|
Последняя ночь
кабинета Лихачева
(первая после похорон Панченко)
http://www.spbumag.nw.ru/2003/22/7.shtml
Меня разбудил телефонный звонок. Оправдавшись в чем-то поминками накануне, после похорон Александра Михайловича Панченко, и повесив трубку, я взглянул на часы: половина девятого. Ну, что ж, как раз время вставать: к десяти надо быть в квартире Дмитрия Сергеевича Лихачева – должна приехать Зиночка. Внучка академика, она подарила нам, его Отделу древнерусской литературы Пушкинского Дома, рабочую библиотеку деда, и теперь наступал момент ее перевозки. И наш отдельский секретарь Марина Федотова обещала приехать к десяти – дособирать архивные материалы. А на одиннадцать заказаны грузчики. Почти полностью упакованная в коробки библиотека Дмитрия Сергеевича вместе со своими шкафами должна, наконец, переехать со 2-го Муринского на Васильевский остров, на набережную Макарова, 4.
Солнечный свет пробивался сквозь жалюзи. Я чувствовал себя на редкость выспавшимся и отдохнувшим. Если бы не телефон, я мог бы, впрочем, и проспать. Вчера, видимо, я здорово устал, раз уснул одетым. Да и мудрено было не устать: целый день хоронили Александра Михайловича.
Сначала была долгая гражданская панихида в административном здании Академии наук, с проникновенными речами ученых, телевизионщиков, друзей, с песнопениями хора его последней жены; затем – отпевание в Свято-Троицком соборе Александро-Невской лавры и, наконец, патетическая речь отца Владимира из собора Владимирской Божией Матери над самой могилой на кладбище за Троицким собором. Отец Владимир говорил о том, что академик Панченко всем нам заповедал и завещал. Александр Михайлович как-то, довольно давно, в разговоре с тоской заметил, что он достиг в жизни всего, чего хотел; наверное, он тогда решил придумать что-то, что должно быть после его смерти. Когда рабочие начали выглаживать лопатами продолговатый песчаный холмик над Сашей, оглянувшись, мы увидели в тени деревьев столы с бутылками и бутербродами. Как всегда в таких случаях, это оказалось психологически очень уместным. А потом поехали на автобусах в наш Пушкинский Дом, и там – в Малом зале, где у нас обычно проходят секторские заседания, на которых Саша многократно красиво витийствовал, и в коридоре, где он громогласно на ходу кашлял, где на одной из дверей на черной дощечке белая надпись “Академик А.М.Панченко” – тоже оказались столы, накрытые уже гораздо более обильно, для более узкого круга людей. И это тоже было психологически очень уместно.
Выйдя затем на набережную, я встретился глазами с четырьмя парами задумчивых глаз молодых коллег, почти не колеблясь ответил им согласием: надо было помянуть Александра Михайловича и в еще более узком кругу, – и, перейдя на Петроградскую сторону, мы спустились в хорошо, судя по всему, знакомый моим спутникам кабачок. Мы скорбели об утрате Александра Михайловича, Саши, этого крупного, умного и яркого человека, и мы его поминали. С нами не было, к сожалению, Игоря Павловича Смирнова и Александра Хаимовича Горфункеля – один теперь в Германии, другой в Соединенных Штатах, – но был Владимир Павлович Бударагин. Именно из его слов по телевизору я узнал в Киеве в гостинице о смерти Александра Михайловича; последнее время он был, кажется, самым близким в институте человеком к тяжелевшему характером Панченко.
Наконец, Владимир Павлович Бударагин молча встал и вышел. Мне объяснили, что Владимир Павлович всегда так уходит, когда чувствует приближение своей меры. Мне тоже, решил я, не следует ее пропустить, попрощался и вышел следом за Володей. Другим мостом перешел на свой Васильевский, купил себе по дороге еды, мяса индейки из Америки, совершенно, по внутреннему чувству, трезвый пешком дошел до дома. Полиэтиленовый пакет с этим мясом положил на тумбочку в кухне, – чтобы, разувшись, поместить его в холодильник. Но тут, разутому, мне, видимо, очень захотелось отдохнуть. Правильно, значит, я почувствовал приближение своей меры, раз уснул не раздеваясь. Проснулся, однако же, совершенно трезвым и хорошо, как я уже сказал, отдохнувшим.
Пакет с мясом индейки валялся на полу, надкусанный котом. Нет, приближение меры я почувствовал, видимо, чуть запоздало. Хмеля в голове, впрочем, вроде бы не оставалось. Остатки его я выгнал холодным душем и ведром холодной воды, хотя по-настоящему холодной, как и горячей, воды в этот жаркий июнь в водопроводе не найдешь. Побрился, позавтракал, взял веревок, чтобы связать в пачки остатки книг, которым картонных коробок не хватило, и поехал на метро и автобусом-подкидышем на площадь Мужества.
В вагоне ехала семья с унылым подростком-ребенком и каким-то инвентарем – явно их везли на дачу; в автобусе с компанией детишек – девочек младшего школьного возраста мы почему-то стали улыбаться друг другу и улыбались даже на улице, и руками махали с разных сторон дороги. Куда это они поутру?
Я почти не опоздал, ну, минут на двадцать, не больше. Зиночка, наверное, уже там, думал я. Позвонил, но мне не открыли. Воспользовался ключами, которые давно дала мне Зиночка. Как хорошо, что я успел все-таки раньше нее! Я зажег свет в темной прихожей, в холле посреди квартиры, в столовой по одну сторону от холла, в кабинете, затененном шторами, по другую.
Повсюду в столовой и в холле на полу лежали заклеенные и пронумерованные картонные коробки. Мы трудились, упаковывая великое множество, тысячи книг, вахтовым методом месяца полтора-два. Коробок было более полутора сотен. Теперь эта работа завершалась. Лежавшие на столе в столовой остатки книг я обвязал веревками. Все! Теперь грузчики могут приезжать, время как раз подошло к одиннадцати. Но почему же нет Зиночки? И Марины? И грузчиков?
Надо позвонить Инне, подумал я. Она должна была приехать вечером с дачи и, конечно, ждала моего звонка, а я вечер и всю ночь проспал. Хоть теперь надо звонить и оправдываться (как всегда, неубедительно). Но выбора нет! Я взял трубку телефона в холле – телефон был мертв. Никаких звуков, как от полена. Наверное, его почему-либо отключили. Как-то, когда я в одиночку начинал разбирать здесь книги, телефон зазвенел, я поднял трубку и с удивлением услышал голос Марины Бенцони, звонившей из Италии, из Милана. Сколько-то лет назад я познакомил ее с Дмитрием Сергеевичем. Некогда Миронова, Иннина университетская подруга, она вышла замуж за студента итальянца, ставшего поэтому нашим другом. Последние годы она была активнейшим популяризатором Дмитрия Сергеевича и его внучки-художницы в Италии. И вот она звонила в квартиру Дмитрия Сергеевича, разыскивая Зиночку, а трубку поднял я. Мы поудивлялись некоторой нереальности. И теперь опять нереальность – никто не приходит, хотя должно прийти много народу, и телефон молчит, никакой связи со странным внешним миром, стало быть, нет. Что же делать?
Я прошел в кабинет, взял что-то почитать, снял с отодвинутого от полок и стоявшего посреди комнаты дивана лежавшее на боку любимое Дмитрием Сергеевичем кресло-качалку, поставил его спиной к письменному столу, лицом в сторону холла и столовой, опрокинулся в это удобнейшее седалище, или лежалище – у меня раньше было почти такое же, – а ноги привычно положил на стул. Попробовал читать. Но скоро отвлекся. По сторонам вдоль стен на своих местах достаивали последние часы, глядя друг на друга, уже опустошенные книжные полки и шкаф. За их стеклами еще недавно стояли фотографии, картинки (в том числе моя пастельная копия иконы «Сретение»), этикетка от шампанского, выпитого с Дудинской, о чем сообщала запись на обороте, и т.д. и т.п. За моей спиной, как капитанская рубка, возвышался еще довольно живой письменный стол с надстройками, заваленный извлеченными откуда-то всевозможными, что-то говорившими хозяину предметами вроде длинного гвоздя-костыля, которым прибивают рельсы к шпалам (где-нибудь в тундре?), были тут осколок авиабомбы, подобранный в блокаду в Пушкинском Доме, старинная пишущая машинка, бумажки, папки, ручки, скрепки... Этот стол виден на многих фотографиях Дмитрия Сергеевича, сделанных в его кабинете. Он уже тогда был завален (прямо как мой). Для нас его кабинет был почти что святилищем. А теперь вдруг стали заметны трещины на низком потолке по стыкам бетонных плит...
Месяца на три раньше, когда Александр Михайлович Панченко был еще жив, а упаковка рабочей библиотеки Дмитрия Сергеевича Лихачева уже началась, наши общие чувства прекрасно выразил в стихах Владимир Павлович Бударагин, принимавший участие в этой работе:
Ты и сам словно тень в этой мертвой квартире
Среди прочих оплаканных нами теней,
Что недавно еще, воплощенные в мире,
Были светом для нас в неприютности дней.
Здесь еще отголоски былых разговоров,
Все куда-то ушли, но вернутся вот-вот...
Стены память хранят интерьера былого,
Где для времени вдруг прекратился отсчет.
Книги с полок себя доверяют коробкам,
Их продлится земной сослужения век!
Но царит тишина – празднословить неловко
В этом доме, для нас приснопамятном всех.
Свет оставался повсюду гореть. Я готов был вскочить сразу, как услышу звонок в дверь. Через холл мне был виден конец длинного стола в столовой со стопками книг, и я вспоминал приемы за этим столом, уставленным вкуснейшими яствами, винами и водками, спокойную, приветливо улыбающуюся Зинаиду Александровну во главе его, блистающих остроумием ораторов с рюмками в руках, наши секторские стихотворные представления, пародирующие научные заседания, например, речь иностранного гостя Джона Джоновича (Дмитрий Сергеевич любил звать иностранцев по имени-отчеству), тут же переименованного, по предложению Сергея Зилитинкевича, Лихачевского зятя, в Хью Хьюевича (такой Хью был реальностью):
I am very glad to see You,
К вам приехавши в Россию.
It is so instructive for me
Зреть Ренессанс в самодержавной форме.
I cannot hide my deep impression,
Никто, конечно, не безгрешен,
But John the Terrible was the first,
Кто Возрожденье к вам принес.
Радостный смех хозяина дома... Дмитрий Сергеевич умел очень заразительно смеяться.
Или такое:
Умные очень к тебе собрались сотрудники в Сектор,
Больше таких не сыскать, даже если искать днем
с огнем,
Остров являют собой в океане, средь мрака
прожектор.
Лучших людей ты собрал: что ни скажешь, мы все
переврем.
Тут он тоже смеялся, хотя, кажется, чуть меньше.
В конце концов я задремал.
Проснувшись, взглянул на часы – половина третьего, а все еще никого нет! Так ведь и рабочий день весь пройдет! Ну, молодые женщины, понятно, существа непредсказуемые, но грузчики! Подняв глаза, я вдруг заметил, что за окном столовой темно. Не то чтобы совсем темно, но гораздо темнее, чем следовало бы. Это меня удивило. Какая-то мистика. Солнечное затмение? Подойдя к окну, я взглянул вниз, – увидел горящий фонарь. Никого. Тихо. Надо позвонить куда-нибудь, выяснить, в чем дело! Но телефон – мертвяк. Неужели же это – ночь?! Что же, я проспал в кресле день и полночи? И что наступит утром? Вторник? Не может же второй раз наступить понедельник! Сашу-то мы хоронили ведь в воскресенье.
Волевым усилием взяв себя в руки, я сказал себе, что утром – во всяком случае, скорее всего – что-то наступит. А что именно, там будет видно.
Я лег на освобожденный от кресла-качалки диван, накрылся лежавшим на нем шерстяным пледом Дмитрия Сергеевича и долго лежал, неспособный снова уснуть. Давая мне ключи, Зиночка говорила, что я могу оставаться ночевать на этом диване, что она сама, когда ей случалось тут задержаться, спала именно на нем, что у этого дивана необыкновенная энергетика... Я не прочь был эту энергетику почувствовать, но причины оставаться здесь ночевать как-то не создавалось.
Привидения не являлись. Однако же ожидать в этой готовой к отплытию уже отвязанной от мира квартире можно было, как видно, всего. Покойный Дмитрий Сергеевич, если бы решил напоследок посидеть за своим письменным столом у меня за спиной, наверное, не дал бы о себе знать, или же сделал бы это как-то деликатно. Без нужды оборачиваться не хотелось. Равно и новопреставленный Александр Михайлович, длиннобородый всероссийский телестарец чуть ли не с клюкой, ставивший в экране на Библию пепельницу и давивший в ней окурок, если бы и решил мне здесь явиться, то, думаю, не в этом последнем своем облике, а в прежнем, каким он в этом кабинете бывал. Мы давно уже не общались. А когда-то были друзьями, – тогда у него и бороды еще не было, и вообще он был совсем не такой, как потом, когда ушел в телевизор. Он был очень умным и много помнящим человеком. Но Лев Николаевич Гумилев, с которым он постарался подружиться, чуть скучающе говорил о нем: “Популяризатор!” А у Льва Николаевича была теория – «теория пассионарности». Но разве все мы, пишущие, читающие лекции, вещающие при случае из радио и из “ящика”, – не популяризаторы? Дмитрий Сергеевич Лихачев, не поощрявший чтение учеными лекций, находил оправдание этому только в том, что, бывает, вдруг что-то скажешь так удачно, что сам удивишься, — что-то сформулируешь, додумаешь недодуманную мысль. Были бы мысли! Одна удачная мысль Александра Михайловича мне запомнилась – аналогия между НАТО и немецким Орденом, от которого защищал Русь князь Александр Невский.
Мне отчетливо вспомнился также случай на реке Пинеге в Архангельской области, в местах, прославленных Федором Абрамовым, в археографической экспедиции от Пушкинского Дома в середине шестидесятых, когда мы с Сашей шли вдвоем по берегу реки в деревню Чакола, где, по нашим сведениям, жили старообрядцы. Стояла жара, и, страдая от нее, мы думали, что бы нам такое унести из этой деревни, чтобы не было обидно топать, парясь, туда и сюда километры. Другие члены нашей экспедиции, Александр Хаимович Горфункель из университетской библиотеки и студент филфака Володя Бударагин, шли в это время в какую-то другую сторону, к вечеру все мы должны были встретиться в исходной точке в селе Веркола. И вот мы с Сашей подумали, что хорошо бы нам обрести две древнерусские рукописи XV века, штуки четыре XVI и пару, но хороших, XVII. Вообще-то XVII век мы тогда почти не брали. Такие были времена. Войдя в деревню, мы услышали женское хоровое пение в доме, зашли туда, были приглашены красивыми радостными пожилыми крестьянками на лавках, что-то праздновавшими за длинным столом, выпить с ними бражки, выпили, поговорили, обошли деревню, посещая дома, где жили книжные люди, один старичок и несколько старушек, беседовали с ними, рассказывали о Пушкинском Доме, где их “досюльные” рукописные книги, которые им читать уже тяжело, а их внуки вообще не будут читать и используют их либо на растопку, либо на пыжи для охотничьих ружей, бережно хранятся, записывали, кто что подарил (книги они не продавали), возвращаясь, опять были приглашены туда же, на этот раз заходил один Саша, я ждал на дороге, и пошли обратно. Примерно на том же месте на берегу мы вдруг остановились и Саша с испугом взглянул на меня: в рюкзаках мы несли как раз две рукописи XV века, четыре XVI и две XVII, но хороших... Мы поняли, что Кто-то нас слышал. Или слышит. Впору было оглядеться и посмотреть вверх, в ясное жаркое небо. Это испытанное нами тогда скорее чувство, чем осознание, неслучайности происходящего, как правило запаздывающее, я испытывал теперь, спустя около полувека, лежа на лихачевском диване ночью после Сашиных похорон.
В селе Веркола, где в XVI веке пастушок Артемий Веркольский был убит молнией, а столетие спустя канонизован, и кирпичные остатки монастыря его имени виднелись на другом берегу Пинеги, мы едва ноги унесли с берега от грозы, а потом лежали на сеновале, и гром бил со страшной силой прямой наводкой по соседним домам, и мы, слушая его, сочиняли эпиграммы друг про друга. Получилось следующее. Про Александра Хаимовича Горфункеля, опытного археографа, неизменно вызывавшего симпатию и доверие у деревенских жителей, так что однажды его уговаривали стать крёстным, мы написали, отразив исторический факт:
Познав бродячей жизни прелесть,
Горфункель вместо старых книг
Нашел поношенную челюсть,
Из бани выглянув на миг.
Он действительно нашел ее на дровах, оставленную там мывшимся в этой деревенской бане перед нами инвалидом. Тот, выпивший, лежал поблизости.
Про Володю Бударагина, тогда еще не заведующего Древлехранилищем Пушкинского Дома и не заслуженного работника культуры:
Испив братину буйной браги,
Гонял по-свойски, без затей
Неукротимый Бударагин
Костлявых северных людей.
Про меня, с учетом темы моих университетских византийско-русских штудий:
Назло прельстительным свободам,
Вкушая сладостный оргазм,
Внушал бессмысленным народам
Греко-российский исихазм.
А это – про Сашу Панченко:
И Панченко к тому причастный,
Колыша брюхом, сочинял,
Самовлюбленный и пристрастный,
На этот случай мадригал.
Я проснулся в половине десятого. Ровно в десять пришли, открыв дверь своим ключом, Зиночка с отцом, следом – Марина Федотова. Не дожидаясь одиннадцати, ввалилась бригада грузчиков. Наступил, судя по всему, понедельник.
Зиночка поправила трубку у параллельного телефонного аппарата где-то в спальнях, и телефон в холле ожил. Я позвонил Инне, услышал ее сдавленный голос, безуспешно попробовал, сам чувствуя полную неубедительность своего рассказа, все ей объяснить.
Грузчики взялись носить коробки с книгами. Двигая затем широченный и высоченный книжный шкаф красного дерева, вдруг его качнув, они разбили им свисавшую с низкого советского бетонного потолка красивую люстру девятнадцатого века.
Демонтаж знаменитого кабинета завершался. На его месте оставалась обыкновенная пустая комната средней величины.
Начиналась расстановка шкафов и книг Дмитрия Сергеевича в его любимом Отделе древнерусской литературы Пушкинского Дома. И он делался при этом заметно красивей.
МОЙ ЛЮБИМЫЙ XIV ВЕК
Оп.: ж-л "Истина и жизнь". 2005, №11.
Имя этого человека вряд ли знакомо нашим читателям. Род его занятий и строй личности таковы, что требуют уединённой тишины, а не шумной известности. Между тем именно такие люди осмысляют, "собирают" время, удерживая связь между прошлым и настоящим. С доктором филологических наук, профессором, лауреатом Государственной премии Гелианом Михайловичем Прохоровым беседует журналист Наталья Ларина.
– Последняя ваша книга, Гелиан Михайлович, называется "Крестообразность времени". Как-то уж очень эпатажно звучит.
— Ничего эпатажного. Я давно заметил, что время крестообразно. Настоящее — это то, что ещё не прошло, но не то, что ещё не пришло. Значит, оно между прошлым и будущим, они как бы по сторонам от него. Если же провести мысленный взор сверху вниз, то окажется, что настоящее — это то, что не вечно, ибо пройдёт, но и не моментально, ибо длится. Вот и получается, что настоящее — центр креста, верх которого — вечность, низ — мгновение, слева — прошлое (почему слева? Мы ведь читаем слева направо), а справа — будущее. Вот вам и крестообразность времени. В точке встречи времён и находится настоящее, а вместе с ним — я, мы, наделённые разумом, совестью, сознанием.
– А в чём прикладное значение этой крестообразности?
— Отталкивать ни одно из времён никак нельзя. Бывает ведь, что времена разбегаются от настоящего, тогда их связь рвётся и настоящего не остаётся. Настоящее — это и есть то, что мы черпаем из прошлого, будущего, мига и вечности. Со всем этим ни в коем случае не следует порывать. Что бывает, когда общество нарушает эту закономерность, мы узнали, когда стали свидетелями и участниками кровавого ХХ века.
– А вас, Гелиан Михайлович, каким боком он коснулся?
— Мою-то жизнь он не раздавил, но его грозное дыхание опалило. В своё время я послал Солженицыну по цепочке доверенных лиц воспоминания старого "семёновца" Макарова, и вскоре меня вызвали в Большой дом (питерский аналог Лубянки), произвели обыск. Я тогда уже работал в Пушкинском Доме. Потом пришла туда бумага с рекомендацией руководству обратиться в КГБ с ходатайством о лишении меня учёного звания и советского гражданства, которое "органами" будет немедленно удовлетворено. На профсоюзном собрании в институте Дмитрий Сергеевич Лихачёв произнёс защитительную речь. Так его вызвал к себе сам Романов — секретарь Ленинградского обкома КПСС. К счастью, после визита Лихачёва слежка за мной прекратилась.
– Судьба каждого из нас в значительной степени определяется окружающими людьми. Вас она свела с интеллектуальной элитой России – Лихачёвым, Панченко…
— Но самой судьбоносной была всё-таки встреча с Львом Николаевичем Гумилёвым. Благодаря ему я нашёл дело своей жизни и обрёл христианскую веру. Тогда смысл моей жизни состоял в бесконечных разговорах с этим уникальным человеком и в чтении всего, что он писал. Историю он знал прекрасно, интересно ему было думать о ней, интересно, когда его мысли воспринимали, обсуждали. Очень живого ума был человек, очень!
Познакомились мы с ним в поезде: я ехал лазать по горам, а он — лечить лагерную язву. Как вы знаете, он отсидел полтора десятка лет ни за что ни про что. "Ге-ля, — он немножко картавил, немножко манерно говорил, — знаете, какая польза была в Гулаге? Зэки разговаривали, читали лекции на самые разные темы и думали, думали, думали. А на свободе люди разговаривают мало. Разве что в учёных сообществах эта потребность ещё осталась". У меня же была просто ненасытная потребность говорить с Львом Николаевичем. Я наслаждался игрой его виртуозной мысли.
Позже, когда мы с ним уже подружились, он даже приравнивал меня — по тому, как я его слушал, как понимал, — к зэкам: "Ге-ля, — раскатывался его говорок, — когда вы родились? В 1936-м? Ну, в это время казни уже шли вовсю".
– Это у него свой отсчёт времени был?
— Да-да, как бы лагерный… Дорожное знакомство наше укрепилось в Питере. Он пригласил меня к себе домой. Я пришёл по указанному адресу — и ахнул. Дело в том, что в этом самом доме на Московском проспекте, где жил Гумилёв, я проходил строительную практику, когда учился в Военно-воздушной инженерной академии имени А. Ф. Можайского (ещё до университета). У меня даже сохранилась фотография, где я малярничаю в будущей комнате Льва Николаевича. Я её потом ему показал.
– Это же фантастика!
— Да, да, маленькое чудо. "Ге-ля, — рокотал он, — пока меня реабилитировали, вы, оказывается, строили мне дом!"
Не раз мы ездили вместе в археологические экспедиции. В дельте Волги раскапывали хазарские погребения, учились плавать, а потом и плавали с аквалангом в Каспийском море. Помню, приехали в Дербент провести подводные исследования древних портовых сооружений, описанных много веков назад арабскими географами. Во время одного из погружений обнаружили на дне древнюю башню. Гумилёв установил уровень Каспия на тот момент, когда Хазария погибла. Возможно, считал он, вода и помогла этому.
Десять лет мы встречались с моим другом если и не ежедневно, то еженедельно уж точно. А потом общение сократилось: ему поставили телефон, вроде всё в трубку сказать можно и ехать лишний раз не обязательно. Кроме того, он последнее время частенько говорил, что мне надо не только у него учиться, а хорошо бы ещё у кого-нибудь. Так вот и вышло, что Дмитрий Сергеевич Лихачёв стал моим вторым учителем-руководителем, что ли. И Лев Николаевич стал немного ревновать.
Долг платежом красен. Я ему тоже советовал: мол, хорошо бы вам жениться, чтобы было кому ухаживать за вами. Правда, он сам успешно вёл своё хозяйство, зэковская жизнь научила всему. А он на моё предложение: "Ге-ля, вам же будет хуже!" Как в воду глядел. Его дама, художница, которую он привёз из Москвы, сразу начала ревниво отстранять меня от дома. Так она "отфутболила" всех старых "бесполезных" друзей. Он всё это видел и всё прекрасно понимал, но говорил: "Мне, Геля, хорошо". А под конец его жизни всё вернулось на круги своя. Когда он тяжко заболел и лёг в больницу, я ночевал рядышком с ним. Так что напоследок вернулось счастье прежнего общения.
– Гелиан Михайлович, вы упомянули, что до университета учились в Военно-воздушной инженерной академии. А как вас туда, простите, занесло?
— В десятом классе к нам в школу пришёл очень интеллигентный полковник и рассказал, что в их академии образование лучше, чем в "штатских" вузах. А так как я тогда и сам не знал, чем мне заниматься, то поступил на аэродромно-строительный факультет. Пути наши с аэродромным строительством расходились всё дальше и дальше. Я проводил много времени в букинистических магазинах, покупал Гумилёва-отца, Ахматову, Мандельштама, Пастернака… К счастью, меня оттуда вышибли в солдаты и отправили на лесоповал. Как только демобилизовался, пошёл в университет. А у меня даже документы не приняли.
– Почему?
— Да потому, что в армии дали чудовищную характеристику: политику партии и правительства не понимает. Проработал год на стройке. Говорю, дайте мне характеристику для университета. От меня отмахнулись: сам напиши, а мы подпишем. Ну, я и написал: политику партии и правительства понимает правильно…
На историческом факультете ЛГУ я специализировался по византийско-русским связям. Стал учить греческий. Для меня даже специально пригласили преподавательницу с кафедры классической филологии — Софью Викторовну Полякову, этакую строгую Диану-охотницу: она носила высокие сапоги и у неё в доме всегда было полно собак…
Уже со второго курса я стал ходить в Пушкинский Дом на заседания сектора древнерусской литературы — к Дмитрию Сергеевичу Лихачёву. Когда дело шло к окончанию университета, Дмитрий Сергеевич предложил мне поступить к нему в аспирантуру, что я, конечно же, с радостью и сделал. Он сказал: "Защититесь вовремя — зачислят на работу в Пушкинский Дом". Защитился — было это в 1968 году, и взяли меня старшим научно-техническим работником. Ну, а потом — защита докторской диссертации, многотомное издание памятников литературы Древней Руси, за что и удостоен вместе с коллегами Государственной премии.
– И какой же век ваш самый любимый?
— Четырнадцатый. Это и Андрей Рублёв, и Дмитрий Прилуцкий, и Сергий Радонежский, и Кирилл Белозерский. Все — вершина святости. Создаётся новый стиль в живописи, литературе, архитектуре, что случалось на Руси чрезвычайно редко. Хлынуло много замечательных переводных произведений. В частности, сочинения Дионисия Ареопагита с толкованиями Максима Исповедника.
Весь христианский мир хорошо знал Дионисия — он был учеником апостола Павла. Когда Павел произнёс свою замечательную речь в Ареопаге (она вошла в Деяния апостолов), афинские философы и слышать не хотели о Воскресении, сразу на этом месте прервали его, мол, об этом расскажете в другой раз. А вот Дионисий единственный заинтересовался и продолжил беседу с апостолом. Результат был такой: он уверовал, крестился, а затем написал знаменитый трактат "Об именах Божиих" и другие.
Так вот, для славян Дионисия впервые перевёл серб Исайя. Было это в 1371 году. Я тоже дерзнул перевести его, причём брался за это многотрудное дело без всякой уверенности, что когда-то закончу. И всё же с Божьей помощью осуществил своё намерение: уже вышло не одно издание моего перевода.
В моём любимом ХIV веке христианская аскетическая литература, можно сказать, процветала. Я бы её определил как путеводитель из мига в вечность. Сейчас поймёте, почему. Писали о страстях, которые налетают на каждого человека вмиг и погружают его в бездну. Писатели-аскеты сравнивают нас с корабликом в бурю, в конце концов гибнущим. И вот писатели-исихасты ХIV века учат нас, людей ХХI века, обуздывать свои хотения через любовь к Богу, через жизнь с любовью, а не с гибельной страстью.
– Да только, видно, без толку. Современный человек, как муха на липучку, летит на всевозможные удовольствия. Нет, нашему веку XIV век с его аскетической литературой не нужен. Кстати, она была хоть когда-то востребована?
— Была. Я как-то составил график — вот ведь, сказывается инженерное образование. Так вот, лидирует опять же мой любимый ХIV век — золотой век духовности. Во множестве списков, сделанных монахами Троице-Сергиевой лавры, ходили "Лествица", Исаак Сирин, Авва Дорофей, Симеон Новый Богослов. Нет сомнений, что благословлял их издание сам преподобный Сергий Радонежский. Уже около середины ХV века "тираж" их уменьшается, а в ХVIII веке, как мы бы сказали сегодня, сходит на нет. Исключение составлял Север, точнее — Заволжье. Там высокий интерес к аскетической литературе продержался до начала ХVI века. Я исследовал библиотеку Кирилло-Белозерского монастыря и могу сказать, что его монахи по числу выполненных ими списков превзошли саму Троице-Сергиеву лавру. Север дольше других мест на Руси хранил древнерусские традиции. Не случайно именно там сохранились фрески Дионисия. Так и шли рука об руку теоретик Дионисий и аскетическая литература, которая была для людей прямо-таки практическим руководством в жизни.
– До сих пор, Гелиан Михайлович, вы говорили о переводной литературе. А кто был первым на Руси писателем-исихастом?
— Нил Сорский. Родом он из Москвы, ушёл на Север, постригся в Кирилло-Белозерском монастыре и прожил до девяноста лет. Первый-то он первый писатель-исихаст, но как бы замыкающий целый ряд восточнохристианских писателей такого рода. Бесконечно цитирует Нил переводную литературу, указывая источники, и всё время побуждает учеников читать Священное Писание. Он заверяет читателей: я сам не принимаю никакого решения, если не найду подтверждения своим мыслям в Священном Писании или святоотеческой литературе.
Нил — автор трёхтомного "Соборника с житиями святых". Можно сказать, что это христианская классика. На полях он отмечал разночтения по спискам, которыми пользовался. Могу с уверенностью сказать, что это первое филологическое издание житийных текстов, предшественник "Четьих Миней" митрополита Макария.
Сейчас я подготовил новое собрание сочинений Нила Сорского, оно вот-вот выйдет. К его писательским трудам присоединил сочинения его ближайшего ученика Иннокентия Охлябинина. В рукописях последнего есть "Надсловие" и "Пристяжение", а в них — завуалированная яростная полемика с учителем. Мне кажется, что их никто никогда не читал. Суть полемики в следующем. Иннокентий уверен, что в скиту надо жить не по одному, а по двое-трое. Потому как у одного велик соблазн считать, что он близок к святости: не раздражается, не осуждает, не завидует и т. д. Одиночество, считает он, самопретыкательный путь, надёжнее — путь вдвоём-втроём. Применительно к себе, возможно, он прав. Святые отцы предостерегают: если видишь человека, который в одиночку лезет на небо, дёрни его за ноги и поставь на землю. Нил ответил Иннокентию так: ты основывай свой монастырь, а у меня будут жить по одному. И Иннокентий, следуя своей концепции скитского общежития, ушёл в леса Вологодчины, отчего и прозван Иннокентием Комельским.
Кстати говоря, Нил с Иннокентием ходили из Кирилло-Белозерского монастыря на Афон. Они явно усвоили греческую культуру и аскетику (Нил даже расписывался по-гречески, сохранились его автографы). Вернувшись в Кириллов монастырь, он уже не смог жить в богатом общежитии, напоминавшем колхоз, на который работали крестьяне. Нил нашёл место, как он сам писал, "угодно моему разуму, занеже мирской чади маловходно" и написал знаменитый скитской устав.
– А в каком веке, Гелиан Михайлович, было больше всего святых на Руси?
— И на этот случай составлен у меня график. Начало подъёма относится к Х веку: трое святых — княгиня Ольга и два убитых варяга. В начале ХI века — четверо святых: равноапостольный князь Владимир, его сыновья Борис и Глеб, а также слуга Бориса — венгр Георгий. Потом идёт крутой подъём — это герои Печерского патерика, затем спад до середины ХIV века. Тогда вновь начинается резкий подъём. А уж в ХVII веке — крутой обрыв вниз: на Руси произошла Никоновская реформа, и сразу половина христианского населения оказалась вне закона. Таким образом, всего в Древней Руси канонизованных святых, кому составлена служба, примерно четыре с половиной сотни.
– Так мало! За один ХХ век новомучеников далеко за тысячу. Но мне кажется, когда так много святых, то явление как бы девальвируется, обесценивается. Ведь каждому из тысячи молиться не будешь, полторы тысячи акафистов не напишешь.
— Я понимаю, о чём вы говорите. Как на Руси признавали святых? Часто даже не знали, что умерший свят. Но Церковь-то завоёвывала мир практически на останках святых, живых в вечности, которая реальнее нашей жизни. Большое видится на расстоянии. Так что со временем увидим, помощь какого новомученика будет зримее.
– Гелиан Михайлович, всё, о чём вы так интересно говорите, можно сказать, дела давно минувших дней. Какая польза от этого практичному современному человеку?
— Нил и Иннокентий так отвечали своим оппонентам, когда те говорили, что благодать в их время не действует: благодать действует всегда. Вот давайте им и поверим. И потом, современникам совсем не плохо знать, что думали-писали их выдающиеся предки.
Русский народ создала православная культура: до Крещения Руси единого народа не было, были племена. Каждый уважал нравы и обычаи предков, но охоты сливаться с соседями, с чужим родом, не имел, более того, чужаков презирали. И племена могли бы не слиться, потому что чудо этногенеза, народопорождения, в истории — явление редкое-редкое. После Крещения, мы видим, племенные названия исчезают, появляется понятие "русская земля", то есть русский народ. Молитва произносится митрополитом Иларионом от всей русской земли. Летописцы, видя это чудо, пишут о том, "откуду есть пошла русьская земля", то есть как возник русский народ.
Точно так же из конгломерата враждующих племён возникла английская нация: сплавились норманны, кельты, англы, саксы, юты, римляне. Если бы христианская культура их не сплавила, никакой охоты объединяться и у них не было бы. То же можно сказать и о французах, и о болгарах. Всё это, повторяю, редкие в истории чудеса этногенеза.
Так что, если говорить возвышенным стилем, русский народ родился благодаря Новому Завету — новому договору с Богом, благодаря сплавившей его христианской культуре. И скажите, пожалуйста, как же можно не знать культуру, сыгравшую такую великую народообразующую роль?
Народ, не думающий о небе, не достоин жить на земле — это не я сказал, а мудрые старцы. Мы же должны неустанно напоминать людям, что за нами и перед нами стоит самая реальная вечность и терять с ней связь нельзя ни в коем случае — помните, мы с вами говорили о крестообразности времени?..
Доклад на международной научно-общественной конференции "Иерусалим в русской духовной традиции".
http://ric.orthost.ru/journal/wr/pk/gp/
Это первое «Хожение». Потом будет много написано. Эта эпоха русской литературы удивляет до сих пор самостоятельностью. Не наблюдается периода ученичества. Самостоятельность проявляется не только в легкости творчества, и не боязни себя проявить, но и в жанровом отношении. Русская летопись, она совсем не византийская, совсем не западно-европейская. Ни в одной христианской стране нет историографии коллективно-безымянно-личной, которая началась бы и длилась бы столетие. Возникает свой жанр историографии. То же самое с «Хожениями». То, что мы слышали о греческих, они оказываются безличны, анонимы, а наше первое возникает, как очень личное. Сказал бы попутно о жанровом своеобразии. Во всех произведениях древнерусской литературы происходит на глазах возникновение русского народа. Может первый Илларион говорит, произносит молитву – «Русская земля». Земля выступает, как молящийся народ. Даниил тоже пишет - недаром «игумен Русской земли». Интересно, что в последующих редакциях это пропадает. Просто – «Паломник Даниил». В тот момент это важно. Летописец задается вопросом, откуда пошла земля русская. Откуда мы взялись. Народ этот на глазах сплавляется из племен, которые столетия существовали рядом, и никакого желания сплавляться в народ не проявляли. Вдруг случается чудо онтогенеза. Эти слова, и молитва от русской земли, и Игумен русской земли из этого народа. В тот момент это очень важно для него самого. Он не боится сразу начать с самого себя. «Я - человек недостойный. Ходил во всякой лености, в пьянстве, все непотребные дела творя, но вот захотелось мне увидеть Святую Землю, и Бог дал мне». Он, кончено, не первый паломник. Первый, которого мы знаем, это житие Феодосия. Первая половина XI века. Мальчик Феодосий, провинциальный мальчик, хочет удрать их дома, от мамы, которая только думает, что бы он честь рода соблюл. Какие-то старые родовые нормы. Идут рядом паломники, идут прямо из Иерусалима. «Когда пойдете обратно»? «Скоро пойдем». Он уходит с ними. Она догоняет его. Лупит. Бьет. Возвращает. На цепь сажает. Первая половина XI века. Писателя не казалось там. Вторая половина.- Феодосий из Киево-Печерского монастыря туда идет и на обратном пути умирает. Даниил пишет, что многие ходили и опять пойдут.
Это именно то, что сказывается в жизни Феодосия. Ходили и опять пойдут. А сего пути нельзя быстро совершить. Вот он говорит, что я-то жил там 16 месяцев, а не то, что скакал туда-сюда. Нашел хорошего гида, платил моего своего худого добыточка, и все посмотрел в Иерусалиме, в земле, где пречистыми Своими ногами Господь ходил, нашего ради спасения. Он так счастлив просто и передает. Никаких литературных приемов, никаких ученических, вот так надо писать. Это поразительная легкость, вот как он это видит. Проехали столько-то, такого-то расстояния, повернули налево- направо. Расстояние между памятниками - дважды камнем бросить. Пересчитывает столпы, отмечает материал. Может он в своем монастыре и строительством занимался, потому что такой хороший хозяйственный взгляд. Много там личного - личных впечатлений, повторений. Это важно, потому что в последующих редакциях происходит некоторое обезличивание. Убирается такое, как «страшно тем путем идти в горах каменных». Было такое «Ныне там живут фряги». «Ныне» - убирается. Эта конкретность времени смывается. «От туда пойти в летний Восток. На Восток, на Запад, на Север». В последующих редакциях все убирается. Как будто человек сидит где-то далеко. Какая разница - так на Север, на Восток - там разберемся, если нужно будет. И вот масса вещей таких убирается. Причем некоторые исчезаю важные вещи.
Мне кажется, что просто неправильно понимает иногда редактор. Когда работал этот редактор, я думаю, что в XVI веке, но моя коллега, что перед великими Четьи-Минеями. Но моя коллега Ира Федорова говорит, что в списках конца XV века эта редакция уже заметна. В том же городе есть гроб Исайи Пророка сына Амоса, в редакции- Елисея Пророка- сына Асафата. Теперь хочу проверить кто прав? И масса вещей. Он читает невнимательно и переделывает имена, названия. Неаполь он пишет Аполлоний город. Списков сего «Хожения игумена Даниила» около 150. Несколько списков первой редакции, а этот, что я говорю с этими сокращениями, изменениями этномомов, топонимов, их больше всего, этих списков второй редакции. Эта редакция вошла в Великие Четьи-Минеи, она была проиллюстрирована. Сейчас к 900-летию мы думаем, как издавать игумена Даниила. Моя коллега и готовит вторую редакцию. Я сделал перевод и посмотрел. Я увидел этого редактора, русского редактора, который сам в землю не ходил, который переделывает это для русского читателя, который сам в Землю Святую не пойдет. Он убирает все конкретные вещи. Остается просто общее. Что тут делать? Стали мы спорить. Надо первую издавать. Она ближе. Древнейшие списки конца 15 века только. Первая редакция ближе к тому, что написал Даниил, но распространена на Руси была вторая и проиллюстрирована. Веловитинов писал, что надо издавать колонками, рядом, чтобы была еще и третья редакция. Сейчас кажется Веловитонов склонился, что третья - это вариант второй. Но рядом издавать, с разночтениями, колонками, это будет книга не для чтения. Списки первой редакции появляются с конца XV века и списки второй редакции появляются тоже с конца XV века.
Мы сейчас склоняемся к тому, чтобы издать обе редакции за друг за другом. С хорошим исследованием, с хорошими комментариями. Интересно, что со временем с русским «хожением» происходит приближение к тому, как мы видим греческие хожения. Обезличиваются, оно делается обобщенным, убирается его замечательный голос путешественника. Как он переживает - знаете прекрасный рассказ об огне Святом, который сходить в субботу. Тоже редактор убирает такие вещи о князе Балдуине - Молдвин, как он пишет. Он пишет, что «совсем добрый, совсем не гордиться, очень меня любил». Редактор убирает это. Василий Поздняков при Иоанне Грозном, который пошел с милостыней на Святую Землю и потом описал это свое путешествие. Он много черпал у Даниила. Мамврийский дуб, кругом него как вымощено - это вымысел, списанный у Даниила. 80-90-ые годы ходил на Святую Землю Трифон Коробейников. Это «хожение» имеет списков 400. Это самое популярное «Хожение». Оно самостоятельно, относительно Даниила. Но со временем выяснилось, что Трифон Коробейников сам и не писал, что это списано у Василия Познякова, со включениями из Даниила. Он ли это списал или кто-то другой, но тоже личность исчезает.
Возвращаясь к культурообразующему началу русской литературы, в которой возникло «Хожение игумена Даниила», во все книгах помимо высокого сознания собственно авторской личности и свободы есть при этом элементы культа княжеского рода, как и полагается для того времени. Это не только, что он игумен русской земли, но он ставит лампаду кандила за всех русских князей, за всю Русскую землю, перечисляет этих князей. Мы видим похвалу княжескому роду и у митрополита Иллариона и в летописях, во всех литературных произведениях того времени. Это тоже со временем все размывается - «за всех князей и их детьми женами», он молится. Редактор это убирает. Зачем жены, дети. Коротенько сказал об этом произведении. Можно и сейчас с Даниилом поездить по этой земле и посмотреть. У позднейших авторов сохраняется эта мера «дважды из лука стрельните» или «ввержение камня». Даниил дал такие способы измерения расстояния.
Вопросы. Задает Н.Н. Лисовой
- Как вы объясняете появление тенденции такой редактуры, не говорю конкретного редактора, а тенденции появления редактуры вычеркивающей, обобщающей, обезличивающей. Это действительно сознательная установка на обобщение, «зачем нам нужны подробности?» или гиперкоррекция – «что я не могу проверить, я вычеркиваю». Такой редактор тоже существует.
Ответ - Я не думаю, что это гиперкоррекция. Потому что в таких уточнениях скорее наоборот проявляются ошибки, Например и с названием и с топонимикой, и с именами пророков. Потом Даниил видит место и вставляет цитату из Библии, что этот пророк говорил, диалог с самаритянкой. Редактор все эти цитаты убирает, правда свои вставляет. Он в основном убирает эти распространения. Мне не кажется, что это точность. Но то, что происходит с повестями, написанными в XIV веке. Мы знает, что в XVI веке все переосмысляется с точностью до наоборот. Читатель своего времени. Совершенно другая ментальность. На Восток. На Запад. Он уже далек и от этого человека, от этого тогдашнего воздуха. Мы исследовали колоссальное количество списков и будем тиражировать первую редакцию. Будем издавать две редакции.
Вопрос - Связанный с проблемой современного прочтения «Даниила». Вы предполагается при новом издании реальный комментарий, что Даниила правильно описал, где Даниил ошибся. У него безусловно это есть. Вы сказали, мы возьмем «Даниила» и пойдем с ним, как с путеводителем. Тогда он нас заведет не туда. Это вы будите проверять и уточнять?
Ответ - Надо бы понять. Когда мы издавали в «Памятниках литературы древней Руси», в «Библиотеки литературы Древней Руси», там есть реальный комментарий.
Вопрос (Лисовой Н.Н.) - Там есть реальный комментарий, но точки зрения, что вот здесь Даниил ошибся, гробница не там находится, а эта дорога не в тот город ведет, у него иногда это есть. Вот такого комментария нет.
Ответ - Мы были вроде того редактора - XV века это. Для нас это было так далеко. Так ли это или не так. Сейчас мы только можем поставить этот вопрос.
Вопрос- Все-таки такой вопрос в современном издании «Даниила» поставить можно?
Ответ - Да. Еще вопрос иллюстрирования. Вторая редакция она вся проиллюстрирована. Если мы получим микрофильм, воспроизведем древнерусские миниатюра не отдельно, а вместе, целиком. Страница и текст, как он иллюстрируется. Но стоит ли при этом говорить о памятнике вообще, что он собой представляет - фотографии или изображение современным художником, я не знаю. Это вопрос дискуссионный. Мне важно ваше мнение по этому поводу знать - оставить ли только древнерусского художника прочтение, иллюстрирование, или что-то взять показать, что это на самом деле.
Вопрос - есть предложение в декабре собраться на заседание совета Общества и продумать план подготовки, во-первых, к Юбилею, всю ту издательскую часть и не только издательскую часть - мы собирается медаль издавать, специальную, настольную, большую медаль в честь 900-летия «Хождения». Если вы поддержите, ты мы с Николаем Николаевичем будем пробивать эту идею.
Ответ - Я, разумеется, поддержу любую плодотворную идею. Но, как вы думаете, надо ли давать что-нибудь, помимо древнерусских иллюстраций. Что такое - такой памятник. Так сказать, реальный комментарий в изобразительном материале, Нужен ли он.
Лисовой Н.Н. - Мое мнение - это имеет право на существование. Думаю, что это должно быть другое издание. Одно - это академическое самого «Хожения», а другое уже с реальным фотокомментарием.
Прохоров - Может быть. Да.
Вопрос - Нужно ли редактированное издание.
Ответ - Я думаю, что это научности не снизит. Это покажет движение текста в веках. Мы все прокомментируем. Но больших научных усилий требует подготовка второй редакции, потому что она популярна. Исключить ее потому, что у нее есть свои недостатка, например, он там свои заголовки проставляет, как редактор работает. Да, тогда бы мы показали жизнь только этого текста в литературе XV-XVI -XVII веков. Но на Страшном Суде Даниил нам скажет – «А почему вы вторичные тексты издали» и мне обидно не воспроизвести. Может быть возьмем другой список первой редакции, что не тиражировать один и тот же. Но я думаю, что обязательно надо показать. И надеюсь, что научности это не снизит.
Вопрос (Владыка Тимофей) - Трудно сформировать на русском языке мои рассуждения. Во-первых, если кто-то из клириков в IX-XII веке получал звание ИГУМЕНА, у него было какое-то образование. Или же он выделялся из среды своих братьев за какие-то церковные подвиги, поэтому он получил звание Игумена. Это предисловие, к тому, что человек писал свои воспоминания о поездке, о паломничестве во Святой Земле. Вы сказали, что это было самостоятельное описание. Что вы подразумеваете под «Самостоятельным описание». Второе, поскольку Даниил жил во Святой Земле 16 месяцев, у него был хороший гид. Значит ли, что идею написания «Хождения» он мог бы получить так же и от гида. Клирики или миряне знали очень хорошо, что до приезда игумена Даниила были другие паломники, которые тоже писали. Мы очень хорошо знаем, что уже в IV веке есть описание, что происходит в Святой Земле. Может быть, ему подсказал гид. По вопросу господина Лисового - мы считаем, что описание игумена Даниила «Хождение» содержит в себе тоже очень ценные элементы. Один израильский археолог Рина Авнер недавно сделала раскопки в одном из монастырей по дороге в Вифлеем. Она в своем рапорте о раскопках вспоминает описание в «Хождениях» игумена Даниила - место сидения Божьей Матери. Мы всегда отмечали это место. Мы знали, что ранних веков там была построен восьмиугольный Храм. Но когда игумен Даниил был здесь в XII веке, он описывает, что он видел, что есть Святое место, где на камне сидела Матерь Божия. Он описывает, что видел там руины. Конечно, игумен Даниила может допускать какие-то ошибки, но он держит ценную информацию, которой пользуются археологи историки современной эпохи.
Ответ - он говорит, что жил в метохе монастыря Святого Саввы, «нашел там мужа, старого деньми, который Писание знал хорошо». Он не говорит, что тот ему какие-то образцы «Хожений» показывал или что-то советовал, но что он Писания связывал с местами. Образованность Даниила и других русских авторов того времени просто поражает. Дмитрий Сергеевич Лихачев - наш смиренный учитель, говорит о монументально- историческим стиле литературы этого времени. Действительно, когда летопись читаешь, удивляешься, как он карту всю знает. Где какие племена живут, не только средиземноморские, но и Север весь. И Даниил прекрасно ориентируется в пространстве, и тоже не только Писания знает. Академик Сахаров сравнил Даниила с Нестором, как Нестор - летописец послужил основой всего нашего летописания. «Повесть временных лет», так и Даниил был таким основанием, на котором все остальные авторы «Паломников» и «Хожений» основывались. Хотя потом становились самостоятельными. Это правда. Образованность удивительна! А митрополит Илларион! Первая русская проповедь такой высоты! Чувство удивления! Так эти первопроходцы, создатели русских произведений - как они самостоятельны! Как они образованы! Как они легко пишут! Как они умны! Отточенность всего поразительна! Я не удивляюсь, что археологи могут пользоваться. Там шагами вымеривают расстояния, точно указывают. Можно нарисовать планы его пути.
Я на что-то не ответил? - Сейчас можно быть игуменом, не принадлежа монастырю, не руководя никаким монастырем. Видимо, он из какого- монастыря. Так рассчитывают, что из южно-русской земли, из черниговской. Потому, что когда он смотрит на Иордан, говорит «Ну совсем, как наше река Сновь. Так же лукаряво и камыши такие же». Река Сновь - эта единственная привязка. Какие есть соображения, из какого монастыря? Я не знаю того, чтобы тогда это было звание ученого человека - игумен. Склонен воспринимать это буквально, что он был игуменом в монастыре каком-то.
Вопрос - У меня замечание и вопрос. Замечание - я сам араб. Хочу выразить уважение Пушкинскому дому в Санкт-Петербурге. У вас очень замечательная школа в Петербурге, Восточный факультет и Институт Востоковедения, поэтому, я бы хотел обратить ваше внимание на тот факт, что на арабском языке недавно вышел перевод с французского «Хождения игумена Даниила». Есть ли комментарии? -Думаю, что французские есть. Это точный перевод с французского. Было бы хорошо напоминать, когда вы издаете, что есть такой язык и есть такие люди, которые тоже обращают внимание на русских путешественников и их хождения. Я тоже обратил внимание на «Хождение игумена Даниила» в моей диссертации на арабском языке. Хорошо, чтобы она была в списка источников.
Ответ - пожалуйста, пришлите.
Вопрос - идеологический. Каково отношения игумена Даниила к крестоносцам?
Ответ - По-моему, он никакого осуждения завоевательской деятельности крестоносцев не высказывает. Он говорит о владении - турки, арабы, а сейчас - крестоносцы. Он восхищается искусством крестоносцев, например, статуя. Это романское искусство. Он говорит - «Как живой стоит». Он очень большое внимание обращает на искусство, мозаики, скульптуру. Он там часто говорит о разбойниках «В горах, - говорит, - пройти очень страшно, только можно с большой дружиной. И то не безопасно, потому, что выходят из населенных пунктов и убивают разбойники».
Вопрос- какого времени этот арабский перевод?
Ответ - Переведен с французского языка три года назад.
Вопрос - какую редакцию издавал Норов в 1864 году? Первую или вторую со своими комментариями?
Ответ - Первую. Мы хотели тоже сопроводить английским новым переводом. Я заказал. Перевод был сделан, но я им не удовлетворен, потому, что уж очень свободно. Я стал править, переводчица возмутилась «Зачем буквализм?» А по-моему, надо, так что мы решили отказаться.
Вопрос - вопрос, связывающий предыдущий с вопросом Омера Мохамеда. Норовский перевод французский с какой редакцией?
Ответ - думаю, что с первой.
Вопрос (Житенев С.Ю.)- Поскольку тут завязалась живая дискуссия, позвольте мне продолжить мысль, высказанную владыкой Тимофеем. Как писать комментарии и следует ли задаваться задачей исправлять ошибки игумена Даниила. Есть ряд таких мест, как выясняется в «Хождении игумена Даниила», которые по началу выглядят непонятно. Как бы мы, исправляя ошибки не лишились бы важной информации. Поясню на одном только примере. Когда он описывает свой путь в Святую Землю и проезжает через Кипр, он описывает церковное устройство Кипра. Он бросает такую фразу «А вот на Кипре, скажем 14 епархий, а митрополия одна,» - замечает он. Совершенно не понятна мысль. Почему при 14 епархиях должно быть сколько-нибудь еще две или сколько - Здесь, на самом деле содержится скрытая информация, заключающаяся в том, что церковное устройство Киевское того времени только что пережило пору раскола киевской митрополии, вычленение из нее Черниговской, откуда Даниил и происходил и Переславо-Ростовской. И это еще не было полностью изжить вначале правления Ростовского Мономаха. Если мы такие места начнем поправлять, мы лишимся очень ценной информации о церковном устройстве Руси, в том числе. Я не вызываю на полемику.
Ответ. - Нет. Нет. Без всякой полемики. Я ни в коей мере не имел ввиду исправлять Даниила. Я имел ввиду оговаривать это в примечаниях, не более того.
Иерусалим 2 ноября 2005 года.
Конференц-зал им.Маерздорфа в Еврейском университете на горе Скопус.
|
