), или, отрицая вечное движение и возможность действия, превосходящего причину, допустит, что действие может быть ниже причины. Но едва ли, думаю я, г-н Папен

226

опустился до этого. Ведь, признавая, что действие не может быть превосходящим причину, в то же время допустить, что причина может превосходить полное действие, означало бы скорее попытку найти выход из безвыходного положения, чем выражение подлинного убеждения, удовлетворяющего того, кто его высказывает: ведь как то, так и другое одинаково противоречит здравому смыслу. Следствием было бы то, что причина не может быть снова восстановленной и заместившей свое действие, но легко понять, насколько это расходилось бы с обычаем природы (тоге natural) и естественным порядком вещей (rationibus rerum). И далее пришлось бы признать, что так как действия постоянно убывают и никогда не возрастают, то сама природа вещей непрерывно уклоняется в сторону меньшего совершенства (подобно тому как в человеческих правах, по словам поэта, "поколение отцов, худшее, чем деды, породило нас, еще более порочных" и т. д. [3]) и никогда не может подняться и восстановить утраченное без чудесного вмешательства. Такое положение в физике, конечно, несовместимо с мудростью и постоянством Творца. Очевидно, за одно из исходных оснований этой науки должно быть принято, что причина и действие (взятые в целом) взаимно уравновешиваются. Обращусь к здравому суждению и чистосердечию самого г-на Папена: представляется ли ему сообразным с требованиями разума, чтобы из энергии, которая могла поднять 1 фунт на 16 футов, возникла энергия, которая может поднять 1 фунт только на 4 фута, а остальная энергия оказалась бы каким-то образом потерянной и, так сказать, уничтоженной без какого-либо следа или действия? А ведь это неизбежно произошло бы, если бы 1 фунт со скоростью 4 был заменен 4 фунтами со скоростью 1. Мало того, окажется, что все пришедшее на смену действие едва может сравняться с тысячной или стотысячной частью того, что могла произвести причина. Ибо если вместо 1 фунта со скоростью 1000 получится 1000 фунтов со скоростью 1 (как это может произойти согласно общераспространенному мнению), то действие сведется к тысячной части, что представляется крайне нелепым. И вообще, если положить, что дано А со скоростью с и В со скоростью е, а после перемещений и столкновений получилось А со скоростью (с) и В со скоростью (е) и, согласно общераспространенному правилу, защищаемому более всего картезианцами, должно сохраняться количество движения, т. е. Ас + Be должно равняться А (с) + В(е). то можно взять такие числа, что возникнут те же нелепости.

227

Я удивился бы, если бы у самого г-на Папена не возникло некоторое сомнение как отсюда, так и из того, что сила моего доказательства, как он видит, остается неотразимой, если только не отрицать нечто возможное без всякого основания, а именно отрицать для природы возможность действовать так, чтобы вся энергия некоторого большего тела прямо и непосредственно или косвенно и опосредствованно перешла к некоторому меньшему телу. Очевидно, мнение, которое придется признать несостоятельным, если такая возможность подтвердится, весьма уязвимо и рискованно; не говоря уже о том, что общий закон природы (generalem naturae legem) нельзя ставить в зависимость от такого условия и что вызывает сомнение установка, не допускающая никаких постулатов, если они не подкреплены практически; например, если кто-нибудь возразит Архимеду, постулирующему существование некоторой прямой, равной некоторой кривой, на том основании, что не может найти для нее геометрического выражения. Поэтому я почти убежден, что г-н Папен, все взвесив, склонится наконец к моему мнению. Однако если кто-нибудь способен переварить указанные выше нелепости, то я ради него попытаюсь, как того требует мой уважаемый оппонент, указать способ, каким природа может достигнуть того, чтобы энергия большего тела перешла к меньшему покоящемуся. И я хочу привести не один такой способ. Например, если допускается, что вся сила меньшего тела может быть перенесена на большее, находится ли оно в движении или в покое, то разделим движущееся А, большее, чем покоящееся В, на части, меньшие, чем В, и сохраняющие скорость тела А; перенося затем последовательно энергию каждой части на В, мы достигнем того, что вся энергия большего тела А будет перенесена на меньшее покоящееся тело В. Или иначе: соединим А и В достаточно длинной жесткой линией и возьмем на ней точку Н, которую положим неподвижной, так что вся система не будет иметь поступательного движения, но сможет вращаться вокруг неподвижного центра Н. Пусть Н настолько близко к А и настолько удалено от В, что скорость, которую при этом вращении имеет А, будет сколь угодно малой. Тогда А можно считать покоящимся или почти покоящимся и почти вся его сила (по устранении жесткой линии и прекращении связи) окажется перенесенной на В. Я вво-

228

жу жесткие невесомые линии по примеру других пользующихся воображаемыми тяготеющими точками и другими вспомогательными средствами доказательств, отнюдь не заслуживающими пренебрежения, когда речь идет не о практике, а о раскрытии природных зависимостей. И я убежден, что это никогда не ведет к ложным заключениям. Когда я был во Флоренции, я изложил одному другу еще и иное доказательство возможности полного переноса сил движущегося большего тела на покоящееся меньшее - доказательство, весьма близкое к тем соображениям, которые весьма остроумно развил в мою поддержку достославный Папен и за которые я испытываю и выражаю ему всю благодарность, которой достойно его дружеское расположение. Хотя он далее и сам пытается мне возразить и на с. 11 так рассуждает о проверке [4], произведенной им самим: "На это я отвечаю, что нельзя отрицать силу этого доказательства, если предположить существование совершенно твердого и жестокого рычага, но в природе вещей нет такой совершенной твердости", однако я надеюсь, что, все взвесив, он сам признает, что от силы этого доказательства не так легко уклониться. Считаю несомненным, что законы природы и механики таковы, что не возникает никакой нелепости, если мы предположим совершенно жесткие тела, в чем я убедил и г-на Мальбранша. Для убедительности предложенного доказательства было бы достаточно и того, что совершенно жесткие тела не невозможны, хотя мы их и не наблюдаем в природе, - чтобы не ссылаться на сторонников атомизма, которые считают существование таких тел необходимым. Но если даже согласиться, что не существует и даже не может существовать тел совершенно жестких, то все же существуют упругие тела с достаточно постоянным и полным сопротивлением, которые практически равноценны жестким и дают такие же результаты со сколь угодно малым различием; поэтому если рычаг будет достаточно жестким, т. е. оказывающим достаточно полное и постоянное сопротивление, то можно будет получить отклонение от условий совершенной жесткости меньше заданного, таким образом, наше доказательство сохранит всю силу и нельзя иначе избегнуть (по крайней мере в теории) вечного движения, как распрощавшись с мнением картезианцев.

229

Остается дать удовлетворительный ответ на говорящие против меня соображения моего досточтимого оппонента. Только их внешняя убедительность, очевидно, воспрепятствовала ему согласиться с моим доказательством, что он и сам дает понять, когда говорит на с. 11: "Достаточно показать в этом доказательстве нечто сомнительное; ибо если приведенное выше доказательство, подтверждающее мнение картезианцев, весьма убедительно (так ли это, предстоит здесь рассмотреть), а противоположное мнение не обладает той же достоверностью, то достаточно ясно, что первое следует предпочесть" [5]. Так как сомнение, высказанное против моего доказательства, я устранил, то обращусь к опровержению противоположного рассуждения. Оно сводится к следующему: тела, которые могут преодолеть равные сопротивления, имеют равные силы; но тело А в 4 фунта, имеющее скорость, пропорциональную 1, и тело В в 1 фунт, имеющее скорость, пропорциональную 4, могут преодолеть равное сопротивление; следовательно, силы тел А и В равны. Меньшую посылку он доказывает на с. 8 таким рассуждением (если привести его к логической форме просиллогизма): тела, которые могут преодолеть равное число импрессий [6] тяжести, могут преодолеть равное сопротивление; но тела А и В могут преодолеть равное число импрессий. Следовательно, и т. д. Меньшая посылка этого просиллогизма в свою очередь доказывается так: если тела А и В поднимаются по одинаково наклоненным плоскостям (или поднимаются оба в отвесном направлении), то промежутки времени, в которые они утратят свою силу подъема (т. е. поднимутся, насколько могут), будут относиться как скорости [7], как это известно из рассуждений Галилея. Но скорости в нашем случае обратно пропорциональны телам А и В [8] (согласно предположению), следовательно, и промежутки времени подъема обратно пропорциональны телам А и В; но количество импрессий тяжести, преодолеваемое при подъеме, пропорционально произведению тела, подвергающегося импрессии, на время, в течение которого происходит импрессия (потому что если разделить и тело и время на равные части, то для каждой части как тела, так и времени импрессии будут равны). А отношение, равное произведению двух взаимно обратных отношений, есть отношение равенства. Итак, количество импрессий, или число равных импрессий тяжести, на тела А и В одинаково. На это утверждение я отвечаю отрицанием меньшей посылки главного силлогизма, а на доказательство - отрицанием большей посылки просиллогизма, которая гласит: тела, которые могут преодолеть равное число импрессий тяжес-

230

ти, могут преодолеть равное сопротивление. Я отрицаю это предложение, т. е. измерение [9] сопротивления (resistentia) количеством противодействующих сил. И пусть никто не думает, что я отрицаю его необдуманно или произвольно: надо понять, что в нем содержится то самое, что стоит под вопросом. Действительно, если бы импрессия тяжести была не чем иным, как степенью скорости, сообщенной каждой части, и я признал бы, что сопротивление, т. е. противодействующая сила, измеряется этой импрессией, то я согласился бы, что сила должна измеряться произведением скорости на количество тела, т. е. количеством движения. Таков мой ответ на противопоставляемое мне рассуждение. Я же - чтобы раскрыть наконец основания моего воззрения - измеряю количество сопротивления не степенями скорости, т. е. сущностями модальными или неполными, а субстанциями, т. е. абсолютными реальностями, и в пренебрежении этим я усматриваю ??? [10] моих противников. Я считаю, что равными силами обладают те носители, которые могут своей силой довести одинаковое число пружин до одной и той же степени натяжения, или могут поднять одно и то же число фунтов до одной и той же высоты над прежним положением, или же (если мы пожелаем перейти от физической конкретности к чистой механике) могут сообщить равному числу равных тел одну и ту же скорость, или, наконец, могут воспроизвести нечто содержащее энергию (и принятое за меру) равное число раз. А два носителя неравных сил, полагаю я, имеют между собой такое соотношение (proportional) сил, каково соотношение между повторениями в них этой меры, например между числами одинаковых пружин или грузов, одинаково натягиваемых или поднимаемых ими, или между числами одинаковых тел, воспринимающих от них одинаковую скорость. При таком способе оценки силы сводятся к некоторой мере, остающейся всегда тождественной себе и только повторяемой, из-за чего оценка, произведенная по одной произвольно выбранной мере, сохранится и при любой другой; иначе природа оказалась бы лишенной законов. Но получится не совпадение, а противоречивость при оценке по повторяющимся ступеням скорости; как я показал, эта оценка расходится с другими неопровержимыми и всегда согласующимися между собой способами измерения; истинная и глубокая причина этого заключается в том, что при той оценке, строго говоря, отсутствует какая-либо подлинная и веще-

231

ственная мера. Действительно, хотя я признаю (что я хотел бы особо подчеркнуть), что три равных тела, имеющие равную скорость, имеют втрое больше энергии, чем одно из них, потому что и здесь трижды повторяется одна и та же мера, ибо трижды повторяется тело, равное каждому из них, определенной величины; однако я не допускаю, что тело, имеющее три ступени скорости, содержит трижды тело, равное ему самому и имеющее одну ступень скорости, и, таким образом, имеет тройную энергию по сравнению с тем; ибо хотя оно содержит трижды одну ступень скорости, но количество тела содержит не трижды, а только один раз. Отсюда видно, что я не исключаю скорость как фактор, учитываемый при оценке сил: я показываю, что все привлекаемое к их определению, как, например, пружина данного натяжения, груз данной величины, поднимаемый на данную высоту, тело данной массы, движущееся с данной скоростью, и т. п., - все это, одно или несколько, если может быть произведено причиной, то может быть произведено и ее действием, и обратно. И какую вещественную меру сил я ни беру, я всегда обнаруживаю согласие с остальными. Но когда взята какая-нибудь модальная мера, например когда повторяется ступень скорости без повторения тела (как это делают, устанавливая пропорциональность между скоростями одинаковых тел и их силами), мы тотчас же впадаем в нелепости и либо теряем необъяснимым образом часть энергии, либо получаем ее излишек. Это может послужить полезным примером, который учит не слишком доверять абстрактностям и не подчиняться указаниям реальной метафизики. Из сказанного видно, что если до сих пор большинство исследователей в этой области шли по неверному пути, то причина этого - отсутствие подлинно всеобщей математики, или науки общих оценок; она, насколько мне известно, до сих пор еще не имеет традиции, и здесь мы даем только некоторый ее образчик. Если для оценки энергии будет учитываться число преодолеваемых пружин, грузов или других реальных действий, дающих согласные между собой результаты, то не устоит распространенное ныне мнение, а мое окажется не вызывающим сомнений, и вместе с тем исчезнут все указанные выше нелепости: не будет производиться подстановка, за которой не может быть произведена обратная, причина не будет производить больше, чем ее действие, и действие - больше, чем причина, тогда как устранение этого на основе противопо-

232

ложного мнения невозможно. Но нет необходимости пространно развивать то, в чем г-ну Папену и другим будет легко убедиться при собственном рассмотрении. Я был бы рад узнать, не остается ли еще что-нибудь, на что, по мнению уважаемого ученого, я не дал ему удовлетворительного ответа. Если он не откажется изложить это со свойственной ему методичностью и сжатостью, то чрезвычайно обяжет и меня, и всех подвизающихся в этой научной области. Надеюсь, что таким образом будут разрешены остающиеся неясности и, продолжив наш обмен мнений, мы сможем довести до конца обсуждение, столь важное для исследований подлинных законов природы.

ПОРЯДОК ЕСТЬ В ПРИРОДЕ

(1) Есть в природе порядок (Ratio), по которому предпочтительно существует нечто, а не ничто. Это следствие того великого принципа, в силу которого ничто не происходит без причины и должна быть причина, почему существует это, а не другое.

(2) Этот порядок должен исходить от некоего Реального Существа или причины. Ибо причина, представляющая собой реальное основание (realis ratio) и истинность возможностей и необходимостей (или отрицания противоположных возможностей), не могла бы ничего произвести, если бы возможности не основывались на вещи действительно существующей.

(3) Это существо должно быть необходимым, иначе приходилось бы вне его искать причину того, почему его существование предпочтительно перед несуществованием против гипотезы. Итак, это Существо есть последнее основание вещей и обычно называется единственным словом " Бог".

(4) Итак, оно есть причина того, что существование преобладает перед несуществованием, т. е. необходимое Существо является творящим существование (Existentifi-cans).

(5) Но причина того, что нечто существует, т. е. что возможность требует существования, имеет и то следствие, что все возможное предполагает стремление к существованию, ибо нельзя найти основание для ограничения его только определенными возможностями во всеобщности вещей.

(6) Итак, можно сказать, что все возможное стремится к существованию (existiturit), поскольку оно имеет основание в необходимом Существе, действительно существующем, без которого нет пути к тому, чтобы возможное достигло осуществления.

234

(7) Отсюда, однако, не следует, что все возможное существует: это было бы так, если бы все возможные вещи были совозможны (compossibilia).

(8) Но так как иное с иным бывает и несовместимо, то отсюда следует, что иное возможное не доходит до осуществления и иное с иным несовместимо не только для одного и того же времени, но и вообще, ибо настоящее определяет собой и будущее.

(9) При этом из столкновения всех возможностей, требующих существования, проистекает, что осуществляется тот ряд вещей, который содержит более широкое осуществление, т. е. наибольший ряд возможностей.

(10) Этот ряд вместе с тем единственный определенный, как среди линий прямая, среди углов прямой, среди фигур наиболее вместительная, а именно окружность или шар. И подобно тому как жидкости сами собой собираются в сферические капли, так и в природе мира осуществляется наиболее вместительный ряд.

(11) Итак, существует наибольшее совершенство, так как это не что иное, как наибольшее количество реальности.

(12) Далее, совершенство надо относить не к одной только материи, т. е. к тому, что заполняет время и пространство, количество чего так или иначе оставалось бы одним и тем же, но и к форме, т. е. к разнообразию.

(13) Отсюда следует, что материя не везде себе подобна, но через формы становится неравнообразной (dissimilaris), иначе она не приняла бы стольких видоизменений, на какие способна; не говоря о том. что иначе не возникали бы расходящиеся между собой явления, как я показал в другом месте.

(14) Отсюда следует также, что возобладал тот ряд, в котором могло осуществиться более всего различимой мыслимости.

(15) Различимая мыслимость дает вещи порядок, а мыслящему - восприятие красоты. Ибо порядок - это не что иное, как различимое (distinctiva) отношение совокупности вещей. Беспорядок же - это такое состояние, когда налицо много вещей, но нет основания отличить одну от другой.

(16) Поэтому устраняются атомы и вообще тела, в которых нет основания отличить одну часть от другой.

(17) Следует заключить вообще, что мир - это упорядоченное [целое] (???), исполненное благолепия,

235


т. е. так устроенное, что приносит величайшее удовлетворение тому, кто его понимает.

(18) Наслаждение, доставляемое этим пониманием, - это не что иное, как восприятие красоты, порядка, совершенства. А всякая скорбь содержит нечто беспорядочное только в отношении восприятия, тогда как в абсолютной оценке все упорядочено.

(19) Итак, когда нас что-либо не удовлетворяет в ходе вещей, то возникает это из недостатка нашего понимания. Ибо невозможно, чтобы всякий ум все понимал отчетливо, и для наблюдающего только некоторые части целого (преимущественно перед остальными) не может быть видна гармония этого целого.

(20) Из этого следует, что в мировом целом (in Universo) наблюдается и справедливость, ибо справедливость - это не что иное, как порядок, т. е. совершенство в отношении к духовности (circa Mentes).

(21) И значение духов величайшее, ибо через них возможно величайшее многообразие в самом малом пространстве.


(22) И можно сказать, что духи - это первичные единства мира, ближайшие подобия первого Существа, ибо отчетливо воспринимают необходимые основания истины ', т. е. основания, которые побудили (movere) первое Существо и должны были образовать мировое целое.

(23) Первая причина обладает и высшей благостью, ибо, производя величайшее совершенство в вещах, вместе с тем дарит духам величайшую радость, которая состоит в восприятии совершенства [2].

(24) Даже и сами бедствия служат большому благу, и если в духах возникает скорбь, то необходимо, чтобы она содействовала большей радости.

О ПРЕДОПРЕДЕЛЕННОСТИ

Что по этой причине все происходит в соответствии с упрочившейся предопределенностью (verhangniB), так же достоверно, как и то, что трижды три - девять. Ибо предопределенность заключается в том, что все связано с чем-то другим, как в цепи, и потому [все] будет происходить так же неотвратимо, как это было испокон веков, и как безошибочно происходит и теперь, если происходит.

Древние поэты, Гомер и другие, назвали это золотой цепью, подвешенной под небесами велением Юпитера, которую невозможно разорвать, сколько бы на нее ни навешивали. Эта цепь состоит из последовательного ряда причин и действий. Каждая причина имеет свое определенное действие, которое она вызвала бы, если бы была единственной; однако если причина не одна-единственная, то из взаимодействия многих причин неизбежно следует некоторое действие или результат (auswurff) [1], соразмерные силе каждой из причин, и это верно и в том случае. когда взаимодействуют не только две, но и 10, и 1000, и даже бесконечное число вещей, что в действительности и происходит в мире.

Математика, или искусство измерения, могла бы очень хорошо объяснить такие вещи, ибо в природе все как бы отмерено числом, мерой, весом или силой. Когда, например, какой-нибудь шар в свободном пространстве ударяется о другой и если заранее известна величина их, а также направление их движения, то можно предварительно вычислить и сказать, как они оттолкнутся друг от друга и какое направление (своего движения) примут после столкновения. Все, что имеет свои правила, также и совершается по ним, все равно, возьмем ли мы то или иное количество шаров или каких-либо других фигур.

237

Отсюда, таким образом, можно заключить, что в обширном нашем мире все происходит математически, т. е. безошибочно, так что если бы кто-нибудь сумел в достаточной мере проникнуть в более глубокие составные части вещей (in die inneren theile der dinge) и к тому же обладал достаточной памятью и разумением (verstand) для того, чтобы учесть все обстоятельства и не оставлять ничего без внимания, то он бы был пророком и видел бы будущее в настоящем, как в зеркале.

Ведь точно так же, как мы можем утверждать, что цветы, да, собственно, и животные, сформированы уже в семени, хотя они, правда, могут претерпеть и некоторые изменения благодаря различным обстоятельствам, точно так же мы можем сказать, что весь будущий мир уже задан в мире современном и полностью преформирован (vollkom-mentlich vorgebildet sey), так что никакое обстоятельство извне не может ничему помешать, ибо вне мира не существует ничего.

Заметим, однако, что ограниченный рассудок (verstand) не в состоянии предвидеть будущие события исходя из [существующих] обстоятельств, потому что мир состоит из бесчисленных вещей, которые взаимодействуют, и нет такой вещи, сколь бы малой, отдаленной она ни была, чтобы, согласно своей мере, она не вносила никакого вклада во всеобщее взаимодействие. Ибо такие малые вещи часто вызывают огромные и сильные изменения. Например, я считаю себя вправе утверждать, что мушка могла бы вызвать изменения в целом государстве, если бы она летала перед самым носом короля, принимающего в этот момент важные решения; ибо может случиться так, что рассудок его в этот момент уподобляется весам в поисках одинаковых оснований как для одного, так и для другого решения. И может быть, он уже близок к принятию решения, к которому склоняется с большим основанием; мушка же может помешать и воспрепятствовать ему именно в тот момент, когда он собирается [окончательно] выяснить возможность другого решения и из-за мушки не может придумать ничего путного.

Те, которые знакомы с действием артиллерии, знают, к чему может привести маленькая неточность, из-за которой снаряд летит по совершенно другой траектории. Можно сказать (например), что из-за такой именно мелочи и был убит Тюренн [2]. И если бы этого не случилось, то тогдашняя война протекала бы совсем по-другому, а потому и современные обстоятельства сложились бы совсем иначе. Хорошо известно также, что достаточно искорке попасть в пороховой погреб, чтобы погиб целый город.

238

Действие таких мелочей и есть причина того, что некоторые представляют себе вещи неверно, воображая, что все происходит как попало (es geschehe etwas ohnegefahr), а не определенно; ведь различие заключается не в вещах, но только в нашем понимании, не улавливающем всей совокупности мелочей, каждая из которых производит определенное действие, и не берущем в расчет причину, которую оно не видит, и потому считающем, что все происходит как попало.

Эта безошибочность предопределенности может служить нам средством успокоения души; ведь если кто-то получил дважды деньги и каждый раз не более чем тысячу талеров, то мы сочли бы его просто неразумным, если бы он после этого гневался на то, что у него в кошельке только две тысячи талеров, а не три тысячи. Итак, все в природе отмерено верно и точно.

Конечно, можно возразить, что я зол именно оттого, что я получил по тысяче талеров только два раза, но не большее количество раз и что если бы это произошло трижды, то я бы располагал нужной мне суммой. Однако тот, кто верно понимает, что вся природа имеет правильную меру, правильно заключит, что поскольку он этих денег не получил, то их и не может быть в природе и что поэтому просто нелепо требовать их у нее, точно так же как нелепо требовать от кошелька денег, которые в него не вложили.

Можно было бы задать вопрос, каким образом получилось так, что вся природа во все времена воспринимается нами такой, какой мы ее застаем, в то время как было бы, быть может, лучше, если бы она была такой, какой мы бы хотели ее видеть, согласно нашим представлениям. Ответ на этот вопрос таков: несомненно, то, что вся природа имеет такую направленность своего движения, а не другую, также имеет определенную причину. И поскольку мы всегда удовлетворены, когда узнаем причину, по которой вещи должны существовать, точно так же мы всегда должны стремиться угомонить нашу душу в ее любознательности сознанием наличия безошибочно действующих причин, если даже мы в данный момент не в состоянии распознать их во всех подробностях.

Однако в этом заключена некая, значительно более высокая, причина нашей удовлетворенности. Ведь удовлетворенность, или смирение, бывает двух родов: одно называется терпением [по принуждению] (patience par force), а другое - удовлетворением, доставляющим истин-

239

ное наслаждение тому, кто его испытывает; оно приносит нашей душе не только тишину и покой за то, что она не потратила напрасных усилий, но также и удовольствие и радость. Достигать этого хотя и нелегко (ведь люди мало в этом упражняются!), но все же стоящее дело, и к тому же это коренится в действительности и в разуме.

О тех именно числах, фигурах, силах и всех измеряемых вещах, о которых мы имеем более или менее точное представление, мы можем сказать, что они существуют не только подлинно и бесспорно, но и упорядоченно и обладают такими прекрасными правилами, что лучше и желать не надо. И поскольку все в природе отмерено, то отсюда следует, что вся природа в целом не только истинна, но и упорядочение и прекрасна, так что ее невозможно сделать более совершенной, как и невозможно даже мыслить, что она могла бы быть совершеннее.

Правда, нужно добавить, что такой порядок мы не сможем увидеть, если мы не найдем нужную точку обозрения, точно так же как мы в состоянии правильно воспринять написанную в перспективе картину только с определенного места, в то время как с другого картину эту обозревать просто бесполезно. Только для этого мы должны расположить глаза нашего разумения там, где мы не располагаем и не можем расположить глаза нашего тела. Например, если мы наблюдаем движение звезд с нашего земного шара, на котором мы стоим, то получается причудливо запутанная картина, которую астрономы в течение тысячелетий были не в состоянии распутать и свести к нескольким определенным законам. Эти законы столь трудны и мало доступны для понимания, что один из кастильских королей, по имени Альфонс, велевший составить таблицу движения небесных тел, из-за скудости своих знаний заметил, что если бы он был советником Бога, то сотворенный мир получился бы лучше [3].


Но когда наконец установили, что если хотят определить движение небесных тел, то для этого следует направить свой взор к Солнцу (и тогда все получится удивительно правильно и прекрасно), тогда заметили, что мнимый беспорядок и путаница имеют свой источник в нашем непонимании, но не в природе.

Нечто подобное мы должны сказать и обо всех других вещах, которые нам не по душе, и так как мы не всегда в состоянии найти посредством рассудка верную исходную точку рассмотрения, то в таких случаях следует доволь-

240

ствоваться знанием того, что удовлетворение можно найти во всех вещах при правильном их понимании, т. е. мы получим удовольствие от одного такого допущения. И это похоже на то удовольствие, которое мы получаем от действия нашего друга или властелина, к которому мы питаем истинное доверие, т. е. когда мы, согласно нашему рассудку и нашей душе, судим о [добром характере] этого действия, хотя мы не каждый раз видим, почему произошло то или это, а внешне это действие может казаться и не совсем приятным.

Именно эта удовлетворенность всеобщим высшим предписанием - когда каждый делает свое [дело] - является подлинным основанием истинной религии. Это коренится в разуме, но доставляет нам также и удовольствие.

Если бы это было не так, то тогда следовало бы, что знание истины о сотворенном мире хуже, чем незнание ее. Ведь невежественные и полные предрассудков люди довольствуются всякими ложными представлениями, поэтому если бы мы не были одарены от природы разумением и нравственностью, то тогда лучше было бы, конечно, обманываться вместе с другими, чем познавать истину. Только ведь было бы просто нелепо и противоречило бы всякому (установленному) порядку, если бы мы в конце концов пришли к заключению, что человек, лишенный разумения, имеет преимущество перед другими! Но поскольку все в природе имеет свою причину и потому все упорядочено и должно быть так, а не иначе, то (очевидно, что) разумение и действия в соответствии с ним следует считать за лучшее, чем противоположное. Ведь природа все упорядочивает, и потому тот, кто лучше знает этот порядок, легко может добиться упорядоченного воззрения на вещи или ясного понятия о них, т. е. истинного удовольствия, ибо не может быть большего удовольствия, чем действительно знать и видеть, как все хорошо устроено, и даже лучше, чем можно бы было пожелать.

В опровержение этого можно было бы сказать, что в мире совершается много зла и если бы мы считали все то, что происходит, добром, то ничего бы нельзя было наказывать как зло. Однако надо ведь признать, что зло не является злом само по себе, но для того лишь, кто его совершил, и хотя он и должен быть наказан, все же природа в состоянии из содеянного зла произвести нечто лучшее, так что все же в результате получается хорошо, намного лучше, чем если бы все шло иначе; в противном случае природа этого не допустила бы.

241

Правда, нам было бы гораздо приятнее, если бы не осталось даже видимости зла, а вещи были бы созданы так, чтобы мы всегда знали, что все хорошо и прекрасно не только в общих чертах, но и в частностях, и непосредственно чувствовали это. Ведь в этом случае наша удовлетворенность была бы глубже и ощутимее, а полученное при таком понимании и непосредственном чувствовании удовольствие как бы усластило или вовсе бы сняло все трудности.

Только мы должны знать, что это не всегда достижимо, да, пожалуй, и не лучший путь. И точно так же как должно было пройти известное время, прежде чем люди могли установить, что верная исходная точка определения движения небесных тел - Солнце, точно так же надо полагать, что наша душа, если она хорошо направлена, может в конечном счете постепенно, все более и более - поскольку это практически возможно - прийти к пониманию и восприятию этой красоты природы.

Отметим еще одно обстоятельство сверх того, что было сказано: так как все уже понято наилучшим образом, то следует считать, что удовлетворенности [посредством] размышления добьются лишь те, кто проложил себе путь к этому с помощью рассудка, в силу чего они направляют свои действия посредством разумения, через наилучшее понимание вещей и порядка, к добру, в чем, собственно, и состоит добродетель; и в особенности отметим, что эти люди прокладывают себе путь к собственному блаженству прежде других и тем самым способствуют указанному нами здесь исследованию истинности и величавого чуда всевысшей и всепорождающей природы, поскольку истинное знание состоит также в том, что люди верно понимают это основоположение, с которым связаны добродетель, удовольствие и истинное наслаждение.

Все в конечном счете сводится к двум нижеследующим правилам, на которые указывает разум (vernunft), наставляющий нас о предопределенности и о тесно связанном с ней безупречном порядке: во-первых, что все вещи в прошлом, все уже происшедшее мы должны считать добрыми и справедливыми, как если бы мы уже рассмотрели их с правильной точки зрения; во-вторых, мы должны стремиться к тому, чтобы, согласно нашим способностям, сделать все вещи, будущие и еще не существующие,

242

добрыми, служащими на благо людям, и тем самым в возможно большей мере приблизиться к точке, исходя из которой мы, согласно первому правилу, достигаем состояния всевозможной удовлетворенности, согласно же второму, мы прокладываем путь к будущему, к еще большему наслаждению и счастью.


Великие открытия [ученых] не только прославляют великих господ, но они также умножают средства пропитания для [их] подданных, помогают создать больше удобств для людей, их жизни и здоровья. И все же самое важное то, что эти великие открытия проливают столь яркий свет на творения природы, что те, которым этого света недостает, вынуждены вечно блуждать в потемках, в то время как те, кто просвещенны, возвышаются все выше и с этой как бы звездной высоты видят все, что расположено внизу.


ОБ УСОВЕРШЕНСТВОВАНИИ ПЕРВОЙ ФИЛОСОФИИ И О ПОНЯТИИ СУБСТАНЦИИ

Вижу я, что многие, находящие отраду в математических исследованиях, отвращаются от метафизических, усматривая в тех свет, а в этих темноту. Главнейшая причина этого, полагаю я, состоит в том, что общие понятия, которые считаются всем известными, вследствие небрежности и зыбкости человеческого мышления стали неотчетливыми и темными; а общепринятые определения нельзя назвать даже поверхностными, до такой степени они ничего не объясняют. Понятно, что это зло проникло и в прочие дисциплины, подчиненные этой первой и основополагающей. Так, вместо проливающих свет определений у нас появились мелочные дистинкции, вместо подлинно общих аксиом - частные правила, для которых часто приходится встречать больше опровергающих инстанций, чем подтверждающих примеров. А между тем в силу некой необходимости люди на каждом шагу пользуются метафизическими терминами и обольщаются мыслью, что понимают то, что научились только произносить. Легко убедиться, что для большинства скрыты правильные и плодотворные понятия не только субстанции, но и причины, и действия, и отношения, и сходства, и множества других общих терминов. Нельзя поэтому удивляться, что та основная наука, которая величается названием первой философии, о необходимости создания которой говорил уже Аристотель, до сих пор остается в области чаемого. Конечно, Платон повсюду в диалогах прослеживает содержание понятий; то же самое делает Аристотель в книгах, носящих заглавие "Метафизика", но большого успеха в этом не видно. Позднейшие платоники впали в чудовищное пустословие; перипатетики, а особенно же схоластики заботились более о постановке вопросов, чем об их убедительном решении. В наше время выдающиеся

244

мужи обратились и к первой философии, но до сих пор мало в ней преуспели. Нельзя отрицать, что Декарт имеет большие заслуги прежде всего в том, что возродил стремление Платона увести дух от чувственного восприятия и в ряде случаев с пользой применил скептицизм академической школы; но в дальнейшем по причине некоторой непоследовательности и поспешности в утверждениях он уклонился от цели. Он не всегда отличал достоверное от недостоверного и поэтому ошибочно усмотрел природу телесной субстанции в протяженности и не имел здравого представления о союзе души и тела, ближайшей причиной чего было непонимание общей природы субстанции; он как бы скачком приступил к разрешению важнейших вопросов, не прояснив связанные с ними понятия. И более всего очевидно, как далеки от достоверности его "Метафизические размышления" в том его труде, которому он, следуя совету Мерсенна и других, придал математическую форму [1]. Знаю я и других людей большого дарования, которые обращались к метафизике и во многом достигали глубоких мыслей, но окутали их такой темнотой, что они представляются скорее догадками, чем доказанными умозаключениями. Между тем, по моему мнению, в этой области еще более, чем в самой математике, нужна ясность и достоверность, ибо математические истины в самих себе несут свою проверку и подтверждение, в метафизике же мы лишены этого преимущества. Итак, здесь необходим некоторый особый способ изложения, как бы нить Ариадны, в не меньшей степени, чем метод Евклида, помогающий разрешать философские вопросы подобно вопросам, связанным с числом, с соблюдением ясности, ни в чем не уступающей житейским речам.

Как это важно, прежде всего покажет выдвигаемое мною понятие субстанции, столь плодотворное, что из него вытекают первостепенные истины о Боге, о душе, о природе тел, как уже известные, но не доказанные, так и остающиеся еще неизвестными, но обещающие принести величайшую пользу в других науках. Чтобы дать некоторое понятие о нем, я уже здесь скажу, что понятие силы, или способности (по-немецки Kraft, по-французски force), объяснению которого я предназначил особую науку - Динамику, проливает яркий свет на истинное понятие субстанции. Активная сила отличается от широко известной философским школам голой потенции, ибо рассматриваемая схоластиками активная потенция, или спо-

245

собность, - это не что иное, как ближайшая возможность действия, которая, однако, нуждается в постороннем возбудителе, как бы стрекале, чтобы претвориться в действие. А активная сила содержит в себе некую действенность, или энтелехию, и составляет нечто среднее между способностью действия и самим действием, предполагая устремление; она сама по себе направлена к осуществлению и не нуждается во вспомогательных средствах, а только в устранении препятствий. Это можно пояснить примерами груза, натягивающего нить, которая его поддерживает, или напряженного лука. Ибо хотя тяжесть и сила упругости могут и должны объясняться из движения эфира, однако последняя причина (ratio) движения материи есть сила, приданная ей при самом ее создании, которая присуща каждому телу, но ограничивается и сдерживается в природе самыми разнообразными столкновениями тел между собой. И я утверждаю, что эта способность действовать присуща всякой субстанции и из нее всегда порождается какое-то движение; и поэтому сама телесная субстанция (равно как и духовная) никогда не прекращает действовать, что, очевидно, недостаточно учли те, кто полагает сущность материи в одной только протяженности, или даже непроницаемости, и вообразил, что может себе представить тело, всецело покоящееся. Из наших размышлений можно будет убедиться, что сотворенная субстанция получает от другой сотворенной субстанции не самую силу действия, но только границы и определение своего уже предшествующего усилия (nisus) или способности действия, если умолчать здесь о прочем, что будет полезно для разрешения трудной проблемы о воздействии субстанций друг на друга.

 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова