А.В.Постернак

Первые упоминания "диаконисс". В первые два века существования христианства еще не было специальной женской организации, занимавшейся благотворительностью. Возможно, ею занимался особый чин вдов, но сведений об этом практически не сохранилось, поэтому упоминание о служительнице Фиве в послании апостола Павла к Римлянам (около 58 года) не следует рассматривать как устоявшийся термин: "Представляю вам Фиву, сестру вашу, диакониссу церкви Кенхрейской. Примите ее для Господа, как прилично святым, и помогите ей, в чем она будет иметь нужду у вас, ибо и она была помощницею многим и мне самому" (Рим. 16: 1-2). Больше о Фиве ничего не известно. Диакониссой она была названа в собственном значении этого греческого слова как "служительница". Возможно, вместе с Фивой апостол передал в Рим свое Послание из Коринфа, где в первом веке уже была крупная община христиан. В IV столетии, имя Фивы, видимо, ставшее нарицательным, повторилось в одной надгробной греческой надписи: "Здесь покоится раба и дева Христа София, диаконисса, вторая Фива, почившая в мире...". Эпитафия по особому стечению обстоятельств была найдена в Иерусалиме, на Масличной горе, где спустя почти полтора тысячелетия была похоронена последняя женщина, пытавшаяся возобновить служение диаконисс в Православной церкви. София была названа "второй Фивой" скорее всего потому, что современники хотели выделить добродетели усопшей, уподобив их подвигам диакониссы апостольской эпохи. Память Фивы совершается 3 (16) сентября.

В начале II века, когда совершались гонения на христиан, языческий правитель Вифинии, одной из римских провинций в Малой Азии, Плиний Младший писал римскому императору Траяну о новом вероучении: "После ночной службы они обыкновенно расходились и приходили опять для принятия пищи, обычной и невинной, но... и это они перестали делать после моего указа, которым я, по твоему распоряжению, запретил тайные общества. Тем более, счел я необходимым под пыткой допросить двух рабынь, называвшихся прислужницами, что здесь было правдой, и не обнаружил ничего, кроме безмерного... суеверия". Как и в случае с Фивой, словом "прислужницы" были названы какие-то христианки-служительницы, которые, однако, не имели твердого статуса в церкви.

Посвящение диаконисс. Основные сведения о настоящих диакониссах, в основном, относятся к IV-VI столетиям. В "Постановлениях святых апостолов", записанных в конце IV века в Сирии, приводится чин посвящения женщин в этот сан - только речь идет не о хиротонии, а о хиротесии, то есть об избрании на церковное служение, не связанное с совершением таинств. В предстоянии пресвитеров, диаконов и других диаконисс епископ возлагал руки на вновь посвящаемую и произносил следующую молитву: "Боже вечный, Отче Господа нашего Иисуса Христа, мужа и жены создателю, исполнивый духа Мариам (Исх. 15: 20) и Девору (Суд. 4: 4), и Анну (I Цар. 2: 1-10, Лук. 2. 36), и Олдаму (IV Цар. 22: 14), не отрекий Сыну твоему родитися от жены, иже и в скинии свидетельства, и в храме избравый хранительницы святых врат твоих. Сам и ныне призри на рабу твою сию, избранную в служение, и даждь ей Духа Святаго, и очисти ю от всякия скверны плоти и духа во еже достойне совершати врученное ей дело в славу Твою и похвалу Христа Твоего, с ним же Тебе слава и поклонение, и Святому Духу во веки. Аминь". Комментатор XIV века греческий монах Матфей Властарь добавляет, что епископ, сняв омофор, возлагал на посвящаемую диаконский орарь. Мариам, Девора, Олдама и обе Анны известны в Ветхом Завете как пророчицы - не исключено, что кто-то из диаконисс действительно мог обладать подобным даром. Сохранилась даже надгробная латинская надпись, хотя, возможно, и не подлинная, с упоминанием диакониссы Дацианы, которая "много пророчествовала". В посвятительной молитве речь, скорее всего, шла не о преподании женщине пророческого дара, а о благословении ее на особые труды ради Церкви - для ветхозаветных женщин они заключались в пророчествовании, тогда как деятельность диаконисс состояла уже в ином. Теми и другими должен был руководить один дух, и молитва отразила незримое единство женщин разных эпох.

В конце первого тысячелетия посвящение могло производиться у алтаря с возложением на женщину диаконского ораря двумя концами вперед. Возможно, существовали упрощенные чины поставления диаконисс, без рукоположения, о чем может свидетельствовать 19 правило Первого Никейского собора (325 г.) о перекрещивании павликиан. Традиционный перевод этого канона не вполне точен, и более верен другой: "...Это самое определение нужно соблюдать также и по отношению к диакониссам и вообще ко всем, включенным в клир. Но мы упомянули о диакониссах, включенных в этот чин, а когда они никакого посвящения не имеют, то их вообще нужно включить в число мирян". Такой перевод может указывать на наличие в древней Церкви двух чинов посвящения: с руковозложением и без него.

Статус диаконисс, их функции. Диакониссой могла стать дева или вдова, лишь раз бывшая замужем, в возрасте, согласно постановлению Халкидонского собора 451 г., не моложе 40 лет. Чуть позже в Своде гражданского права, составленном в первой половине VI века при правителе Восточно-римской империи Юстиниане, этот возраст был увеличен до 50 лет. Быть посвященными в диакониссы имели право жены духовных лиц, не состоявшие в фактическом браке (Трулльский, или Пято-Шестой собор 692 года, 48 канон), как например, Нонна, мать Григория Богослова и Феосевия, супруга Григория Нисского.

"Подлинно, женщину-диакониссу мы употребляем во многих случаях". - Сказано в "Постановлениях святых апостолов". - "Именно, когда просвещаются (крестятся. - А. П.) женщины, диакон пусть помазует святым елеем только чело их, а после него пусть помазует их диаконисса, ибо нет необходимости, чтобы мужчины смотрели на женщин... Потом или ты, епископ, или подчиненный тебе пресвитер, произнося над ними поименно священное призывание Отца и Сына и Святого Духа, погрузи их в воде; при чем мужчину пусть воспринимает диакон, а женщину - диаконисса, чтобы преподаяние несокрушимой печати совершалось благоприлично". Диакониссы были обязаны стоять при входе в храм, следя за входящими в него женщинами и при необходимости указывая им места, обычно слева от алтаря, поскольку в храме соблюдалось разделение на мужскую и женскую половины. Поэтому в молитве при рукоположении они названы "Хранительницами святых врат": имелись в виду не царские врата, а двери храма.

В Византии диакониссы приписывались к конкретным церквам, например, при Софийском храме Константинополя состояло 40 служительниц. Помимо вышесказанного, диакониссы являлись особым связующим звеном между священнослужителями и женщинами - членами общин. Во избежание нареканий со стороны язычников они присутствовали при частных беседах священников с женщинами и сами наставляли последних, посещали больных и бедных, а также христиан, заключенных в тюрьмы. На одной из фресок древних катакомб, где собирались христиане, изображены две такие женщины, несущие еду, скорее всего, бедным верующим: первая держит в руках поднос, а другая - корзину с фруктами и хлебом.

Диаконисса Олимпиада. Предание донесло до нас житие сподвижницы Иоанна Златоуста, Олимпиады (ее память совершается 25 июля/7 августа). Она, женщина знатного происхождения, была поставлена в диакониссы после ранней смерти мужа. Сам Иоанн любил Олимпиаду за добродетели и не только духовно наставлял ее, но порой умерял ее излишний пыл. В 404 г., после изгнания Златоуста в Константинопольском храме случился пожар, и Олимпиада была обвинена в поджоге. Кроме того, она не пожелала подчиниться новому архиепископу. Диакониссу присудили к выплате огромного денежного штрафа: ее имущество было продано с общественных торгов. После происшедшего изгнанная из Константинополя Олимпиада удалилась в Кизик, откуда, помогая своему духовному наставнику, высылала деньги в далекую Армению. Диакониссе приходилось бороться с большим унынием, и Иоанн, утешая ее, отправил в Кизик 17 писем, дошедших до нас. Он напоминал о трудах, которые она переносила ранее: "С первого возраста до настоящего дня ты непрестанно питала алчущего Христа, напояла жаждущего, одевала нагого, гостеприимно принимала Его странником, посещала больного, приходила к связанному. Имей в мыслях море твоей любви, которое ты открыла до такой степени, что оно с большой стремительностью достигает самых границ вселенной". Олимпиада пережила Иоанна всего лишь на три года и умерла, так и не вернувшись из ссылки, в 410 г.

Диакониссы в еретических общинах. Сближение функций диаконисс с диаконскими было чревато опасностью возникновения женского священства. Такие ереси действительно имели место. В конце II века некоторые диакониссы стремились получить право касаться священных сосудов и кадить перед жертвенником, что делали жрицы языческого культа Весты, богини огня в Риме. Возможно, в некоторых общинах Сирии диакониссы действительно брали в руки священные сосуды и в случае отсутствия священника причащали в монастырях сестер и даже детей до пяти лет. Папа Сотер издал особый декрет, строго запрещающий подобную практику. Христианский апологет Тертуллиан примерно в это же время упоминал о женщинах, которые осмеливались совершать крещение; возможно, это были диакониссы, превысившие свои полномочия и впавшие в ересь. Действительно, диакониссы существовали в еретических общинах павликиан, манихеев и несториан, упоминались даже на соборе монофелитов XVIII века.

Упразднение чина диаконисс. Таким образом, служение диаконисс постепенно стало сходить на нет. В Западной Церкви от их поставления отказываются уже в эпоху раннего средневековья, начиная с V-VI веков, после ряда соборов в Галлии: Оранже в 441 г. (26 канон), Эпаоне в 517 г. (21 канон) и Орлеане в 533 г. (18 канон). На Западе слово "диаконисса" употреблялось для обозначения или жены диакона, или настоятельницы женского монастыря - аббатисы.

В Восточной церкви не существовало прямого запрещения института диаконисс, поскольку в 11 каноне Лаодикийского собора (конец IV века), где действительно имеется запрет некоего женского служения, диакониссы прямо не упоминаются: "Не должно поставлять... так именуемых стариц, или председательниц". Последнее упоминание о диакониссах на Востоке относится к XII веку. Изменилась литургическая практика: постепенно перестают крестить взрослых женщин, поскольку широко распространяется крещение детей, в храмах не всегда соблюдается разделение на мужскую и женскую половины, "Постановления святых апостолов" - главный юридический источник, обосновывавший служение диаконисс, утратил свое значение, изменился состав низшего клира: диаконисс сместили иподиаконы. Кроме того, в связи с борьбой Византии с новой ересью богомильства возникла угроза еретического искажения женского служения и его перерастания в женское священство - возможно, здесь сыграл свою роль пример Западной Церкви, где диакониссы уже были запрещены. В дальнейшем ни в Католической, ни в Православной Церкви служение диаконисс не возобновлялось.

Бегинки

Возникновение общин бегинок. Церковное служение женщин после исчезновения диаконис не прекратилось: идея создания общины, которая бы занимала некое промежуточное положение между мирским союзом и монастырем, продолжала существовать и в раннее средневековье, эпоху крестовых походов, когда многие мужчины, загоревшись идеей освобождения Гроба Господня, оставив семьи, двинулись на Восток. Женщины же находили духовную поддержку в создании собственных общин. Люди средневековья были весьма склонны к созерцательной жизни, а существовавшие женские монастыри не могли вместить всех, кто хотел в них вступить. К тому же, чтобы попасть в монастырь, требовался определенный денежный взнос, недоступный для бедных.

Одна из первых женских общин такого рода была основана около 1184 года в Люттихе, современном Льеже (Бельгия), священником Ламбертом Ле Бегом. Название новой организации бегинок дало либо его имя - Бег, что по-французски значит "косноязычный", либо старонемецкое слово "беггам", имевшее два значения: "нищенствовать" и "молиться". Впрочем, это только предположения. Чуть позже возникли мужские общины под сходным наименованием бегардов.

Статус бегинок, их функции. Бегинками становились девы и вдовы, они не давали никаких обетов, но на время жизни в общине обязывались хранить целомудрие и послушание избранной настоятельнице и священнику. Обещание они давали тайно, на исповеди, впрочем, имели право в любой момент покинуть общину, возвратиться к частной жизни или выйти замуж, но в последнем случае уже никогда не могли стать бегинками.

Бегинки устраивали общежития, сначала вне, а потом и внутри городов, где они располагались группами по два-три человека в домиках, близко примыкавших друг к другу. Дома строились близ церкви и отделялись от прочих улиц оградой, а их ворота отмечались белым крестом. Иногда число бегинок в таких городках достигало двух тысяч, а в общине, собранной в конце XIII века рыцарем Филиппом Монтинире, их было пять тысяч. Хотя новая организация и была по духу близка к нищенствующим орденам, но такой образ жизни вели далеко не все женщины: некоторые из них были богатыми - о других, менее состоятельных, заботились влиятельные основатели общины, а за иных вообще никто не платил и они старались снискать пропитание собственным трудом и милостыней.

Бегинки занимались призрением девиц и покинутых жен, служили больным, пилигримам и всем, кто в чем-то имел нужду; при общинах создавались больницы и странноприимные дома, где бедные и больные часто содержались на деньги, собранные в складчину. Бегинки ходили по домам, посещая тяжело больных, омывали тела умерших, трудились даже во время чумы, воспитывали детей-сирот, иногда основывая целые училища.

Сначала бегинки носили платья голубого и коричневого цветов, затем - из черного сукна, а на голове - белые покрывала, наподобие апостольников. Утро они начинали общей молитвой и ранней литургией, в течение дня собирались для общих молитв, а также исполняли келейное правило - остальным временем могли располагать по своему усмотрению.

Упадок и исчезновение общин. Со временем некоторые объединения бегинок стали богатеть, так как приобретали имущество путем дарственных грамот и завещаний, - а вступившие обязывались передавать все, что имели, общине. Кроме того, в XIII-XIV веках к бегинкам примкнули преследуемые инквизицией за еретические воззрения спиритуалы францисканского ордена, а также "братья и сестры свободного духа". По этой причине, а также из-за возникшей среди бегинок частичной испорченности нравов, женские общины были запрещены на Латеранском (1215 г.) и Вьенском (1311 г.) соборах католической церкви. Более того, в 1307 году в Тулузе казнили многих бегинок.

Широкое распространение эти женские общины имели в Нидерландах: здесь они дольше всего и продержались, - равно как и в Германии, где после Реформации (XVI век) получили наименование "духовные женщины". В XIX веке во Франции под именем бегинок возродились секты, которые из-за их мистического и таинственного характера подвергались преследованиям исправительной полиции. Некоторые женские общины под этим названием существовали вплоть до конца XIX века в Амстердаме и Брюгге.

Сестры Винсента де Поля

Жизнь Винсента де Поля до основания благотворительных общин. Следующий этап в развитии женской благотворительности связан с именем католического священника Винсента де Поля. Он родился в 1576 году на юге Франции, близ города Дакс, носящего теперь его имя, в крестьянской семье. В 24 года он принял сан, а спустя пять лет был схвачен корсарами, продан на невольничьем рынке в Тунисе и попал в руки француза, принявшего магометанство. Винсент вновь обратил своего хозяина в христианство и вместе с ним бежал в Марсель. Это произошло в 1607 году, после двух лет рабства. Вскоре Винсенту удалось приблизиться к папе, не исключено, что благодаря знанию алхимических рецептов и целебных свойств трав, которые он приобрел в Алжире. Генрих IV, король Франции, назначил де Поля одним из духовников своей бывшей супруги Маргариты Валуа, получившей известность благодаря роману Дюма "Королева Марго". В 1619 году Винсент стал священником каторжников, содержавшихся на королевских галерах; он ездил по Франции с проповедями, стремясь улучшить нравы духовенства, а в 1624 году положил начало конгрегации священников-лазаристов.

Братство милосердия для ухода и духовной помощи бедным больным. Первая попытка Винсента организовать женскую общину относится к 1617 году - времени, когда он служил в Шатильоне. Две молодые женщины, принадлежавшие к высшему свету и ведшие праздный образ жизни, из любопытства зашли в церковь, где в тот момент проповедовал де Поль. Его слова настолько поразили девушек, что они впоследствии решили посвятить себя служению бедным, несмотря на неудовольствие их прежних знакомых. Однажды одна из этих двух женщин, госпожа Шассуанье, попросила де Поля упомянуть в проповеди некое бедное семейство, в котором имелись больные дети. Винсент исполнил просьбу и после службы сам отправился навестить несчастных. Он с удивлением заметил, что множество людей двигалось в том же направлении, неся съестные припасы. "Можно было подумать, что это крестный ход", - рассказывал он потом.

Де Поль прекрасно понимал, что добрый порыв прихожан, если его вовремя не сорганизовать, быстро иссякнет. Так возникла идея "братства милосердия для ухода и духовной помощи бедным больным" - правильнее его было назвать сестричеством, так как первоначально сюда входило около 20 вдов и девиц под именем "служительниц бедных". Делами братства ведал священник, помощницами которого были две вдовы; кроме того, сестры имели еще и настоятельницу - в ее подчинении также находились две сотрудницы. Каждое третье воскресенье проходили общие собрания, а раз в год - совещания для составления отчета и принятия административных решений. Обеты не вменялись в обязанность членам братства. За больными ухаживали по очереди: убирали комнаты, меняли белье, передавали священнику просьбы об исповеди и причащении. Сестра в полдень и вечером готовила больному еду, причем род пищи для каждого расписывался в зависимости от его физического состояния. Обход, согласно положению устава, разработанного Винсентом, следовало начинать с легко больных, а завершать тяжелыми или одинокими, чтобы уделять последним больше времени. Заботились и об умерших, которых погребали за счет братства.

Де Поль служил в Шатильоне лишь полгода. Впоследствии он основывал аналогичные общины в других местах. Новое начинание приобрело прочность еще и благодаря вышеупомянутой конгрегации священников-лазаристов, проповедовавших по стране.

В деле организации братств ближайшей сподвижницей Винсента стала Луиза Ле Гра, вдова Антуана Ле Гра, секретаря королевы Марии Медичи. Де Поль, прежде чем поставить Луизу на руководящую должность, в течение четырех лет испытывал ее. С 1629 года она стала инспектировать женские общины, объезжая всю Францию. Винсент писал ей в то время, когда она ухаживала за зараженными чумой в парижских больницах: "Благодать Божия, которая почивает на людях, посвящающих себя служению больным, дозволяет мне иметь полную уверенность, что Вам от этого не будет никакого вреда". И действительно, с Луизой ничего страшного не случилось - позднее она получила прозвище "мать несчастных".

Братства преимущественно трудились в селах и гораздо меньше - в городах. В их деятельности принимали участие и дамы высших сословий. Например, в парижской больнице для бедных "Отель-Дье" они создали собственную общину. Со временем великосветские дамы стали охладевать в своем рвении, - а иных удерживали мужья, - поэтому многие стали посылать к больным служанок или наемных лиц, что весьма не понравилось Де Полю, всегда ратовавшему за личное участие женщин в деле благотворительности. Одно время он даже не хотел допускать знатных дам в общины.

Первая община сестер милосердия. Постепенно Винсент приходит к идее создания женской организации, члены которой всецело посвятят себя уходу за неимущими больными. Во время миссионерских поездок он часто встречался с простыми женщинами, не желавшими вступать в брак, хотя и не чувствовавших особого расположения к иноческой жизни - на них он и решил опереться в первую очередь. Сначала к нему пришли две крестьянки: одна из них, Маргарита Назо, до этого пасла коров. На новом поприще Маргарита трудилась недолго, так как вскоре заразилась чумой, ухаживая за больной женщиной, и сама с радостью отправилась на лечение в госпиталь Сен-Луи, прекрасно зная, что никогда оттуда не вернется.

Днем рождения первой общины сестер милосердия принято считать 1633 год, когда де Поль поручил трех наиболее деятельных девушек Луизе с целью их дальнейшего обучения не только уходу, но и грамоте. Вскоре дом Ле Гра стал для сестер мал, и было решено перевести общину в предместье Парижа.

Работа сестер в приюте для детей. В 1638 году Луиза собрала совещание, на котором было постановлено принять в новую организацию нескольких детей-подкидышей из "Куша", парижского родильного дома, который Винсент не рискнул целиком взять под сестринский контроль. Таким образом был устроен приют на двенадцать человек. Одна из сестер-руководительниц стала противодействовать этому начинанию, обратившись к высокопоставленным лицам. В результате в одной из частей дома, где располагался приют, расквартировали солдат. Но Винсент не унывал. Спустя два года он решил взять под присмотр всех детей, содержавшихся в "Куше", дела которого, видимо, были совсем плохи. Когда Винсента спрашивали, зачем это нужно, он отвечал: "А не может ли быть так, что кто-то из них станет великим человеком или святым? Рем и Ромул были брошенными детьми, Моисей был найденышем".

За 20 последующих лет община ежегодно принимала около 300 детей. В 1645 году по указанию де Поля близ монастыря Сен-Лазар, где под его начальством располагалась конгрегация лазаристов, строится приют для подкидышей. Распорядок дня в нем был довольно строгим, быт - беден, а питание - скудным. Дети вставали и зимой, и летом в пять утра, - правда, иногда подъем мог запаздывать и до семи, - молились, после следовал довольно скудный завтрак: для трех- и четырехлетних - суп, более старшим, до восьми лет, полагался кусок хлеба, а в 10 утра подавался второй завтрак, очевидно, такой же. Перед каждой едой и после нее читались молитвы. В час дня старшие дети собирались для изучения катехизиса - обучать Закону Божьему, чтению и письму начинали с пяти лет - потом детям опять давали кусок хлеба и иногда - что-нибудь сладкое. В четыре часа - ужин, а в пять уже начинали укладывать маленьких; остальные ложились в шесть вечера. Девочкам запрещалось заниматься нарядами, прическами и вообще внешне выделяться среди других. Им не разрешалось ходить босиком, с непокрытой головой, играть вместе с мальчиками. В тех случаях, когда ребята плохо себя вели, применялись различные меры наказания вроде молчаливого выговора - строгого и холодного выражения лица сестры, - либо словесного, обращенного не только к чувству или разуму ребенка, но и к его заинтересованности в получении маленького подарка при хорошем поведении. В исключительных случаях наказание могло быть довольно строгим, вплоть до порки.

В приюте проводились некоторые профилактические меры: проверялось качество покупаемой еды, в случае возникновения заразной болезни больных детей отделяли от здоровых. С двенадцати лет мальчики отправлялись на обучение к ремесленникам, а девочки оставались в приюте на более долгий срок, помогая в хозяйстве. Иногда родители предъявляли права на своих детей и, если могли, брали на себя расходы по их содержанию. Некоторых ребят усыновляли - приемные родители обязывались воспитать их в духе христианской веры, обучить ремеслу и оставить в наследство некоторую сумму денег.

Деятельность сестер в приюте совпала с последними годами Тридцатилетней войны; когда Луи II Конде в 1648 году окружил Париж, сестрам пришлось разобрать детей по домам. Сам приют находился в плачевном состоянии, кроме того, ему приходилось часто переезжать. В одном из временных мест пребывания, замке Бисетр, неожиданно увеличилась и без того высокая детская смертность; не хватало женщин, желавших заниматься подобного рода делом, не говоря уже о деньгах, которых не доставало постоянно.

Фактически, с "Приюта для подкидышей", официально утвержденного парламентом лишь в 1670 году после особого эдикта Людовика XIV, берет начало систематический уход за брошенными детьми во Франции.

Благотворительная деятельность сестер, утверждение устава общины. Сестры де Поля посещали преступников, осужденных на галерные работы; во время войны и голода кормили в течение полугода около пятнадцати тысяч нуждавшихся, а когда средства общины истощились, женщины сами взялись за оплачиваемую работу, питаясь порой лишь раз в сутки. В Париже их организация располагалась почти в трех десятках домов и одном центральном, из которого они и направлялись в другие больницы и города Франции, даже в другие государства.

Ни ношение власяниц, ни другие монашеские условия жизни Винсент не предписывал сестрам, покаяние которых, по его словам, состояло в исполнении собственного долга: "Монастырь сестер - это больницы, кельи их - наемная комнатка, часовня - приходская церковь, крестные ходы - это шествие их по городским улицам и госпитальным палатам, замки их - послушание, ограда - страх Божий, их покрывало - целомудрие".

Устав общины был формально утвержден в 1668 году - после 30 лет ее фактического существования папой Климентом IX, а Людовик XIV взял эту организацию под особое покровительство. В конце жизни Винсент уже не мог ходить, и его носили в церковь на руках, по поводу чего он шутя говорил: "Вот я теперь большой человек, точно епископ", - хотя всю жизнь оставался в сане простого священника. И он, и Луиза Ле Гра сохранили духовное единство, сопутствовавшее их трудам, даже при кончине: оба умерли в 1660 году с разницей в полгода. Уже в 1729 году Винсент де Поль был причислен католической церковью к блаженным, а спустя восемь лет - к лику святых.

Сестры Винсента де Поля после французской революции (кон. XVIII - начало XIX вв.). В конце XVIII века в созданную де Полем организацию сестер милосердия входило около 300 благотворительных заведений во Франции, Силезии, Нидерландах и некоторых других странах. Во время революции 1789-1793 гг. сестры были выгнаны из французских госпиталей и богаделен, а принадлежавшие им учреждения были конфискованы или разорены, даже само звание сестры милосердия стало преследоваться по закону - больницы же, переданные правительству, скоро пришли в ужасающее состояние.

Общину восстановили лишь в 1801 году по декрету министра внутренних дел Франции. Бывшая настоятельница госпожа Дюло получила право воспитывать девушек, не имевших родителей; общине был возвращен парижский дом сирот и предоставлены деньги на покрытие некоторых расходов. Примерно в это же время возник спор о том, должна ли община остаться религиозным учреждением или же превратиться в гражданскую организацию. Аббат де Булонь, приложивший много усилий для восстановления общины Винсента, писал: "Поистине, это значит желать действия без причины и прямо противоречить самому себе, если считать возможным выстроить здание христианской любви на зыбком основании мирской благотворительности, которая так же относится к христианской любви, как философствование к истинной мудрости". Этими словами аббат предвосхитил одно из крупных внутренних противоречий общества Красного Креста, возникшего через полвека.

В 1807 году Наполеон Бонапарт подписал декрет о собрании руководства общины во дворце своей матери Летиции, ставшей председательницей всех трех заседаний: на них обсуждались средства к распространению организации и ее текущие дела. На открытии собрания де Булонь много восхищался самоотверженным служением сестер, но в какой-то момент своей речи обмолвился: "Отличие их благочестивых учреждений от всяких других, между прочим, состоит и в том, что они, будучи для государства весьма полезны, в то же время весьма дешевы", - то есть правительство было заинтересовано в развитии общины с чисто практической точки зрения, что имело свои положительные стороны: с 1808 года назначаются новые большие суммы на содержание сестер.

Сестры милосердия в австрийских тюрьмах. К началу шестидесятых годов XIX века количество сестер во Франции достигало пятнадцати тысяч - просьбы об их присылке как в католические, так и протестантские страны поступали в главное управление общины. Эти женщины трудились в Северной Америке, Мексике, Бразилии, Алжире, Палестине и других местах. В частности, в Австрии их работа имела особую специфику. В городе Нейдорф из сестер был набран персонал для обслуживания женской исправительной тюрьмы из 260 арестанток со сроком заключения от одного года до десяти лет; для их содержания оказалось достаточным восьми сестер, которые занимали подопечных рукоделием, уходом за садом и т. д. Когда заключенные собирались в специально отведенных для работы залах на 40-60 человек, одна из сестер читала им вслух назидательные истории или Священное Писание. Впрочем, применялись и взыскания, начиная от простого замечания и кончая дополнительным одиночным заключением, что, к счастью, случалось нечасто. Женщины, отбывшие положенный срок, иногда покидали Нейдорф с горестью, не желая расставаться с сестрами.

Другую, вмещавшую до тысячи человек, уже мужскую тюрьму города Штейна под Веной австрийское правительство передало в полное ведение 25 сестер Винсента де Поля. Сюда откомандировывался лишь особый чиновник, осуществлявший полицейский надзор над нанимаемой сестрами мужской прислугой, следившей за арестантами в тех случаях, когда этого не могли делать женщины, в частности, при принятии ванн. Заключенные занимались тканьем холста, изготовлением мужской одежды, производили столярные, сапожные, слесарные и токарные работы, несколько арестантов были поварами. Более образованные могли читать книги в особом зале; в тюрьме имелась своя школа по обучению письму и чтению, где в свободные часы репетировали довольно большие по составу арестантские хоры. Две сестры занимались тюремными финансами и вели переписку с различными конторами - бухгалтерскому делу их обучали сами заключенные, ранее бывшие счетоводами.

Всего из более, чем полусотни тюрем, имевшихся в Австрии к началу шестидесятых годов, около половины было передано в ведение сестер Винсента де Поля.

Протестантские диакониссы

Основание "Союза для ухода за больными в Рейнской провинции и Вестфалии". Неожиданное возрождение организации диаконисс в XIX веке в Германии связано с именем Теодора Флиднера, в 22 года ставшего протестантским пастором города Кайзерсверта неподалеку от Дюссельдорфа. "Бедные больные, - писал он, - с давних пор в моем сердце. Как часто я видел их, лишенных хорошего ухода, всеми оставленных, ютящихся в нездоровых каморках, поблекших словно осенние листья, поскольку так много городов, даже с очень большим населением, где нет госпиталей! А там, где они были, - а я много повидал их во время своих путешествий по Голландии, Брабанту, Англии и Шотландии и по нашей Германии, - там подчас находил порталы с блестящим мрамором, но уход за больными был ужасен". Особенно Флиднера беспокоила судьба женщин, попавших в тюрьму и которым после окончания срока заключения некуда было деться. В 1833 году пастор устроил в беседке своего дома приют для них, и в первую зиму сюда пришло уже десять женщин. Вскоре рядом с собственным домом Флиднер возвел новое здание на двадцать человек, а так как многие женщины имели детей, то следующим его шагом стало строительство школы. Позднее в Кайзерсверте возникнет и приют для сирот. Фактически, так было положено основание будущей общины, которая юридически оформилась лишь в 1836 году как "Союз для ухода за больными в Рейнской провинции и Вестфалии"; основной задачей Союза провозглашалась помощь наиболее бедным больным. В здании заброшенной фабрики был устроен госпиталь, и в первый год существования общины уже четыре диакониссы обслуживали шестьдесят стационарных больных, кроме того, посещали на дому не менее тридцати нуждавшихся.

Статус диаконисс, их функции. По уставу, разработанному пастором, диакониссой могла стать любая женщина не моложе двадцати пяти лет после особого обряда посвящения, когда Флиднер возлагал на испытуемую руки и читал молитву, завершавшуюся словами: "Пусть Бог Отец, Сын и Святой Дух, триипостасный единый Бог, благословит тебя, пусть Он утвердит тебя в истине до самой смерти и подаст венец жизни, аминь".

Диаконисса обязывалась трудиться в общине в течение пяти лет, впрочем, не была связана каким-либо обетом и могла, в зависимости от обстоятельств, в любой момент покинуть общину; если же она выходила замуж, то вернуться в Союз уже не имела права, так как семья не давала возможности полностью посвятить себя работе. Каждая испытуемая обучалась элементарному ведению домашнего хозяйства, то есть готовить, шить, гладить и т. д., что было необходимо для оказания реальной помощи бедным. Диакониссы также получали представление об основах счета, письма и чтения, особенно вслух, опять же ради больных. После прохождения общего курса испытуемая, в зависимости от собственных интересов, могла стать "сестрой по уходу" и работать в госпитале, либо "сестрой по обучению" и заниматься с детьми. Диакониссы могли иметь собственность и распоряжаться ею по своему усмотрению - жалования не получали, но имели бесплатное питание, деньги на мелкие расходы, одежду, как рабочую, так и парадную: обычно носили хлопчатое голубое платье, белый фартук, такого же цвета широкий воротник и покрывало из легкой и тонкой ткани, завязывавшееся под подбородком большим бантом. Флоренс Найтингейл, несколько месяцев проработавшая в Кайзерсверте, описывала свою жизнь в общине следующим образом: "До вчерашнего дня у меня не было времени, чтобы умыться. У каждой из нас - только десять минут на еду... Мы встаем в пять утра. Без четверти шесть - завтрак. Пациенты затем едят в одиннадцать, а сестры - в двенадцать. Чай, - так называется настойка из молотой ржи... - мы пьем два раза в день... и два раза едим ржаную похлебку. Чай - в шесть и три часа пополудни, а похлебку - в полдень и семь часов вечера, хлеб и овощи дают в двенадцать часов дня. В течение нескольких вечеров в неделю мы собираемся в зале на час для чтения Библии... Здесь меня все ужасно интересует..."

Создание сети диаконисских общин. Пасторы из Дюссельдорфа в новом начинании не поддержали Флиднера, которому пришлось выдержать ряд конфликтов религиозного характера, поскольку в Рейнской провинции жило много католиков, протестовавших против обременительного, как им казалось, госпиталя, к тому же еще и протестантского. В свою очередь, врачи из евангелической общины выражали недовольство по поводу того, что домашний врач Флиднера был католиком. Впрочем, за десять лет работы неутомимому пастору удалось устроить шестьдесят из своих диаконисс почти в двадцать пять мест вне Кайзерсверта: община перестала быть местной. В 1849 году Флиднер снимает с себя сан пастора, чтобы иметь возможность по всему миру основывать филиалы общины, которую не мыслил как церковную организацию. Это ему во многом удается. В первую поездку он передает свой опыт одному из докторов немецкой округи Питтсбурга в Северной Америке, во вторую он оставляет четырех диаконисс на Сионе ("Дом матери"), затем посещает Константинополь, Александрию, Бейрут, Смирну и Бухарест. Он родоначальник дома диаконисс в Лондоне. К моменту смерти Флиднера в 1864 году в мире уже существовало около ста "домов" с 430 диакониссами. Последним его делом явилось основание в Кайзерсверте богадельни для престарелых сестер. Уже в скором времени вспаханное пастором поле принесло обильные плоды: к началу XX века в Германии существовало более восьмидесяти общин диаконисс с персоналом до двадцати тысяч человек.

Флоренс Найтингейл и ее сестры

Детство и юность Флоренс. Деятельность сестер Винсента де Поля и диаконисс пастора Флиднера лишь предварила возникновение профессионального сестринского ухода, начало которому положила Флоренс Найтингейл, осмыслившая и переработавшая ранний опыт женщин на данном поприще.

Флоренс родилась в 1820 году во Флоренции, "городе цветов", - в его честь она и получила свое имя, - во время заграничной поездки родителей-англичан. Отец дал дочери хорошее домашнее образование: Флоренс знала древнегреческий и латынь, изучала немецкий и французский языки, много путешествовала с родителями по Европе и, восемнадцатилетняя, была введена в высший парижский свет. На следующий год ее уже представили ко двору английской королевы. Флоренс могла составить выгодную супружескую партию, впрочем, последним искушением, которое она преодолела, оказалось желание блистать в аристократическом обществе.

Трудно сказать, почему у девушки, имевшей прекрасное светское будущее, возникло и со временем укрепилось стремление служить больным. Когда Флоренс исполнилось 24 года, ей удалось в течение четырех месяцев проработать сиделкой в одной из английских больниц, что вызвало в семье скандал, так как слово "сиделка" у большинства современников ассоциировалось с "пьяной каргой", настолько низок был уровень ухода за больными в то время, - конечно, подобная деятельность никак не могла красить дочь благородных родителей. Только в 1851 году, окончательно порвав с семьей, Флоренс на несколько месяцев устраивается в общину диаконисс Кайзерсверта. Здесь для нее с наибольшей ясностью раскрылась чуть ли не основополагающая идея будущей системы ухода, а именно, что болезнь - это не только физический, но и психический, и духовный недуг. Несмотря на богатый опыт, приобретенный в Кайзерсверте, Флоренс была весьма низкого мнения о санитарных условиях в этой общине: "Уровень ухода за больными был никаким, гигиена - ужасной, а сам госпиталь определенно являл собой наихудшую часть Кайзерсверта," - писала она. В 1853 году Найтингейл посетила сестер общины Винсента де Поля в Париже, осмотрела их госпитали и недолго работала здесь сама. В том же году в Лондоне началась реорганизация Лечебного заведения для дворянок, и Флоренс пригласили туда в качестве главной смотрительницы. Для тридцатитрехлетней женщины эта должность была весьма высокой.

Деятельность Флоренс в период Крымской войны. В разгар Крымской войны, 15 октября 1854 года военный министр Великобритании Сидней Герберт отправил Флоренс письмо, в котором сообщал об огромной нехватке именно женского ухода за ранеными в одном из английских госпиталей близ Константинополя. Министр предложил Найтингейл организовать отряд сестер для восполнения указанного недостатка, поскольку начался прилив раненых после боя на реке Альме. Сражение не было неожиданностью ни для англичан, ни для русских, но к нему ни те, ни другие не были готовы в санитарном отношении. Герберт требовал строгого отбора сестер, приводя анекдотичный случай с лежавшим в госпитале английским солдатом, который на вопрос подошедшей к нему сестры, не желает ли он, чтобы она вымыла ему лицо, ответил: "Простите, мисс, но я уже обещал сорока другим леди, что они умоют меня". В такой бестолковой работе Герберт не нуждался. Времени на подготовку новых профессиональных сиделок не было, поэтому Флоренс обратилась не только к протестантским диакониссам, но и к католическим сестрам Винсента де Поля. Последний факт вызвал возмущение у ревнителей чистоты англиканской веры: они боялись обращения английских солдат в католичество. Флоренс возражала, говоря, что солдатам требуется не религиозная проповедь, но элементарный уход. С другой стороны, руководство протестантских общин было недовольно требованием Найтингейл временно устранить их контроль над диакониссами, так как Флоренс требовала от сестер жесткого подчинения прямому военному начальству. В конечном счете, в отряд из 38 человек вошли женщины обеих конфессий по взаимной договоренности, что католические сестры будут ухаживать за католиками, а протестантские - за протестантами.

Отряд тронулся в путь из Лондона 21 октября 1854 года и прибыл на южное побережье Черного моря, в местечко Скутари на территории Турции, 5 ноября, в день сражения под Инкерманом, откуда раненые стали поступать уже на следующий день. Флоренс занимала должность управляющего штатом по уходу за больными на Востоке, от чего, видимо, и пошло ее известное прозвище "леди-начальник". В ее ведении находилось восемь госпиталей в районе Босфорского пролива, самый крупный из которых располагался в Скутари. Здесь, в бараках, содержалось более двух тысяч раненых и больных. Впоследствии их число доходило до пяти тысяч. Зараженные холерой, дизентерией, цингой, рожей, гангреной лежали вперемешку: ни о каких санитарных условиях не было и речи, так как канализация не действовала, всюду царили смрад и грязь из-за отсутствия чистящих средств и недостатка воды. В то же время английский посланник в Турции писал Герберту, что все в полном порядке. Местные врачи считали оскорбительным для собственного достоинства обращаться за помощью к женщине, кроме того, к Флоренс относились подозрительно как к знакомой военного министра. Местное же начальство сама Найтингейл характеризовала довольно саркастично: "Это не джентльмены... У них одна забота - не навлечь бы на себя ответственности..." Несмотря на ряд конфликтов с Флоренс, начальству пришлось смириться с ее присутствием, поскольку материальный и финансовый резерв, который сестры доставили с собой в Скутари, стал в конце ноября единственной поддержкой из-за гибели во время шторма кораблей с основными грузами для госпиталя.

В руках сестер и главных врачей сосредоточиваются все госпитальные дела. Флоренс первым объектом своей деятельности избрала кухню, где, собственно, для приготовления пищи не было никаких условий. Перед отправлением в Скутари Найтингейл закупила мясные экстракты и переносные печи, благодаря чему появилась возможность варить бульон. Со временем еду на кухне стали выдавать даже согласно предписанию врача.

Борьбу с грязью Флоренс начала, вооружив сестер метлами и швабрами; она снабдила госпиталь большим количеством белья, посуды и т. п., о чем не без юмора сообщала на родину: "Я в своем роде великий торговец носками, ножами и вилками, деревянными ложками, оловянными ваннами, столами и скамьями, морковью и углем, операционными столами, полотенцами, мылом и зубными щетками, дезинфекционными средствами..." К лету 1855 года смертность в госпитале уменьшилась с 300 до 20 человек на тысячу больных. Наряду с сестрами в госпитале трудились солдатские жены. Они последовали за своими мужьями и вместе с детьми ютились в подвалах лазарета. Этих женщин было более 200, и для них Флоренс устроила родильный дом.

Найтингейл позднее писала, что ее сестры делали перевязки и лечили тяжелые переломы, однако она, скорее всего, имела в виду ассистирование при операциях или помощь в не очень сложных случаях, так как ни о какой профессиональной медицинской деятельности женщин в эту пору говорить не приходилось.

Весной 1855 года Флоренс с санитарной инспекцией посетила английские войска в Крыму. На горе над Балаклавой в память о павших воинах она воздвигла белый мраморный крест. После этой поездки она окончательно надорвалась и заболела, но свою должность исполняла еще целый год, до июля 1856 года, когда последний больной покинул Скутари.

Крымская война принесла Флоренс невероятную славу в Англии: к сестре стекались добровольные пожертвования со всех концов страны, в ее честь назвали не только многих девочек, но даже целый корабль, ее портреты выставляли в витринах, а Лонгфелло создал стихотворение "Святая Филомена" с посвящением Найтингейл, откуда пошло другое ее прозвище - "женщина со светильником".

Работа Найтингейл после Крымской войны, создание школы сестер. После возвращения из Скутари Найтингейл активно участвовала в организации санитарной реформы английской армии. Новый военный министр, сменивший Герберта, также отзывался о ней с уважением: "Это худая, бледная, изящная женщина, неумолимая в своих требованиях". Другой современник вторил уважительному отзыву министра: "Она показала нам достойный образ английского солдата вместо отжившего представления о нем как о пьяной, недисциплинированной бестии. Навсегда исчезла и прежняя сиделка - пьяная... карга".

В 1859 году Флоренс пишет "Заметки о госпиталях", после чего ее начинают приглашать в качестве консультанта при проектировании и оборудовании новых лечебных заведений. Найтингейл, совместно с другими специалистами, вырабатывает номенклатуру болезней и схемы для больничной отчетности, которые принимаются крупными лондонскими больницами. В 1860 году вышли ее знаменитые "Записки об уходе: каков он есть и каким не должен быть". В этом же году она организовала собственную школу для обучения сестер по уходу в лондонской больнице святого Фомы. Здесь она использовала свой опыт работы в католических и протестантских общинах. Первоначально в школу поступило лишь пятнадцать испытуемых сестер: профессия сиделки, как было сказано, по-прежнему считалась не престижной, и мало находилось энтузиастов ей обучиться; кроме того, Флоренс проводила довольно строгий отбор. Сестрам обеспечивалось питание, жилье, карманные деньги, священник еженедельно проводил с ними беседы. По требованию Найтингейл на каждую ученицу заводился своего рода "протокол по нравственному поведению", куда вносились сведения о дисциплине, общем поведении и даже чистоплотности. Сестры были обязаны ежедневно составлять отчет о собственной деятельности, хотя вскоре Флоренс поняла всю бесполезность подобной системы: регистрационные записи вели далеко не все ученицы, а те, кто вел, оказывались недостаточно подготовленными в профессиональном плане. Общее руководство школой сосредоточивалось в руках главной смотрительницы; испытуемые прикреплялись к опытным сестрам и трудились в качестве их помощниц один год, затем сдавали экзамен и получали соответствующий документ об окончании школы. Ученицы обязывались в течение трех последующих лет находиться на службе у своего училища. Аналогичная школа по системе Флоренс была открыта спустя тринадцать лет в Нью-Йорке.

Во второй половине шестидесятых годов Найтингейл участвует в санитарной реформе английских войск в Индии, куда с этой целью была отправлена специальная комиссия; все ее отчеты проходили через руки Флоренс, написавшей затем книгу "Как люди могут жить и не умирать в Индии".

Система ухода Найтингейл применялась во время войны за независимость в Соединенных Штатах Америки, а в войну Франции с Пруссией Флоренс стала консультантом по санитарной части обеих воюющих сторон.

В последние годы своей долгой жизни Найтингейл примирилась с родственниками, но в силу данного ей долголетия осталась в полном одиночестве, утешаясь чтением древних философов, особенно Платона. В 1907 году она первой из женщин получила от английского короля орден "За заслуги", а через три года в возрасте 90 лет скончалась. Флоренс, по ее последнему желанию, похоронили на простом сельском кладбище, причем гроб несли шесть сержантов. На могильной плите была сделана краткая надпись: "Ф. Н., родилась в 1820 году. Умерла в 1910". Позднее ее тело было перенесено в Лондонский кафедральный собор св. Павла. Интересно совпадение, что Флоренс скончалась в один год с Анри Дюнаном - основателем Общества Красного Креста.

В 1912 году Лига международного Красного Креста учредила медаль имени Найтингейл как высшую награду сестрам милосердия. К 1995 году ею было награждено около тысячи женщин, в том числе 46 русских сестер. И до сих пор на десятифунтовой денежной купюре Великобритании печатается изображение Флоренс, чего в других странах медики не удостаивались.

Причины возникновения профессиональной системы ухода. Появление новых взглядов на уход за больными было, по мнению одного из жизнеописателей Флоренс, обусловлено тремя факторами: религией, войной и наукой. Действительно, Крымская война породила вспышку женского патриотизма не только в Великобритании, но и в России, где, фактически, только с этого момента сестричества заявляют обществу о себе. С другой стороны, Найтингейл жила в период, изобиловавший научными открытиями в области медицины, - в эпоху становления современной гигиены. Гораздо меньшую роль в деятельности Флоренс сыграл религиозный фактор: необходимое религиозное воспитание сестер в школе Найтингейл явилось, скорее, данью предшествующей традиции, так как для этой женщины уход имел значимость сам по себе - он становится профессией.

"Заметки по уходу". Основные принципы своей системы Флоренс изложила в уже названных "Заметках по уходу", которые переводились на разные языки. Популярность этой книги подтверждает и то, что русский перевод 1896 года был сделан с 28 английского издания. В "Заметках" она пишет о вещах, которые теперь кажутся элементарными и в чем-то даже устаревшими, но в XIX веке ее заявления произвели настоящий фурор, так как простейшие сведения о гигиене и психологии больного для многих оказались откровением. Позднее изложенные Найтингейл принципы станут общим местом в системе ухода за больными, например, аналогичная и столь же знаменитая книга хирурга Т. Бильрота во многом основывается на том, что говорила Флоренс.

О проветривании помещения и солнечном свете. Больной, по словам Найтингейл, в первую очередь нуждается в тепле и чистом воздухе: "Окна существуют для того, чтобы их открывать, а двери для того, чтобы их закрывать", - и сиделке не следует для проветривания комнаты распахивать дверь в прихожую, где коптят газовые рожки, а воздух пропитан запахом помоев и кухни. Нельзя ставить ночной горшок под кровать, - так как вредные испарения пропитывают матрас, - и конечно, недостаточно выливать его один раз в сутки.

Комнату больного пусть заливает солнце, очищающее воздух: "Все больные оборачиваются лицом к свету, подобно растениям, поворачивающим всегда к свету листья и цветы". В помещении должна царить идеальная чистота, для чего полы следует протирать мокрой, а не сухой тряпкой, натирать их воском, кроме того, выбивать ковры - истинные рассадники грязи. Самого больного, разумеется, следует периодически мыть: дрожит он подчас не из-за лихорадки, а из-за не перемененного вовремя белья. Кормление нужно строго регламентировать: даже запаздывание на десять минут может вызвать задержку в переваривании пищи на несколько часов.

О разнообразии и отсутствии шума. Каждый больной нуждается в разнообразии, потребность в котором настолько же сильна, как потребность голодного в пище. Так, один рабочий повредил себе позвоночный столб: болезнь была тяжелой и продолжительной, - перед смертью он изъявил желание последний раз взглянуть в окно. Две сестры исполнили его просьбу, хотя одна из них, когда его держала, надорвалась и заболела почти неизлечимой болезнью.

Больному вреден шум, но не тот, который громок, а тот, который причиняет ему наибольшее беспокойство, и возмутительная жестокость со стороны врача - вести полушепотом разговор о больном в его же комнате; несчастный будет напрягаться все услышать и нервничать, а нет ничего хуже неизвестности. Больной должен сам научиться бороться со своей болезнью, и многое зависит от него самого, как это хорошо подметил один врач: "...Когда мой пациент начинает считать кареты в своей похоронной процессии, я скидываю пятьдесят процентов с целебной силы лекарств".

О советах родственников и о мнимо больных. Посетители и близкие не должны мучить больного различными советами и наставлениями о том, как лечиться. "Если бы я им следовал, - писал один из таких несчастных, - то мне надо было бы объездить все курорты... Европы, исполнять всякого рода гимнастические упражнения, прибегать к массажу и пользоваться всеми укрепляющими средствами, какие только имеются в аптеках. Тогда как... врачи запретили мне всякие усиленные движения, всякие путешествия и прописали строжайшую диету".

Период выздоровления, подобно болезни, - особое состояние организма, проходящего через особые периоды. И к выздоравливающим, и к еще больным следует относиться как к детям. Нужно уметь различать мнимо- и истинно больных, поскольку уход за теми и другими диаметрально противоположен. Например, мнимые решительно отказываются от еды, когда им ее предлагают, однако, если оставить что-либо съестное на столе, то они ночью поедают все найденное, тогда как по-настоящему больной будет стараться похвастать перед врачом, сколь много он съел.

О качествах профессиональной сиделки. При уходе за больными часто впадают в две крайности: или потакают всем их прихотям и не оставляют ни на минуту в покое, или напротив, ограничиваются чисто внешними вещами, игнорируя душевное состояние подопечных. Первым грешат матери и жены, а вторым - сиделки и сестры милосердия. Уход должен быть разумным, и, в сущности, он сводится к внешне малозаметным, но чрезвычайно важным мелочам. Заботливая сиделка умеет читать в глазах больного, понимая каждое выражение его лица. Это не значит, что на него надо постоянно глазеть: личное участие сестры должно быть со стороны мало заметным, но должно ощущаться даже в те моменты, когда она отсутствует, но все происходит само собой - в этом и состоит трудность ухода. Больного следует избавить от странных вопросов, типа "не желаете ли чего-нибудь?" - ведь для больных самое тягостное - думать о том, чего же они, собственно, хотят, поэтому в большинстве случаев отвечают: "Нет, ничего". Дать точные сведения о больном по его же высказываниям гораздо труднее, чем обычно думают. В его устах слова "Я прекрасно спал" могут значить и десять часов, проведенных во сне и два часа дремоты в течение тяжелой ночи. Опытность - в приобретении наблюдательности, а не в количестве трудовых лет. Нельзя стать опытным на основании того, что "всегда так делалось", и это глупость, что "каждая женщина - от природы сиделка", поскольку даже считающие себя профессиональными сиделками, порой, не знают элементарной азбуки ухода.

"Болезнь - дело серьезное и поэтому легкомысленное отношение к нему непростительно... Нужно любить дело ухаживания за больными, иначе лучше избрать другой род деятельности".

Первые в России организации по уходу за больными

Сердобольные вдовы. В России до XIX века не существовало специальных учреждений, занимавшихся уходом за больными. Первые попытки создать подобного рода благотворительную организацию относятся к началу XIX века, когда в 1803 году при Воспитательных домах Санкт-Петербурга и Москвы были основаны Вдовьи дома. Управление ими осуществлялось почетными опекунами, а непосредственное наблюдение за призреваемыми возлагалось на настоятельниц. При этих домах были созданы отделения сердобольных вдов. Например, при общей численности 600 призреваемых в московском учреждении сердобольных было 60. Они в течение года находились на испытательном сроке, затем приводились к присяге, когда на них возлагался знак сердоболия в виде золотого креста на зеленой ленте, который они имели право носить всю жизнь, даже если покидали отделение, но оставались в самом Вдовьем доме. Для ухода за больными сердобольные командировались по очереди в больницы и частные дома. По прошествии десяти лет службы им выплачивали пенсию, которая, как и знак сердоболия, сохранялась за ними до конца жизни. В петербургском доме в разряд сердобольных принимались также и незамужние дочери вдов, однако с 1887 г. прием испытуемых в этот разряд был прекращен, а по новому уставу 1892 г. разряд сердобольных вдов в Петербурге был вообще упразднен.

Свято-Троицкая община сестер милосердия. Лишь в 1844 году в великой княгиней Александрой Николаевной и принцессой Терезой Ольденбургской в столице была основана первая в России община сестер милосердия, с 1873/74 года получившая наименование Свято-Троицкая, - до этого времени она не имела названия. Руководство общиной осуществлялось дамским комитетом, а содержание ее обеспечивалось за счет процентов с капиталов великой княгини Александра Николаевны - других постоянных доходов, кроме принимавшихся от императорской фамилии и частных лиц пожертвований, не было. В общину могли вступить незамужние женщины и вдовы, обязательно грамотные, от 18-20 до 40 лет. Если сестра выходила замуж, она исключалась из общины. Испытательный срок определялся от одного года до трех лет. В функции сестер входили дежурства на квартирах и в больнице, прием больных, приходивших в общину: профессиональная подготовка женщин была сугубо практической и сводилась к знанию некоторых лечебных процедур и санитарно-гигиенических правил ухода.

В общине к середине 70-х годов XIX века существовало пять отделений: собственно сестер милосердия; испытуемых сестер; медицинское; воспитательное и четырехклассная женская школа. При общине находились женская больница (рассчитана на 52 больных: 38 взрослых и 6 детей), богадельня для престарелых сестер и аптека, где лекарства выдавались бесплатно. В воспитательное отделение (приют для детей) брались девочки-сироты в возрасте от 10 до 13 лет (всего 32 человека), умеющие читать и писать. Кроме содержания, они получали образование в женской школе общины. Впоследствии девочки по собственному желанию могли перейти в разряд испытуемых. Четырехклассная школа по своему статусу была приравнена к женской прогимназии, в ней за определенную плату училось 120 девочек; по окончании школы выпускницы получали право поступать без экзаменов в четвертый класс женских гимназий.

В среднем в общину за помощью обращалось около 20 тысяч человек. При общине состоял один старший врач и 19 докторов вне штата. Сюда часто приходил Н. И. Пирогов, присутствовавший на совещаниях комитета общины и иногда проводивший операции. Вполне возможно, что его местные наблюдения стали основой для создания будущей структуры Крестовоздвиженского сестричества.

В 40-е и 50-е годы число сестер Троицкой общины почти не увеличилось. Если в 1844 г. их было 18, то после Крымской войны (1857 г.) их стало всего лишь 24. Лишь к концу XIX века в сестричество входило 80 человек. 42 года (с 1844 по 1886) во главе этой организации стояла одна и та же настоятельница - Е. А. Кублицкая, которую позднее сменила Б. А. Абаза.

Режим работы сестер был довольно суровым. Только 21 сестра отслужила срок до 5 лет, 24 человека - от 5 до 10 лет, девять - от 10 до 20, семь - от 20 до 30 и лишь три сестры - более 30 лет.

Троицкая община и по форме, и по духу многое заимствовала у женской монастырской жизни, так как в российском государстве, в отличие от Западной Европы, учреждений подобного типа не существовало. Как особое явление община сестер представляла нечто весьма специфическое в консервативной по духу России, где к любым начинаниям всегда относились с большим подозрением, поэтому до поры до времени новый вид женского служения вынужден был развиваться в русле уже существовавших традиций - Троицкая община и не могла быть никакой иной как только полумонашеской, в этом смысле она станет прототипом для ряда других, но далеко не всех сестричеств, изначально тяготевших к полумонашеским уставам. Эта характерная черта деятельности общин, претерпев значительную эволюцию, сохранится вплоть до начала XX века.

Никольская община. Следующая организация по уходу за больными возникла уже в Москве по почину княгини Софьи Степановны Щербатовой и замечательного врача, положившего всю свою жизнь на служение больным, Федора Петровича Гааза, 1 апреля 1848 года, во время эпидемии холеры. Сестричество находилось в ведении Дамского попечительства о бедных, созданного С. С. Щербатовой. Первоначально община была устроена близ Бутырской тюрьмы, в которой трудился Гааз, - в доме Гурьева по Долгоруковской улице, напротив церкви святителя Николая. Возможно, с этой церковью и было связано название новой организации - Никольская община, которая, впрочем, могла быть наименована в честь императора Николая I. Первой настоятельницей стала Анастасия Павловна Щербинина. Устав общины был утвержден Николаем I 5 октября 1848 г. Сестры ухаживали за больными в Первой городской больнице и больнице, учрежденной Гаазом для чернорабочих, впоследствии названной в честь императора Александра III. При общине находился сиротский приют. Сестры контролировали действия сиделок, читали больным душеспасительную литературу и вообще заботились об их спокойствии и утешении. Кроме того, они узнавали о состоянии бедных больных, находившихся у себя дома, с целью оказать им пособие из средств Дамского попечительства. По желанию частных лиц сестры могли отпускаться для ухода на дому. К весне 1863 г. в сестричество входило около 70 человек. Вообще история этой первой московской организации восстанавливается с большим трудом, так как ее архив сгорел в конце 50-х годов XIX века.

Известно, что сестры Никольской общины вместе с вдовами петербургского и московского Вдовьих домов прибыли в Крым за 8 месяцев до отъезда туда первого отряда Крестовоздвиженской общины, то есть ранней весной 1854 г., в сопровождении некоего майора Гракова, бывшего полицеймейстера Петербургского вдовьего дома: при отправлении сестер на войну императрица вручила им металлические кресты на зеленых лентах. Следующий отъезд состоялся, видимо, вместе с сестрами Крестовоздвиженской общины, о чем свидетельствует переписка великой княгини Елены Павловны с княгиней С. С. Щербатовой, но подробных сведений о Никольском отряде, к сожалению, не сохранилось.

В 1879 году последние двенадцать сестер Никольской общины были переведены в Лефортово, составив особое Лефортовское отделение. Община как таковая перестала существовать, однако в 1914 году, с началом Первой мировой войны, она была восстановлена.

Сестры милосердия в Крымскую войну (1854-1855)

Начальная военная история русских общин сестер милосердия связана с Крымской, или Восточной войной, разразившейся между Россией и Турцией, на стороне которой выступили англичане и французы. 2 сентября 1854 г. англо-франко-турецкий экспедиционный корпус высадился в районе Евпатории. Русские войска после первого же сражения 8 сентября на реке Альме начали отступление. В их обозе находилась прачка Даша Александрова, дочь матроса, в 15 лет оставшаяся сиротой и зарабатывавшая на жизнь стиркой. По другой версии, Дарья с началом войны продала свои пожитки, купила клячу с повозкой, набрала водки, вина, закусок и отправилась вслед за русскими войсками в качестве маркитантки, то есть простой торговки. "Первоначальный ее план, следовательно, был основан, как рассказывали моряки, чисто на коммерческом расчете". Однако после сражения "сердце девушки не выдержало потрясающей картины и вступило в свои права. Вместо наживы от продажи своих продуктов, маркитанша обратилась в сестру милосердия и принялась безвозмездно помогать страдальцам". Она обратила свою повозку в маленький пункт помощи раненым. У нее нашлись уксус, тряпье для перевязки, вино же было роздано для подкрепления ослабевших. Проходившие мимо команды с ранеными являлись к Даше за помощью, однако, ее примитивные перевязочные средства, состоявшие из разорванного белья, вскоре иссякли. Поступок девушки стал быстро известен в Севастополе и даже в Петербурге. Государь пожаловал ей золотую медаль, 500 (!) рублей и, когда выйдет замуж, - еще тысячу, которую она получила уже после войны. Мужем Дарьи стал простой матрос. Позднее она работала в одном из госпиталей, а когда собралась его покинуть, раненые купили ей образ Спасителя. Эта девушка получила прозвище "Даша Севастопольская", настоящее имя удалось установить лишь недавно - Дарья Лаврентьевна Михайлова.

Естественно, не одна Дарья стала первой оказывать помощь раненым. На следующий же день после сражения при Альме жительница Севастополя А. С. Толузакова с несколькими добровольцами отправилась на поле боя для помощи пострадавшим. Позднее она трудилась в самом городе, обращалась за пожертвованиями к севастопольским купцам, работала на перевязочном пункте близ Малахова кургана, где было до двух тысяч человек. Кроме того, солдатские и матросские жены и вдовы, с согласия госпитальной администрации, получили право содержать у себя на дому раненых и больных в связи с трудностями размещения их в госпиталях. Например, Елизавета Михайловна Хлапонина, жена подполковника, работала на перевязочном пункте Севастополя и после войны содержала на свое скудное пособие мужа-инвалида.

5 октября произошла первая бомбардировка Севастополя, и началась его почти полугодовая осада английскими и французскими войсками. "Чуткие к патриотическим подвигам наши севастопольские дамы во время бомбардировки города последовали примеру Дарьи Александровой, и многие из них до приезда из Петербурга сестер Крестовоздвиженской общины занимались перевязкой ран в госпиталях и немалую приносили пользу раненым", - писал Ульрихсон, врач госпиталя, располагавшегося на Корабельной стороне в Александровских казармах. Уже во второй половине сентября, по его словам, в госпитале появились "импровизированные сестры милосердия". Жены и сестры ушедших на войну офицеров, увлеченные примером Дарьи, перевязывали, раздавали лекарства, поили больных чаем, присматривали за кухней и трудились таким образом до весны 1855 г. Среди восьми женщин, упомянутых Ульрихсоном, фигурировало и имя А. С. Толузаковой. Однако во всех вышеописанных случаях не было речи об организованной помощи раненым и профессиональном уходе.

25 октября 1854 г. великой княгиней Еленой Павловной была учреждена Крестовоздвиженская община сестер милосердия. Великая княгиня, дочь Вюртембергского принца, воспитывалась в Париже; в Россию попала в 17 лет (1823), а в восемнадцать вышла замуж за великого князя Михаила Павловича, брата императора Александра I. В 1849 году Елена Павловна овдовела, после чего все свои силы отдала благотворительности. Главным врачом и непосредственным руководителем общины стал замечательный русский хирург Николай Иванович Пирогов.

В Севастополь Пирогов прибыл 12 ноября 1854 г. Он обнаружил, что больные и раненые содержались здесь согласно высказыванию гоголевского попечителя богоугодных заведений Земляники: "Чем ближе к натуре, тем лучше; лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет". С 20-х чисел октября здесь находилось более 10 тысяч раненых, из них около половины тяжелых, которых "как собак бросили ... на земле, на нарах, целые недели они не были перевязаны и даже не накормлены". Не хватало медикаментов, например, в госпитале Ульрихсона операции до появления Пирогова проводились без хлороформа из-за его ничтожного количества. По приезде Пирогов был вынужден в течение 10 дней с утра до вечера оперировать тех, кому операции следовало сделать сразу после сражения, то есть три недели назад. Следует добавить, что в подавляющем большинстве случаев в госпитали попадали не в результате ранения, а вследствие заразных или иных заболеваний.

В конце ноября до Симферополя добралось первое отделение сестер Крестовоздвиженской общины в составе 28 человек во главе с Александрой Петровной Стахович, вдовой майора. Пирогов не счел нужным отправить их сразу в Севастополь, так как в ноябре в осажденном городе было затишье. Ульрихсон был этим недоволен, поскольку считал необходимым заменить женщин-добровольцев крестовоздвиженскими сестрами.

В Симферополе находилось около 4 тысяч раненых и больных, содержавшихся далеко не лучше севастопольских. Сам Пирогов так описывал их положение: "В Симферополе лежат еще больные в конюшне, соломы для тюфяков нет, и старая, полусгнившая солома … высушивается и снова употребляется для тюфяков", а бинты после перевязки едва мылись и мокрыми же накладывались на раны. В таких условиях с 1 декабря 1854 г. сестры первого отделения приступили к своим обязанностям. "Они (сестры. - А. П.) способнее мужчин для этих занятий (уход за ранеными. - А. П.), - писал позднее другой врач севастопольского гарнизона Х. Я. Гюббенет, - которые ближе подходят к нежному женскому рукодельному труду". Сестры "бывают в госпиталях, помогают при перевязке, бывают и при операциях, раздают больным чай и вино и наблюдают за служителями и за смотрителями и даже за врачами. Присутствие женщины, опрятно одетой и с участием помогающей, оживляет плачевную юдоль страданий и бедствий. Сама директриса (Стахович. - А. П.), женщина еще не старая, в очках, управляется до сих пор ... довольно хорошо, поступает энергически и, разъезжая по госпиталям, наблюдает за ними. Между ними есть и хорошо образованные: одна монахиня или послушница, одна вдова какого-то офицера, наша (Елизавета. - А. П.) Лоде, говорящая на пяти различных наречиях и выбирающая преимущественно раненых пленных, восторженная и удивляющаяся нередко красоте мужчин".

В это же время в херсонском госпитале трудилось пять сестер. Одна из них кратко описала свой рабочий день. В 8 и 12 утра - помощь при перевязках; затем доктор, старшая и дежурная сестры обходили больных, в 6 и 9 вечера они опять перевязывали, а в полночь обе сестры совершали обход. Затем дежурная оставалась ночевать в госпитале, а старшая возвращалась домой в час ночи. Здесь, как и в Симферополе, контроль над госпитальными служителями был одной из главных функций сестер. Спустя несколько месяцев Пирогов писал: "...Они в Херсоне аптекаря, говорят, застрелили. Истинные сестры милосердия - так и нужно, одним мошенником меньше ... Правда, аптекарь сам застрелился или зарезался, - до оружия дела нет; но это все равно. Сестры подняли дело, довели до следствия, и дела херсонского госпиталя, верно, были хороши, коли уж аптекарь решился себя на тот свет отправить".

К 20 декабря, то есть спустя три недели после прибытия, симферопольский отряд сестер уже не мог продолжать свои труды, частью из-за перенапряжения и истощения сил женщин, не привыкших к госпитальной работе, а частью из-за начавшейся тифозной горячки, которой переболела сама Стахович и от которой четыре человека умерло. Позднее, уже осенью 1855 года, памятуя о печальном опыте первых сестер, Пирогов составит особую инструкцию для наиболее ревностных женщин: "Итак, вот мой совет сестрам, всем без исключения - и старшим и младшим..: трудиться беспрерывно для пользы ближнего, но не до изнурения сил ... помня, что каждая сестра ... живет уже не для одной себя только...".

Примерно в это же время (декабрь 1854 г.) в Симферополь прибыло 60 сердобольных вдов из петербургского и московского Вдовьих домов во главе с начальницей госпожой Распоповой. Многие из них жили в холодных и сырых татарских саклях на окраине города и далеко от бараков с больными. В целом они занимались тем же, чем и крестовоздвиженские сестры. "Их можно было видеть в палате за больными, в аптеке за лекарствами, в кухне, надзирающих за приготовлением кушанья, в кладовой, разбирающих белье, бинты и корпию; в Комитете раненых, сортирующих и получающих пособия и жертвования; в транспорте, провожающих больных, из одного госпиталя переводимых в другой". Вдовы писали раненым письма домой, помогали врачам при перевязках, и, несмотря на отсутствие специальных медицинских знаний, занимались важным "нравственно-духовным лечением", по выражению одного из современников.

Нескольких еще трудоспособных сестер Крестовоздвиженской общины, перенесших тиф, во главе с Лоде Пирогов отправил в бахчисарайский госпиталь, где находилось до полутысячи больных. Из оставшихся сестер часть он предполагал перевести в Севастополь, не желая объединять их с сердобольными вдовами, чтобы избежать столкновения между женщинами, принадлежавшими различным ведомствам. Однако в конце декабря в Севастополь оказалось невозможно попасть, так как дорогу туда от Бахчисарая занесло снегом. Только 13 января 1855 г. из Петербурга на южную сторону осажденного города прибыл другой отряд сестер из 12 человек во главе с Марией Меркуровой, женой помещика.

Русские сестры появились и в Симферополе и в Севастополе позднее, чем сестры Флоренс Найтингейл в Скутари. Пирогов был не вполне прав, отстаивая "пальму первенства" Крестовоздвиженской общины в деле ухода за ранеными в Крымскую войну. И те, и другие сестры начали действовать накануне создания Общества Красного Креста, как бы предвосхитив его основную гуманистическую идею: ведь именно с ним позднее тесно увяжется судьба русских общин. В этом смысле не столь важно, кто формально прибыл первым в военные лазареты, поскольку идея организации женского ухода за ранеными как бы витала в воздухе и к ней независимо друг от друга пришли люди, движимые одинаковыми стремлениями.

Силы отряда Меркуровой распределились между главным перевязочным пунктом здания Дворянского собрания и военно-временным госпиталем на Николаевской батарее. Пирогов впервые разделил этих сестер на три разряда: перевязывающих, аптекарш и хозяек. Перевязывающие, помимо проведения перевязок, помогали фельдшерам изготавливать необходимые для того средства; аптекарши хранили лекарства первой необходимости, следили за их регулярной выдачей и контролировали фельдшеров, либо слишком занятых, либо не совсем надежных. Хозяйки смотрели за чистотой белья и общим внешним содержанием больных, а также за действиями госпитальных служителей. В дальнейшем некоторые хозяйки начали раздавать больным бульон, вино, чай и хранить чужую провизию. Профессиональное разделение сестер со временем оказалось вполне эффективным.

Помимо ужасных зрелищ, которые представлял собой перевязочный пункт, принимавший изуродованных раненых, особые трудности для сестер создавали и сами больные. Среди них были многие, кому не удавалось заснуть, и они из зависти, что кто-то другой спит, умышленно начинали громко стонать и кричать с целью разбудить всех, думая так немного развлечься или уменьшить собственные страдания. Таким надо было либо давать морфий, либо рассказывать сказки и истории, а кого-то даже вдохновлять возможностью блестящей будущности. Другой солдат, видя, что сестра раздает лекарства, спросил, почему одним больным они положены, а ему нет. Сестра в ответ заметила, что доктор ничего не прописал; тогда солдат пожаловался Пирогову, непременно желая пить лекарство. Несчастная сестра решила схитрить и стала на ночь поить больного водой с сахаром. Тот остался весьма довольным: "Новая душа в меня вступила", и начал быстро поправляться.

Несмотря на некоторое привередничанье, больные любили сестер и старались не подводить их в сложных ситуациях. Однажды великий князь Николай Николаевич посетил госпиталь и угостил одного солдата пряниками. А врач, излишне опасаясь, что тот объестся и от неумеренности ему станет плохо, решил пряники у солдата реквизировать, лукаво обнаружив у него небольшой жар: "Видно, тебя сестры окормили чем-нибудь". Больной сначала отнекивался, стараясь скрыть недозволенное регламентом тайноядение, но в конце концов признался, что ел пряники и сестры здесь ни при чем.

В период напряженной работы почти все, кто находился в отряде Меркуровой, заразились тифом, и две сестры скончались. Сама Меркурова перенесла воспаление мозга. Поэтому вполне вовремя 17 января на Северную сторону Севастополя прибыло третье отделение из семи сестер Крестовоздвиженской общины под руководством Екатерины Михайловны Бакуниной, дочери бывшего губернатора Петербурга. Через два дня после нового пополнения Н.И.Пирогов решил заняться дезинфекцией Дворянского собрания. Перевязочный пункт был временно перенесен в небольшие здания на Южной стороне города под общим названием "Инженерный дом".

Кроме перевязочного пункта, сестры трудились в частном доме, принадлежавшем некоему Гущину, где содержались смертельно раненые и гангренозные. Над его дверями, по словам Бакуниной, следовало повесить табличку с той же надписью, что и над входом в ад "Божественной комедии" Данте: "Оставь надежду, всяк сюда входящий". Хирурги прозвали его "мертвым домом", а Ульрихсон писал: "Атмосфера была здесь убийственная: никакие дезинфицирующие средства не помогали, и не было возможности и пяти минут пробыть в такой палате, особенно во время перевязки ран ... Никто почти из этих страдальцев не выздоравливал и редко кто проживал здесь сутки; большей частью через час, через два, изуродованный защитник Севастополя отдавал Богу душу и уносился в особое помещение". Работать в таких условиях было крайне тяжело, главным образом, потому, что все находившиеся здесь были обречены. Сюда направили двух сестер: Матрену Голубцову, дочь канцеляриста, и вдову коллежского советника Марию Григорьеву. Голубцова незадолго перед этим сломала себе два ребра, когда в дороге опрокинулся экипаж; она перенесла тиф и, в конце концов, летом 1855 г. скончалась от холеры.

В феврале 1855 г. до Севастополя добрался, наконец, первый отряд А. Стахович из 24 человек. Они остались на Северной стороне, где сестер еще не было.

К началу марта Дворянское собрание было окончательно проветрено, и из Инженерного дома сюда переместился главный перевязочный пункт. Во главе семи сестер, переведенных сюда, встала Бакунина, а уже через неделю, после боев на двух русских редутах, в Дворянское собрание стали свозить множество раненых: в конце марта началась вторая бомбардировка Севастополя, длившаяся до 10 апреля. Сестрам было тяжело не только физически: так, в дежурство пяти из них только 12 марта на перевязочный пункт поступило 600 раненых, - но и психологически, поскольку раненые прибывали в ужасном состоянии: без рук или ног, один с размозженной головой, у другого лицо было сорвано ядром - при этом страдальцы оставались еще живыми. Попадались и пленные, за которыми сестры также ухаживали. С другой стороны, не все выдерживали подобные зрелища: сестра Грибоедова не смогла перенести кровавых сцен и по совету Пирогова вернулась обратно в Петербург. Она была родной сестрой автора комедии "Горе от ума".

Пирогов в связи с огромным притоком больных в весенние дни для скорого проведения операций впервые ввел сортировку раненых. Среди свезенных на "приемный пункт" в первую очередь выделялись совершенно безнадежные случаи - этим умирающим давали наркотические средства, чтобы уменьшить их страдания, но больше ими не занимались. Легко раненые перевязывались тут же фельдшерами, и только тяжелых, которым еще можно было помочь, несли в операционную. Оперировало до трех человек одновременно. Таким образом, Пирогов и четырнадцать не всегда опытных врачей примерно за семь часов провели сто ампутаций, что позволило за полтора дня справиться с 600 солдатами.

По особому стечению обстоятельств одна из мощных бомбардировок Севастополя 28 марта совпала с окончанием Великого поста и Пасхой, а также с прибытием четвертого отделения сестер во главе с Екатериной Осиповной Будберг. Перед этим, в Великий Четверг, служба с чтением двенадцати Евангелий на Южной стороне города совершалась уже не в главном храме, который был разрушен, а в Александровских казармах. Французы уже начали бомбить Севастополь, так что свист ядер и ракет буквально оглушал, однако сестры, присутствовавшие на службе, по свидетельству очевидцев, оставались "совершенно покойны". Даже Бакунина, лежавшая на Страстной неделе в тифе, нашла в себе силы причаститься.

Рано утром в Великую субботу в блиндаже позднее печально известного Малахова кургана совершалось погребение Плащаницы. Вместо храма крестный ход обходил блиндаж, и в этот момент над людьми со свечами пролетело ядро. Священник, служивший в эти дни в осажденном городе, сказал, что Севастополь - это вторая Голгофа.

Во время названной бомбардировки 28 марта - 6 апреля по-прежнему проводились операции на главном перевязочном пункте. "Принявшие на себя непосильный труд и тяжелый крест, сестры милосердия Крестовоздвиженской общины скрепя сердце прислуживали операторам, хлороформировали оперируемых, наблюдали за пульсом, держали руку или ногу, которую отрезал или пилил оператор, прижимали пальцами вместо турникета артерию, указанную хирургом, и даже налагали лигатуру на сосуд, из которого" после проведения ампутации "сочилась артериальная кровь. Менее способные выдерживать подобные испытания и участвовать при производстве операций, сестры милосердия ходили за тяжелоранеными или оперированными, раздавали им лекарства, поили чаем или вином, отбирали на сохранение собственные их вещи или деньги, писали под диктовку их письма к родным и составляли духовные завещания для безнадежных к выздоровлению". Сестры ставили банки, мушки, пиявки, горчичники, растирали больных уксусом или спиртом, делали кровопускания в присутствии врачей, читали отходные по умирающим. Во время бомбардировки одна из сестер была ранена в плечо, когда в госпитальную палатку провалилась бомба. Женщина чудом осталась живой, так как четверых раненых, находившихся рядом, разорвало на куски. Другая сестра, спустя три недели после этих событий, скончалась в жестоком нервном бреду.

Апрель ознаменовался иным нововведением, осложнившим и без того трудную жизнь сестер. Помимо обычной раздачи вина и чая больным, им было поручено хранение денежных пособий, выдававшихся в качестве компенсации ампутированным. Существовали весьма странные расценки: за оторванную ногу - 50 рублей, руку - 40 руб., руку и ногу - 75 руб. (почему не 90?). Сестре было необходимо записывать имя раненого, наименование воинской части и адрес родных. У сестры за один день могло набраться до двух тысяч серебром - баснословная по тем временам сумма - и хранить их в военных условиях было и страшно и опасно. Хлопот прибавлялось, когда раненый просил разменять крупную купюру, а в осажденном Севастополе сделать это было крайне трудно, к тому же, при отправлении больного в другой госпиталь надо было его непременно отыскать и вернуть деньги.

В конце мая произошло очередное нападение на русские редуты со стороны осаждавших. Раненых старались сразу переправлять на Северную сторону, но там, за неимением помещений, они клались на землю, превратившуюся в жидкую грязь после трехдневного дождя, более счастливые помещались на матрасах в солдатских палатках. Вскоре вражеские ядра стали долетать и сюда; перевязочный же пункт из здания Дворянского собрания был переведен на Николаевскую батарею. Переносить больных стали 6 июня, в момент штурма одного из кварталов города при сильном обстреле Южной стороны. Бакунина дала слово, что не покинет Дворянское собрание, пока последний раненый не будет переправлен на батарею. Слово она сдержала.

В начале июня Пирогов, надорвавший свои силы и нуждавшийся в отдыхе, покинул Севастополь, и община временно перешла в ведение начальника Севастопольского гарнизона. На Николаевской батарее старшей являлась Е. О. Будберг. Она, желая дать отдых труженицам, решила отменить ночные дежурства, но неутомимая Бакунина с некоторыми сестрами продолжала дежурить ночью до конца осады. К первой половине июня "сестры милосердия - Бакунина, Назимова, Шимкевич и другие, - вспоминал Ульрихсон, - по-прежнему помогали хирургам и так наметались и пригляделись к разнообразным операциям, что любая из них сама бы могла произвести ампутацию, если б ей это было дозволено".

В июле вовремя освобожденное от больных Дворянское собрание было взорвано французами. В этом же месяце в шести верстах от Севастополя, поскольку даже на Северной стороне становилось небезопасно, на Бельбеке, был устроен палаточный госпиталь, при котором находилась главная начальница общины А. Стахович. Другой палаточный госпиталь под начальством сестры Чупати раскинулся на Инкерманских высотах - полностью открытом месте, поэтому в разгар лета солнце палило его нещадно.

С середины августа для организации общей переправы солдат и раненых в тыл началось строительство понтонного моста, связывавшего Южную и Северную стороны Севастополя. Женщин, кроме сестер, по причине близкой опасности на Корабельную сторону города не пропускали. 24 и 25 августа начались последние штурмы города, когда раненых поступало до тысячи (!) в день. Два этих вечера сряду бухта была освещена горевшими русскими кораблями, подожженными отступавшими войсками. "Живописно бегал огонь по снастям, - восклицала Бакунина, - как будто это была иллюминация! И так последние дни своего существования Севастополь был ярко освещен горевшими кораблями, остатками нашего несчастного потопленного Черноморского флота!". 26 августа французы взяли Малахов курган, и Севастополь пал. В тот же день в бухте взорвался баркас с порохом: на Николаевской батарее повышибало все стекла, и в ней гулял ветер. Осколки стекол засыпали работавшую Будберг и находившуюся с ней сестру, чуть не лишившуюся зрения. Последними 27 августа 1855 г. Николаевскую батарею покинули Бакунина и Будберг, получившая осколком взорвавшейся бомбы контузию в левое плечо. Оставленная Николаевская батарея взорвалась на глазах у сестер - Севастополь был полностью занят французами.

В сентябре на Бельбек приехал Пирогов. Он обнаружил, что раненые, лежавшие в палатках на матрасах, постланных прямо на голой земле, страшно мерзнут по вечерам и в сырую погоду. Не доставало одеял и не были розданы полушубки. Скорее, "по инстинкту, нежели с намерением", он отправился на склад, в цейхсгауз, где, к великому своему удивлению, обнаружил несколько сложенных палаток и тюки с одеялами, которые "добродетельное комиссариатство госпиталя не распаковало, остерегаясь излишней отчетности". Пирогов распорядился все раздать больным. Он сделал замечание Стахович, что у многих раненых грязное белье, тогда как чистых рубах на складе вполне достаточно для полутора тысяч больных. Старшая оправдывалась тем, что обращалась к начальству с просьбой о выдаче белья, но ее не слушали. Пирогов в ответ возмутился, поскольку ее долг - требовать до тех пор, пока указание не будет выполнено. "Какое ей дело, что на нее за это озлятся; разве она затем здесь, чтобы снискивать популярность между комиссариатскими и штабными чиновниками?.. Оказывается и аптека, находящаяся в руках сестер, не в порядке. Сестер теперь много относительно к числу больных, а порядку меньше". Пирогов решил серьезно взяться за реорганизацию общины, действия которой с сентября сосредоточились, главным образом, в Симферополе, куда было свезено до 13 тысяч раненых, - госпитали на Бельбеке и Инкермане в сентябре же были сняты.

Усовершенствования свелись к следующему. Под надзор общины попадали исключительно раненые в Симферополе. Сестры вновь разделились на три разряда, в связи с чем Пирогов 3 сентября составил особые инструкции.

"I. Сестрам-хозяйкам.

Сестры-хозяйки обязаны преимущественно наблюдать за чистотою воздуха, белья, палат и за надлежащим качеством и количеством пищи и белья для больных". Они должны следить за проветриванием палат, осматривать отхожие места, порции пищи для больных, готовить некоторые не положенные по уставу, но дозволенные врачами блюда: манную кашу, бульон, компот и др., - а также заваривать чай и кофе. У хозяйки должны храниться водка и вино, выдаваемые по предписанию врачей, и белый хлеб для раздачи в экстренных случаях.

II. Сестрам-аптекаршам.

"Обязанность сестры-аптекарши состоит в наблюдении за тщательным сбережением вверенных ей наружных и внутренних лекарств, перевязочных средств и некоторых инструментов... и в раздаче предписанных врачами средств больным". Аптекарша обязана знать названия и даже вес различных лекарств; должна содержать в порядке корпию (заменявший вату материал, состоявший из нитей распущенной ткани), бинты и лигатуры.

III. Сестрам, перевязывавшим больных, предписывалось готовить перевязочный материал, подкладывать под больных клеенку, чтобы не испачкать гноем или кровью белье, сообщать врачу о замеченном изменении ран.

Соответственно, на барак, где содержались раненые, полагалось три сестры, одна из которых являлась ответственной за соблюдение порядка. Они попеременно участвовали в ночных дежурствах и несколько раз за смену совершали обход. "Всякое вецесловие, неприличный смех, шум, а того еще более размолвка между дежурными сестрами строго запрещается под опасением строгой ответственности. Все замеченное сестрами на дежурстве, касающееся госпиталя, больных, фельдшеров и даже самих врачей, должно быть совестливо каждый раз сообщаемо их начальнице, для чего полезно бы было иметь дежурную книгу". Вне дома-общины сестры были обязаны подчиняться не настоятельнице, а поставленной над ними старшей.

Пирогов считал необходимым "изменение назначения каждой сестры: хозяйка должна какое-то время быть перевязывающей, аптекарша - хозяйкой и т. д., в связи с чем всем женщинам заблаговременно было необходимо ознакомиться со всеми видами занятий. Тем не менее, нарушения инструкций оказывались неизбежными не только в силу недостаточной медицинской подготовки сестер, но и по причине сложных условий. Например, в Бахчисарайском и ранее в Бельбекском госпиталях при перевязках употреблялись губки, использовать которые Пирогов строго запретил, белье не менялось, палаты как следует не проветривались (в Бахчисарае), позднее устроенные транспорты недостаточно обеспечивались питьем и одеялами, ночью редко делались обходы, аптекарши не всегда раздавали вовремя лекарства.

Порядок действий общины, суждения о способностях и нравственности сестер, изменения в их служебной деятельности решались теперь во вновь созданном комитете под председательством сестры-настоятельницы в составе духовника, главного врача и старших сестер. Решения комитета вносились в протокол и отправлялись великой княгине Елене Павловне, что придавало ответственность работе сестер. Пирогов предлагал организовать в комитете "совестный суд", однако прибегать к суровым мерам почти не приходилось. В комитете отныне "рассматриваются поступки и действия провинившихся и замеченных в неисполнении их обязанностей, решается большинством голосов, как должно поступить с виновною и объявляется в зависимости от проступка - выговор, устранение от должности временное; снятие креста временное; удаление из Общины без аттестата и с худым аттестатом". Впрочем, был устроен лишь один "совестный суд", по которому решение было вынесено единогласно: "Оставить без внесения в протокол".

Наконец, по прошению Пирогова, покровительница общины учредила новое особое отделение сестер - транспортное, на чем следует остановиться подробнее.

Проблема перевозки больных существовала давно. Пирогов еще в декабре 1854 г. говорил о недостатке передвижных средств, отчего больные скапливались в различных неудобных местах города, так что возникала угроза эпидемии, сутками оставались без еды, проводили целые дни и ночи на полу без матрасов, белья; без шуб терпели природные невзгоды во время перевозок в тряских некрытых телегах по скверным российским дорогам. В подобных условиях даже самые легкие раны портились.

В сентябре дела обстояли не лучше. Сам Пирогов по несколько часов простаивал при отправке транспортов. Несмотря на дождь, грязь и темноту, он ходил в лагерь больных, который был довольно далеко от его дома. Теперь с транспортами хирург решил отправлять сестер - во главе нового отделения он поставил неутомимую Бакунину. В Бахчисарае 15 сентября он ей выдал особую инструкцию из шести пунктов, предусматривавших устранение возможных ошибок.

"1) В какой мере возможна перевязка раненых на этапах и сколько, примерно, нужно сестер на каждую сотню раненых?

2) Каким образом утоляется жажда раненых на пути и снабжены ли они или сопровождающие транспорт средствами, необходимыми для этой цели?

3) Выдаются ли раненым, кроме их шинелей, еще каждому одеяло или халат, или же (трудно-больным) полушубок?

4) Как приготовляется пища на этапах и возможно ли снабдить этап теплыми напитками в холодное время?

5) Осматривают ли транспорт, растянутый иногда на целую версту (около 1,1 км) и более, от одного этапа до другого, врачи или фельдшера?

6) Соблюдается ли порядок, назначенный в снабжение больных пищею, то есть кормят ли их на тех этапах, где изготовлено должно быть для этой цели?" .

Первый транспорт, сопровождаемый доктором, двумя фельдшерами, офицером и тремя сестрами под начальством Бакуниной из Симферополя до Перекопа отправился в сентябре 1855 г. На почти 140 подводах, запряженных медленно шедшими волами, было устроено нечто вроде кибиток, крытых рогожей, на каждой - четверо раненых, а если трудные, - трое. Из этих почти полутысячи больных больше половины нуждалось в регулярных перевязках. На первой станции сестры начали перевязывать в шесть утра и кончили только через три часа - выехали в полдень и к восьми вечера преодолели лишь 20 верст, однако провожатый по ошибке ускакал в другой аул и на стоянке больным ужин не приготовили - к счастью, не все хотели есть. Переход следующего дня в 30 верст был проделан за 12 часов лишь к полуночи. Расстояние до перекопского госпиталя, располагавшегося в жандармской казарме, в 130 верст транспорт прошел за шесть дней.

В октябре начальством было издано странное распоряжение: выдавать четырем больным на подводе лишь два полушубка, которые с определенного этапа у раненых отбирались и отсылались обратно в Симферополь, а транспорт продолжал свой путь в центральную Россию, где было гораздо холодней. Бакунина хлопотала о том, чтобы полушубки оставались с подводами, но результаты ее забот так и остались неизвестными. Сестры небольшого отделения Бакуниной не могли сопровождать все транспорты из Симферополя, поэтому и отправлялись они лишь с самыми крупными.

Как говорилось выше, одной из главных функций сестер в Крыму по-прежнему оставался контроль за госпитальными служителями. Случай с херсонским аптекарем был не единственным - осенью 1855 года Пирогов и одна из старших сестер Елизавета Петровна Карцева отдали под следствие смотрителя симферопольского госпиталя и за неделю поставили запущенный лазарет на ноги, после чего были введены контрольные дежурства сестер. Но даже несмотря на принятые меры, Пирогов со своими сотрудницами "не успели поймать, отчего куриный суп, в который на 360 человек кладется 90 кур, таким выходит, что на вкус не куриный, а крупой одной действует, тогда как сестры варят меньшее количество и меньше кур кладут, а вкус лучше... и котлы запечатывали, все не помогает, а надобно подкараулить...".

В начале 1856 года в Крыму вспыхнула эпидемия тифа. Из ста больных, поступивших в госпиталь Николаева в январе, до 80 человек были тифозными. Весной тиф пошел на убыль, зато увеличились заболевания лихорадкой и дизентерией. 14 февраля новый главный врач общины В. И. Тарасов писал в Петербург: "Правда, сестрам будет довольно трудно - на каждую приходится до 200 больных и кроме того через пять-шесть дней каждой из сестер будет необходимо нести дежурство два дня бессменно, но этот труд не пугает их. Мы принимаем дома, в которых больные лежат на полу и при том, так, что где можно поместить 100 - там находится 200, где - 200, там - 400. Надеюсь, что наши сестры не потеряются... Цифры больных в Симферопольских госпиталях достигали 13000, смертность от 125 до 142 человек в сутки, умирают преимущественно от тифа...".

Постепенно взгляд госпитальной администрации на общину, прежде весьма неодобрительный, стал меняться: по крайней мере, никто уже открыто не выступал против контроля со стороны сестер; этому улучшению в значительной степени способствовали медики, прибывшие с Пироговым, такие, как упомянутый Тарасов, прибывший в Севастополь по собственному желанию в январе 1855 года вместе с Е. М. Бакуниной, еще молодой Сергей Павлович Боткин, позднее возглавивший одну из самых многочисленных общин Петербурга - Георгиевскую. Введение помощи сестер "не нравилось людям старого закала; они предвидели, что этим может быть подорвано ненасытное хищничество госпитальной администрации".

Во главе общины с 20 октября встала Екатерина Александровна Хитрово, приехавшая из Одессы, где ранее была настоятельницей Общины отделения сердобольных вдов. "Я знала много сестер милосердия, - писала Бакунина, - и только одна олицетворяла этот идеал - это Екатерина Александровна Хитрово". Другой сестрой, на которую опирался Пирогов в деле управления общиной, была уже упоминавшаяся Елизавета Петровна Карцева. С ее прибытием в Симферополь "была введена настоящая гармония в воззрениях и действиях общины", хотя Карцева была моложе и неопытней, как Хитрово, так и Бакуниной. Три вышеупомянутые сестры, по словам Пирогова, явились тремя столпами преобразованной женской организации.

Бакунина после неожиданной смерти Е. А. Хитрово от тифа 2 февраля 1856 года, на Сретение, стала третьей настоятельницей общины. "...Вся ее личность дышала истиной... полная гармония царствовала между ее чувствами и действиями". - Вспоминал Пирогов. - "Она точно составляла слиток всего возвышенного. Чем более встречала она препятствий на своем пути самозабвения, тем более выказывала она ревности и энергии. Она покорялась только тому, в чем могла убеждаться сама, обсудив полезную сторону дела; поэтому все ее действия были самостоятельны и отчасти даже деспотичны". Действительно, был случай, когда на одном из пунктов остановки транспорта с больными станционный смотритель не хотел пустить Бакунину и сестер на ночевку. Тогда Бакунина, хотя и не имела разрешения на дневную остановку, заявила: "Довольно взглянуть на наши платья и кресты, чтобы убедиться в нашей правоте", - затем прошла мимо смотрителя в комнату и села на диван - больше сестер никто не беспокоил. В другой раз в пути, уже ранней зимой подводчики и ходячие раненые, оставив слабых больных зябнуть на улице, бросились в ближайший трактир. Тогда Бакунина, выскочив из тарантаса и ворвавшись в кабак, столь мощно прикрикнула на них, что все тут же пулей вылетели вон, а один даже оставил невыпитой оплаченную стопку водки. Такого рода деспотичность правильней было бы назвать особой духовной властью над людьми, являвшейся следствием необычной внутренней силы.

Всего по официальным спискам в общине на время войны числилось 160 сестер, из которых 11 скончалось. Кроме отрядов, подвизавшихся в Крыму, существовало еще небольшое отделение в Гельсингфорсе (Хельсинки), поскольку часть боевых действий еще разворачивалась близ Финляндии, но здесь было немного раненых.

Устав общины не утверждался еще долгое время спустя после войны. Существовали лишь регулировавшие деятельность сестер временные положения, которые были в общих чертах сформулированы великой княгиней Еленой Павловной и Н. И. Пироговым. Любая женщина, желавшая вступить в организацию, под руководством старших сестер в течение года проходила испытания в госпиталях: по окончании первого месяца срока, когда она еще оставалась "на наблюдении", ей выдавалась форменная одежда. В период службы сестра не могла вступать в брак и обязывалась жить в общине. Отличившиеся каким-либо образом: ревностью, особенным поведением, даже хорошим образованием, - могли быть приняты ранее установленного срока; такое же исключение делалось женщинам из высших сословий.

Бакунина описывала обряд своего приема в общину следующим образом: сначала она постилась и приступила к Святым Тайнам, потом выслушала свое клятвенное обещание, зачитанное священником, перед которым она, приложившись к Евангелию и кресту, стала на колени - иерей надел ей на шею позолоченный крест на голубой ленте. На лицевой стороне креста стояла надпись: "Ты, еси, Боже, Крепость моя!" - а на оборотной: "Возьмите иго Мое на себе". Самые первые сестры испытательный срок пройти не успели, но они давали обещание прослужить один год, после чего могли покинуть общину. Жалования эти женщины не получали, но имели, кроме казенной одежды, стол и жилье. Форму женщин описал один из современников, провожавший сестер на вокзале перед их отправлением в Севастополь: "На всех сестрах были коричневые платья с белыми накрахмаленными обшлагами; ярко-белые и тоже накрахмаленные чепчики на простых гладких прическах; белые фартуки с карманами и - самое главное и самое заметное - наперсные золотые продолговатые кресты на широких голубых лентах. В этой глубоко обдуманной... униформе была и торжественность и отрешенность от светской жизни, которую вело до того большинство сестер и даже, пожалуй, обреченность".

Во главе организации стояла великая княгиня Елена Павловна, являвшаяся "Высокой Покровительницей" общины. Непосредственной руководительницей сестер являлась настоятельница. Начальством общины была предпринята попытка устроить коллегиальное управление, в связи с чем Бакунина ратовала за введение "самосуда", когда проступок одной выносился на суд всех, а не только старших сестер, - это рядовым членам общины не понравилось. Надо заметить, что роль старших сестер после войны с разделением общины на множество разбросанных мелких отделений возросла.

Со второй половины 1856 года большинство военно-временных госпиталей в Крыму было расформировано, а сестры были отправлены на постоянную квартиру в Крестовоздвиженской общине или на место своего жительства. За особые заслуги комитет общины учредил награду - серебряный памятный крест с позолотой, не предназначавшийся, правда, для ношения, и денежную премию от 100 до 250 рублей. 158 сестер получили бронзовые медали. В августе же 1856 г. из Симферополя отбыл отряд сердобольных вдов, из которых 12 человек скончалось от сыпного тифа.

Спустя почти двадцать лет после войны Пирогов в одном из своих писем размышлял о будущих судьбах общины, о том, какое мировоззрение необходимо для будущей сестры милосердия. Образцы католического и протестантского служения женщин он отверг сразу, равно как и служение православных монахинь и диаконисс. "Наша церковь не имеет никаких преданий для подобных учреждений, и она настолько консервативна... что не в силах примениться к насущным требованиям нового времени. Поэтому я думаю, что наши учреждения сестер не должны ничего заимствовать у западных, а должны установиться на новых началах. Наша сестра милосердия не должна быть православной монахиней. Она должна быть женщина с практическим рассудком и с хорошим техническим образованием, а при том она непременно должна сохранить чувствительное сердце". Деятельность женщин должна стать максимально независимой от госпитальной администрации, а старшие сестры обязаны нравственно влиять на больничный персонал. Предсказание Пирогова в какой-то мере сбылось, потому что, действительно, практически все общины в России позднее находились в ведении Общества Красного Креста - гуманитарной организации, не зависимой от Православной церкви. Но с другой стороны, структура всех общин вплоть до революции зиждилась на религиозных принципах, которые изначально явились их духовным фундаментом.

Немногие в обыденной жизни и повседневных, однообразных заботах о больных могли сохранить ту же энергию, которая двигала первыми сестрами, отправившимися в Севастополь. Период внешнего благополучия стал одновременно и кризисным: жизнь вернулась в свою колею, отгремела слава героинь, и уже спустя три года после войны Крестовоздвиженская община вынуждена публиковать объявления в газетах о наборе сестер, которых явно не хватало.

Испытание "серыми буднями" оказалось тяжелым даже для такой мужественной женщины, как Е. М. Бакунина. В 80-е годы XIX в. в своем имении в Тверской губернии она устроила больницу для крестьян, сходившихся сюда со всей округи. В одном из писем Н. И. Пирогову она, видимо, упоминала об унынии, овладевавшим ею, на что Пирогов отвечал: "Признаюсь, не понимаю, как вы при вашей опытности и рассудительности, можете еще до сих пор сомневаться в пользе, доставленной вами страждущим людям. Что эта польза относится к общему итогу зла и добра, как капля к морю, это, конечно, также несомненно, но не уменьшает все-таки значения и той доли, или дольки, или долечки пользы, которая осуществлялась и была вами осуществлена на деле... Ни одной минуты вам не следует сомневаться в значении исполняемых вами обязанностей. Взвешивать же и мерить степень приносимой пользы и добра - дело не ваше собственное. Главное - не терять уверенности в значении дела, которому посвящена была жизнь или долгое время жизни. А как мы все своими делами успели доказать всю важность дела, которым занимаемся искренно, с любовью и самоотвержением, это дело не наше...".

"...В бою-то смерть нам нипочем, а в госпитале - куда как умирать не хочется!" - с горечью восклицал один из раненых. На виду у людей, в экстремальных ситуациях и в очень тяжелых физических условиях было гораздо проще совершать подвиги - недаром император Николай I велел засчитать один месяц службы солдат в Севастополе за один год, - нежели изо дня в день заниматься внешне серым и невзрачным трудом ухода за больными. Но наверное, именно такая безвестная и самоотверженная жизнь, не нашедшая подробного отражения в литературе того времени, и явилась наибольшим подвигом. Биографии таких людей, как Бакунина, почти неизвестны, зато "Морской сборник", в котором печатались сообщения о Крымской войне, из номера в номер публиковал выдержки из писем госпожи Стахович, изобиловавшие словами о самопожертвовании и сострадании - они перепечатывались и в других официальных изданиях. А когда Бакунина увидала в "Морском сборнике" отрывок из своего письма, опубликованный, видимо, без ее ведома, поскольку все письма сестер печатались по настоянию великой княгини, то врачи, работавшие с ней, посмеялись над тем, как она описывала их госпиталь; Бакуниной было жутко неудобно.

Несмотря на все печальное, о чем сказано выше, нельзя преуменьшать заслуг крестовоздвиженских сестер в Крымской войне. В конечном счете их основное служение состояло вовсе не в оказании санитарной или медицинской помощи больным и не в административном контроле - главным оказалось то, что они были в состоянии, несмотря на все свои немощи, нести в себе тот духовный внутренний свет, какой не могли не полюбить больные, сознававшие, что кто-то находится в постоянном бодрствовании над ними. Об этом очень ярко свидетельствует один из вполне бытовых случаев войны, когда сестра шла через полутемную палату госпиталя, и умиравший солдат попросил ее: "Барышня! Пройдите еще раз!" Сестра исполнила его просьбу, обойдя еще раз больных. Солдат умер, и на его лице сияла улыбка.

Общины сестер милосердия перед Русско-турецкой войной

Период между Крымской и Русско-турецкой (1878-1879) войнами ознаменовался появлением общества Красного Креста. День его основания - 9 февраля 1863 г. - связан с заседанием Женевского "Общества социальной пользы", на котором врач Анри Дюнан, свидетель одного из небольших, но весьма кровопролитных сражений в Западной Европе (при Сольферино в Италии) сделал доклад о плачевном положении раненых после этой битвы. Сам А. Дюнан позднее признавался в том, что не был первым, кто попытался решить проблему защиты раненых: "Хотя я известен как создатель Общества Красного Креста и инициатор Женевской конвенции, настоящая заслуга во всем этом принадлежит англичанке (Ф. Найтингейл. - А. П.). На поездку в Италию во время военной кампании 1859 года меня вдохновила работа госпожи Флоренс Найтингейл во время Крымской кампании".

Благодаря стараниям председателя общества Густава Муанье была созвана конференция 16 государств, установивших основные правила для организации частных обществ попечения о больных и раненых воинах, и 10 августа 1864 г. по результатам этого совещания была заключена вышеупомянутая Женевская конвенция. На ней был выдвинут девиз: "Не делай врагу больше того зла, которого требуют цели войны".

Согласно конвенции 1864 года, первоначальная деятельность Красного Креста должна была сосредоточиваться, главным образом, в тылу - только в исключительных случаях его учреждения могли распространять свою деятельность на поле сражения. Все приемные покои и госпитали с персоналом под особым отличительным флагом Красного Креста, не охраняемые военной силой, объявлялись нейтральными и неприкосновенными. Личный состав госпиталей при попадании в плен мог продолжать свою деятельность, но имел право возвратиться к своим войскам. Местные жители, помогавшие раненым, также являлись неприкосновенными, поскольку раненый признавался охраной дому. Помощь должна была оказываться солдатам вне различия их национальности, причем главнокомандующий одной из воюющих сторон при определенных условиях мог сдавать пленных раненых на вражеские аванпосты.

С 1863 года центральным органом общества являлся международный комитет Красного Креста, располагавшийся в Женеве. Раз в пять лет предусматривался созыв международных конференций: в период мирного времени организация была децентрализована и лишь во время военных действий вводилось жесткое единоначалие со стороны Комитета. Кроме того, в большинстве стран местные комитеты зависели от своих правительств, то есть не могли действовать самостоятельно.

Эмблемой нового союза провозглашался красный четырехконечный крест на белом поле. Повязку с его изображением следовало носить на левом рукаве. Турция, правда, заменила крест красным полумесяцем, перекочевавшим позднее в символику советского Общества Красного креста. В XX веке эта конвенция пересматривалась несколько раз: в 1906, 1929, 1949, и с новыми поправками она действует до сих пор. К концу же 70-х годов нашего столетия 120 государств обязывались соблюдать ее условия.

В России инициатива учреждения филиала общества принадлежала императорской фрейлине Марфе Степановне Сабининой, позднее возглавившей Благовещенскую общину сестер в Крыму. К ней присоединилась баронесса Мария Петровна Фредерикс и лейб-медики Ф. Я. Карелл и П. А. Наранович. Благодаря их совместным усилиям, 3 мая 1867 года высочайше был утвержден устав Общества попечения о раненых и больных воинах, лишь в 1879 г. (то есть после Русско-турецкой войны) переименованного в Российское Общество Красного Креста (РОКК). С момента своего возникновения эта организация находилась под покровительством императрицы.

Перед Русско-турецкой войной в России существовало около двух десятков общин сестер милосердия. Кроме Троицкой, Никольской и Крестовоздвиженской, в 1850 г. возникла Стурдзовская община в Одессе, в 1853 году - община Литейной части, в 1858 г. - Покровская, в 1870 г. - во имя св. Георгия в Петербурге. Позднее Георгиевская община станет самой многочисленной организацией Красного Креста - в 70-е годы ее возглавляла Елизавета Петровна Карцева, покинувшая Крестовоздвиженскую общину. В 1875 г. в Крыму, в окрестностях Ялты, в имении баронессы М. П. Фредерикс, под покровительством императрицы основывается Благовещенская община во главе с М. С. Сабининой, а в 1876 г. в Тифлисе (Тбилиси) - Тифлисская. Перед войной в Новгороде была основана Екатерининская община, две аналогичные организации - в Пскове (одна называлась Иоанно-Ильинской), небольшие сестричества возникают в Костроме, Курске и Ревеле (Таллинне). В Москве в этот период создаются две общины: "Утоли моя печали" (1865) и Владычне-Покровская (1869). По ходатайству дамских комитетов, куда входили, главным образом, дворянки, занимавшиеся распространением влияния Общества Красного Креста, подготовкой сестер для экстремальных ситуаций, после 1876 года только четыре из названных общин попали в ведение Общества попечения о раненых и больных воинах: Георгиевская, "Утоли моя печали", Харьковская и Тифлисская.

Община "Утоли моя печали" была основана княгиней Натальей Борисовной Шаховской, хорошо знакомой с доктором Ф. П. Гаазом. В 1863 г. она вступила в Никольскую общину в качестве сестры милосердия, быстро освоилась с больничной жизнью и, благодаря этому, одной из первых обратила внимание на положение в обществе малолетних сирот и душевнобольных женщин, которым будут посвящены ее дальнейшие труды в новой общине. Собрав 30 сестер-добровольцев, она приобрела несколько старых домов на Покровской улице (не сохранились). Разрешение на учреждение новой общины на собственные средства было получено в марте 1871 г. После утверждения устава княгиня и шесть сестер были в Высоко-Петровском монастыре посвящены в крестовые сестры. Позднее община переместилась в небольшой особняк в Лефортово (Госпитальная площадь, д. 2).

В 1872 г. при располагавшейся на Покровке общине был открыт приют, куда поступали младенцы умерших в полицейской больнице матерей. В Лефортове стали принимать и подкидышей, которых часто оставляли у ворот общины. В новом приюте содержалось 30 мальчиков и 32 девочки. С 1878 г. прием мальчиков был прекращен из-за сложного финансового положения общины. Для девочек же было открыто четырехклассное женское училище, выпускницы которого включались в число испытуемых на звание сестры милосердия, однако аттестация проходила лишь по достижении ими шестнадцатилетнего возраста. В училище принимались также девочки не из интерната, имевшие родителей, обязывавшихся платить за пансион. К 1875 г. был отстроен новый больничный корпус с домовой церковью во имя иконы "Утоли моя печали". В нем действовали специализированные отделения: хирургическое, терапевтическое, неврологическое и гинекологическое (всего 110 мест). В отдельном корпусе было создано психиатрическое отделение на 30 мест. Н. Шаховская старалась привлекать к работе в общине профессиональных врачей, и ее заведение постепенно становилось известным в Москве. В 1881 г. император Александр II взял под свое покровительство общину, отныне переименованную в Александровскую.

Владычне-Покровская епархиальная община была учреждена в конце 1869 г., а уже в 1870 г. ей была предоставлена территория бывшего царского загородного дворца в Покровском-Рубцове (ул. Бакунинская, 83 и Гастелло, 42-44). Возглавила общину мать Митрофания (Розен), бывшая игумения Серпуховского Владычнего монастыря. Монашество она приняла уже в преклонных летах под влиянием митрополита Филарета, а ранее была фрейлиной императрицы. Община находилась под контролем священного Синода, и в ней вводились начала монастырского общежития. В 1871 г. игумения была избрана председательницей Московского Дамского Комитета общественного попечения о больных и раненых воинах, и ей было поручено устроить при общине лазарет для хирургических больных на 10 коек.

Таким образом, постепенно стали определяться основные функции общин:

1) с общими благотворительными целями: призрение бедных, попечение о больных, воспитание детей (Троицкая, Покровская общины в Петербурге);

2) военные, главной задачей которых была помощь раненым и больным воинам (Крестовоздвиженская, Георгиевская, "Утоли моя печали");

3) в ведении св. Синода, приписанные к женским монастырям (Владычне-Покровская в Москве). Впрочем, нельзя сказать, что эти сферы деятельности среди существовавших общин были жестко разграничены.

Еще в 1859 г. Н. Пирогов и некоторые другие врачи поставили перед Военным министерством вопрос о введении женского труда в госпиталях в мирное время. В 1863 г. было издано "Положение о сестрах Крестовоздвиженской общины, назначаемых для ухода за больными в военных госпиталях". После долгих проволочек, по согласованию с общинами, военное министерство допустило сестер милосердия на основании разработанного в 1869 г. устава в госпитали семи городов: Петербурга, Москвы, Киева, Риги, Брест-Литовска, Варшавы и Херсона. В составлении правил служения сестер в больницах участвовала вышеупомянутая инокиня Митрофания.

"Положение о сестрах Крестовоздвиженской общины" 1863 г. военным министерством было официально распространено в 1871 г. на всех женщин, трудившихся в военных госпиталях России. На сестер возлагались преимущественно функции контроля за фельдшерами, правильным соблюдением предписаний врача, раздачей и приготовлением пищи и т. д. Штатные сестры госпиталей военного ведомства с 1873 г. по своему статусу приравнивались к унтер-офицерам: в период своей службы они не зависели от общин, имели право пользоваться казенным помещением и питанием. Одна сестра обслуживала 100 больных. С декабря 1876 г. женщины, работавшие в госпиталях в военный период, начали получать постоянное жалование 30 рублей в месяц - с апреля 1877 г. это правило стало применяться во всех госпиталях мирного времени.

Сестры милосердия в Русско-турецкую войну (1877-1878)

В 70-е годы XIX столетия славянские государства, входившие до недавнего времени в состав Югославии, а также Болгария находились под властью Турции. На их территории часто вспыхивали национально-освободительные движения, которые жестоко подавлялись. Уже 12 апреля 1877 г. император Александр II подписал манифест о войне с Османской империей. Главное отличие новой войны состояло в том, что она была гораздо более динамичной и подвижной, нежели война Крымская, и длилась около семи месяцев, то есть примерно столько же, сколько одна осада Севастополя. Русские войска не стояли на месте, но преодолели довольно длинный путь от Румынии через Болгарию в сторону Истамбула - это придавало совсем иную специфику уходу сестер за ранеными, поскольку им постоянно приходилось двигаться вслед за русскими войсками, а на театре войны не создавались длительно действующие перевязочные пункты и госпитали.

Война была очень популярна среди русской интеллигенции. Большинство женщин понятия не имело о том, что их может ждать на войне, при этом практически все стремились на передовую, куда их не пускали, - исчез страх перед новой и не вполне понятной профессией, какую двадцать лет назад избрали крестовоздвиженские сестры, успевшие прославиться и этим как бы "проторить тропу" для других. Поэтому огромный прилив сестер принес в лазареты большое число людей лишних, случайных. Были женщины, пресытившиеся развлечениями, которым все в жизни наскучило. Имея авантюрную жилку, идя на войну, они искали разнообразия, новых впечатлений и интересных знакомств. "С крестом на груди, они не имели креста в сердце и смотрели на дело милосердия, как на модное дело", - писал один полковой священник. Нельзя сказать, что такие сестры выполняли работу плохо, иногда, правда, поражая своим легкомыслием, поскольку они были "беззаботные, веселые, здоровые молодые девушки, идущие на... трудную работу как на праздник. Их веселый смех заглушает подавленные стоны раненых". Для других, малоимущих, война оказалась чуть ли не единственной возможностью заработать себе на пропитание: "это сестры-труженицы из-за куска хлеба, без претензий на похвалу совершавшие подвиги милосердия, безропотно они несли все обязанности..." Были женщины, для которых занятие новой деятельностью стало следствием тяжелой внутренней травмы, связанной, например, с потерей любимого человека, а были и такие, у которых действительное искреннее самоотверженное служение больным переплеталось с внутренним тщеславием: они постоянно стремились подчеркнуть свои собственные заслуги. Вполне понятно, что сделавшие сознательный выбор сестры, "готовые положить свою душу и жизнь на служение страждущему человечеству", были крайне редки. Их было мало, но они были, и "крест на груди служил для них действительным выражением присутствия в сердце Бога". Работавшая в тылу сестра назвала таких женщин исключением из правил - святыми, "которыми держался грешный город".

Юридическое и административное положение сестер милосердия в период войны было определено изданными в 1875 году "Правилами о сестрах Красного Креста" и правилами, составленными для желающих вступить в сестры Красного Креста только на период войны. Таким образом, изначально разграничивались статусы женщин, работавших в общинах, и тех, кто хотел стать сестрой милосердия временно, в народе прозванных "вольнонаемными", или "волонтерками". Для сестер Красного Креста, согласно названным правилам, православное вероисповедание признавалось необязательным: в их число могли приниматься женщины и других религиозных воззрений. Возраст женщин определялся в границах от 20 до 45 лет, и в отличие от времен Крымской войны, когда многие сестры Крестовоздвиженской общины по истечении года, на который давали обет, возвращались домой, эти женщины были обязаны трудиться неопределенный срок - пока не окончится война. Вольнонаемные сестры, набранные сверх штатных, изначально находившихся в общинах, находились на обеспечении Красного Креста. Из административных функций на них возлагался только контроль за госпитальными служителями, а из профессиональных - составление элементарных лекарств. Женщины-добровольцы получили возможность в течение нескольких месяцев учиться на специальных курсах, создававшихся в разных городах. Естественно, уровень квалификации прошедших подобное обучение был весьма невысок. Впрочем, в Русско-турецкую войну уже появляются настоящие женщины-профессионалы: фельдшера и врачи , - но их было крайне мало, поскольку систематическое медицинское образование для женщин в России еще отсутствовало.

Задолго до основного потока вольнонаемных сестер в Болгарию отправились отряды уже проверенных "старейших" общин. В июне-июле 1877 г. в Румынию и на Кавказ было послано семь групп, меньше 20 человек в каждой. 32 крестовоздвиженские сестры во главе с Щеховской и Надеждиной действовали у основной переправы русских войск через Дунай близ Зимницы, позднее их сменили сестры общины Святого Георгия. 27 сестер Георгиевской общины во главе с уже пожилой, но неутомимой Е. П. Карцевой до переправы русских войск трудились на этапах в Румынии, а потом попали в Болгарию. Они были из числа немногих медиков, допущенных на передовые позиции близ осажденной Плевны, где находился Склифосовский - решительный противник присутствия женщин на передовой (подобное разрешение выдавалось только главными уполномоченными Общества Красного Креста). Условия, в которых оказались женщины из этого отряда в Боготе, им самим с трудом поддавались описанию: "Весь госпиталь раскинут на вспаханном поле: и потому - грязь непроходная и до того клейкая, что через несколько шагов, вы таскаете как бы страшные кандалы; а при малейшем дожде до того скользко, что двигаешься с постоянным страхом. Зимой со всех сторон занесены палатки госпиталя. Сестры сильно перезябли, они помещаются доселе в юртах - дырявые стены юрт дают свободный ход всем четырем ветрам, дождь и снег проскользают постоянно неожиданными гостями. Пол промерзший; а после полудня или после топки - грязь и слякоть. К утру юрты так стынут, что нужно отогреть заледеневшие сапоги прежде, чем надеть их. Если ночью была вьюга, то платье выгребают из-под снега и тут же надевают его. Одна из сестер слегка отморозила себе ноги. Все эти невзгоды переносятся пока бодро и весело, всякий новый сюрприз в юрте, в роде ледяных сосулек... застывших сапог, отогреваемых на жаровне, возбуждает смех. Серьезно больных... нет, но прихварывают постоянно. Старушка (Карцева. - А. П.) переносит пока войну геройски". Карцева писала о себе в Россию: "Не тоскуйте обо мне! По милости Господа, я молодцом, и, кроме начавшегося к осени ревматизма, никаких недугов не знаю". Сестры Карцевой, последовавшие за стремительно передвигавшимися русскими отрядами, преодолели Шипкинский перевал и, пройдя почти через всю Болгарию, трудились в Адрианополе и Филиппополе, в непосредственной близи к Турции. В Яссах с июня 1877 г. находился отряд Свято-Троицкой общины (20 человек) во главе с весьма пожилой настоятельницей Е. А. Кублицкой. В числе этих сестер находилась баронесса Ю. П. Вревская, друг и корреспондент И. С. Тургенева, который при ее отправлении на Балканы в качестве сестры милосердия писал: "Мое самое искреннее сочувствие будет сопровождать Вас в Вашем тяжелом странствовании. Желаю от всей души, чтобы взятый Вами на себя подвиг не оказался непосильным..." Ю. П. Вревская заразилась пятнистым тифом и умерла в одном из госпиталей 5 февраля 1878 г. Именно в память о ней в сентябре того же года Тургенев создал одно из своих стихотворений в прозе.

К концу 1877 г. поток мелких отрядов общинных сестер и женщин-добровольцев был приостановлен, так как начальство сочло достаточным их наличное число в военных госпиталях. Однако в начале 1878 г. в армии разразилась эпидемия сыпного тифа и значительная часть медицинского персонала им переболела, так что с февраля на театр войны был организован второй поток вновь подготовленных сестер. Более того, около 50 женщин, по расстроенному состоянию здоровья вернувшихся в Россию, снова отправились в Болгарию и на Кавказ, стремясь туда с завидным упорством. По примерным подсчетам в войне в качестве медицинского и санитарного персонала участвовало около 1300 женщин. Из них более сорока скончалось, и практически все перенесли ту или иную форму тифа или лихорадки.

Поскольку сестры находились в подчинении у двух организаций: военного ведомства и Красного Креста, то взаимоотношения этих организаций во многом определяли ситуацию в среде медицинского персонала, а складывались они далеко не лучшим образом. Общество Красного Креста располагало огромным количеством средств, поскольку в войну ему удалось собрать более 9 миллионов рублей, из которых 1 миллион так и не был истрачен. Однако на театре войны эта организация играла вспомогательную роль, поскольку не было продумано устройство подвижных лазаретов близ мест сражений, приютов для выздоравливающих, этапов по эвакуационному пути, "летучих" перевязывающих отрядов для подбирания раненых после сражения. Выбор большинства уполномоченных Красного Креста, по словам одного из очевидцев, был весьма неудачен. Представители военного ведомства видели в новоявленном обществе помощи больным крупного соперника, с которым постоянно вели вражду, несмотря на то, что Красный Крест контролировал лишь 1/10 часть медицинских учреждений в период Русско-турецкой войны. Их недовольство иногда имело под собой основания, когда, например, дамы из высшего общества, работавшие в лазарете одного из провинциальных городов, закармливали больных бисквитами, вареньями и другими сладостями вопреки отчаянным протестам врачей, а потом этих уже избалованных и капризных больных переводили в госпиталь военного ведомства, где они, не привыкшие к лишениям государственных военных учреждений, своими претензиями доставляли множество хлопот начальству. Только когда лазареты Красного Креста закрылись после окончания военных действий и остались одни военно-временные и постоянные госпитали, деятельность благотворительного общества обратилась исключительно на них, в результате чего между ним и военным ведомством установилось определенное согласие. Как ни странно, по замечанию одной из сестер, "несмотря на роскошь и удобства лазаретов Красного Креста, мы, сестры, предпочитали служить в военных госпиталях". Согласие между двумя ведомствами было более-менее достигнуто лишь на Кавказе, где Красный Крест ограничился лишь помощью госпиталям военного ведомства, не создавая свои, что было гораздо практичней, целесообразней и дешевле, чем на театре войны в Болгарии.

Вот как современник тех событий В. И. Немирович-Данченко описывал рабочий день сестер в одном из госпиталей: "День сестры милосердия начинался очень рано. Еще все спит кругом, а дежурная сестра уже поднимает своих подруг, просит помочь ей... В госпитальных шатрах - смрад и духота. Тускло мерцают в душном воздухе свечи и лампы. Раненые не знают покоя. Стоны слышатся повсюду. В разных местах - зовут сестру. Нужно перевернуть больного, поправить ему подушку, покрыть его одеялом.

Требуется при этом исправлять и самую черную работу, потому что больничная прислуга еще спит; она так умаялась за день, что ее не разбудишь громами небесными. Забывая прежние привычки, подавляя отвращение к неопрятному делу, сестры служат больным и ночью. Поработав накануне до позднего вечера, удалось наконец им отдохнуть, но не надолго: еще далеко до света, а их уже будят идти в палату. У многих раненых сошли перевязки, грей воду - отмывай корпию, накладывай опять бинты; другим нужно лекарство, у третьего от крови, проступившей насквозь, - заскорузло и коробится белье, надо переменить, сам раненый не в силах этого сделать. Раненные в голову страдают сильнее других; они ничего не сознают, им приходится силою разжимать зубы и вливать лекарства. За ночь у многих простыни испорчены - нужно очистить воздух, сменить постельное белье... Работы, пока настанет утро, по горло.

Наконец являются врачи, но с их появлением сестрам не легче. Сестра, сделайте то и то, подержите больного... Сестра, принесите гигроскопической ваты, подайте шину... Где лубки? Сестра, дайте воды... Начинаются перевязки... Каждый вершок бинта снимается тщательно и осторожно, всякое место, пропитанное запекшеюся кровью, отмачивается; корпия снимается медленно, чуть ли не нитка за ниткой, чтобы не потревожить свежей раны. Промыть ее и перевязать вновь - уже более легкое дело. Но ранее этого нужно научиться преодолевать и стыдливость, и брезгливость, когда вид иных зияющих ран доводит мужчин до дурноты. На долю же сестер выпадали более тяжелые перевязки. Каждое прикосновение к живому месту крайне болезненно для больного: нужно все это сделать возможно нечувствительно для него и в то же время скоро, так как еще сотни больных ждут своей очереди".

Часто сестрам в качестве прачек приходилось мыть и стирать больным белье. Иногда, в моменты затишья, приходилось писать для раненых письма домой - в целом рабочий день растягивался от 6-7 часов утра до 8-10 вечера.

В эту войну активно применялась система рассеивания больных, предложенная еще Н. И. Пироговым, когда раненых после оказания первой необходимой помощи сразу переправляли в Россию, и стационарные медицинские учреждения на фронте не создавались. По Черному морю больных везли на пароходах, по Дунаю - на баржах, от Зимницы (границы Румынии с Болгарией) до Фратешти (Румыния, близ Бухареста) - по грунту на гужевом транспорте, а от Фратешти до границы с Россией уже пролегала железная дорога, по которой курсировали товарные, пассажирские и военно-санитарные поезда, использовавшиеся для перевозки раненых. От Зимницы до Фратешти ходило несколько сот подвод, и на тысячу больных приходилось примерно 2-4 сестры, на санитарных поездах военного ведомства столько же сестер обслуживало 300-400 раненых, лучшими были условия на поездах Красного Креста (к концу войны их было 23), где на 200 раненых (в вагоне 10 человек, всего - 20 вагонов) полагалось девять сестер милосердия. При всей своей неотлаженности эвакуационная система действовала довольно эффективно, поскольку за время войны через медицинские пересыльные пункты, которые обслуживало около 200 сестер, прошло около 900 тысяч раненых. Сам Н. И. Пирогов, уже весьма пожилой, совершил поездку по военным госпиталям и остался весьма доволен виденным. О том, как проходила транспортировка, писала сестра Георгиевской общины, сохранившая свое имя в тайне. Она сопровождала транспорт с больными, прибывший в Тырново 8 августа 1877 г. Больных сперва проверили по спискам, затем в приемном покое устроили перекличку и лишь после этих процедур распределили по госпитальным палаткам, естественно, не покормив, так как накануне на них не было выписано порций, а специально еду никто готовить не собирался. В военном госпитале в Тырново более полугода находилось не менее одной тысячи человек - иногда их число вырастало до трех тысяч. В Габрово же за неимением мест в госпитале транспорты порой приходилось отправлять далее, и остановка делалась лишь для того, чтобы покормить и наскоро обработать раненых: в таких случаях сестры брали необходимые медикаменты и шли в поле, где стоял транспорт, делая перевязки прямо в повозках. Когда начались холода, транспортируемым больным стали выдавать тулупы, правда, как и во время Крымской войны, всего лишь около 20 на 150 раненых, а при окончательной отправке больных тулупы забирали назад. Между тем, по выражению одной сестры милосердия, с наступлением зимы 1877/78 гг. Красный Крест "замерз": его помощь резко сократилась, - в Тырново от него было прислано 60 тулупов и 50 пар чулков на транспорт в 500-600 человек. Уполномоченного Красного Креста в это время в Тырново не было, а его помощник в отсутствие начальства опасался исполнять просьбы сестер о помощи.

Как часто бывает, история редко кого-то учит. В эту войну фактически повторилась та же ситуация, что и в Крымскую. Можно сказать, события, связанные с уходом за больными, разворачивались по спирали, когда на разных уровнях, в иных условиях и ситуациях повторялось одно и то же: больные могли быть не кормленными в течение нескольких дней, примерно столько же ждать перевязки и т. д. 8 сентября 1877 г. будущий известный врач С. П. Боткин, отправившийся в Болгарию во главе отряда Георгиевской общины, в местечке Горный Студень сделал следующую дневниковую запись: "Люди остаются и без еды, и без перевязки по суткам и более; все это кричит, стонет, умоляет о помощи..." С 31 августа по 2 сентября в госпиталь Булгарени, рассчитанный на 600 человек, поступило более пяти тысяч раненых, ко 2 сентября в нем оставалось примерно 2300 человек, из которых более полутора тысяч содержалось под открытым небом. Этих раненых обслуживало 10 врачей, 200 сестер милосердия и несколько санитаров. Палатки, по мнению Пирогова и Склифосовского, в гигиеническом отношении были гораздо лучше других помещений в теплое время года, но широко использовались они из-за нехватки мест в госпиталях. Из тех же соображений впервые в эту войну под Галацем были применены войлочные юрты.

Медицинский персонал вел отчаянную войну с отдельными представителями хозяйственной части, так что один врач даже счел вполне справедливым "весь госпитальный личный состав, за исключением врачей, заменить женщинами, в качестве фельдшериц, сиделок и прислуги, разумеется, хорошо подготовленных", исключив при этом всякую самовольную их деятельность, не согласованную с докторами. На кухне приходилось на ночь опечатывать котлы, в которых готовилась еда для раненых. Однажды после двойного взвешивания мяса, доставленного на кухню: вечером и на следующий день утром, - вес его неожиданно уменьшился на восемь килограммов. Повар эту необычайность объяснял способностью мяса за ночь "усыхать". В такого рода условиях ничего необычайного не представляли камушки в вареном рисе, подозрительного вида чай, резиновые котлеты и овсяная каша, напоминавшая, по свидетельству самих раненых, помои, где "крупинка за крупинкой бегает с дубинкой".

Особое явление представляли из себя назначенные из рекрутов полуграмотные фельдшера. Как заметила одна сестра, нравственная чистота солдата исчезает, как только его положение повысится. Едва обученные, эти псевдомедики уже сознавали свое достоинство, исправно выпивая водку, предназначенную для больных, и вмешиваясь в предписания врача, перекраивая их на свой лад. В эту войну появились и братья милосердия, которые, по мнению очевидцев, в значительной степени дискредитировали свое звание. Возможно, неудовлетворительная деятельность братьев милосердия была связана с неопределенностью их положения, поскольку, считая себя равными сестрам, но не обладая необходимыми знаниями, они были не в состоянии делать перевязки и другие процедуры. Впрочем, и среди братьев милосердия встречались и исключения, в частности лица духовного сана: монах и священник, прибывшие с Соловецких островов. Не следует забывать, что и условия, в которых трудились врачи, были крайне тяжелыми не только физически, но и морально, что выдерживали не все. Во Фратешти одной сестре милосердия пришлось работать с заканчивавшим последний курс ординатором, который одновременно готовился к экзамену и лечил больных: все его предписания невозможно было выполнить в точности при одной сестре на 64 раненых в палатках и 120 - в бараке, к последним врач даже и не заглядывал по недостатку времени. Одному раненому с отмороженной ногой он назначил перевязки с различными кислотами на каждый палец ноги: на один - карболовую, на другой - салициловую и т. д. Бедная сестра, в спешке не раз перепутав лекарства, в конце концов стала все пальцы перевязывать карболовой кислотой как наиболее известным для нее средством, поэтому ей было очень совестно, когда ординатор, осматривая ногу больного, оставался довольным своими опытами.

Иногда пылкое и излишне горячее желание добра солдатам не очень умелых сестер наталкивалось на грубость и непонимание со стороны самих больных, которые начинали сердиться на порядки в госпиталях, жалуясь, например, на еду: "Это не бульон, а помои какие-то! Даром что ли я за вас кровь проливал!" Бедная сестра, на которую обрушились эти нарекания, оказывалась в полной растерянности. На другой день врач, узнавший об этой истории, выбранил больного, но сестре от этого лучше не стало, так как ее заподозрили в том, что она о своих неудачах доносит начальству, оказываясь в результате не только виновной, но и смешной. Заслужить уважение солдат, по словам одной из сестер, можно было лишь справедливостью в обращении с ними. Когда один больной начал привередничать, отвергая сахар и табак, раздаваемые от Красного Креста сверх положенной нормы, она со спокойным видом отдала его пайку соседям. Самолюбие солдата было задето, а сестра заметила, что он не барин и его претензии не стоят особых хлопот. В некоторых случая она напускала на себя обиженный или сердитый вид по отношению к больным со сложным характером - на последних это производило определенное воздействие. Зато если сестре удавалось добиться к себе любви и уважения, сами солдаты стремились ей всячески угодить. На Кавказском фронте очевидец зарисовал характерную сценку: в Тифлисе сиделка из крестьян стала читать больному книжку; благодарный слушатель силился находить чтение интересным, однако не выдержал, устал и заснул. Книга оказалась грамматикой латинского языка - бедный больной не решился сказать любимой сиделке, что подобного рода произведения его совсем не интересуют, и заставлял себя слушать.

Иногда женщины, обладавшие разными профессиональными знаниями, сами между собой не ладили - это были впервые появившиеся на театре войны фельдшерицы и сестры милосердия. Во Фратешти первые полностью оттеснили сестер, сосредоточив в своих руках основной уход за больными. Названный пункт, по выражению одного из уполномоченных Красного Креста, представлял из себя "гнилое, заразное болото, гнездо тифа". Действительно, поскольку через эту станцию шла транспортировка больных, то устроить временный госпиталь было удобнее прямо рядом с платформой, откуда начиналась железная дорога через Румынию к Южной России. Одно время сестры вообще здесь жили на открытом воздухе, в грязи, поскольку вблизи станции обнаружился исток ручьев, и из-за обильного скопления влаги образовывалось настоящее болото, а у самой платформы - озеро вязкой грязи. Поздней осенью ноги тонули в ней по самое колено; одна сестра из жалости отдала больному свои сапоги, оставшись в старых и ободранных башмаках - на другой день ей пришлось ходить босиком. Все вокруг будто дышало заразой, поэтому и врачи и сестры, работавшие во Фратешти, переболели тифом. В такой критической ситуации сестры из-за фельдшериц оказывались временно занятыми лишь в момент подвоза новой партии больных для сортировки. Характерно, что конфликты возникали именно тогда, когда не все были заняты работой. Фельдшерицы соглашались на сотрудничество лишь при условии, что сестры будут находиться у них в полном подчинении, поэтому последние убивали время, болтая и слоняясь из одной госпитальной палатки в другую, в то время как на одну фельдшерицу приходилось в общей сложности около 180 человек, и она не успевала делать ежедневные перевязки, обрабатывая раны хирургических больных через 2-3 дня. Когда же одна настойчивая сестра стала доказывать, что из-за подобной халатности могут возникнуть нагноения, заражение крови или гангрена, фельдшерица обидчиво рассмеялась, заявив, что доктор "запрещает частым промыванием бередить раны". Старшая сестра мало занималась описанными проблемами, да и к мнению ее мало кто прислушивался, поскольку она была назначена во Фратешти по протекции и никак не могла выйти из романтической эйфории, восклицая: "Я желала быть в огне, в сражениях, на передовых пунктах, а меня вон куда послали, точно в ссылку!"

В то же время на некотором удалении от станции Фратешти располагался стационарный госпиталь, оказавшийся зараженным из-за скопления в нем больных; закрыть его начальство не решилось по причине значительных средств, затраченных на его строительство. В этом госпитале на 1800 больных приходилось три врача и сестры из Благовещенской общины, которых возглавляла старшая, бывшая супругой генерала; она никогда к больным не ходила, но усиленно делала вид, что занята письменными делами. Неудивительно, что генеральша вскоре была смещена, а большинство сестер при таком управлении просто разбежалось - осталось только три. Именно сюда попала одна сестра, оказавшаяся в полном недоумении, поскольку буквально на расстоянии одной версты от госпиталя, находилась станция Фратешти, где обиженные фельдшерицами сестры слонялись без дела. Впрочем, в подобной неорганизованности, нельзя было обвинять только последних: чтобы добиться перевода сестры со станции в зараженный госпиталь следовало преодолеть массу бюрократических проволочек. 110 больных в том барачном отделении зараженного госпиталя, куда она наконец попала, были либо тифозными, либо уже переболевшими тифом. Первые, как потом вспоминала сестра, с налитыми кровью глазами кричали нечеловеческим голосом, будучи привязанными "горячешной рубахой" к кровати, иные лежали в беспамятстве. Помочь им было почти невозможно - сестра лишь клала руку на лоб беснующимся, которые постепенно утихали. Этому госпиталю Красный Крест ничем не помог, и тем не менее в таких страшных условиях четыре сестры проработали, не ссорясь и не враждуя, два месяца, потому что их объединил самоотверженный труд и великий дар любви.

Действительно, за шквалом похвал, которые обрушились на сестер после войны со страниц газет и журналов от лица общественности, постепенно растворялся истинный образ немногих, кто искренне ухаживал за больными и боролся со множеством бед как от собственных болезней, так и от сложных взаимоотношений с больными, врачами, фельдшерами и даже другими сестрами. И хотя темные стороны человеческой жизни всегда видней, ни одно сестричество не выдержало бы испытания временем, если бы среди этих женщин не было таких служителей, которые, взявшись за плуг, никогда не оглядывались назад, неизменно в радости возвращаясь к месту своих трудов. "Что влекло их надевать эмблему милосердия - красные кресты на грудь, - писал в своем дневнике один офицер, - и что заставляло их бескорыстно жертвовать покоем, а иногда и жизнью? Если бы в рядах их стояли пожилые люди, для которых наступила пора думать об искуплении грехов и добрыми делами загладить свои ошибки, а то большинство была молодежь свежая и полная надежд. Искали ли они сильных ощущений, или рвались из будничной, неинтересной жизни, чтобы сознавать, что хоть раз в жизни они исполнили завет Бога-Человека?.."

Вышеназванная сестра в конце концов заразилась и была отправлена на лечение в особую больницу Красного Креста для медицинского персонала. "Несмотря на прекрасный уход, - писала она, - я... чувствовала себя более несчастной и одинокой, чем во Фратешти: там я все же была между своими, а здесь, бессильная, я была в совершенной зависимости от чужих мне людей, относившихся ко мне как к одному из номеров, за которым они обязаны были смотреть..." Незадолго перед описанными событиями сестре довелось встретиться с врачом, который еще ранее направлялся во Фратешти. Он перенес три формы тифа: сыпной, брюшной и возвратный, и бритый, с дрожащими руками, все равно ехал в это "гнилое заразное болото", шутя, "что судьба ему покровительствует, давая возможность изучить тиф во всех его проявлениях на собственной его, докторской, особе". На вопрос же сестры, не боится ли он еще раз заразиться (что действительно произошло позднее), он ответил: "Но ведь там больные..."

Общины сестер милосердия в последней четверти XIX века

Все участвовавшие в Русско-турецкой войне женщины были удостоены специально учрежденной медали, а пятеро получили особые серебряные - "За храбрость". Кроме того, был введен знак отличия Красного Креста двух степеней (в виде креста красного цвета, в золотом и серебряном ободе соответственно) для женщин, трудившихся на поприще ухода за больными.

Большинство сестер после Русско-турецкой войны вернулось в Россию осенью 1878 г., отслужив, таким образом, в Болгарии, Румынии и частично Турции более одного года. Многие, кто шел на работу ради заработка, по своем возвращении оказывались совсем необеспеченными. Другие, отправляясь на войну, оставляли единственные источники своего пропитания - вновь устроиться на службу было трудно. Кроме того, большинство этих женщин перенесло если не тиф, то, по крайней мере, сложные стрессовые ситуации и огромное физическое напряжение: для возвращения к мирной жизни требовался некоторый период реабилитации. В этом смысле общинные сестры оказались в лучшем положении, так как вернулись под кров своих общин - неимущие вольнонаемные снова очутились в тяжелой ситуации.

Красный Крест по вышеуказанным причинам взял на себя расходы по оплате проезда сестер в Россию и обеспечение первого месяца их пребывания на родине, что, однако, не являлось глобальным решением проблемы, связанной с формированием постоянных кадров среднего медицинского персонала. Возникла необходимость обеспечения вернувшихся с фронта сестер, с одной стороны, а с другой - создания постоянных организаций, подготавливающих медицинский персонал. Одной из них стала образованная сразу после войны Главным управлением РОКК Касперовская община сестер милосердия в Одессе.

В то же время Главное военно-медицинское управление сочло необходимым организовать подготовку сестер милосердия для создания резерва, так как, по примерным подсчетам, для мобилизации в случае войны их могло потребоваться около трех тысяч. В 1893 г. эта цифра определялась уже вдвое большей, тогда как реально РОКК мог предоставить в распоряжение военного ведомства лишь 1300 сестер. Указанный факт стал дополнительным импульсом для создания новых общин. Если на 1879 г. в ведении РОКК, кроме вышеназванных организаций, существовали: община сестер княгини Барятинской и Александровский отдел сестер Красного Креста в Петербурге, общины в Гельсингфорсе, Тамбове, Вильне, Варшаве, Киеве - всего менее тридцати, - то к 1900 году их число увеличилось до 84. Географически их распределение по стране можно представить следующим образом: крайний северный город, где существовала община сестер милосердия, - Архангельск, крайний западный - Варшава, южный - Тифлис, восточный в европейской части России - Екатеринбург, а крайний восточный город за Уралом - Хабаровск.

Обучение сестер производилось под надзором специальных отделов Красного Креста, образованных РОККом в первой половине 1879 г. С 80-х гг. при некоторых общинах создаются постоянные курсы для подготовки женского медицинского персонала: Мариинской в Киеве, святой Евгении в Петербурге, Харьковской и некоторых других. В 1888 г. в Санкт-Петербурге был образован комитет попечения о сестрах милосердия: в его ведении находились вопросы, связанные не только с профессиональной подготовкой женщин, но и с трудоустройством, а также опекой престарелых тружениц. Впрочем, вопрос о пенсионном обеспечении сестер в полной мере разрешен еще не был. Названный комитет основал общину сестер для ухода за больными в частных домах - ранее Красный Крест такого рода помощь не оказывал. В том же году в Москве был создан аналогичный петербургскому комитет "Христианская помощь", организовавший свою общину и приют для пожилых сестер (ул. Писемского, 9).

В 90-х гг. XIX века в некоторых уездах возникли сельские общины для оказания помощи пострадавшим от инфекционных, эпидемических заболеваний и стихийных бедствий. Одними из первых таких организаций стали Епифанская община, созданная в мае 1893 г. в Епифанском уезде Тульской губернии, и община в селе Подбережье Новоладожского уезда Петербургской губернии (1895 г.). В последнюю принимались девушки, начиная с шестнадцати лет, то есть с более раннего возраста, чем это было принято в столичных общинах: от приходящих требовалось лишь иметь минимальное образование в объеме программ церковно-приходских школ. Однако уездные общины не получили широкого распространения, так как на съезде земских врачей в 1895 г. было решено не создавать их в значительном количестве по причине недостатка средств у земств и невозможности дать женщинам серьезную профессиональную подготовку.

Перед Русско-японской войной, в 1896 г., в Москве под эгидой местного отделения Общества Красного Креста и по инициативе московского Дамского комитета, а именно, его председательницы Агафоклии Александровны Костанда, возникает Иверская община сестер милосердия (Малая Якиманка, 17; здания детской больницы неотложной помощи № 20). При общине в 1896 г. был заложен храм, освященный лишь в 1901 г. Община была рассчитана на 20 сестер, что, естественно, не могло решить проблему с нехваткой медицинского персонала в Москве. С момента своего возникновения община находилась под высоким покровительством великой княгини Елизаветы Федоровны и ее супруга великого князя Сергея Александровича. На протяжении своего существования Иверская община сохраняла тесные отношения с Елизаветой Федоровной, которая постоянно поддерживала общину, что в 1916 году в своем приветственном слове великой княгине особо подчеркнул духовник общины отец Сергий Махаев. Первой настоятельницей общины стала М. Н. Угрюмовская, под ее началом в первый год находилось лишь четыре сестры, прием в общине вели 22 врача, отобранные специально по конкурсу и посменно ведшие прием больных. В зданиях общины располагались общежитие сестер, аптека, лаборатория, приемные покои, три врачебных кабинета, операционная и палата на две койки. Вскоре были подведены водопровод и канализация, керосиновое освещение было заменено газовым.

В 1897 г. Сергей Александрович решил отправить санитарный отряд Иверской общины из двадцати человек, снаряженный Елизаветой Федоровной, на театр греко-турецкой войны, но не в греческую, а в турецкую армию. Начальником отряда был назначен В. Джунковский. Другой отряд Главное управление РОКК отправило из Петербурга в греческую армию. В помещении Иверской общины в присутствии Великой Княгини был отслужен напутственный молебен, после которого Елизавета Федоровна благословила каждого из отъезжающих образком Иверской Божией Матери и простилась со всеми, пожелав счастливого пути и благополучного возвращения.

В Фарсале, куда 5 мая прибыл отряд, для госпиталя был предоставлен дом Греческого наследного принца. Груз сестер и врачей прибыл только к полудню следующего дня, в самый разгар приема раненых, которые начали поступать после битвы под Домокосом с семи утра. Своих перевязочных пунктов у турок не было, первая помощь оказывалась, в основном, личными усилиями военного руководства. Через некоторое время в доме уже не было свободного места, раненых стали класть в саду и прямо на улице, где многим пришлось провести сутки и более. Турки, которых уже в первый день привезено было более трехсот, буквально лежали друг на друге, полы были залиты лужами крови, по дому чувствовался гнилостный запах. От совершенного заражения воздуха спасало почти полное отсутствие стекол в окнах, из-за чего был постоянный приток свежего воздуха.

На первое время до прибытия грузов перевязочные материалы были позаимствованы у французских медиков. Весь первый день в трех комнатах дома шли перевязка и ампутации, в большой комнате сестры наскоро перевязывали тех, кому даже не была оказана первая помощь. Все без исключения члены отряда переносили раненых, держали их во время операций, кормили. Непривыкшие к такой заботе турецкие солдаты необычайно ценили всякое проявление внимания к ним и были преисполнены благодарности. Удивление персонала вызывало огромное терпение раненых, от лежащих на полу изуродованных людей почти не было слышно стонов.

После прибытия груза ценой огромных усилий удалось к вечеру устроить три палаты и разместить там 17 тяжелораненых, оборудовать операционную и приготовить ужин на 200 человек, которых в течение дня поили чаем. Все было необычайно трудно, учитывая, что все время требовалась помощь переводчика, как на кухне, так и в палатах. Все делалось в ужасной спешке и с крайним напряжением сил. К 12-ти часам ночи все валились с ног, а половина раненых еще не была перевязана, притом, что прибывали все новые и новые их партии. Так продолжалось на протяжении трех дней.

Французские доктора советовали членам отряда надеть полумесяц вместо креста, поскольку в крест могли стрелять албанцы. Полумесяц надевать не стали, но и крест поначалу носили только сестры. На третий день работы повязку с красным крестом надел Джунковский, а затем и доктора. Когда госпиталь был окончательно устроен, рядом с российским флагом был поднят и флаг Красного Креста, на воротах повесили фонарь с красным крестом. Все обошлось благополучно, поскольку к этому моменту отряд приобрел уже полное доверие, турки даже стали отдавать на хранение свои деньги.

Масса иностранцев посещала госпиталь, в нем перебывали все военные агенты. Банковский паша докладывал султану, что русские устроили образцовый госпиталь и благодаря им можно надеяться спасти много раненых.

Во второй половине мая новые раненые перестали поступать, прежние стали поправляться, и возник вопрос об их эвакуации, а также о дальнейшей судьбе самого госпиталя. Решено было отправить раненых в Лариссу. Прощание с ними было очень трогательным, некоторые плакали, расставаясь с врачами, а некоторые даже целовали руки, не зная как еще выразить свою благодарность. Одной из причин этой благодарности было глубокое равнодушие, которое проявляли к ним турецкие доктора и вообще большинство начальников.

После эвакуации больных 29 мая в госпитале оставалось всего семь человек. В связи с этим была отправлена телеграмма русскому послу о том, что отряд прекращает свою деятельность в Фарсале и ждет его указаний для возвращения в Россию. Врачи и сестры имели очень изнуренный вид. Жизнь в госпитале не могла не сказаться на здоровье членов отряда. Низкое сырое место, плохая вода, недостаток питания при большой усиленной работе, - все это не могло быть полезным, а постоянное напряженное состояние сестер и врачей, слишком однообразная жизнь, невозможность даже в свободное время совершать прогулки без сопровождения конвоя из турок влияли и на нервы.

По ошибке султану было доложено о предстоящем прибытии из России в Истамбул нового госпиталя на 500 кроватей (имелся в виду Иверский госпиталь на 50 кроватей, который уже находился в Фарсале). Чтобы исправить ошибку, было признано желательным остаться еще на некоторое время для работы в турецкой столице. Тем более, что султан непременно желал оказать отряду гостеприимство. Он распорядился, чтобы за его счет отряду отвели дворец в Бешикташе. Условия жизни в Константинополе были совсем иные, чем в Фарсале. Сестры и врачи были размещены с большим комфортом, стол был очень хороший, разнообразный, лишений никаких.

Барак на 100 кроватей, к которому был прикреплен отряд, находился в Ильдизе в 15 минутах езды от помещения отряда в Бешикташе. Устройство барака и его оборудование были прекрасными и совершенно не соответствовали виденному в действующей армии. Во время первого осмотра и перевязки раненых выяснилось, что некоторые больные прежде побывали в Иверском госпитале в Фарсале. Надо было видеть их восторг при виде русских врачей и сестер, раненые плакали от радости, обнимали их. Слух о приезде отряда быстро распространился по всему госпиталю и все раненые из Фарсала, бывшие в состоянии двигаться, сошлись к бараку, радостно приветствуя врачей и сестер - многие просили о переводе к ним.

Несмотря на хорошие условия работы, болезни среди членов отряда не прекращались. Почти все сестры и врачи более или менее серьезно переболели. Заболел и сам Джунковский. Отряд возвратился в Россию только в июле 1897 г. (Материал по истории отряда В. Джунковского Иверской общины любезно предоставлен клириком Иверского храма иереем Геннадием Егоровым).

В 1897 г. в Иверской общине была открыта хирургическая клиника с операционной и шестью палатами на 16 коек. Стационарное лечение было платным. К началу XX века здесь уже трудилось 47 сестер и 24 испытуемых - к этому времени помощь была оказана более, чем 40 тысячам больных, половина которых была прооперированна. Сестер отбирали довольно тщательно: принимались девушки и женщины, как мирянки, так и монахини, с образованием не ниже четырех классов гимназии. В июне 1900 г. по распоряжению Главного управления РОКК пять сестер Иверской общины во главе со старшей Анной Куликовой были отправлены в Забайкалье, где формировались воинские части русской армии для подавления Ихэтуаньского восстания в Китае. Эти сестры действовали в лазаретах Приамурья и Манчжурии, иногда перевязывая раненых в полуразрушенных фанзах, претерпевая множество лишений от неустроенности, скудного питания и морозов. Вернулся этот отряд лишь в июле 1901 г. Позднее на Дальний Восток был направлен второй отряд из 16 сестер под началом пяти врачей и настоятельницы А. К. Пиваркович. Уже 20 сентября он развернул в Благовещенске лазарет, где стали лечить первых пострадавших, которых к началу октября оказалось около тысячи. 5 октября отряд переместился в Хабаровск, куда раненые поступали вплоть до января 1901 г.

Перед войной с Японией некоторые русские сестры участвовали в боевых действиях в период англо-бурской африканской войны. Буры - потомки европейских переселенцев-протестантов, главным образом голландцев, бежавших в Южную Африку от религиозных преследований времен Реформации XVI века. Обжитые ими территории (совр. ЮАР) были богаты алмазами и золотом, поэтому они быстро стали объектом завоеваний со стороны Британской империи.

Осенью 1899 г. на общественные пожертвования был сформирован санитарный отряд от Комитета помощи бурам, состоявшего из живших в Петербурге голландцев. Независимо от них в Африку был направлен отряд Красного Креста. Первый отряд наполовину состоял из голландцев и наполовину из русских, в него вошли несколько сестер из Крестовоздвиженской (старшая сестра в отряде Иозефина Ежевская), Георгиевской и Александровской общин. Из общины св. Георгия была оставившая интересные воспоминания об этом путешествии сестра С. В. Изъединова. Характерно, что у сестер отряда красный крест был нашит на задней части косынок, "чтобы англичане по нас не стреляли, когда мы станем удирать", ехидно замечала Изъединова.

Сестры обслуживали лазарет, рассчитанный на 40 коек. Условия были сложными уже из-за одних климатических условий, когда дневная жара + 40° сменялась ночным холодом - 7°. Сестрам, кроме того, не повезло с размещением лазарета, который из-за громоздкости оборудования не мог перемещаться быстро, а поскольку линия фронта непредсказуемо менялась, походный госпиталь часто оказывался там, где военные действия не велись и приходилось простаивать, так как при отсутствии раненых медицинская помощь никому не требовалась. Так, например, произошло в Ньюкастле, лазарет которого позднее, с изменением фронта, был завален работой. В другом месте, после перемещения отряда в Попларс, по замечанию той же Изъединовой, "выбор доктором фан-Леерсумом дома для устройства перевязочного пункта был столь удачен, что на нем разорвало первую английскую бомбу". К 1900 году, тем не менее, все участвовавшие в англо-бурской войне русские сестры благополучно возвратились в Россию.

Сестры милосердия в Русско-японскую войну 1904-1905 гг.

Русско-японская война 1904-1905 всколыхнула русское общество целой войной ненависти и презрения к японцам. Помимо общих исторических причин, именно недооценка противника и самонадеянная уверенность в быстром и победоносном завершении войны обернулись для России страшной катастрофой.

В отличие от Турции, которая в период войны с Россией часто пренебрегала нормами международного права в отношении раненых, Япония в начале XX века была одной из реальных участниц международного общества Красного Креста. В ведении японского Красного Креста, находившегося под высоким покровительством самого императора и императрицы, находились и организации сестер милосердия. Собственно, организованная помощь больным в Японии берет свое начало с 1887 г., когда впервые возник женский союз Красного Креста, в который вошли знатные японки: принцессы из императорской фамилии и высокопоставленные дамы. К началу Русско-японской войны их насчитывалось примерно 800. В японские общины не принимались женщины, вынужденные искать пропитание для семьи, и замужние, то есть организации сестер в каком-то смысле были элитными, состоявшими из обеспеченных людей. Возраст сестер определялся в рамках от 17 до 30 лет, кроме того, вводилось забавное ограничение в росте: сестры не должны были быть ниже 1 м 37 см.

Основное обучение проводилось в токийском центральном госпитале - в провинциальных городах имелись лишь курсы. Подготовка длилась три года, впрочем, во время войны этот срок мог быть сокращен. Помимо дисциплин, связанных с медициной, сестры изучали основы организации армии и флота, различия видов оружия, состав отдельных частей войск, а также один иностранный язык, в основном, английский. Сестры приносили присягу и обязывались прослужить Красному Кресту пятнадцать лет. Впрочем, призывы носили нерегулярный характер: лишь во время стихийных бедствий или войны. В последнем случае сестры попадали во вспомогательные отряды или в резерв. В течение 12 часов после получения соответствующего приказа женщина должна была на него ответить, а через такой же промежуток времени уже находиться на месте, указанном начальством. Уход за больными в Японии не был связан с религиозными воззрениями: например, буддийские монахини никогда подобными вещами не занимались. В Русско-японскую войну в состав общин входило около трех тысяч человек, оказавших помощь примерно 6,5 тысячам русских пленных.

С началом новой войны Российский Красный Крест не сумел обеспечить нужное число медицинского персонала, и в результате огромного спроса на женский труд требования общин к поступавшим были сведены к минимуму. Подготовка была самой разнообразной: от шести недель до четырех лет, среди сестер были как малограмотные, так и выпускницы иностранных университетов. Естественно, по причине такого разброса в знаниях качество работы женщин во многом зависело от их общего уровня образования, поскольку краткого предварительного обучения (в среднем 1,5-3 месяца) было недостаточно для подготовки профессионалов. В этом смысле, более опытными были сестры Евгениевской и Кауфманской общин, имевшие общее среднее образование. Ознакомиться же с уровнем знаний сестер заранее врачам не представлялось никакой возможности, и случалось, что сиделка выполняла фельдшерские обязанности, а знающие фельдшерицы в санитарных поездах занимались, например, кормлением больных, раздачей белья и тому подобным.

Сложным и запутанным был вопрос о субординации сестер. Официально они находились в подчинении лишь у уполномоченных РОКК, но в реальности их действиями могли руководить сами общины. В свою очередь, попавшие в военные госпитали автоматически переходили в ведение военного ведомства, а распределенные в санитарные поезда подчинялись и главному врачу, и коменданту поезда. Показательна история Александры Митрофановны Григоровой, которая с тремя другими сестрами неожиданно была вызвана в один из тыловых госпиталей, начальник которого перессорился с уже работавшими здесь сестрами и уволил их, сгоряча отправив запрос на новых работников. Позднее уволенные сестры решили примириться с начальством и слезно просили прощения. Смягчившийся инспектор вернул их обратно, а прибывшие пять сестер оказались не у дел. Их позднее прикомандировали к другому госпиталю, но довольно долгое время женщины не могли найти ни квартир, ни работы на новом месте.

Кроме того, среди деятелей военного ведомства существовало неофициальное предубеждение против сестер милосердия, которым, по их мнению, вообще было не место в полевых подвижных госпиталях или военно-санитарных транспортах - они лишь сиделки, и им следует строго подчиняться военно-медицинскому начальству. Вольнонаемных же сестер предлагалось вообще не допускать в действующую армию. Военное ведомство интересовал только профессионализм сестер, а не уход как таковой, что ярко иллюстрирует приказ военного начальства, вполне способный стать лозунгом: "Не сестра милосердия та, в чьей душе много места для женщины".

Материальное обеспечение сестер было неодинаковым. В общинах в мирное время они жалования не получали, но в период войны сестрам полагалось определенное содержание, часто зависевшее от материального положения их общин: 5, 20 или 30 рублей в месяц. Состоявшим при военном ведомстве платили больше, иногда до 90 руб. плюс суточные в среднем по полтора рубля. Такая заработная плата действительно могла считаться высокой, если сестры за свой счет не обзаводились формой, не оплачивали квартиру и не возникали другие непредвиденные расходы. Например, в одном из тыловых госпиталей сестры получали зарплату 32 рубля в месяц, а фельдшер - 3 рубля, но квартира с питанием женщинам обходились в 20 рублей в месяц, тогда как фельдшеров содержал госпиталь. В ряде случаев военное ведомство брало часть расходов на себя, поэтому многие сестры из материальных соображений, как и в Русско-турецкую войну, охотнее шли в военные госпитали, а не учреждения РОКК. Более того, по этим же мотивам могли переходить из одного госпиталя в другой - это, в основном, касалось менее зависимых от общин вольнонаемных сестер. Однако и работа и условия здесь были гораздо более тяжелыми: в плавучем лазарете "Монголия", находившемся в ведении РОКК, где трудилась О. А. Баумгартен, на 200 раненых полагалось пять врачей, одиннадцать сестер и пятьдесят санитаров - рядом же курсировал госпитальный пароход "Казань", подчиненный военному ведомству, и здесь тысячу больных обслуживали лишь две сестры из Евгениевской и Касперовской общин.

Красный Крест, получивший в качестве пожертвований около 20 миллионов рублей и вещей на несколько миллионов, опять проявлял неоправданную щедрость. Впрочем, не следует всю картину российской благотворительности окрашивать в темные цвета, потому что в японскую войну общество на самом деле старалось оказать посильную поддержку раненым. Например, великая княгиня Елизавета Федоровна, встав во главе особого комитета по оказанию помощи больным и раненым, снарядила десять летучих отрядов, две баржи с медицинским оборудованием, четыре этапных лазарета, ледоделательный завод, вырабатывавший почти две тонны льда в сутки. В Кремлевском дворце ею был устроен склад по сбору пожертвований на помощь раненым, где она и находилась в момент гибели мужа.

Всего в Русско-японскую войну в военных госпиталях трудилось около двух тысяч женщин. По официальной статистике известно, что в Забайкальском районе в учреждениях Красного Креста находилось около 200 сестер милосердия.

Навязчивой идеей практически всех сестер стало желание попасть на передовые позиции. Особенно к этому стремились волонтерки. "Мысль, что настоящая работа не в тылу, что они нужнее там, где бьются, - их постоянно преследовала и не давала спокойно работать в том месте, куда они были назначены", - писал позднее в своем отчете главный уполномоченный Красного Креста П. Кауфман. Ему вторит одна из сестер: "Мысль о передовом госпитале влекла нас всех…" Сестры стремились хотя бы в Харбин, где было ближе к линии фронта. Раз попав в Харбин, сестры уже не хотели возвращаться в тыл. Действительно, на передовых позициях часто не хватало рук из-за огромного наплыва раненых, но это происходило лишь в момент боя, нерегулярно - после же довольно быстрой эвакуации в Центральную Россию госпитали на передовой работали в меру наличных сил, а лишний медперсонал томился от бездействия. Несколько иной была ситуация в тылу, где какое-то время после прихода транспорта с больными также начинался аврал, но в ряде госпиталей больные перед дальнейшим продолжением пути задерживались на продолжительный срок, и работа здесь была не в пример тяжелее и изнурительнее, чем на фронте.

Большинство женщин, отправлявшихся на передовую, переживало психологический шок, поскольку внезапно менялось все: условия жизни, работа, круг общения. Жизнь на перевязочных пунктах здесь была нервозной и страшной. "Чувства окаменели, приходилось думать только о том, чтобы выполнять свою обязанность". Кроме того, на передовой возникала непосредственная военная опасность, как вспоминала та же сестра, попавшая в одну из китайских деревень: "Едва мы выбрались за околицу, как один из снарядов ударил в фанзу, где помещался наш персонал, и мы видели, как рухнула она. Вот, если бы знала моя мама про все эти ужасы. Я была еле жива от страха". При спешном отступлении из одной китайской деревни в другую близ Мукдена работа сестер, делавших перевязки, оказалась бессмысленной, когда больных беспорядочно распихали по вагонам, а потом разгружали в песочный буран. "Смерть нас уже не потрясала, - вспоминала одна сестра, - но мучения живых людей так разнообразны и так ужасны в этом разнообразии, что никакая привычка не могла примирить с ними, и каждый раз переворачивало душу".

Транспортировка больных в эту войну проводилась самыми разными способами. Раненых могли помещать на носилки между двумя мулами и даже велосипедами, на двуколки, в крытые фуры. В Китае существовали рикши - люди, работавшие в качестве лошадей, впрягавшиеся в небольшие одноместные коляски; они возили раненых, которые были в состоянии сидеть. Существовали арбы, неудачно оборудованные для перевозки людей; они представляли собой повозки, к бортам которых были приделаны дугообразные рамы: если их обтянуть чехлом, получался фургон. К рамам на ремнях прикреплялись носилки с больным, которые, качаясь, создавали высокий центр тяжести, из-за чего арба становилась очень неустойчивой. Ближе к российским территориям, к северу от Китая, где проходили основные боевые действия, начиналась железная дорога.

Иногда лазареты из-за перегруженности не могли принять прибывших на санитарных поездах больных - тогда сестры брали медикаменты и шли перевязывать в вагоны, что напоминало ситуацию в Русско-турецкую войну. И здесь, как и на передовой, было тяжело.

В особой ситуации оказался медицинский персонал, попавший в Порт-Артур, портовый город на юге Китая, арендованный Россией и во время войны осажденный японцами с июля по декабрь 1904 г. Здесь находились 51 штатная сестра из общин святой Евгении, святого Георгия, Квантунской (Мариинской), Кронштадтской и Касперовской и довольно много вольнонаемных - всего около двухсот человек. Собственно на передовой никто из них не находился: все трудились в госпиталях города. Именно сюда попала искательница приключений Ольга Аполлоновна Баумгартен. О том, какими кошмарными в период осады были условия, свидетельствует ее попутное замечание, что в ноябре 1904 г. мясо собаки в городе стоило 48 копеек за фунт (большие деньги по тем временам), при этом русская общественность еще и упрекала защитников Порт-Артура в преждевременной сдаче, поскольку со стороны казалось, будто город мог продержаться дольше.

Естественно, после передачи русских раненых японцам в госпиталях от безысходности началось беспробудное пьянство, как среди госпитальных служителей, так и среди солдат, без конца повторявших: "Да, зачем сдали Порт-Артур? Куда лучше было бы взорвать".

Уход за русскими ранеными со стороны японцев в японских этапных лазаретах, где не было российского контроля, был ужасен, над ранеными могли издеваться. Зато там, где контроль имелся, условия содержания больных были прямо противоположными. Сестрам в начале января 1905 г. было предложено покинуть город, так как раненые солдаты были переданы японцам, но женщины отказались покинуть Порт-Артур и изъявили желание следовать за больными в Японию. В Русско-японскую войну это был не единственный факт, когда сестры остались с больными, попавшими в плен. Известен случай, когда после взятия японцами Цайцзягоу Управление Красного Креста предложило медперсоналу его покинуть. Санитары согласились, а сестры милосердия нет.

Вне русского и официального японского контроля в капитулировавшем Порт-Артуре было небезопасно и русскому медперсоналу, единственным охранительным знаком которого являлись повязки с красными крестами. Японцы-часовые, охранявшие вход в госпиталь, могли для обогрева нижнего этажа развести на жестяном подносе костер, дым от которого поднимался в палаты, где лежали больные; могли даже из чистого любопытства бесцеремонно вваливаться в сестринскую. Последний факт особенно раздражал сестер, которые пожаловались японскому врачу, повесившему над их дверями табличку с непонятной японской надписью. Зрителю со стороны представился уникальный случай наблюдать занимательную картину: подбежит особо прыткий японец к сестринской, соберется войти, посмотрит на надпись, прочтет, отшатнется, отдаст честь и бежит дальше. Возможно, здесь сыграло роль внутреннее уважение солдат к собственным сестрам милосердия.

В начале февраля 1905 г. в Порт-Артур прибыл американец-фотограф, мечтавший снять молящуюся сестру милосердия у постели находящегося при смерти больного, так как, по его словам, в Америке очень любят такие сенсационные снимки. Он был весьма расстроен, узнав, что боевые действия не ведутся, однако попросил О. Баумгартен попозировать ему для снимка. Та попросила лечь на койку почти выздоровевшего здоровенного раненого и страдальчески глядеть на фотографа, а сама села рядом и начала читать ему сказку. Американец был в восторге, но когда он открыл объектив, умирающий расхохотался. В спешном порядке находившегося при смерти пришлось менять на еще более здорового по виду. На этот раз снимок вышел.

В 20-х числах февраля 1905 г. все сестры были вынуждены покинуть город и отправиться в Россию, тогда как раненых отправляли в Японию уже в качестве пленных. "Сестрица, - говорили на прощание больные Ольге Баумгартен, - вот как только вы уедете, мы и начнем буянить: пущай японец нас узнает. Больно обидно оставаться без вас".

В тылу работа протекала более размеренно, но не менее напряженно. По воспоминаниям А. М. Григоровой, трудившейся в одном из госпиталей, ее суточное дежурство начиналось с двух часов дня, и каждые два часа приходилось делать обход своего корпуса, а один раз в смену - всего госпиталя, где содержалось 600 больных. Правда, подобные дежурства были нечасты: примерно раз в две недели, - остальное время работа была дневной: "...Мы очень мирно и дружно принялись за дело все - доктор, фельдшер, служитель и я, - все были довольны друг другом".

Обед в этом госпитале происходил следующим образом. Служитель вносил в коридор ведра с супом, и больные с чашками в руках пристраивались в очередь за едой. Наиболее бойким сестрам удавалось первым выхватить порции для своих больных (микроскопические частички мяса в супе доставались только избранным) - тихим же еды иногда недоставало. Потом приносили ведра с кашей и большой металлический лист с котлетами. При раздаче поднимался невероятный гвалт: больные толкались, служители и сестры постоянно друг с другом бранились, и первым постоянно приходилось жаловаться на офицеров, составлявших порционные списки, - те, в свою очередь, недостачи сваливали на ответственную за кухню сестру. Ужин состоял из слитых вместе щей и супа: "и вид, и запах его были еще более непривлекательны, чем за обедом". Некоторым слабым больным в небольших количествах давалось молоко "синеватого" цвета.

К Новому году начиналась подгонка всех расходных статей, поэтому при обнаружении перерасхода для экономии целые отделения сажали на жидкую овсянку и полфунта (ок. 250 г) черного хлеба на человека. В другом госпитале, в свою очередь, считалось неэкономным выдавать белый хлеб и два куска сахара к чаю, тогда как тратились большие деньги на внешнее благоустройство госпиталя, не связанное с улучшением положения больных.

За различные провинности главный врач имел право сажать госпитальных служителей на несколько дней под арест. Григорова, жалея последних, часто брала на себя их вину, поскольку сестру милосердия эта кара постичь не могла. Однажды ей пришлось целый день обивать пороги четырех различных учреждений, чтобы выяснить судьбу одного несчастного больного, попавшего за какое-то дело в карцер - его, несмотря на волокиту, освободили. Главный же врач потом жаловался на то, что сестра плохо смотрит за порядком. С другой стороны, госпитальные служители и надзиратель быстро привыкали к взаимным пререканиям с начальством, к крику, угрозам и арестам, обращая на них мало внимания, - подобные инциденты их только озлобляли, и из заключения они выходили только с желанием отомстить тому, кто их подвел.

Среди работавших вместе с Григоровой сестер распространялось состояние, которое справедливо было бы назвать "комплексом санитарки", когда трудолюбивые и исполнительные женщины наводили в палатах абсолютные порядок и чистоту, но хлопотать о нуждах больных перед врачом не собирались, считая, что "их обязанность - смотреть за порядком и угождать начальству, а главное - не беспокоить доктора" из-за плохого ужина, жалоб больных и тому подобных вещей. Формально они были правы. Григорова же, сама едва сводившая концы с концами, не могла допустить, чтобы ее больные в чем-то терпели нужду, покупая им на свои гроши еду и лекарства. "Как много не отдавали бы мы своим больным, все это было бы только должное: обязанности сестры неограниченны". Начальство это прекрасно понимало и запретить "совать ей нос во всякое дело" не могло, но существование ее в госпитале постепенно становилось невыносимым из-за недовольства ее внеслужебной деятельностью.

Многие солдаты, призванные из запаса, заболевали по пути на фронт, и врачи из сострадания иногда давали им "отдохнуть" в госпитале, но часто выписывали их не вполне поправившимися. Григорова просила за этих несчастных, за что ее стали обвинять в отсутствии патриотизма. "Но как же можно было заставлять стремиться в бой слабого, страдающего одышкой, задыхающегося от кашля человека, у которого вдобавок осталась на родине семья в пять-шесть человек детей, без средств и без работника, да еще когда он знал, что и взяли-то его незаконно, для того, чтобы можно было оставить дома богатых и с протекцией, молодых и здоровых". "Все ваши усилия, - заявил ей один из докторов, - вся ваша борьба - то же, что борьба русских в Порт-Артуре, и кончится тем же... вас сломят". Действительно, пришлому человеку изменить что-либо в отделении было почти невозможно: "Надо было или хладнокровно относиться к существующему порядку вещей, или изображать русских в Порт-Артуре..." - горестно шутила сама Григорова. "Мои больные... сами старались всячески мне сделать приятное, чистили и убирали все, что могли. Они видели, что я расстроена и сами плакали..." По всему госпиталю Григорову судили и пересуживали, считая, что она не в состоянии справиться с отделением, которое взяла на свое попечение. "Я была очень одинока в то время", - писала Александра Митрофановна. Именно в такую тяжелую минуту она случайно попала в Иверскую часовню, находившуюся в этом же городе, где встретилась с неким старцем Антонием, убедившим ее в том, чтобы она никуда не просилась переводиться, а уж на войну, о чем она давно мечтала, ехать ей совсем не по силам: все устроится само собой, потому что "Господь Сам знает, какой кому крест посылает". Для некоторых сестер война изменила их собственный взгляд на церковь, помогла увидеть ее совсем под другим углом зрения. "Я полюбила небольшую светлую церковь", - вспоминала другая сестра, неожиданно из столичной шумной жизни перенесенная в малолюдный подмосковный лазарет. Никогда ни в Петербурге, ни в Казанском соборе, ни в своем приходе, ни в домашней церкви "не молилась я так горячо, как в этой белой небольшой церкви, в которой в первый раз в жизни я стала молиться не за себя только, не за своих только близких, а "за всю братию и за вся христианы"".

"Мало-помалу, - писала Григорова, - я начала привыкать к своему положению парии в глазах начальства, сначала очень тяготившему меня". Она была прикреплена к палате, где содержались заключенные (около 15 человек): присланные из дисциплинарных батальонов или с гауптвахты солдаты, отбывавшие наказание часто за грубость начальству в пьяном виде. В эту палату сестра имела право только иногда заходить, и больше ничего не делать. Врачебные визитации здесь производились упрощенным способом. "Ну, как дела?" - спрашивал, заглядывая за дверь палаты врач, обращая внимание, главным образом, на то, все ли на месте. Истории их болезни он перелистывал пару раз в неделю. Не заходил он в палату, поскольку многие из заключенных были неврастениками, и однажды один из них нанес врачу несколько пощечин, сорвав погоны за то, что тот накричал на другого слабого больного, не вставшего при его появлении. Этого неврастеника упекли на каторгу на двенадцать лет. Один из врачей не раз третировал больных, запрещая им сидеть на заправленных кроватях, поясняя, что больные могут либо стоять, либо лежать под одеялом, при этом ни стульев, ни скамеек в арестантской палате не было. С трудом сестре удалось убедить доктора, что в данном случае он не прав.

В декабре, на Рождество, арестанты перепились, устроили драку, а их лечащий врач и надзиратель все свалили на Григорову "за то, что она требовала постоянно чистого белья... воду и чай вовремя". Доктор так поступил еще из страха как перед заключенными, так и перед своим начальством. Впрочем, независимо от Григоровой, пьянка повторилась и на Новый год. Сами заключенные говорили, что вынуждены быть грубыми и запугивать: иначе их уморят с голоду или холоду. Сами изрядно сквернословили, а один из них прямо заявил сестре, что в первую неделю после поступления новенького они стремятся убить в нем всякую надежду и веру в Бога, и это им иногда удавалось. Не только для общества, но даже и для своих близких такие люди становились изгоями. Поскольку арестантов боялись, у них были и определенные льготы, например, курение в палате; кроме того, они держали у себя собачку и кошку, возможно, из-за того, что главный врач терпеть не мог всякого рода живность. После того, как собака ощенилась, больные стали кормить щенков своим обедом. "До самого конца моей службы, - писала Григорова, - я должна была считаться с их обидчивостью, недоверием и подозрительностью; вообще они далеко не были так просты сердцем, как мои вольные больные. Зато и полюбили они меня, как те и не могли любить, - как единственную радость и утешение". Так оправдались слова старца Антония о том, что ее полюбят еще больше, несмотря на все невзгоды. Действительно, когда Григорова ухаживала за одним арестантом, суровым и насмешливым сибиряком, она его убеждала бросить пить и курить. Неизвестно, серьезно ли подействовали ее слова на него, однако при прощании после выписки больной сказал сестре, что дал обет бросить пить и курить.

Видимо, успехи Григоровой в арестантской палате не очень понравились начальству, и сестру вновь перевели на этот раз в заразное отделение, где содержались больные с рожистым воспалением (около 10 человек). Здесь Григорова застала типичную, но ненормальную картину: грязное рваное белье, матрасы, набитые даже не трухой, а пылью, одеяла без пододеяльников и т. д. Местная старшая сестра постоянно бранилась с госпитальными служителями, пользуясь при этом особо изысканным лексиконом: видимо, по этой причине никто не хотел идти сюда работать. Но и здесь сестра нашла в себе силы начать работу сначала. "То, что все называли моим баловством, не портило их (больных. - А. П.), а пробуждало в сердцах их давно замолкнувшие струны кротости и прощения".

В конце концов Григорову выжили из госпиталя, когда главный врач назначил ее в прачечную, где ранее вообще сестры не работали. В ответ на ее отказ доктор вспылил и дал сестре отставку. "Всякий с удовольствием поговорил бы с ним так, как я, и никто не смел, и всем было приятно, - что нашлась такая, которая его не побоялась". Одна сестра так и сказала Григоровой, что сама поступила бы также, если бы не приходилось многое терпеть из-за семьи, которую надо было кормить. Вся дисциплинарная палата сочувствовала уволенной: по словам одного заключенного, после пятимесячной службы быть прогнанным "от таких людей не только не обидно, а напротив, почетно".

Чуть позже Григорова попала в Тобольск, с ее отъездом начавшее было выправляться положение арестованных больных резко ухудшилось: те по-старому стали озлобляться и устраивать бунты. Сама она после описанных перипетий заработала перемежающуюся лихорадку. А в 1905 году холода грянули уже в сентябре. Тобольский госпиталь к резким климатическим изменениям подготовлен не был: в окна не вставили специальные зимние рамы, не хватало дров, купить и достать которые, кроме того, было крайне сложно, потому что страну будоражила первая революция.

В связи с революционными событиями начались забастовки и митинги. Один больной, посетивший такого рода собрание, со вздохом сказал Григоровой: "Да что, сестрица, уж так неумно, что и слушать нечего". Тем не менее одна сестра с интересом посещала такого рода мероприятия и даже сама иногда выступала. Из-за простоев на железной дороге связь с внешним миром практически прервалась. Конец войны и заключение мира расхолаживали: все в госпитале стали относиться к своему делу спустя рукава. В городе начались беспорядки. Народ собрался у архиерейского дома и стал просить епископа отслужить молебен, двинувшись в центральный собор с импровизированным крестным ходом, неся иконы и портреты императора. А несколько тысяч человек, в свою очередь, накануне решило собраться у собора и провести очередной митинг, на который двинулась вторая толпа. В результате столкновения народа и вмешательства жандармов началось целое побоище с человеческими жертвами. В эту сумятицу среди случайных прохожих попала и сестра-активистка: ее смяли и чуть не затоптали ногами. Григорова эту сестру позднее отчитала за то, что та со своими прогрессивными идеями совсем забыла о больных. "Наша сестрица, - шутили раненые, - она такая, что если бы ее побил кто, да потом пожаловался, что его кулакам больно, она бы и его пожалела".

Вскоре госпиталь стали расформировывать, и Григорова отправилась домой. "...Мы расставались унылые, измученные, с издерганными нервами, и настроение наше соответствовало суровым и темным ноябрьским дням". Такое ощущение складывалось у многих сестер, которые, оглядываясь кругом, "понимали огромную нелепицу, не нужную и вредную людям. Наши усилия спасти людей от страданий тонули, как капля в море, в усилиях других причинить страдания". Тем не менее эта физическая и духовная усталость не могла затмить впечатление, что "за этот год мы все поневоле, самыми обстоятельствами, принуждены были жить не обычной своей эгоистичной жизнью", и это время было "самым светлым кусочком" жизненного пути каждой сестры милосердия.

Женское медицинское образование в России и за рубежом в XIX - нач. XX вв.

Поскольку к началу XX века общины сестер милосердия в России стали фактически средними медицинскими учреждениями, в значительной мере утратив первоначальное религиозное содержание, важно вкратце остановиться на развитии женского образования в России, Западной Европе и США.

В 1757 г. в России впервые было создано училище повивальных бабок. Лекции в нем читались на дому у каждого врача, акушера или профессора два раза в неделю. Впрочем, говорить о систематическом акушерском образовании для женщин в это время еще не приходится: за полвека училище выпустило всего лишь 94 акушерок, а в конце XVIII века официально на одну губернию или уездный город полагалась одна повивальная бабка - при таком раскладе единственного училища для подготовки профессиональных акушерок было явно недостаточно. Лишь в начале XIX в. были учреждены повивальные институты при Воспитательных домах Петербурга и Москвы с двухгодичным обучением, а к середине XIX в. аналогичных учреждений в России существовало уже шесть. Среди них, кроме названных, довольно известными были училище для повивальных бабок при Калинкинской больнице в Петербурге, повивальная школа при Мариинском Родовспомогательном доме, Закавказский повивальный институт; школы для акушерок создавались и в некоторых земствах.

В 1818 г. было издано высочайшее повеление о подготовке к службе сиделок, которые должны были пройти курс обучения санитарно-гигиеническому уходу за больными в больницах. А в начале 50-х гг. при Воспитательном доме Санкт-Петербурга была образована "Школа русских нянек", в которую принимались воспитанницы от 14 до 18 лет, обучавшиеся в течение 1-2 лет уходу за младенцами. В 1877 г. школа была упразднена.

Примерно в это же время (1854 г.) в Петербурге возникает первое собственно фельдшерское училище, куда, в свою очередь, принимались воспитанницы Петербургского воспитательного дома в возрасте от 15 до 18 лет - всего до 20 человек. Впрочем, в училище по своему желанию могли поступать и другие девушки. В первые два года они выслушивали теоретическую часть, в программы училища входили курсы по анатомии, физиологии, фармакологии, рецептуре, десмургии, частью хирургии. На третий и четвертый год обучения полагалась практика, проходившая в нескольких больницах Петербурга, в том числе и той, где трудились сестры Крестовоздвиженской общины. В 1859 г. училище выпустило первых фельдшериц. Надо отметить, что училище начало функционировать в момент появления первых женских гимназий в России.

В 1862 г. фельдшерское училище было слито со "Школой русских нянек", но число учащихся в объединенном учреждении опять-таки не превышало 20-30 человек. С 1872 г. в училище вводились новые правила, согласно которым воспитанницы должны были носить форменную одежду, жить при Воспитательном доме на казенном содержании, но при этом получать жалование в размере 120 руб. в год (10 руб. в месяц). Практический курс сокращался до одного года, а теоретический, наоборот, увеличивался до трех лет. Образование велось по программам, утвержденным Министерством внутренних дел для земских фельдшерских школ. Кроме уже указанных дисциплин, ученицы прослушивали дополнительные углубленные курсы по уходу за роженицами и новорожденными. Выпускницы обязывались прослужить в лечебных заведениях своего ведомства не менее шести лет.

В том же, 1872, году в Петербурге при рождественской барачной больнице под начальством главного доктора И. В. Бертенсона была создана школа фельдшериц, после войны именовавшаяся школой лекарских помощниц. Сперва Бертенсон собрал всего лишь четырех постоянных слушательниц, число которых к концу семестра возросло до 20 - на этой основе фельдшерская школа для женщин и была официально открыта 27 июля 1872 г. Обучение на курсах длилось три года, и если в 1872 г. в школе состояло 40 слушательниц, то к 1878 г. на всех трех курсах их было уже 94; 35 выпускниц отправилось на театр Русско-турецкой войны, во время которой две фельдшерицы скончались.

При общине св. Георгия при активном содействии С. П. Боткина также была создана школа фельдшериц, устав которой был утвержден лишь в 1877 г. В ней училось около 30 человек. Официально она просуществовала недолго: около пяти лет. Аналогичные школы возникают при Покровской общине в Петербурге и при братстве святой Марии в Москве. К концу 70-х годов XIX в. в России существовало уже 12 женских фельдшерских школ и курсов.

В последней четверти XIX в. фельдшерское женское образование, хотя и развивалось, но очень медленными темпами, а некоторые школы закрывались, как, например, в 1882 г. школа при Георгиевской общине закрылась за недостатком средств. Зачастую функции сестер милосердия и фельдшериц в больничных условиях не различались, сводясь к санитарной работе, хотя квалификация фельдшериц была гораздо выше. Позднее в отдельных городах, таких, как Тверь, Калуга и др., стали появляться смешанные фельдшерские школы для мужчин и женщин. В большинстве случаев все фельдшерские школы были платными, а в бесплатных выпускницы брали на себя обязательства прослужить в соответствующем ведомстве определенный срок.

Если среднее медицинское образование в России, хотя и медленно, но все же постепенно становилось женщинам доступным, то с высшим ситуация была гораздо более сложной. После Крымской войны в России зародилось женское движение за равноправие с мужчинами, и именно с этого времени понятие эмансипация общественным мнением в России стало восприниматься резко негативно, отожествляясь с нигилизмом. Эту точку зрения коротко и ясно выразил князь В. Мещерский во время Русско-турецкой войны: "Много они (по контексту: "лже-либералы" и "тупоумные прогрессисты". - А. П.) создали: тип стриженой нигилистки и больше ничего". С другой стороны, и духовенство было обеспокоено возникновением высшего женского образования как попыткой женщин самоутвердиться в отрыве от духовно-нравственных основ Православия. Такое мнение было высказано епископом Томским, а позднее и митрополитом Московским Макарием (Невским): "Справедливо, что истинно-образованная женщина, при добром нравственно-религиозном направлении, есть, по слову мудреца израильского, дорогая жемчужина. Но в том наше и горе, что таковую жену, которая соединяла бы с образованием добродетель, найти трудно... Грустно видеть безбожного мужа науки, но еще печальнее видеть таковую женщину. От женщины без веры, без Бога веет холодом, как от статуи, по виду прекрасной, но лишенной жизни. Женщина без веры, без нравственности может принести обществу гораздо больше зла всякого рода, чем мужчина безбожный или нравственно развращенный". При этом епископ Макарий при правильном духовном устроении общества не исключал допущения женщин к высшему образованию: "Женщина врач, для лиц своего пола, женщина акушерка, женщина сиделка у одра больных - все это такого рода деятельность, которая наиболее свойственна женщине, и в некоторых случаях исключительно ей принадлежащая".

Тем не менее, смутное противостояние женскому образованию как одной из форм самоутверждения женщины надолго затормозило его развитие в России. Впрочем, появление хотя бы одного прецедента вызывало к жизни множество проблем. В марте 1861 г. домашняя учительница Л. Ожигина подала в Харьковский университет прошение с целью получить разрешение посещать лекции на Медицинском факультете. Совет университета, а затем и попечитель учебного округа к окончательному решению прийти не смогли. Плутая по инстанциям, прошение дошло до министра просвещения, который, в принципе не имея ничего против, передал его Александру II, а тот, в свою очередь, решил вообще рассмотреть вопрос о допуске женщин к высшему образованию наряду с мужчинами. Главное правление училищ запросило на этот предмет все российские университеты: Петербургский, Киевский, Казанский и Харьковский дали положительный ответ, а Московский и Дерптский - отрицательный. Позднее изучение данной проблемы было передано в комиссию, составлявшую новый университетский устав, и пока она работала, в ряде университетов при отсутствии прямого запрета женщинам было разрешено посещать лекции, а две дамы даже были приняты в Медико-хирургическую академию. В конце концов большинство членов названной комиссии, сославшись на недостаточную подготовку представительниц слабого пола к университетскому образованию и возможные "моральные последствия", выступило против высшего образования для женщин, что нашло недвусмысленное выражение в новом университетском уставе 1863 г. Женщины, взятые в Медико-хирургическую академию, были отчислены.

Возражения приводились следующие. Прежде, чем заводить высшее женское образование, надо позаботиться об элементарном образовании для женщин; для общегосударственных нужд надобности в первом не усматривается; число женщин, желающих его получить, невелико, а специально для них институтов никто устраивать не будет, - тем более невозможно принимать женщин в уже существующие университеты наравне с мужчинами, поскольку таковой факт понизит "умственный и нравственный уровень этих высших учебных заведений". Но поскольку проблема сама по себе назрела, указанный вопрос не мог считаться закрытым окончательно - он был лишь отложен на определенный срок.

5 мая 1872 г. при императорской Медико-хирургической академии в виде эксперимента было решено открыть четырехгодичный "курс для образования ученых акушерок". Само название было весьма характерным, поскольку лишний раз подчеркивало, что в области медицины женщина должна ограничиться только акушерством. Особое значение в этом деле сыграла записка шефа жандармов, поданная императору. В ней говорилось, что весьма желательно отвлечение русских женщин от обучения в зарубежных университетах, куда (главным образом, в Цюрих) многие из них направлялись для получения высшего образования - там они и набирались чуждых социальных идей. Надо прекратить, говорилось далее в записке, "игру в науку" тем женщинам, которые все-таки имеют негласный доступ к общественным занятиям, так как они отождествляют науку со смутными социальными идеями, набираясь глупостей от таких же незрелых студентов.

Изначально установленный лимит приема слушательниц не соблюдался, как в первый, так и в последующие годы: в 1872-1873 гг. вместо положенных 70 было принято 89, а в 1876 г. на курсах обучалось 130 женщин. Примерно половина из них перед этим кончили гимназию. Программа нового учебного заведения в своей основе соответствовала программе академии, но в ней не преподавались древние языки, которые вообще в женских гимназиях не изучались; для женщин был сокращен курс теоретической и оперативной хирургии, о нервных и глазных болезнях, а предметы, связанные с судебной медициной, эпизоотией и ветеринарией, не преподавались вовсе - вместо них студентки более углубленно, чем простые лекари, изучали акушерство, гинекологию и детские болезни. В 1876 г. женские курсы были отделены от медицинской академии и переведены в ведение Николаевского военного госпиталя, а обучение стало пятилетним. Фактически, с этого момента "курс для ученых акушерок" превращается в женские врачебные курсы. В этом же году их окончило пять женщин.

Новое учебное заведение не имело государственных дотаций и существовало исключительно за счет частных пожертвований и платы за обучение, которое, следовательно, оказывалось доступным немногим. Летом 1877 г. было издано распоряжение, согласно которому 52 слушательницы курсов были отправлены на войну и трудились под руководством опытных профессоров; две из них скончались (одна - в результате неудачно проведенных опытов). Первый настоящий выпуск состоялся уже после войны, в 1878 г., когда окончившим курсы было присвоено звание лекарей. Впрочем, так продолжалось недолго: уже в 1887 г. курсы были закрыты по инициативе военного министерства, которое в своем ведомстве признало их существование ненормальным. В свою очередь, Министерство внутренних дел и Министерство народного просвещения отказались принять учебное заведение под свой контроль. Таким образом, в 1887 г. состоялся последний выпуск (88 чел.). Все выпускницы курсов получили временные свидетельства, замененные на дипломы только в 1898 году, когда, наконец, была утверждена их форма.

К началу 90-х годов в России было более 500 женщин-врачей. К этому времени в стране развернулось широкое общественное движение в поддержку высшего женского образования, и в 1897 г. в Петербурге опять-таки на собранные частные средства был открыт Женский медицинский институт. Он, как и курсы, не обеспечивался государством, поэтому плата за пятилетнее обучение вводилась довольно высокая, а учиться здесь могли женщины, получившие предварительное среднее образование: кончившие гимназию с медалью или отличием, поскольку в 1900 г. конкурс был три человека на место, - в момент открытия произвели набор в 190 человек. Формально новый институт был поставлен ниже медицинских факультетов университетов: выпускницы могли занимать врачебные должности только в женских отделениях больниц, не имели права самостоятельно проводить судебно-медицинскую экспертизу, не допускались к соисканию степени доктора медицины, вследствие чего доступ к профессуре для них закрывался. Лишь в 1904 г. институт был принят в ведение Министерства народного просвещения, и на слушательниц были распространены права студентов медицинских факультетов. В 1913-1914 гг. здесь училось более 1200 женщин.

Революция 1904-1905 гг. также сыграла определенную роль в развитии высшего женского образования в России, поскольку сразу после нее женщин стали принимать почти во все университеты. Правда, в 1907 г. министр просвещения распорядился принятых студенток из высших учебных заведений отчислить. С другой стороны, начавшийся процесс оказался необратимым: открывавшиеся в эти годы учебные медицинские заведения для женщин приобретали университетский статус, - создавались медицинские факультеты на высших женских курсах в Москве (1906 г.), Одессе (1906), Киеве (1907), в 1910 г. возник Харьковский женский медицинский институт.

После второй революции, в 1918 году, все перечисленные учреждения были преобразованы в институты для совместного обучения женщин и мужчин или же слиты с медицинскими факультетами университетов: отныне женщины стали приниматься во все высшие учебные заведения России. На базе Женского медицинского института Петербурга был сформирован Первый Ленинградский мединститут, а медицинский факультет на высших женских курсах в Москве был преобразован во Второй мединститут.

В США и Западной Европе дела с женским медицинским образованием обстояли почти таким же образом, как и в России: его становление было тесно связано с эмансипацией - борьбой женщин за равноправие с мужчинами.

До начала 60-х гг. XIX в. в университеты США женщины допущены не были. Этот запрет объяснялся неспособностью представительниц слабого пола выдержать умственное перенапряжение, а также возможным падением нравственности в учебных заведениях. Вопрос о приеме женщин в университеты так и не был разрешен положительно, поэтому была осуществлена попытка создать специальное учебное заведение для женщин - медицинский колледж, который Законодательное собрание штата Пенсильвания разрешило открыть 11 марта 1850 г. В первый год сюда поступило 40 человек. От поступавших требовалось иметь среднее образование, по крайней мере, владеть литературным английским языком. Обучение длилось 14 месяцев; выпускницам предоставлялось право самостоятельной врачебной практики. В декабре 1851 г. выдача дипломов первому выпуску вызвала открытое недовольство и волнения среди студентов-медиков, так что мэр Филадельфии был вынужден выставить полсотни полицейских перед зданием колледжа. Новая школа оказалась в фактической изоляции, так как Пенсильванская медицинская ассоциация запретила кому бы то ни было с ним сотрудничать, а студентки для прохождения практики не допускались ни в одно лечебное заведение. Через десять лет, в 1861 году, колледжу удалось приобрести в аренду помещение для женского госпиталя, рассчитанного на пять пациенток. Для привлечения больных лечение здесь проходило бесплатно. В 1868 г. руководству колледжа удалось добиться разрешения учащимся посещать общие клинические занятия по внутренним болезням в Филадельфийском госпитале, и только в 1875 г. они приобрели право работать во всех госпиталях Филадельфии, то есть 25 лет колледж был лишен широкой клинической базы.

С 1850 по 1895 г. в США открывается 18 медицинских колледжей, а с 1866 г. начинается прием женщин на медицинский факультет Мичиганского университета. Во все университеты США женщины были допущены, как и в России, только после Первой мировой войны.

В Западной Европе проблема с высшим медицинским образованием для женщин решалась за счет их допуска в уже существовавшие университеты. Таковой систематический прием начал Цюрихский университет в Швейцарии на основании отсутствия в уставе прямого запрета обучать женщин. В 1864 г. сюда поступила первая русская студентка. Примечательно, что в 60-70-е гг. среди учившихся на Медицинском факультете женщин здесь преобладали русские, например, в 1872/73 учебном году из 110 студенток только 14 были не из России. После открытия курса для ученых акушерок в Цюрих стало приезжать гораздо меньше русских студенток, однако здесь они получали возможность сделать научную карьеру, еще не возможную на родине: до 1878 г. семь русских женщин в Цюрихе получило звание доктора медицины.

В Великобритании Совет Эдинбургского университета в 1869 г. разрешил восьми женщинам посещать занятия на Медицинском факультете при условии их раздельного обучения с мужчинами, однако многие студенты и преподаватели воспротивились этому решению, которое в результате было отменено через суд. Тем не менее, в этом же году при Лондонской больнице для бедных вернувшимися из США некими сестрами Блэкуэлл была открыта первая женская медицинская школа. Впрочем, она, как и в Америке, не предоставляла выпускницам прав на самостоятельную врачебную практику и не выдавала диплома, поэтому окончившие ее женщины для подтверждения своего статуса были вынуждены обращаться либо в Медицинское общество Англии, либо в зарубежные университеты. Лишь в 1876 г. английский парламент разрешил допуск женщин в университеты Великобритании. Примерно в это же время женщины допускаются во французские университеты.

В Австро-Венгрии аналогичное решение было принято еще позднее, в 1897 году. Запрет принимать женщин в университеты основывался на различии учебных программ мужских и женских лицеев, поскольку в последних девушкам не разрешалось сдавать экзамены на получение степени бакалавра (аттестата зрелости), без которого в университет поступить было невозможно.

В Германии женщины дольше всего не допускались не только к высшему, но и среднему медицинскому образованию, так что в конце XIX в. даже были созданы специальные общественные организации с целью борьбы женщин за равноправие с мужчинами в области образования. Один такой союз "Женское благо" организовал женские медицинские курсы, преобразованные в начале 90-х гг. в женские гимназии. До 1908 г., когда женщины были наконец допущены в немецкие университеты, дипломы этих гимназий высшими учебными заведениями не признавались.

Сестры милосердия в Первую мировую войну 1914-1918 гг.

О деятельности сестер милосердия в Первую мировую войну известно довольно мало, поскольку большинство событий предшествующих войн было описано спустя какое-то время после их окончания - для воспоминаний и подробных отчетов о сестрах в эту войну времени отпущено не было из-за начавшейся революции. Дошедшие же до нас сведения весьма неполны и мало информативны.

Известно, что к 1915 году в России существовало 115 общин, находившихся в ведении Общества Красного Креста, кроме того, сестры состояли при трех местных управлениях и двух Комитетах РОКК, Евангелическом госпитале и четырех иностранных больницах Петрограда. Самой крупной организацией, насчитывавшей 1603 человека, являлась община святого Георгия. Следующими по численности были петроградские сестричества имени генерал-лейтенанта М. П. фон Кауфмана (952 человека) и святой Евгении (465 человек). Свято-Троицкая община в это время насчитывала 129 сестер, а Крестовоздвиженская - 228. В Иверской и Александровской ("Утоли моя печали") организациях Москвы состояло, соответственно, 365 и 183 сестры. Всего в Москве к началу войны существовало семь общин. Следует уточнить, что в названные списки включались не только женщины, находившиеся на действительной службе, но и сестры запаса, так что реальное их число оказывалось меньшим.

В 1916 году по официальным спискам на фронт было отправлено 17436 сестер, которые обслуживали более двух тысяч полевых и тыловых учреждений Красного Креста: 71 госпиталь, рассчитанный на 44600 человек, этапные и подвижные лазареты, 11 санитарных поездов, передовые отряды, санитарные транспорты, питательные и перевязочные пункты, дезинфекционные камеры, рентгеновские и летучие хирургические отряды, два плавучих госпиталя на Черном море, три бактериологические лаборатории, шесть полевых складов. Средствами передвижения для нестационарных учреждений служило около 10 тысяч лошадей и 800 автомобилей.

Госпиталям приходилось, как и в прежние времена, спешно подыскивать помещения, часто не приспособленные для подобных целей, "так как большею частью единственно пригодными являлись здания, занимаемые правительственными и учебными заведениями". Нередко происходили задержки с их разворачиванием из-за неполучения ответов от надлежащих ведомств, поэтому многие госпитали подолгу простаивали в вагонах до окончательного размещения на конечном пункте. Эвакуация представляла огромные трудности из-за нехватки транспортных средств, в связи с этим раненые размещались в госпиталях неравномерно, например, из города Лодзи в Варшаву в 1914 году одно время в сутки прибывало по восемь с половиной тысяч раненых, и каждый из лазаретов города работал на пределе, принимая вместо положенных 200 человек тысячу, то есть в пять раз больше своих реальных возможностей. Поэтому во многих случаях функции стационарных госпиталей брали на себя передвижные и этапные лазареты, редко работавшие со штатным числом раненых.

На первое ноября 1915 года во всех названных заведениях лечилось около 780 тысяч человек. К этому времени 28 сестер скончалось, заразившись инфекционными заболеваниями, четверо погибло в результате несчастных случаев, пятеро было убито, а двенадцать покончили жизнь самоубийством. После войны предполагалось издать "Золотую книгу" с биографиями всех умерших сестер. Этот проект так и не осуществился, однако в Москве была предпринята попытка создать своего рода мемориал на месте сада села Всехсвятского в виде всероссийского Братского кладбища, где с августа 1915 года были особо выделены участки для сестер милосердия, скончавшихся в Первую мировую войну. Здесь планировалось возведение грандиозного храма, архитектурных памятников и военно-исторического музея. Кладбище после революции было застроено, и только часть его территории осталась свободной - район Серебряного бора на берегу Москвы-реки.

Три сестры милосердия в 1915 году были назначены в особые комиссии Красного Креста, которыми был проведен осмотр германских концентрационных лагерей для русских военнопленных. Аналогичная комиссия с тремя немецкими сестрами была послана для осмотра российских лагерей, где содержались пленные немцы. Русские сестры получили опросные карточки-анкеты, в них указывались общие данные каждого пленного, в том числе его вероисповедание, условия, при которых он попал в плен, общее состояние здоровья - на помощь этим несчастным Красный Крест выделил 60 тысяч рублей. Всего русскими сестрами было осмотрено 115 лагерей. Одна из них, Е. А. Самсонова, оставила весьма тенденциозные записки, в которых мрачными красками изображалось бедственное положение русских в Германии. Даже если она писала правду, публикация ее дневника в момент, когда война еще не кончилась, очевидно, играла пропагандистскую роль. С аналогичной целью публиковались и другие воспоминания, например, сестры Б. Радонич, попавшей в немецкий плен.

Одним из немногих дошедших, а потому весьма ценных для нас свидетельств о последней войне, в которой участвовали русские сестры, являются воспоминания Александры Львовны Толстой, дочери Л. Н. Толстого. Ее судьба в какой-то мере типична для многих женщин из интеллигентских семей начала века. Александра не состояла в общине и в медицинском институте не училась. Получив хорошее домашнее образование, она стала секретарем отца, делая записи под его диктовку. К 1914 году, достигнув своего тридцатилетия, она и не помышляла о профессии сестры милосердия, хотя увлекалась медициной и под руководством домашнего врача Л. Толстого изучала анатомию и физиологию. При ее содействии в Ясной Поляне даже была устроена амбулатория для крестьян, стекавшихся сюда со всей округи. После объявления Россией войны Германии, как это нередко случалось и в предшествующее время, страну захлестнула волна агрессивного патриотизма. Многие устремились на фронт, в том числе и женщины, мечтавшие попасть на передовую и ради этого вступавшие в ряды сестер. "Мне хотелось забыться, хотелось подвигов, геройских поступков…" - писала спустя много лет Толстая.

Александра решила стать сестрой вопреки воле матери и друзей скончавшегося отца. Поскольку ранее в своей амбулатории она уже научилась приготовлять мази, делать перевязки и уколы, ей было довольно легко сдать экзамен на звание сестры милосердия военного времени. Тем не менее, работа в тылу ее не удовлетворяла, и для того чтобы попасть на фронт, она, используя свое положение дочери знаменитого писателя, обратилась к князю Львову, председателю Всероссийского Земского Союза, организовывавшего помощь раненым. Тот не согласился взять ее на ответственную работу, сославшись на неумение Александры практично вести дела, в частности, когда она однажды сдавала в аренду яблоневый сад, а арендатор ее обманул.

Спустя несколько месяцев Александре в конце концов удалось попасть на санитарный поезд Северо-западного фронта в качестве уполномоченной Всероссийского Земского Союза. Этот поезд перевозил раненых с поля боя на передвижной пункт в Белосток, где их перевязывали, а затем эвакуировали дальше.

В октябре 1914 года Толстую перевели на Турецкий фронт и опять по протекции, потому что передовые отряды Земского союза комплектовались только из кадровых сестер Красного Креста. Добровольно она пошла по направлению Эривань - Игдырь и далее, вглубь Турции, где, по словам главного врача, "свирепствуют все три вида тифа, длинные тяжелые переходы верхом через перевалы без дорог". В этих местах часто приходилось путешествовать необычным для европейцев способом.

Игдырь оказался маленьким местечком у подножия Арарата, на берегу бурной реки Евфрат. "Библейские, но унылые, болотистые места с невероятным количеством комаров, носителей одной из самых тяжелых форм тропической малярии". Здесь-то, в бывшей школе, и был организован первый перевязочный пункт Всероссийского Земского Союза. Вскоре Толстую перевели в операционную на помощь опытной фельдшерице-хирургу. "Ранения были тяжелые, турки употребляли разрывные пули "дум-дум". Трудно было привыкнуть к ампутациям. Держишь ногу или руку и вдруг ощущаешь мертвую тяжесть. Часть человека остается у тебя в руке. "Сестрица, - с надеждой, боясь ответа, обращается ко мне молодой красивый казак, очнувшись от наркоза, - а ногу-то оставили, не отрезали, пятка чешется"... Как ему сказать? Большие черные глаза смотрят на тебя с надеждой, мольбой...

И, узнав правду, сильный могучий красавец-казак, закрыв лицо руками, рыдал как ребенок.

- Сестрица... как же я теперь? Дуня-то моя... Дуня... не будет калеку любить... уйдет... а ребята... чем зарабатывать буду?!."

Сестра его утешала:

- Коли стоящая Дуня твоя, она еще больше любить и жалеть тебя будет!

А через неделю он веселил всю палату и громко, заливистым тенором пел свои казацкие песни".

Затем отряд переместился в деревню Каракалису Алашкертскую, где в небольших убогих домах и были размещены раненые, их было мало, но большинство из них - зараженные тифом всех трех видов: брюшным, сыпным и возвратным. Не хватало питания в тех случаях, когда задерживался караван верблюдов, являвшихся основным грузовым транспортом в этих краях.

"Ночью сестры дежурили по очереди. Четыре палаты по 40-50 больных в каждой. На каждую палату один дежурный санитар, а на все палаты одна сестра.

Почти все больные - тифозные. Всю ночь бегаешь из одной палаты в другую. Стонут, мечутся, бредят. Чувствуешь свое полное бессилие как-то облегчить, помочь. Минутами делается страшно. Особенно, когда стоны превращаются в хрип... Подбегаешь, дыхания почти нет, больной затих, пульса нет. Только успеешь перекрестить, закрыть глаза - помер.

Захожу во время обхода в палату сыпнотифозных. Около умывальника стоит очень слабый выздоравливающий больной. В глубине палаты кричит, ругается в бреду сыпнотифозный армянин. Не успела я подойти, как он, как кошка, с быстротой молнии вскочил, перелетел через две-три кровати, бросился к умывальнику, схватил бутылку сулемы и размахнулся над головой слабого больного. Он убил бы его, но я успела схватить армянина за руку сзади, бутылка скользнула по черепу больного, слегка его задев... Армянин бросился на меня, повалил меня на пол, схватил за горло и стал душить. Борясь, мы покатились по полу и завалили собою дверь. Руки больного стальными клещами сдавили мне горло... В дверь ломился дежурный санитар... Но открыть дверь он не мог. Каким-то образом мне удалось откатить армянина от дверей. В палату ворвались два санитара, схватили армянина, надели на него смирительную рубашку... А через несколько дней после кризиса, когда армянин был уже в полном сознании, он виновато мне улыбнулся, когда я вошла в палату. "Как же это ты задушить меня хотел?" - спросила я его шутя. Он был смущен: - "Прости меня, сестрица, видит Бог, не помню ничего... Коли в памяти был бы, никогда такого не сделал бы"".

Затем Толстая получила назначение в город Ван, где в то время находилось много тифозных больных и где надо было открыть питательный пункт для пленных турок, в основном женщин, стариков и детей. И вновь сестре приходится совершать длительные переходы через горы. "За последние месяцы я совсем отвыкла от цивилизации и не обращала никакого внимания на свою внешность. Да это было и невозможно во время походов. Вероятно, жуткий был у меня вид. Облупившееся от солнца и горного воздуха лицо, грубая, пропитанная лошадиным потом засаленная серая поддевка из кавказского сукна, шаровары, сапоги, на голове черная барашковая папаха с белым верхом. Их носят здесь для предохранения от солнечного удара".

"Когда мы приехали в Ван, часть пленных уже умерла. Осталось около 800 человек. Организовали питание, согревали воду для мытья людей и стирки белья. Продукты доставали из военного ведомства. Но многого не было. Мыла нельзя было достать. Употребляли содово-соленый песок из озера, им можно было стирать белье. Устроили примитивную прачечную". Позднее Толстой удалось добиться перевода пленных из этого зараженного района в другой, с более благоприятными условиями.

После описанных событий Александра получила новое назначение на Западный фронт в качестве уполномоченной Земского Союза для устройства школ-столовых и организации работы с детьми из семей, оставшихся в прифронтовой полосе. Из 200 учительниц, пожелавших отправиться для устройства школ, Толстая отобрала лишь шестьдесят, предварительно побеседовав с каждой в отдельности. Затем Толстой было приказано организовать подвижной санитарный отряд, в который вошло восемь врачей, тридцать сестер, а также санитары, хозяйственный и административный персонал - всего около 250 человек. Гораздо сложнее было достать лошадей. Когда Александра явилась к начальнику транспорта с требованием выделить триста лошадей, тот довольно грубо ей отказал. "Я разозлилась да так хватила рукой по столу, не видя по близорукости иглу, на которую накалывают бумаги, что проткнула руку насквозь. Я вырвала иглу из руки, кровь залила письменный стол". Начальник транспорта перепугался и сразу исполнил просьбу.

Отряд Толстой был разделен на три "летучих" подразделения, то есть группы по оказанию оперативной помощи раненым на поле боя; в каждом вводилась довольно жесткая дисциплина, устраивались учебные тревоги, так что персонал был в состоянии собраться и выступить в поход в течение двадцати минут. "...Я заслужила полное доверие команды после того, как я откомандировала фельдфебеля, ударившего по щеке одного из солдат. Дисциплина была необходима…" Благодаря неиссякаемой энергии Толстой, в три дня под Сморгонью был развернут госпиталь на четыреста коек. В этом районе он периодически подвергался бомбардировкам со стороны немецких аэропланов, и Александре приходилось останавливать обезумевших от страха и бежавших от больных санитаров. "Я никогда не поверю, что люди не боятся обстрелов, бомб, ружейных атак. Все боятся. Весь вопрос в выдержке, в умении владеть собой и не показывать свой страх". Александра чудом избежала смерти, задержавшись у уполномоченного в Минске, когда часть ее дома была разбомблена немецким снарядом, семь санитаров убито, а трое врачей тяжело ранено.

Под Сморгонью немцы стали применять отравляющие газы: сестрам и врачам приходилось работать в противогазах. "...Деревья и трава от Сморгони до Молодечно, около 35 верст, пожелтели, как от пожара... Поля ржи. Смотришь, местами рожь примята. Подъезжаешь. Лежит человек. Лицо буро-красное, дышит тяжело. Поднимаем, кладем в повозку. Он еще разговаривает. Привезли в лагерь - мертвый. Привезли первую партию, едем снова... Отряд работает день и ночь. Госпиталь переполнен. Отравленные лежат на полу, на дворе... 1200 человек похоронили в братской могиле. Многих эвакуировали... Я ничего не испытала более страшного, бесчеловечного в своей жизни, как отравление этим смертельным ядом сотен, тысяч людей. Бежать некуда. Он проникает всюду, убивает не только все живое, но и каждую травинку. Зачем?.. Какой смысл во всех этих конференциях, бесконечных рассуждениях о мире, если не принять учения Христа и заповеди "не убий" как основной закон... И пока люди не поймут греха убийства одним другого - войны будут продолжаться. А результаты войны? Падение нравов, революции".

"Все говорили речи. Везде, как грибы, вырастали трибуны. Куда ни приедешь, везде собрания. Стали появляться странные люди. Они говорили больше всех, призывали бросить фронт, не подчиняться офицерам. Говорили офицеры, сестры - все". Сама Толстая в патриотическом порыве выступала перед солдатами. Тем не менее, очень быстро стала проявляться истинная сущность происходившего. После февральских событий 1917 года на фронте резко упала дисциплина: врачей не слушались, солдаты им хамили, обсуждали приказы начальства и часто им не подчинялись.

В отряде Толстой был создан свой солдатский комитет, с почетом проводивший в тыл свою руководительницу, решившую покинуть фронт. "...Позднее я узнала, что после моего отъезда тот же самый комитет постановил меня арестовать как буржуйку и контрреволюционерку, но я уже была в Москве".

"Да, война велика и необычайна именно тем, - писал Л. М. Василевский, военный врач, работавший с сестрами в одном из лазаретов, - что она обнажает человеческие души, что она раскрывает их с самой неожиданной и иногда прекрасной стороны... Дорого, бесконечно дорого платит человечество за эти осколки правды. Но ведь только то и ценно, то и прочно, к чему люди приходят путями скорби и страдания..."

Положение общин сестер милосердия в начале XX века

Все общины сестер милосердия в начале XX века находились в ведении Общества Красного Креста под покровительством овдовевшей императрицы Марии Федоровны, супруги Александра III и матери Николая II. Их деятельность регламентировалась Общим уставом общин Красного Креста, утвержденным в 1903 г. (В тексте ссылки на устав даны по изданию: Нормальный устав общин сестер милосердия. - СПб., 1913.) Этот устав переиздавался каждый год с момента утверждения. Появление нового, обязательного для всех устава свидетельствовало о стремлении Общества Красного Креста унифицировать общую структуру и систему управления российских общин. Поэтому имеет смысл его рассмотреть подробно.

Во главе общины стоял Комитет, занимавшийся управлением, а также внутренним устройством общины и ее учреждений, в его задачи входило и изыскание необходимых для этого средств (§ 11). Сотрудники Комитета, куда в числе прочих действительных членов входили благотворители, внесшие единовременно не менее двух тысяч рублей на развитие общины (§ 14), утверждали свой собственный состав, отчеты общины, денежные сметы, выбирали ревизионную комиссию, занимавшуюся проверкой общинного делопроизводства, имущества и т. д. (§ 17).

Следующей инстанцией в управлении общиной являлся Попечительный совет, избиравшийся на общем собрании Комитета. Его возглавляла попечительница общины, она же председательница Комитета и непременный член местного управления Красного Креста. Попечительный совет являлся непосредственным центром руководства общины, в него входили обязательные члены: помощник попечительницы, главный врач, священник, сестра-настоятельница, казначей, уполномоченный член местного управления РОКК (§ 18, 20, 27). Попечительный совет сам избирал своих членов, поскольку ежегодно примерно четвертая часть его состава должна была обновляться. Например, попечительница и ее товарищ назначались на три года - по истечении срока они вновь должны переизбираться (§ 25). Совет занимался решением вопросов, связанных с хозяйственной частью, функционированием лечебных заведений, устанавливал плату с приходящих больных и т. д. (§ 23).

Попечительница ведала исключительно внутренним распорядком и бытом сестер; она с одобрения Попечительного совета из числа сестер милосердия назначала сестру-настоятельницу, вместе с которой вырабатывала инструкции и правила общежития для сестер. Она же решала вопросы относительно приема испытуемых и увольнения в отпуск, а также избрания старших сестер (§ 26, 29).

Старшие сестры назначались в общинах, где имелось много сестер, из наиболее опытных и достойных. Они ведали определенными направлениями деятельности общины: например, старшая по аптеке, хозяйству или лечебному заведению. Старшие сестры являлись помощницами настоятельницы и находились в полном ее подчинении (§ 49). При командировании сестер группами во время войны в военные лазареты или в мирное время - в другие больницы старшие сестры становились во главе отряда (§ 50).

Главный врач руководил лечебными заведениями общины, ведал теоретической и практической подготовкой сестер, а также следил за их здоровьем. Кроме того, врач получал право приглашать на помощь ординаторов и консультантов (§ 28). Следует заметить, что священник, как и другие члены Попечительного совета, занимал выборную должность, а функции его в Уставе подробно не оговаривались.

В сестры милосердия принимались девицы и вдовы всех сословий от 18 до 40 лет христианского вероисповедания, вполне здоровые и грамотные. Замужние женщины могли стать сестрами лишь в небольших провинциальных общинах, где не хватало работников, и только с разрешения мужей - в столичных организациях женщины обязывались хранить безбрачие. При поступлении предпочтение оказывалось "наиболее развитым в умственном и нравственном отношениях" (§ 35). Желающие вступить в общину обращались к сестре-настоятельнице с документами: метрическим свидетельством (свидетельство о рождении), видом на жительство (прописка), документом об образовании, если таковой имелся. Несовершеннолетние должны были предъявлять письменное разрешение родителей. Все перечисленные бумаги хранились в общине до тех пор, пока женщина в ней трудилась, и выдавались на руки, только если сестра увольнялась (§ 36).

Вновь пришедшие, освидетельствованные врачом и признанные годными к службе по всем статьям, принимались в общину на правах испытуемых. Проверочный срок не должен был быть меньше одного года. В этот период сестра проходила обучение под руководством главного врача и настоятельницы, вместе с тем испытывались нравственные качества будущей сестры (§ 39). Практические занятия назначались в больницах, аптеке или лечебных учреждениях, с которыми у общины существовала договоренность (§ 40). По окончании курса подготовки испытуемая подвергалась экзамену по программе Главного управления РОКК (§ 41) и затем утверждалась в новом звании Попечительным советом. Женщине выдавалось свидетельство, подтверждавшее ее статус сестры милосердия, а в заведенный на нее послужной список (трудовую книжку) вносилась соответствующая пометка. Это удостоверение хранилось в общине, пока сестра в ней работала, поскольку искомое звание окончательно присваивалось лишь после двух лет службы в общине (§ 42, 63).

Сестры были обязаны беспрекословно подчиняться попечительнице, сестре-настоятельнице и главному врачу, ухаживать за больными "с любовью и кротостью и не брезгуя неразрывно связанной с этим делом черной работой" (§ 43). Сестры Красного Креста носили шерстяное или холщевое платье серого или коричневого цвета с большим нагрудным знаком красного креста, а на левом рукаве - повязку с таким же знаком, но меньшего размера. За незаконное ношение этой формы предусматривались наказания в виде штрафа и даже ареста до трех месяцев. Цвет одежды, впрочем, мог быть различным: крестовоздвиженские сестры носили коричневые платья, члены Никольской общины - синие, Иверской - почти черные, Марфо-Мариинской - белые. Эскиз для формы сестер последней обители был по специальному заказу выполнен знаменитым художником Нестеровым.

В уставе отмечалось, что "служение сестры милосердия безвозмездно", поскольку "бескорыстие является первым условием ее христианского служения" (§ 44). Сестры, прослужившие в общине пять лет, удостаивались Попечительным советом особого знака отличия и дипломом на него - ранее их называли крестовыми (§ 45). И испытуемые и сестры находились на полном обеспечении общины, предоставлявшей помещение, стол, одежду и деньги на мелкие расходы (§ 46). При командировках сестер плата за их службу поступала непосредственно в общину, которая по-прежнему обеспечивала содержание женщин на период их работы в другом месте (§ 47). Частные лица при уходе за ними сестер на дому платили непосредственно общине - сами сестры не могли принимать ни вознаграждение, ни подарки. У неимущих больных сестры с разрешения настоятельницы имели право работать бесплатно (§ 48).

Впрочем, как говорилось выше, в период военных действий сестры могли получать жалование. В частности, согласно правилам, утвержденным уже в разгар Первой мировой войны, в 1915 году, в начале военной командировки им выдавались так называемые "подъемные" деньги от 50 до 150 рублей (в зависимости от удаленности общины от театра войны) на необходимые расходы в первое время. Постоянное жалование состояло из 40 рублей в месяц, помимо казенного содержания, то есть в эту сумму не включалась стоимость жилья и пропитания. Если сестре не предоставлялось государственное довольствие, она получала суточные деньги: два рубля в день.

В период войны любые перемещения сестер из одного пункта в другой допускались лишь с разрешения Главного управления РОКК. Отпуск до семи дней в период командировки мог предоставляться сестре ее старшим врачом или непосредственным начальником ее отряда, до одного месяца - с разрешения главноуполномоченного, а более одного месяца - с разрешения Главного управления РОКК. При этом предусматривалась регулярная смена сестер в тех лечебных заведениях, куда они командировались, чтобы, с одной стороны, все члены общины могли ознакомиться с условиями и требованиями военных и иных лечебных заведений, а с другой, дабы сестры не утратили духовной связи со своей организацией и не отвыкли от ее строя (§ 53).

Пенсии выплачивались из Государственного казначейства или престарелым или уволенным по причине расстроенного здоровья сестрам, проработавшим не менее пятнадцати лет (§ 56). Наиболее заслуженные, потерявшие здоровье на службе, могли быть приняты на свободные места в богадельни Красного Креста или приюты при своих общинах, если таковые имелись (§ 58). Пенсии проработавшим 25 лет назначались в 200 рублей в год (примерно 16,6 руб. в месяц), а прослужившим 15 лет - 150 рублей в год (12,5 руб. в месяц). Выплата пенсии прекращалась в том случае, если женщина поступала на государственную службу. Испытуемые имели право в любой момент покинуть общину - штатные же сестры были обязаны предупреждать о своем уходе, по крайней мере, за два месяца до ухода (§ 60). Покинувшие общину по своему желанию, если не переводились в другую, зачислялись в запас, но обязательно сообщали о переменах места жительства. Заштатные сестры в период стихийных бедствий, военных действий или экстремальных ситуаций по собственному желанию могли принять участие в помощи больным в составе отрядов Красного Креста (§ 61).

Таким образом, к началу двадцатого века общины сестер милосердия в своем развитии достигли определенного рубежа. Все они входили в состав Общества Красного Креста, которое основывалось, в первую очередь, на началах гуманно-патриотических и уже затем - христианских. Православие не было обязательной религией для его членов уже хотя бы потому, что в ведении РОКК состояли сестры Евангелического госпиталя, небольшие отряды американских (25 человек), английских (4 человека) и японских сестер (7 человек), находившиеся в соответствующих лазаретах Петрограда. Уход за больными становится особой профессией, оторванной от религиозной основы, каковая являлась стержнем первых российских общин. Очевидно, что в крупных общинах священники не сыграли такой же определяющей роли, как, например, главные врачи - да и при особом желании не могли этого сделать, поскольку их деятельность втискивалась в определенную должностную нишу, за пределы которой нельзя было выйти. Уже само по себе нелепо, что священник в Попечительном совете являлся лицом выборным, и по решению членов совета его можно было сместить.

С другой стороны, в начале XX века, несмотря на открытие нескольких женских институтов, доступ к высшему медицинскому образованию для женщин оставался закрытым по причине малых наборов, высоких требований на вступительных экзаменах, платы за обучение и т. п. Таким образом, общины становились единственными массовыми организациями, в которых готовился средний медицинский персонал. А поскольку Красный Крест и военное ведомство никак не являлись церковными учреждениями, обе организации предъявляли общинам единственное требование: готовить профессиональных и дисциплинированных медицинских сестер - сам принцип общинности утратил свой глубокий исконный смысл, более того, стал сдерживать развитие среднего медицинского образования. К началу XX века общинная структура изжила себя и выродилась, так как религиозные начала, цементировавшее общину как духовный организм, были выхолощены и подменены идеями гуманитарными. Одна из сестер писала: "Само слово "община" включает в себя идею того, что в таком учреждении все члены объединены чем-то равно дорогим для всех, и это нечто, плотно связующее людей и заставляющее их своей родной семье предпочесть семью духовную, есть и будет религиозная идея". При ее отсутствии все рушится.

В общинах сестры оказывались фактически бесправными, так как были обязаны соблюдать полумонашеское послушание настоятельнице; они лишались документов на время пребывания в общине, в мирное время не получали жалования, не имели права выходить замуж, им полагались мизерные пенсии, выплачивавшиеся за выслугу лет, а не по достижении определенного возраста, то есть сестра могла получать минимальное пенсионное пособие и с 33 лет и с 55: в зависимости от возраста, в каком вступила в общину. Кроме того, пенсии полагались лишь тем, кто делал регулярные выплаты в пенсионный фонд, что, между прочим, в Нормальном уставе не оговаривалось. Тем же, кому посчастливилось попасть в богадельню, по словам одной сестры, оставалось "в лучшем случае на старости лет с утраченным здоровьем и разбитыми нервами делить комнату с одной или двумя такими же усталыми и раздражительными, как она, старушками", ей иногда и не знакомыми.

Система социального обеспечения подробно разработана не была, поэтому многое зависело от самих общин в тех случаях, например, когда сестра теряла трудоспособность раньше необходимой для пенсии выслуги лет. Например, в Крестовоздвиженской организации крестовой сестре после двадцати лет службы полагалась пенсия 15 рублей в месяц, и то после освидетельствования врачей. Потерявшие здоровье ранее могли получать пособие, но в размерах, установленных общинным комитетом (§ 31), причем крестовые сестры на покое имели право или на эти 15 рублей, или на содержание в общине без выдачи денежного пособия (§ 30). В московской Владычне-Покровской общине пенсионерки получали содержание после многолетнего служения, но о преждевременно потерявших здоровье речи не было. Аналогично складывалась ситуация и в Александровской общине.

Условия же работы сестер в больницах даже не в военных условиях были такие, что встречались сестры к тридцати пяти годам уже сгорбленные и поседевшие. Одна женщина вспоминала об отделении, в котором работала такая труженица: в течение суток сестра не могла покинуть отделения, с одной стороны от ее постели, где она недолго отдыхала, лежал умирающий, от которого шел смрадный запах, а с другой - второго больного рвало гнойной рвотой. Проработать в подобных условиях 15 лет могли лишь весьма выносливые люди. Кроме того, большинство сестер начала века прошли через Русско-японскую войну - два года в походных условиях не могли не сказаться на их здоровье и внутреннем состоянии. Естественно, многие заболевали хроническими болезнями раньше срока, установленного уставом для получения пенсии.

В ряде служебных дел сестер Иверской общины можно встретить отношения в Главное управление РОКК с просьбой назначить пенсию ранее положенного срока или увеличить ее. Равным образом, отпуска по домашним обстоятельствам сестрам милосердия в военное время не оплачивались, а отпуск по болезни возмещался в размере половины жалования и то только в течение четырех месяцев. Естественно, представляя себе подобное будущее, молодежь бежала из общин, в результате чего возникала естественная текучесть кадров. Кроме того, получить работу по специальности вне Красного Креста и общины, в которой, кроме того, надо еще два года проработать до получения необходимого документа, в условиях России того времени без протекции было нереально. Таким образом, не подчинившись этим формальным, именно формальным, полумонашеским условиям, получить элементарное медицинское образование, оказывалось невозможным.

Согласно § 54 Нормального устава, "сестры милосердия и испытуемые общины живут в общем помещении". Это значит, что три-четыре сестры в течение двух лет постоянно должны были находиться в одной и той же комнате. А если они не сходились характерами, в редкие часы отдыха вместе им становилось невыносимо. Патронессы, заходя в такую комнату, говорили: "Ах, какая большая, светлая комната, здесь хорошо!" Им, по словам жившей здесь сестры, "и в голову не приходило, что хорошо быть не может тому, кто ни одной минуты не остается один, кто после тяжелого дня ухода за больными не имеет возможности собрать свои мысли, урегулировать нервы". Умывальник при этом стоял в углу общего коридора - с несколькими кранами над одним тазом, - в результате чего по утрам всегда возникали шум и толкотня, когда одна сестра, умываясь, задерживала других. Если к этому добавить скудную однообразную еду, вполне понятно, что "постоянный ропот, недовольство обстановкой слышались в разговорах" сестер между собой, но "страх за будущее заставлял примириться и жить изо дня в день".

К чему это могло в конечном счете привести? В общины шли либо молодые энтузиасты, - но таких оказывалось крайне мало, - либо люди, у которых из-за бедственного материального положения не было другого выхода: женщины из семей мелких чиновников, обедневших дворян, даже крестьян, подчас не образованные. Типичный случай представляли собой послужные списки сестер Иверской общины, в которых в графах об образовании и материальном положении стояла запись: "Образование домашнее, никаких свидетельств по образованию не имеет", "Кроме получаемого от общины содержания, никаких средств не имеет".

Интерес к этой профессии у обеспеченных слоев российского общества и интеллигенции просыпался лишь в тот момент, когда в военный период образ сестры окутывался дымкой патриотической романтики - тогда-то и появлялось много волонтерок. С одной стороны, они действительно оказывали значительное влияние на штатных сестер, от которых в мирное время требовалось жесткое подчинение начальству, а в военный период, наоборот, - самостоятельность и инициатива; перестроиться сразу даже психологически было крайне тяжело. С другой стороны, приток в женские организации большого числа людей в военное время не способствовал целесообразному устройству общин, а только подрывал его. Кроме того, обилие добровольцев в общинах опять же являлось следствием формальной необходимости отработать положенный срок с целью поскорее попасть на фронт.

В мирное же время иначе как через общину стать сестрой было невозможно, поэтому в женские организации часто шли женщины, заведомо не согласные с подобными условиями работы и готовые их нарушить. Например, некоторые признавали для себя нормой вознаграждение за уход в частных домах. После Русско-японской войны почти никто из сестер не вернул в общины денежные остатки от сумм, выделенных на их снаряжение, а отдавшие сделали это, повинуясь жесткому предписанию. Многие только выжидали случая, чтобы променять свой труд на более продуктивную в материальном отношении деятельность, считая общины и Красный Крест учреждениями, где эксплуатируется их труд, как с горечью писала одна сестра: "...Большинство... не приняло правила безвозмездности своего служения как справедливое и законное, а подчинилось ему как неизбежному..."

С другой стороны, бедственное финансовое положение общин следует объяснять и отсутствием регулярного государственного финансирования. Такое положение фиксировалось и Нормальным уставом, в котором говорилось, что средства общин складываются из взносов членов Комитета, кружечных сборов, пожертвований, процентов с капиталов общины и ее лечебных заведений (если капиталы имеются), платы за службу сестер вне общины и за лечение больных, единовременных или постоянных пособий от Общества Красного Креста, правительства, города или земства, доходов от гуляний, концертов, базаров, лотерей и т. д. (§ 64). Само по себе довольно грустно представлять организацию помощи больным, которая для собственного обеспечения устраивает гуляния, лотереи и кружечные сборы. Особой статьей доходов в данном перечне являлась плата за лечение больных, которая в ряде общин вынужденно была довольно высокой. Например, в московской Александровской общине за обычных больных бралась плата 25 рублей в месяц, за неизлечимых соматических - 25, за умалишенных - 50. Плата вносилась вперед, а в случае неплатежа больница имела право принудительно взыскивать деньги с обязавшихся платить. Ежегодное поступление за лечение, таким образом, составляло около 30 тысяч рублей. В Иверской общине за место в общей палате в месяц бралось 75 рублей, а в отдельной - 150. Можно напомнить, что именно в такую сумму (150 рублей) определялась годовая пенсия сестры, проработавшей 15 лет. Впрочем, в общине имелись и бесплатные койки для бедных. Подобная ситуация, имела место не во всех общинах, - например, в Покровской никакая плата за лечение не взималась, - однако очевидно, что платное лечение для многих оказывалось недоступным и не могло быть рассчитано даже на среднего обывателя.

Становятся вполне понятными слова одной сестры, наблюдавшей подобную ситуацию в течение ряда лет: "Красно-крестные общины несомненно идут к упадку и, к сожалению, нравственный упадок, по-видимому, наступит раньше материального, и с собою по этому пути они могут увлечь те учреждения, которым вначале так старались подражать". В какой-то мере сбылись слова Пирогова о том, что сестра милосердия должна быть не православной монахиней, а женщиной с практическим рассудком и хорошим техническим образованием - только чувствительное сердце при отсутствии нравственной основы сохранить оказывалось невозможным.

В связи с описанной ситуацией в начале XX века, весьма симптоматичным стало основание Марфо-Мариинской обители, которая представляла собой не просто организацию по уходу за больными, а целое явление, подведшее итог краткому периоду существования в России общин сестер милосердия, - плодом, созревшим в эпоху, когда начался их упадок. И появление такой личности, как великая княгиня Елизавета Федоровна, воплотившей в себе лучшие черты и добродетели безвестных тружениц серых будней, тоже не случайно. Можно сказать, что великая княгиня - собирательный образ, созданный сестрами предшествующего времени, поскольку было бы исторически несправедливым, если бы общины сестер не породили своей собственной святой.

Устав Марфо-Мариинской обители утвержден в 1908 г., а затем еще дважды: в 1911 и 1914 г. В 1908 году по проекту архитектора Щусева стал строиться храм Покрова на Большой Ордынке (Большая Ордынка, 34а). Сама обитель открылась 10 февраля 1909 г. А уже в апреле Елизавета Федоровна отправила императору Николаю II письмо с первым рассказом о новом учреждении: "В двух словах о том, как проходит наш день: утром мы вместе молимся, одна из сестер читает в церкви в полвосьмого; в восемь часы и обедня, кто свободен, идет на службу, остальные же ухаживают за больными, или шьют, или еще что... У нас немного больных, так как мы берем пациентов, чтобы на практике учиться лечить разные случаи, о которых идет речь в лекциях докторов, и для начала взяли только легких [больных], сейчас уже все более и более трудные [случаи], но, слава Богу, больница наша просторная, светлая, сестры очень преданы своему делу, и больные прекрасно идут на поправку. В полпервого сестры... садятся обедать, а я ем у себя одна - это мне по душе, и, кроме того, я нахожу, что, несмотря на общежитие, некоторая дистанция все же должна быть. В посты, по средам и пятницам у нас подается постное, в другое время сестры едят мясо, молоко, яйца и т. д. Я уже несколько лет не ем мяса, как ты знаешь, у меня все тот же вегетарианский режим, но те, кто к этому не привык, должны есть мясо, особенно при тяжелой работе. Я касаюсь таких подробностей, потому что людям интересно, как я живу в обители, они не видят нашей жизни и строят догадки, часто совершенно ошибочные; воображение работает, и многие думают, что мы живем на хлебе, воде и каше, суровее, чем в монастыре, - "какая же тяжелая у них жизнь", - тогда как она всего лишь простая и здоровая. Спим по восемь часов, если кто не засиживается позже положенного; у нас хорошие кровати и чудесные комнатки с яркими обоями и летней [плетеной] мебелью. Мои комнаты большие, просторные, светлые, уютные, тоже какие-то летние, все, кто у меня были, в восторге от них. Мой дом стоит отдельно, потом больница с домовой церковью, дальше дом докторов и лазарет для солдат, и еще дом батюшки = 4 дома.

После обеда некоторые выходят подышать воздухом, потом [все] заняты делом; чай подается в четыре, ужин в полвосьмого, потом вечерние молитвы в моей молельной. Спать в 10.

Теперь о лекциях: три раза в неделю [читает] батюшка (отец Митрофаний Сребрянский. - А. П.), три раза - доктора, между лекциями сестры читают или готовятся. Пока у них медицинская практика только в больнице; я их посылаю по домам к бедным лишь для того, чтобы собрать сведения [о больных] в различных случаях. Понимаешь, сначала они должны выучиться".

Елизавете Федоровне задачи новой обители представлялись более широкими, чем традиционный уход за больными, что видно из отчета за 1910 год. "Увеличение сестер обители и сотрудниц и окончание многими сестрами медицинских занятий дали возможность помимо обслуживания амбулаторий, больниц (при обители и в убежище чахоточных) и аптеки еще приступить к посещению сестрами больных и бедных на местах их жительства, равно расширить педагогическое дело и открыть питательный пункт для крайне нуждающихся семейств. Все эти виды благотворительности возникли при обители сами собой из тех просьб о помощи, с надеждой на которую ежедневно обращаются в обитель бедные, больные и беспомощные. Эти просьбы требовали и требуют одних посетить на местах их жительства, чтобы воочию видеть размер нужды и определить потребную помощь, других лечить и кормить, третьих спасать из той ужасной обстановки, среди которой они очутились, дабы дать возможность нравственно окрепнуть и поучиться элементарной грамотности и тому, что должно знать каждому православному христианину. Приходя с посильной помощью этой нужде, обитель постепенно открывала и расширяла служение больничное, школьное и миссионерское, если позволительно так выразиться, разумея под ним то служение святой Церкви, которое несут сестры при посещении домов... не ради лицезрения чужой бедности, иногда вопиющей и ужасной, а ради желания утешить и обласкать чем можно по-братски, по-христиански бедного, больного и беспомощного ради примера святых жен-мироносиц и святых подвижниц-диаконисс, которые шли сами к страждущим и заблуждающимся, неся им радость святого благовестия... В одной только Москве насчитывается до 100 тысяч семейств бедняков и до 40 тысяч детей, нуждающихся в общественном призрении... Поэтому посещение сестер принимает само собой характер внутренней миссии, на каковую сестры и посвятили себя, произнесши обеты служения Господу и святой Церкви, ибо, нашедши погибающую душу, послужить спасению ее есть великое дело христианского милосердия и истинный образ ее".

Таким образом, деятельность обители явно выходила за рамки, установленные Красным Крестом для общин сестер милосердия. Более того, Елизавета Федоровна явно стремилась провести жесткую грань между своей обителью и другими общинами. "В самом деле, - писала она, - при виде сестры милосердия, носящей на груди крест, конечно, всякий христианин должен думать, что это сестра обетная, посвященная Богу, Божий человек, о чем так ярко говорит крест на груди. Но что же думать нужно, когда этому же христианину приходится видеть японку-язычницу с крестом сестры милосердия на груди, ужели и она служительница и дева Христова? Или что думать, когда среди нашей общественной жизни видим сестру милосердия, после своих дневных трудов снявшую форму и крест и веселящуюся на балах, в театрах и других зрелищах? Очевидно, что в самой организации "общин милосердия" лежит причина, что обет, молитва и церковь здесь дело личной настроенности руководящих и сестер, но не самого устроения жизни, как, например, иноческого чина.

Далее, управление внутренней и внешней деятельностью этих Общин сестер милосердия не зависит от Церкви, ее контроля и не направляется в должной мере в духе церковности. Если же, при этом, принять во внимание, что организация Красного Креста есть организация всемирная, то понятно, что благотворительность через Общины сестер милосердия нисколько не обязывается быть выражением духа Православной Церкви. В связи с этим понятно, что в этих организациях вся сила полагается в практических занятиях по уходу за больными и прочих видах благотворения, мало сознавая истину учения Христа Спасителя о недугах греховных, как причинах недугов телесных и всякого страдания и зла. По этой же причине забыт и путь истинных врачей в подвигах святых целителей и истинных сестер милосердия, явленный в диаконисском служении".

Из вышесказанного видно, что Елизавета Федоровна начинает рассматривать деятельность сестер обители как восстановленную форму церковного служения женщин в Православной церкви - служения диаконисс. Собственно, на это косвенно указывал и новый чин поставления настоятельницы обители, при совершении которого 9 апреля 1910 г. Елизавета Федоровна упоминала имена первых диаконисс: "Обещаюся, в чесом да поможет мне Господь наш Иисус Христос, Его Пречистая Матерь, Святые жены Марфа и Мария, Фива и Олимпиада, вси сии святии Божии человецы и Ангел мой хранитель". Один из очевидцев посвящения великой княгини сделал следующую запись в своем дневнике: "На малом входе с Евангелием протодиакон храма Христа Спасителя подвел великую княгиню к алтарю. Положив три земных поклона, великая княгиня подошла к митрополиту Владимиру и на его вопрос дала обет управлять Обителью милосердия в духе Православной церкви до конца дней своей жизни.

Митрополит, сняв с великой княгини крест и покрывало сестры, прочитал особую молитву и, возложив на нее настоятельский крест и покрывало, провозгласил "аксиос" (достойная). Этим обряд окончился". В дальнейшем великая княгиня часто называла себя почти монахиней, возможно, она даже приняла тайный постриг - современники же в просторечье так и называли сестер обители диакониссами.

В Русской Православной Церкви диаконисс никогда не было, хотя Е. Голубинский и выдвинул гипотезу о том, что в домонгольской Руси они существовали, а их преемницами стали появившиеся в ХII веке просфорни, женщины, пекшие просфоры. В XIX веке в России, как и в западных странах, были предприняты попытки возродить чин диаконисс. Архимандрит Макарий Глухарев, сибирский миссионер, видел в этих женщинах катехизаторов, проводниц религиозных и культурных начал в инородческую среду. Митрополит Филарет, сочувствовавший этому начинанию, не считал возможным его реализовать без благословения Синода, который в 1839 году проект архимандрита Макария отверг.

В 1860 г. петербургский священник Александр Гумилевский по поручению великой княгини Елены Павловны разработал устав для Крестовоздвиженской общины сестер милосердия как для общины православных диаконисс, предлагая сестрам носить через плечо диаконский орарь и ввести их посвящение через рукоположение. Он стремился свести воедино опыт католических сестер милосердия, древних и протестантских диаконисс. Устав также утвержден не был, а отца Александра перевели в другой приход, главным образом, за то, что он называл учреждение сестер милосердия не народным и не православным.

На Предсоборном присутствии 1906 г. за возрождение женского чина высказались некоторые епископы, и этот вопрос предварительно был решен в положительном смысле, так что прот. Ф. Успенский даже составил проект "Правил для жизни и деятельности православных диаконисс".

В 1911 г. великая княгиня Елизавета Федоровна возбудила в синоде ходатайство о присвоении старшим сестрам Марфо-Мариинской обители звания диаконисс. Синод первоначально дал свое согласие, но потом под влиянием Николая II изменил свое решение. В результате было постановлено сначала на предстоящем Поместном Соборе поставить вопрос о возобновлении женского служения в Православной церкви, а уже потом присваивать сестрам искомое звание. На Соборе 1917-1918 гг. чин диаконисс не восстановили, хотя и было принято определение о расширении деятельности женщин в церкви, согласно которому они получали право участвовать в приходских собраниях и советах, даже входить в благочиннические и епархиальные собрания, а также становиться старостами храмов. Более в России подобный вопрос не поднимался.

Неудача Елизаветы Федоровны во многом связана со сложившейся в Православной церкви традицией, согласно которой основной задачей монашества является не внешняя деятельность, но внутреннее делание. Соединение двух направлений в одно оказывалось реальным лишь для немногих неординарных личностей, поступки которых следует оценивать особо. Великая княгиня это прекрасно понимала, и для нее возрождение чина диаконисс становилось насущно необходимым, чтобы представить обитель "стране как церковную, православную церковную организацию", - подчеркивала она. "Это начинание должно занять "определенное место" в Церкви, иначе оно так и будет колебаться и после моей смерти, кто знает, скорее всего, будет преобразовано в монастырь или в светскую "общину". Ее предсказание вполне сбылось уже в наше время.

А обители действительно оставалось существовать недолго. В сентябре 1917 года Временным правительством были закрыты все общественные организации, однако обитель подобная участь миновала, более того, благодаря вмешательству Н. К. Крупской, она оставалась открытой дольше других общин - до 1928 года. После мученической гибели Елизаветы Федоровны в Алапаевске, с мая 1918 года руководство обителью неофициально перешло в руки крестовой сестры Т. А. Голицыной. Она сумела пристроить некоторых сестер в поликлинику районного совета, открытую в помещениях больницы и детского приюта общины, а также в хозрасчетную поликлинику, разместившуюся в амбулатории для бедных. В 1926 году большую часть сестер Марфо-Мариинской обители вывезли из Москвы в Среднюю Азию, а через два года арестовали и Татьяну Голицыну.

Женские организации по уходу за больными в Западной Европе и Америке в XX веке

Полумонашеское-полусветское женское служение в Церкви никогда не имело твердого статуса и, подобно неустойчивому химическому соединению, существующему сотые доли секунды, часто распадалось на исходные составляющие: светское и монашеское делание. История XX века явила классический образец подобного распада. В этот период освоение женщинами медицинских профессий проходило, с одной стороны, в связи с приобретением ими гражданских прав, а с другой, - в связи с тем, что медицина ХХ века вступила в особую стадию, характеризующуюся быстрым развитием науки и секуляризации в современном обществе. Процент женщин, составляющих средний медицинский персонал, постоянно рос: в 70-е годы в западных странах он был равен 25%, а в СССР - 75%. Трудоспособность женщины, по подсчетам одного французского специалиста, в процентном соотношении оценивалась как 68,8% от соответствующей выработки мужчины, иначе говоря, три представительницы слабого пола оказывались способными выполнять работу только двух мужчин.

В современном западном обществе в подавляющем числе случаев общая подготовка медицинских сестер является светской, а их деятельность на международном уровне координируется Всемирным советом сестер, созданным в Женеве в 1899 году. Он объединил большинство женских медицинских организаций западного мира, поставив перед ними задачу способствовать развитию сестринского дела, провозглашая свою полную нейтральность в отношении национальности, политических воззрений, религиозных убеждений или социального статуса людей, которые пожелают вступить в новую организацию или получат от нее помощь. С начала XX века Всемирный совет разрабатывает ряд установок для среднего медицинского персонала в Европе. Например, под его эгидой в 1922 году во Франции профессия медицинской сестры приобретает официальный статус, а в 1924 г. утверждается программа обязательного двухгодичного (точнее, 22 месяца) обучения сестер.

К началу 1980-х годов Совет объединял в общей сложности 95 медицинских ассоциаций и миллион сестер. Совет, в который от каждой ассоциации входит два делегата, собирается раз в два года, общий расширенный конгресс проходит раз в четыре года. Организацией руководят президент, три вице-президента и семь специально избранных представителей регионов, кроме того, имеются рабочие органы: постоянно действующий комитет и комиссия профессиональной службы, - которые подготавливают к рассмотрению программные документы.

Совет координирует деятельность Национальной ассоциации медицинских сестер (National Nurses' Association), в 1996 году объявившей о трех программах своей деятельности. Согласно первой (Regulation), должны разрабатываться общие стандарты среднего медицинского образования, осуществляться аккредитации медицинских школ, выдаваться сертификаты и лицензии на право преподавания и т. д. Вторая программа (Professional) призвана содействовать развитию профессиональных знаний сестер, с ее помощью формулируется этический кодекс и распространяется информация о профессиональной деятельности среднего медицинского персонала. С помощью третьей программы (Socio-economic) предполагается разрешить социально-экономические проблемы, связанные, в частности, с материальным положением сестер, коммуникацией с пациентами и т. д.

В 1995 году Международный совет принял документ, согласно которому профессиональная карьера сестер в современных условиях зависит от четырех факторов: общество, экономика, политика и профессиональные знания. Декларировалось, что необходимо учитывать изменения в финансировании здравоохранения, в демографической ситуации, а работники должны получать удовлетворение от собственной деятельности.

Основываясь на предшествующей практике, Совет предложил измерять профессиональные способности сестер по пятиступенчатой шкале. Первый уровень подготовки, начальный (novice), включает в себя знания по оказанию первой помощи. Следующий (advanced beginner) соответствует большей профессиональной подготовленности сестер, которые способны курировать лечение определенных заболеваний. Специалисты третьего уровня (competent) при наличии двух лет стажа и диплома о среднем медицинском образовании могут оказывать комплексную помощь, координируя клиническую практику по определенному профилю. Сестры четвертого уровня (proficient), имея четырехлетнюю практику, должны обладать дипломом бакалавра и имеют право лечить сложные заболевания. Профессионалам пятого, высшего уровня (expert) необходимо стажироваться в больнице шесть лет и получить диплом магистра, они могут вести самостоятельную клиническую практику, организовывать сестринскую службу и работать в качестве консультантов. Эта пятиступенчатая шкала фактически существовала ранее, но теперь получила официальное утверждение со стороны Совета. В частности, она была введена в клиниках Новозеландской ассоциации сестер в 1990 г. Аналогичное деление, но с некоторыми вариациями, было принято в 1988 г. в Великобритании, а еще ранее (1974 г.) - в США.

Всемирный совет основное значение придает профессиональной подготовке сестер при создании в обществе максимально благоприятных условий для работы, с учетом всех возможных изменений в окружающей сестру обстановке. Религиозные и гуманитарные факторы или отодвигаются на второй план, или совсем не учитываются, что в очередной раз подтверждает торжество "технической морали" в современном мире.

Практически все профессиональные сестры, начиная с Флоренс Найтингейл, в результате долгих лет работы сознавали, что человека невозможно лечить как сломанный механизм, поэтому приходили к одному и тому же выводу: квалифицированный уход помимо специальных технических знаний должен иметь определенную нравственно-этическую базу. И здесь они сталкивались с противоречием: поскольку уход провозглашался профессиональным и независимым от внутренних убеждений сестры, религия, являвшаяся до этого духовным фундаментом большинства благотворительных начинаний, была отвергнута. Согласно безотказно действующему правилу "свято место пусто не бывает", возникала потребность в создании новой профессиональной морали. Так стали появляться различные теории ухода, в большинстве случаев сводившиеся к повторению элементарной истины, что человек - существо не только физическое, но и духовное.

Второй знаменитой сестрой после Флоренс Найтингейл стала американка Вирджиния Гендерсон, с начала 20-х гг. выступившая за сугубую персонализацию ухода; больного она рассматривала как сложный комплекс из четырнадцати потребностей. Пациент, писала она, - в первую очередь, личность, и для выздоровления он обязан поверить в свои силы, а не возлагать все надежды на медицину. В 1958 году по просьбе Международного совета Гендерсон написала книгу "Основные принципы деятельности по уходу за пациентами", переведенную на 25 языков, в которой было дано определение ухода, позднее использованное в работе Всемирной организации сестер.

Другая, психологическая, концепция была в 50-е гг. предложена Г. Пепло, считавшей, что человек реализует себя в общении с другими людьми, а уход должен иметь воспитательные функции. По мнению третьей сестры Д. Орем (1950-60-е гг.), каждый человек несет ответственность за свое здоровье и жизнедеятельность, поэтому необходим "самоуход" (d'auto soins), позволяющий пациенту приобрести большую независимость от заболеваний за счет элементарных манипуляций: например, правильное дыхание, питание и т. д.

Теория Каллисты Рой, работавшей примерно в это же время, базировалась на осуществлении грамотной адаптации больного к окружающей среде: тогда в центре внимания оказывались психофизическое состояние пациента и условия, в которых он находится. В 1985 г. Жан Ватсон предложил концепцию, сочетающую черты экзистенциализма и феноменологии: в уходе должна обеспечиваться внутренняя гармония пациента между его телом, душой и духом.

Подобные теории призваны возместить отсутствие духовного основания в сугубо "профессиональной" работе. В ходе их разработки назревала необходимость в формулировании некоего общего морального кодекса медицинских сестер, который был утвержден Всемирным советом в 1953 году, однако даже спустя сорок лет разработчики данной программы признавали, что литература по сестринской этике находится в начальной стадии своего развития, то есть составление кодекса само по себе не явилось разрешением проблемы.

Медицинская этика, по мнению представителей Всемирного совета, должна основываться на соблюдении прав человека, включая в себя отношения сестер с пациентами и друг с другом в определенном социальном и профессиональном окружении. Под эгидой Совета в 1994 году был выпущен учебник по сестринской этике; в нем рассматривались конкретные ситуации, в которых оказывались сестры, и приводились подробные комментарии по поводу того, как следует себя вести в аналогичных случаях. Например, одна беременная женщина-иеговистка наотрез отказалась от противоречившего ее религиозным убеждениям переливания крови. Муж согласился с решением супруги, и сестра, считаясь с их мнением, не произвела необходимой манипуляции. После родов положение пациентки стало критическим: ей и младенцу пришлось перелить кровь, - однако по настоянию врача сестра ничего не сказала супругу иеговистки. Пациентка вскоре скончалась. Автор учебника пишет, что сначала сестра, следуя пожеланиям больной, поступила вполне корректно, - равным образом, позднее переливание крови ради спасения жизни матери и ее ребенка не нарушало прав человека. Но факт дезинформации супруга роженицы в данной ситуации оценивался как неправильный.

Данный пример наглядно свидетельствует о некоей нравственной подмене, которая происходит с введением светской этики в сестринскую практику: более опытные сестры считают себя вправе давать моральную оценку происходящим событиям, выполняя таким образом роль духовных наставников. При этом четкие критерии, с помощью которых можно различать зло и добро, отсутствуют. Отвержение религиозного мировоззрения как духовной базы ухода за больными неизбежно приводит к созданию новой "профессиональной религии", которая в ущербном виде воспроизводит этические требования большинства христианских конфессий. Главный недостаток новой этики состоит в том, что она в большинстве случаев не может сама по себе стать комплексом внутренних убеждений, поскольку, не будучи религией, предлагает сестре только внешнюю линию профессионального поведения. Понятие ответственности за совершение дурных поступков хотя и предусматривается, однако без каких-либо утверждений относительно духовного воздаяния за совершенное даже в рамках закона. А без внутреннего контроля со стороны человека подобная этика превращается в голословную декларацию, поскольку утрачивается смысл духовного совершенствования личности, не ограниченной внутренними законами, обязательными для исполнения.

Другая линия развития женских организаций по уходу за больными в Западной Европе, полумонашеская-полусветская, в XX веке практически полностью была утрачена. Хранителями религиозных традиций ухода становятся главным образом монашеские организации.

Основываясь на примере Франции как типичной страны Западной Европы, можно говорить о значительном вкладе монахинь в дело ухода за больными вплоть до середины XIX века. Тех, кто владел элементарными навыками ухода, направляли в страны третьего мира: Африку, Новую Зеландию, Индию, Китай, Океанию и др., - где они становились проводниками христианского учения, выполняя, таким образом, роль миссионеров. Например, в 1927 г. существовало 447 миссионерских учреждений, в большинстве случаев медицинских, в которых состояло более 28 тысяч монахинь (11 тысяч из числа местного населения). Женщины работали в диспансерах, где оказывалась первая помощь, стационарных больницах, лепрозориях, в большинстве случаев имея среднее, реже - высшее медицинское образование.

Весьма показателен пример знаменитой матери Терезы. Гонза Бояджиу (мирское имя будущей монахини) родилась в 1910 г. в Македонии; ее родителями были албанцы-католики, что редко встречалось в данном регионе, где большинство населения составляли православные и мусульмане. Как выше было указано, в 20-е г. существовало большое количество католических миссий в странах третьего мира, кроме того, катехизаторское направление усилилось благодаря энцикликам пап Бенедикта XV и Пия XI, подчеркивавших миссионерское призвание католической церкви в условиях современного мира после Первой мировой войны и усиления коммунистического движения. В это время многие иезуиты из родного города будущей матери Терезы отправились с просветительской миссией в Индию, в район Калькутты, откуда регулярно приходили сведения об их деятельности. Под влиянием этих сообщений Гонза решает стать монахиней в Индии и после окончания школы в 1928 г. поступает в качестве послушницы в монастырь Лоретских сестер (Ирландия, Дублин), составлявших одно из ответвлений "Общества Иисуса" (женский вариант Иезуитского ордена). Спустя шесть месяцев, уже в Индии она проходит двухгодичный период новициата и в 1931 г., в возрасте 21 года, приносит первый монашеский обет, а в 1937 г. - принимает окончательное пострижение. Лоретские сестры, как и иезуиты, особое внимание уделяли делу просвещения - в соответствии с этой традицией, мать Тереза более пятнадцати лет преподавала географию, историю и закон Божий в Высшей школе св. Марии, созданной для бенгальских девочек; правда, родители последних принадлежали к высшим слоям индийского общества. Недолгое время мать Тереза стояла во главе школы, затем руководила одним из отделений Лоретских сестер в Индии - конгрегацией во имя св. Анны, члены которой учили детей из простого народа. В 1948 г. мать Тереза покидает Лоретскую общину, чтобы полностью изменить свою жизнь, посвятив ее отныне бедным и нуждающимся Калькутты. Она поступает на курсы медицинских сестер, созданные специально для монахинь, и после их окончания в том же 1948 г., рядом с Высшей школой святой Марии открывает первый "центр" помощи нуждающимся, школу и аптеку для бедняков. В 1950 г. подобных "центров" на территории Калькутты насчитывалось двенадцать, поскольку нашлись врачи и учителя, пожелавшие поддержать новое начинание; к этому времени уже был разработан устав нового ордена "сестер любви к ближнему", утвержденный папой Пием XII 3 декабря 1950 г. Новое сообщество находилось в ведении калькуттского архиепископа, а непосредственное руководство осуществляла мать Тереза, получившая право наставлять новоначальных, проходивших новициат. В 1952 г. в орден входило 26 человек. В 50-е годы сестры работали исключительно в Калькутте, преуспев во многом: открылись богадельня для умирающих, детский приют, под опеку была взята клиника для прокаженных. Постепенно новое учреждение под влиянием энергичной настоятельницы перерастает рамки местной религиозно-благотворительной организации, вовлекая в орбиту своей деятельности большую часть Индии - к 1979 г. на ее территории существовало 158 "центров". С 1 февраля 1965 г. орден, ввиду своей важности, переходит в непосредственное ведение папы, и в этом же году основывается первый его филиал за пределами Индии - в Венесуэле. На сегодняшний день подобных "центров" существует более двух тысяч, в том числе и в Москве, однако большинство устроено в Индии. С 1963 г. возникло мужское ответвление ордена, насчитывающее меньшее число членов, среди них имеются и священники. С 1976 г. в рамках уже существующей конгрегации в Нью-Йорке основывается новое направление - "Сестер слова", занимающихся главным образом не благотворительной деятельностью, а молитвенным деланием. Аналогичная мужская община устраивается чуть позже, в 1978 г., в Риме. С 1969 г. существует международное объединение в поддержку деятельности матери Терезы - к моменту основания новых общин созерцательного характера в нем участвовало более 80 тысяч человек, поэтому вполне логичным завершением интернациональной работы матери Терезы стало присвоение ей Нобелевской премии 10 декабря 1979 г. Практически до самого момента своей смерти в 1997 г. мать Тереза осуществляла руководство огромной системой благотворительных организаций, разбросанных по всему свету.

Несмотря на широкие масштабы работы, история матери Терезы является скорее исключением, подтвердившим новое правило, получившее обоснование после возникновения Общества Красного Креста и появления первых профессиональных медицинских школ, когда ситуация в области религиозной жизни и медицины серьезно изменилась: большую роль начал играть процесс быстрого обмирщения западного общества; был издан ряд декретов, согласно которым церковь отделялась от государства практически во всех странах Западной Европы и Америки. Основание Всемирного совета сестер явило собой веху в развитии ухода: оформилось новое представление о медицине как технической науке - на первое место выдвигается профессионализм, которого действительно не хватало монахиням, а не духовная сторона вопроса. Подмена религиозного воззрения медицинской этикой получает официальное обоснование. Например, по мнению одного американского ученого, проводившего в 1980-е годы исследования трех католических французскоязычных госпиталей Квебека (Канада), где царил дух послушания и почитания вышестоящей иерархии, альтруизм и в мирской и в религиозной формах практически одинаков: внимание, уважение и любовь к пациенту могут быть свойственны даже медицинским сестрам сугубо технической направленности. Мораль не есть достояние одних монахинь, у которых возникают такие же трудности, как и у светских сестер: можно лечить организм, а можно - человека, - поэтому общим языком для тех и других должна стать профессиональная работа. При налаживании взаимного сотрудничества это необходимо. Путем подобных рассуждений нащупывались общие точки соприкосновения между двумя линиями ухода в современном обществе: монашеским и светским. За обоими признается право на существование в связи с наличием общих моральных принципов. Реальная ситуация в Квебеке складывалась по-другому. Здесь с конца XIX века монахини являлись основным медицинским персоналом по уходу, занимаясь более профессиональной, нежели благотворительной деятельностью. Параллельно с ними начали трудиться мирянки-католички, образование которых строго контролировали монахини. Начавшийся процесс обмирщения общества XX века сказался и в области медицины, причем в данном случае религиозная проблема наложилась на национальную. До 1960-70-х годов существовал негласный консенсус между англоязычными светскими сестрами и французскоязычными католическими монахинями, но теперь светская линия становится главенствующей, так что уже в конце 80-х годов монахини в больницах Квебека практически полностью отсутствовали и не участвовали в социальной деятельности.

Аналогичным примером является история Валезанской школы медицинских сестер города Сиона (Швейцария). Она была открыта в 1944 г. при Сионском монастыре кантона Вале и изначально у нее не было никаких источников финансирования и четкой структуры. Однако вскоре занятия стали вестись по программе, одобренной Красным Крестом. Сперва здесь училось 15 человек: 11 мирянок и 4 монахини, - для прохождения практики им были предоставлены 11 госпиталей Швейцарии, правительство которой признало дипломы Валезанской школы, ставшей, таким образом государственной, хотя во главе ее вплоть до недавнего времени были монахини. В 1951 г. последовало официальное признание школы со стороны Красного Креста. Для кантона ее учреждение имело большое значение, поскольку, согласно статистике, в 1956 г. медицинский персонал Вале составляло 286 человек. К этому времени школа выпустила 147 медицинских сестер.

В Европе, как и в Соединенных Штатах, с начала 1950-х гг. сказывается нехватка среднего медицинского персонала, и в этот период монахини в медицине - редкость, во многом из-за ослабления благотворительной деятельности орденов. В Вале кризис наступил позднее, с конца 1960-х гг.: медицинский персонал при отчетливом повышении возраста работников практически не пополнялся за счет монахинь. Еще с середины 50-х годов преподавательский состав Сионской школы, ранее состоявший, главным образом, из монашествующих, был полностью заменен мирскими специалистами. То есть профессия медицинской сестры становится достоянием мирян, хотя процесс замены монахинь светскими женщинами в Валезанской школе растянулся на два десятилетия. С одной стороны, это связано с измененным взглядом на монашество как на молитвенное, а не активное благотворительное служение. С другой, - условия работы в больницах были довольно тяжелыми: малая заработная плата, короткие отпуска, продолжительные смены, ранняя профессиональная негодность и т. д. Для нового поколения монахинь подобные препятствия оказались существенными. Именно поэтому в кантоне принимается решение о полной замене в больницах монахинь дипломированными медицинскими сестрами. Кроме того, с начала 70-х годов в Вале начинается подготовка младших сестер, призванных пополнить средний медицинский персонал, а школа становится светским государственным учреждением. В 1994 г. еще остававшиеся здесь немногочисленные сионские монахини покидают училище.

В современном западном обществе не существует полурелигиозных организаций по уходу за больными как развитого и широко распространенного института, - впрочем, в крупных масштабах его, возможно, никогда и не было. Крупнейшая община сестер Винсента де Поля, замышлявшаяся ее создателем как церковное учреждение для мирских женщин, теперь в значительной степени представляет из себя одно из традиционных монашеских ответвлений, состоящее из разбросанных по всему миру небольших отделений. От других монашеских орденов она отличается тем, что сестры возобновляют свои обеты ежегодно - единственный признак, указывающий на некогда полумонашеское состояние членов этой организации, которая на данный момент насчитывает примерно 20-25 тысяч человек.

Женевское отделение этой общины состоит из семи человек, которые живут не в монастыре, а на квартирах обычных жилых домов. Каждая сестра выполняет определенные функции: в частности, старшая помогает священнику, две посещают престарелых на дому, одна работает в филиале благотворительной организации "Каритас" и одна - медицинской сестрой в доме для престарелых. Рабочий день монахинь строится согласно монашескому распорядку, и в одной квартире, где в отдельных комнатах живет пять монахинь, устроена часовня. Женевское отделение входит в так называемую "провинцию", состоящую из ряда аналогичных филиалов, которая курируется старшей сестрой и священником-лазаристом, который в течение определенного срока объезжает эти отделения. В Женеве он останавливается примерно на десять дней. Говорить о серьезной роли этого отделения в деле ухода за больными в Женеве никак нельзя.

Одним из современных общественных деятелей, предпринявшим попытку сформулировать протестантское учение о здоровье, стала медицинская сестра Р. Полетти, руководительница "Школы доброй помощи" в Женеве, а затем Высшей школы медицинских сестер Красного Креста в Лозанне (Швейцария). Ориентируясь, в первую очередь, на кальвинистскую традицию, она в этой области выделила три основных принципа, которыми должны руководствоваться протестанты.

Во-первых, ответственность за свою жизнь. Тело есть храм души, поэтому христианин, с одной стороны, должен пренебрегать земной жизнью, размышляя о будущей; Бог дает человеку болезнь и здоровье, жизнь и смерть - болезнь в этом смысле является следствием первородного греха. Но с другой стороны, наличие божественного предопределения не снимает с человека ответственности за заботу о физическом здоровье. Во-вторых, человек, обладая свободой, которая осуществляется в любви, должен отдавать себе отчет в собственной физической слабости. В-третьих, христианский взгляд на здоровье возможен лишь при наличии развитой системы образования, позволяющей постоянно учить других и учиться самому. Полетти утверждает, что после 1980 г. в умах многих людей происходят серьезные изменения к лучшему в плане внедрения протестантской этики здоровья в медицину, однако явным образом противоречит самой себе, когда пишет, что суждения Кальвина и отчасти Лютера о здоровье никогда не использовались в медицинской практике протестантов. То есть ее теоретические выкладки в значительной степени носят характер запоздалых, хотя и благочестивых умопостроений.

В области практических действий с протестантских позиций важна деятельность Социального протестантского центра (Centre Social Protestant), который, как и общество "Каритас", занимается благотворительной деятельностью, помощью беженцам, престарелым и одиноким людям, однако при нем не существует специальной службы, обеспечивающей уход за больными. Впрочем, в 1986 г. СПЦ и Женевская лига против раковых заболеваний организовали группу добровольцев, посещающих на дому безнадежных онкологических больных.

Во главе группы стоят три сестры-координатора, две других являются ответственными за отбор добровольцев, распространение информации о данной службе, они же осуществляют контроль за деятельностью сиделок и устраивают занятия для приобретения элементарных навыков по уходу. Добровольцы, по большей части, - женщины. Помощь оказывается только в тех случаях, когда больной и его семья предпочитают уход на дому. В первую встречу с больным сестра-координатор объясняет возможности данной службы, старается получить исчерпывающую информацию о больном, его поведении, вкусах и привычках, уточняет желательный распорядок дня. Затем к больному прикрепляется сиделка-доброволец, хотя в зависимости от ситуации их может быть две или три. Они начинают работу с одного визита в неделю длительностью от получаса до нескольких часов. Ночных дежурств не существует, поскольку добровольцы, хотя и являются компетентными сиделками, однако не способны заменить профессиональных медицинских сестер. В процессе ухода за больным сестра-координатор постоянно контролирует ситуацию, поддерживая регулярные контакты с пациентами, их семьями и медицинским персоналом, работающим на дому. После смерти больного добровольцы еще долгое время могут посещать его семью. Каждые две недели они делятся общими впечатлениями с координаторами, при этом в группе строго соблюдается конфиденциальность. Важной положительной чертой в этой тяжелой работе, по замечанию одной из сестер, является доверие, устанавливающееся с первых визитов сиделок к больным: координаторам часто приходится слышать, что пациенты стремятся удержать добровольных помощниц рядом как можно дольше. Впрочем, основная задача сиделок состоит вовсе не в том, чтобы напоминать о значимости смерти, как писала старшая сестра этой службы, а в том, чтобы максимально помочь при жизни.

Помощь бесплатна, добровольцы обслуживают больных разных возрастов: например, в 1995 г. самый молодой пациент был в возрасте 28 лет, а самый пожилой - 78. В процессе работы не делается никаких различий по конфессиональным, расовым или национальным признакам. В частности, известен случай, когда добровольцы оказали помощь православной женщине.

Характерно, что медицинский персонал, обслуживающий умирающих, в редких случаях оказывается равнодушным к религии, как это показал опрос, проведенный в одной из терапевтических клиник Женевы. Из 114 опрошенных (больше половины - женщины) 50% признали себя католиками, 20% - протестантами, 10% - принадлежащими к иным конфессиям и только 20% - атеистами, при этом больше половины (около 67%) не состояли в браке.

Женские организации по уходу за больными в современной России

В современной России ситуация с отношением к уходу за больными складывается примерно таким же образом, что и на Западе. Уход признается сугубо профессиональным занятием, основанным на общегуманитарных принципах; ведется разработка соответствующей этики, в большинстве случаев являющейся механической калькой с западных образцов. В частности, на I Всероссийской научно-практической конференции по теории сестринского дела, состоявшейся в 1993 году в Голицыно, было дано следующее определение сестринского дела: "Как часть системы здравоохранения сестринское дело является наукой и искусством, направленным на решение существующих и потенциальных проблем со здоровьем в меняющихся условиях окружающей среды".

На этой же конференции были сформулированы основные принципы философии сестринского дела в России, которая "является частью общей философии и представляет собой систему взглядов на взаимоотношения между сестрой, пациентом, обществом и окружающей средой. Она основана на общечеловеческих принципах этики и морали. В центре этой философии находится человек... Основными принципами философии сестринского дела являются уважение к жизни, достоинству и правам человека. Мы (участники конференции. - А. П.) верим в священный дар жизни и в связи с этим рассматриваем каждую отдельную личность как единое целое с ее внутренними возможностями к росту и развитию физическому, философскому, социальному, культурному, интеллектуальному и духовному..." В рамках новой философии были даны "впервые в России" определения ключевых понятий ухода: сестра, пациент, сестринское дело, окружающая среда. Для российских сестер обязательным признается этический кодекс международного совета медицинских сестер. Внутри сестринской этики особо выделяется медицинская деонтология как совокупность норм поведения сестер в конкретных ситуациях, связанных с профессиональной деятельностью и выполнением морального долга по отношению к пациенту. Как и на Западе, в современной медицинской практике в России происходит подмена моральными и общегуманитарными принципами религиозных идей, некогда вдохновлявших первых медицинских сестер.

Тем не менее, в России возникают медицинские общины нового типа, основанные на религиозных принципах. 1 сентября 1992 года по решению Главного медицинского управления г. Москвы было открыто первое в современной России православное медицинское учреждение - Свято-Димитриевское училище сестер милосердия. 9 сентября того же года его освятил и благословил Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий. Училище размещается в Московской городской клинической больнице № 1 им. Н. И. Пирогова (здание бывшей Голицынской больницы) при храме благоверного царевича Димитрия. Основной его задачей является подготовка квалифицированных специалистов из числа православных христианок, желающих сочетать учебу с активной церковной жизнью. Специфика учебного процесса в училище состоит в соединении сугубо профессиональных медицинских дисциплин с изучением Катехизиса, Библии и церковного устава. Помимо директора (А. В. Флинт), руководство училищем в духовном плане осуществляет священник (протоиерей Аркадий Шатов). В училище введены принципы строгого послушания, согласно которым ученицы должны трудиться в отделениях больницы, на кухне и выполнять указания старших по званию, вести себя прилично и посещать церковные службы.

Недостаток многих учебных медицинских учреждений России состоит в оторванности теоретических дисциплин от реальности, так что после окончания училищ многие медицинские сестры не хотят оставаться в больницах, где сталкиваются с довольно тяжелыми условиями: низкие зарплаты, капризные пациенты, часто алкоголики, бомжи или беспомощные старики, циничная духовная атмосфера, черная работа, связанная с перестиланием постелей больных или удалением гноя, тяжелые физические нагрузки и т. д. В Свято-Димитриевское училище невозможно поступить, не проработав определенный срок в больнице, исполняя самую грязную санитарную работу: мытье полов, раковин и унитазов, смена белья у лежачих больных и их кормление. После подобной практики у абитуриентов не должно остаться никаких иллюзий относительно больничной действительности.

Студенткам запрещено пользоваться косметикой, курить, употреблять спиртные напитки или ходить в брюках, они обязаны носить форму установленного образца (платье, передник и косынка). В данном случае при наличии здравого духовного руководства эти ограничения призваны способствовать внутренней дисциплине, необходимой для полноты духовной жизни.

Жизнь Свято-Димитриевского училища непосредственно связана с одноименным сестричеством, представляющим из себя особую церковную, но не монашескую организацию, созданную по благословению Святейшего Патриарха 28 мая 1991 года (духовник прот. Аркадий Шатов, старшая сестра Т. П. Филиппова). В нее могут вступить женщины, прошедшие испытательный срок (около 1 года), в том числе и замужние, живущие у себя дома, хотя при сестричестве существует общежитие для сестер, ведущих более строгий образ жизни. На данный момент в сестричестве около 100 человек, не все из них имеют медицинское образование. Основное поле деятельности сестричества - больница. Кроме того, его члены воспитывают брошенных детей, для чего в 1994 году был организован православный приют для малолетних девочек из неблагополучных семей, получивший статус государственного (директор иерей Александр Доколин). В приюте устроен домовый храм. Правда, большинство детей задерживаются здесь ненадолго: до достижения совершеннолетия разрешено оставлять лишь шестерых - остальные, в соответствии с требованиями устава приюта, по истечении шести месяцев переводятся в интернаты или возвращаются обратно в семьи, в связи с чем крайне трудно сформировать у них элементарные представления о Боге, морали, даже обычном внешнем поведении. В 2000 году под патронажем сестричества был открыт Свято-Дмитриевский детский дом, где воспитанники могут оставаться до совершеннолетия.

Сестры организуют патронажную службу для больных на дому, на которую также существует государственная лицензия. Помощь оказывается за небольшую плату или бесплатно, сестры осуществляют профессиональный медицинский уход, помогают в домашнем хозяйстве и т. д. Вся вышеназванная работа жестко координируется, с одной стороны, старшей сестрой общины, директором училища или детского приюта, и с другой, - настоятелем храма благоверного царевича Димитрия и духовным вдохновителем всех перечисленных начинаний прот. Аркадием Шатовым.

Аналогичное сестричество во имя святой преподобномученицы Елизаветы Федоровны было создано 16 июля 1991 года при другом московском храме Митрофания Воронежского, однако юридический статус оно приобрело 29 октября 1992 года. Его духовником является протоиерей Димитрий Смирнов, а главной сестрой - Т. В. Платонова. На данный момент община насчитывает около 70 членов. Большинство из них (45 человек) трудится в I неврологическом отделении Московской городской больницы № 50, 25 сестер работает на бесплатной патронажной службе, а несколько человек занимается катехизаторской деятельностью в Центральной областной психиатрической больнице. При общине существует издательский отдел, осуществляющий подготовку к печати книг религиозно-просветительского содержания. В большинстве случаев члены Елизаветинской общины сталкиваются с такими же проблемами, что и сестры при Первой городской больнице.

У обеих общин сходная структура управления: во главе - духовник, от мнения которого зависит решение основных вопросов; организационные моменты разбираются на собрании сестричества, рабочим органом которого является Совет, куда входят главная и старшие сестры. Аналогичные учреждения возникают сейчас в различных городах России и ближнего Зарубежья: в Санкт-Петербурге, Новосибирске, Минске и т. д., то есть прерванная в XX веке традиция сестринского дела активно возрождается.

Современные общества Запада и России являют собой победу секуляризации. Медицина до XVIII-XIX веков рассматривалась как наука, восстанавливающая не только физические, но и духовные силы человека, и духовное лечение больных в глазах большинства людей было невозможно вне религии. Не обязательно все медики были верующими, однако духовная жизнь человека в подавляющем числе случаев не мыслилась в иных, не христианских формах.

В общественной жизни с XIX века в связи с возникновением организаций общегуманитарного характера появляется и иной взгляд на человеческие отношения, которые отныне строятся не на конфессиональной, и соответственно, не на религиозной основе. По сути, здравая идея признания общечеловеческих прав в XX веке выродилась в новое религиозное учение о гуманитарной этике, с помощью которой человечество способно духовно развиваться, - произошла с виду незаметная подмена духовных ценностей, заключающаяся в идее, отчетливо осознанной в эпоху Нового времени, что человек - мера всех вещей. Однако человек не может по себе измерять свое же духовное и нравственное состояние - в противном случае он уподобляется барону Мюнхгаузену, который вытаскивал себя из болота за волосы. Нравственные критерии можно установить только тогда, когда человек сопоставляет свою духовную жизнь с явлением, на порядок выше себя, которое превосходит его физические и духовные возможности, - с Богом. Именно названным плачевным состоянием вещей можно объяснить крайне незначительное число религиозных организаций в области медицины как на Западе, так и в России.

Общины сестер милосердия в России возникли не только как специальные организации по уходу за больными, но и как учреждения религиозные, основанные на искреннем порыве женщин ухаживать за больными, ранеными и детьми. В этом смысле им более близкой была монашеская традиция, в отличие от Западной Европы, где с приходом Найтингейл уход стал рассматриваться как определенная профессия. Флоренс создала основу для женского медицинского образования, и религиозный момент не был решающим в становлении новой системы. Недаром первоначальное обозначение сестер (nurses) в английском языке сохраняется до сих пор применительно к медицинским сестрам, тогда как российская революция 1917 года стала четким водоразделом между понятиями "сестра милосердия" и "медицинская сестра".

С того момента, когда общины сестер милосердия в России получают систематическое развитие, первоначальный энтузиазм начинает угасать - он восполняется и, можно сказать, постепенно подменяется как общеблаготворительной, так и профессиональной медицинской деятельностью женщин. В этом большую роль сыграло, с одной стороны, Общество Красного Креста, а с другой - стремление женщин приобрести в обществе одинаковый с мужчинами статус. Эмансипация активно способствовала развитию женского образования, однако стремление женщин во всем уподобиться мужчинам постепенно привело русские общины к тем же результатам, что и в Западной Европе: уход становится профессией, а духовная основа медицины или совсем забывается, или отступает на задний план. Конечно, в вышесказанном не следует винить одних только женщин - государство несло не меньшую ответственность за сложившуюся ситуацию, так как по его вине и вине общества образование, и медицинское образование в частности, женщинам долгое время оказывалось недоступным. После революции проявилась иная крайность: в обязанность медицинским сестрам стал вменяться только профессионализм, в который не входил элементарный уход, который как некое комплексное явление, в котором учитывается не только физическое, но и внутреннее духовное состояние больного, был утрачен.

История общин является историей бесконечно повторяющихся ситуаций, когда одно и то же происходило в разных условиях, чаще всего связанных с войной, при этом самая интересная и важная страница повседневной и невзрачной деятельности сестер так и осталась закрытой для последующих поколений, подобно трудам истинных подвижников, не стремившихся к славе. Вероятно, возрождающиеся в современном обществе общины сестер милосердия не повторят прежних ошибок и восстановят утраченную традицию ухода за больными, но это будет возможно только если найдутся люди, реально сознающие смысл своего служения. Как говорил один из современных врачей, делая обход в больнице, обращаясь к излишне горластому больному: "Ведите себя тихо: больница - юдоль печали и прибежище скорби". При этом вид у доктора становился торжественно-похоронным. На это некий священник возразил: "Да, больница, - действительно, юдоль печали, но для кого-то она должна стать источником неиссякаемой радости".

Всегда есть надежда, что такие люди найдутся.