Малкольм Хэй

КРОВЬ БРАТА ТВОЕГО

К оглавлению

"ИХ БОГ - ДЕНЬГИ"

Во все времена ненависть к евреям шла рука об руку с любовью к еврейским деньгам.
С.М.Дубнов

Англичане, которые в начале становления империи покидали свою страну в поисках удачи в заморских колониях, пользовались среди своих потомков в 19 веке репутацией альтруистов, не всегда оправданной. Можно сказать, и не раз говорилось, что эти первопроходцы не просто занимались торговлей, не просто любили деньги, а были движимы высокими помыслами и фактически закладывали основы будущего. Историк Ост-Индской компании с пафосом рассказывал об их идеалах:

"Великое здание нашей Индийской империи вознеслось, превзойдя всякое предначертание человеческой мысли и творение человеческих рук. Эта империя возведена для нас как для избранного народа, и велика та ответственность, которая проистекает из данного нам таким образом доверия. Чем более мы вдумываемся в обстоятельства рождения и роста Британской державы на Востоке, тем более убогим и близоруким выглядит скептицизм, готовый объяснять столь колоссальный и непостижный прогресс чем угодно, кроме вмешательства всемогущего Провидения с целью, соизмеримой лишь с величием самого замысла" (98, 64).

Когда задолго до начала христианской эры евреи впервые стали оставлять Палестину и отправляться на поиски удачи на просторы Римской империи, они создали сеть торговых поселений во всех портах известного тогда мира, добравшись даже до отдаленных Британских островов. Однако никто никогда не допускал, что они чувствовали глубокую ответственность, не восхвалял их за открытие новых стран для облагораживающего влияния торговли. Напротив, часто утверждают, что куда бы евреи ни приходили, их влияние было губительным и не приносило выгоды никому, кроме них самих. "Еврейство распространилось по всей Римской империи и даже за ее пределы, — сказал один озлобленный пессимист, — словно огромная паутина" (16, 160). "В это время, — пишет современный французский исследователь еврейской истории, — появляется новый, неизвестный дотоле тип еврея — человек, способный делать деньги из всего и имеющий только одну родину — кошелек" (47, 367). Однако не этот "новый тип" принес в Римскую империю страсть к наживе и почитание денег. "Культ денег" уже имел прочные корни не только среди римлян, но и, согласно императору Адриану, среди египтян. "Деньги, — сказал император, — были их богом". И добавил: "И этого бога почитают также христиане, евреи и весь свет". В такой сентенции подытожил император один из аспектов будущей истории западной цивилизации. Ненависть к евреям на религиозной почве, побудившая в 1215 году Четвертый латеранский собор принять дискриминационные постановления против евреев, в 14—15 веках усилилась страхом перед их торговой конкуренцией во всемирной погоне за деньгами — погоне, которая в конце концов привела к открытию Америки. "Самоограничение, тяжелый труд и разум, — заметил недавно лорд Сэмюэл, — преуспевают в конкуренции, но не преуспевают в приобретении друзей из числа конкурентов" (160, 130). Поэтому конкуренты приняли меры, чтобы уничтожить своих противников. И англичане с их практическим здравым смыслом показали миру, как наиболее эффективно достичь этой цели. В 1290 году всем евреям Англии (их было около 15 тысяч) было приказано покинуть страну, причем предварительно были изданы соответствующие постановления, чтобы это действие имело законный вид. Многие семьи жили в Англии на протяжении шести-семи поколений. Все они подлежали изгнанию в течение нескольких месяцев. Исход проводился с должным соблюдением закона и порядка. Евреям было дозволено взять с собой столько личного имущества, сколько они могли унести, и под вооруженной охраной их препровождали в порт для посадки на корабль. Конечно же, английские солдаты говорили, что они "очень сожалеют". Те, кому повезло, высаживались где-нибудь на побережье недружелюбной Европы. Никого это не заботило, и никто теперь не знает, удалось ли им выжить. Один английский капитан-весельчак высадил своих пассажиров на Гудвиновых песках. Когда начался прилив, он отплыл, посоветовав евреям молить о помощи Моисея. "Если можно сказать, что нация совершила преступление, — писал в 1873 году Л. О. Пайк, — одно из величайших национальных преступлений было совершено в Англии, когда под объединенным нажимом церковников, баронов и торговцев евреи были изгнаны из страны" (143, 184).

Так в Западной Европе появился новый страх, в котором еврейский народ жил с тех пор до сегодняшнего дня, — страх, что в любой момент, без предупреждения и без всякого обвинения им ; могут приказать собрать свои вещи и отправиться в изгнание; они знали, что им некуда идти. ! За границей их, словно крыс, гоняли из одного места в другое. "Они подобны крысам, — сказал I лишь несколько лет назад Леон Доде *2, — паразиты на теле Европы".

Примеру Англии вскоре последовала Франция. В 1306 году Филипп Красивый *3 приказал, чтобы все евреи под страхом смерти в течение месяца покинули страну. Указ был безжалостно проведен в жизнь. 100 тысяч человек, среди которых были люди, чьи предки поселились во Франции еще до христианской эры, были принуждены отправиться в изгнание, имея с собой лишь одежду, которая была на них. Некоторые из них купили свою безопасность: их "обратили" в христианство. В отличие от своих английских братьев, которые многолетним систематическим и, конечно же, законным гнетом были доведены до нищеты, французские евреи были зажиточны, а некоторые даже богаты. Филипп не имел к ним особых претензий, он просто хотел получить их деньги. "Телеги, полные еврейским добром, серебром, золотом и драгоценными камнями, были отправлены королю; менее ценные вещи были распроданы по смехотворно низким ценам" (77, 4, 48).

Несколько лет спустя Людовик X4 призвал евреев вернуться во Францию, даровав, но не гарантировав безопасное пребывание в стране. Нигде в Европе не могло быть безопасности от фанатизма и алчности. "Черная смерть"5 послужила новым поводом для резни и грабежа. Во Франции и Германии, "где евреев смертельно ненавидели, — писал Петрарка *6, — их обвинили в том, что они нарочно ездили в Индию, чтобы привезти оттуда чуму и распространить ее среди христиан". Тысячи евреев — мужчин, женщин и детей — были сожжены заживо после пыток, во время которых у них вырвали признание в отравлении колодцев. Подлинной причиной этих преступлений была алчность. Как сообщает честный хронист — современник событий, "богатство евреев было тем ядом, который погубил их" (77, 4, 106). Папа КлементУР опубликовал буллу, снимавшую с евреев ответственность за эпидемию чумы и подтверждавшую запрет насильственного крещения. Но эти постановления не сопровождались изменением папской политики угнетения евреев, они не были подкреплены практическими мерами и потому не имели никакого реального влияния на поведение христиан.

Когда в 1394 году евреи были окончательно изгнаны из Франции, они не могли найти надежного пристанища ни в одной из подвластных Франции областей. Некоторые поселились в Провансе, откуда спустя сто лет их изгнал Карл VIII8. Благодаря этому благочестивому поступку король стал народным героем, а его ненависть к евреям прославлялась в балладе того времени как христианская добродетель:

Этот добрый король, второй Веспасиан *9, Столь сильно ненавидел евреев и отвращался от них, Что получил прозвище христианнейшего короля, Который вышвырнул евреев из своей страны. Он очистил от них свои города, Памятуя, что Иисус принял страдания От этих людей; он ненавидит их народ И не даст им жилья или убежища (145, 2, 453).

Ввиду особенностей политического устройства Священной римской империи полное или официальное изгнание евреев из Германии было неосуществимо. Евреев изгоняли из одного города за другим, из одной области за другой, устраивали погромы, поводом для которых была вера, а подлинной причиной, как обычно, алчность.

В 13 веке открыли новый способ натравливать толпу на евреев, весьма полезный в тех случаях, когда невозможно было инсценировать процесс по обвинению в ритуальном убийстве. Евреев обвинили в краже освященных облаток из церквей и использовании их в магических целях. Это святотатство имело объяснение: евреи преднамеренно искали возможности отомстить Христу; считалось, что они, как и христиане, верили в то, что хлеб и вино при таинстве причащения — пресуществленные кровь и плоть Христа.

Повторявшиеся на протяжении веков по всей Европе обвинения такого рода, повсюду с трагическими последствиями и "чудесами", почти всегда создавались по одному и тому же образцу. Евреи якобы крали или покупали освященную гостию, которую они затем прокалывали или увечили. Гостия начинала кровоточить, и тогда устрашенные преступники каялись в содеянном. Свидетельство об этой последовательности событий неизменно давалось под пыткой; обвиняемых предавали мучительной смерти, их сжигали, а их имущество конфисковывали. Полученные таким образом деньги часто шли на строительство церкви в честь "чуда", туда в течение веков стекались толпы пилигримов, укреплявшие свою веру и вносившие пожертвования на ее содержание.

Такой способ избавляться от евреев и конфисковывать их деньги был впервые применен в Берлине в 1243 году, за 700 лет до того, как Гитлер усовершенствовал эту технику. Десятки жертв были возведены на костер за городом, на месте, которое до сих пор известно как Юденберг. В последующие века подобные процессы часто повторялись в различных европейских странах. В 1290 году в Париже, в соответствии с заведенной традицией, еврея обвинили в краже гостий и передаче ее приятелю, который сначала проколол ее, а когда из нее потекла кровь, бросил ее в кипяток. С гостией ничего не случилось, а вода стала красной. Виновные были подвергнуты пытке и сожжены заживо, а их имущество отошло королю Филиппу Красивому. Часть он выделил монастырю, на воротах которого в течение 400 лет, вплоть до 1685 года, красовалась надпись, уведомлявшая прохожих, что "на этом месте еврей варил святую гостию". В 15 и 16 веках эта история, украшенная еще более невероятными подробностями, послужила основой для ряда популярных мистерий (60, 3, 82; 145, 3, 103).

В Брюсселе, в церкви Сен-Гюдюль, все еще проводится ежегодная праздничная церемония в память о чуде, убийствах и конфискации еврейского имущества в 1370 году.

Как в средние века, так и в наши дни история о кровоточащей гостий производит на критически мыслящего человека впечатление нелепой мистификации. Научное объяснение ее было получено в начале 19 века, когда сходные явления стали объектом биологического исследования. Исторический аспект проблемы необъяснимого появления крови на определенных мучных изделиях был подытожен автором статьи в "Центральблатт фюр Бактериологи" в 1904 году:

"Частота, с которой определенные красные хромогенные бактерии появляются на пищевых продуктах, была известна на протяжении многих столетий. В одном из диалогов Лукиана *10 Пифагор *11 объясняет свой запрет ученикам есть бобы тем, что вареные белые бобы, выставленные на лунный свет, превращаются в кровь. Так как запрет употребления в пищу бобов характерен для разных древних религий (например, он существовал у египетских жрецов и зороастрийцев, от которых Пифагор, несомненно, позаимствовал его), очевидно, что люди обратили внимание на этот феномен еще в глубокой древности. В 332 году до н. э. так называемое `кровавое чудо` помогло Александру Македонскому овладеть Тиром *12. Его воины, осаждавшие Тир, обнаружили, что их хлеб был красным внутри; однако жрецы успокоили их, истолковав знамение как предвестие гибели Тира: так как `кровь` была внутри хлеба, гибель должна была постигнуть тех, кто внутри, а не вне города (Курций Руф *13, `История Александра`, IV.2). Столь часто принимавшаяся в средние века за чудо `кровоточащая гостия` объясняется теми же причинами. Хлеб, выпекавшийся для причащения, содержал много крахмала и мало кислот и был превосходной питательной средой для schizomycetes; однако в народе это явление объяснялось тем, что неверные евреи прокололи гостию. Число казней и убийств, связанных с этим суеверием, было столь велико, что, намекая на них, Шёрлен замечает, что 'этот сапрофит погубил больше людей, чем какая-либо другая патогенная бактерия'".

Дополнительные сведения об этой, как теперь доказано, безвредной бацилле получены из Израиля. Исследователь из института научных исследований Шифа в Реховоте *14 пишет (июль 1948):

"Тот, кто однажды видел красного "клопа", растущего в благоприятных условиях на крахмалистых пищевых продуктах, вряд ли забудет это явление. Это и впрямь устрашающее зрелище. Я наблюдал это явление, когда прошлым летом меня пригласили в кухню одного ресторана осмотреть большую кастрюлю картофеля, ставшего "кровавым"; толстая сочащаяся пленка "крови" была не чем иным, как влажными наростами этой безвредной красной бактерии. Этот организм известен под несколькими названиями, из которых наиболее популярны два: Serratia marcescens Bizio и Bacterium prodigiosum Ehrenberg. В 1819 году Бизио впервые опубликовал описание этого организма и дал ему название; соответственно, это название обладает приоритетом... однако данное Эренбергом в 1824 году название Bacillus prodigiosus, или "чудотворная бактерия", приобрело более широкую известность, поскольку сильнее действует на воображение как более выразительное название для организма с таким историческим послужным списком. Любопытно отметить, что молодое поколение израильских бактериологов называет этот организм Serratia marcescens, что, несомненно, научно более правильно, однако возможно, что также и потому, что они стремятся избежать неприятных ассоциаций, вызываемых Эренберговым названием. Этот организм широко распространен; у меня есть две культуры, выращенные на воде и на масле, однако обычно он хорошо развивается на влажных крахмальных пищевых продуктах, которые вдобавок содержат определенное количество протеина". Связь между появлением Serratia marcescens на освященной гостий, хранящейся в церковном сосуде, и средневековым обвинением в осквернении гостий не столь логична, как это может показаться на первый взгляд. Рост бактерии не мог быть частым феноменом, и это должно было чаще случаться с неосвященными облатками, которые скорее, чем освященные, могли храниться во влажном месте. Средневековый священник, обнаруживший красную бациллу на освященной гостий, легко мог истолковать это событие как чудо, ниспосланное Богом для укрепления веры в доктрину пресуществления, официально определенную церковью на Четвертом латеранском соборе в 1215 году. Но это истолкование зиждется на ошибке. Дело в том, что католическое учение ясно утверждает, что в то время как "субстанция" — сущность освященного хлеба — претворяется в субстанцию тела Христова, составляющие вещества, то есть его "акцидентальные физические свойства", не изменяются. Кровь не является "акцидентальным свойством" хлеба. Поэтому рост красных бактерий или даже появление настоящей крови на освященной гостий не имеет отношения к доктрине пресуществления. Это должен был понимать образованный средневековый церковник. Однако массы верующих могли и не принимать этого умозаключения. Весь христианский мир в средние века соглашался, что не только возможно, но даже и вероятно, что Бог мог явить кровь на гостий, чтобы укрепить веру или обличить неверие. Из такой предпосылки некритичный ум естественно мог вывести заключение, что "чудо" служит свидетельством божественного гнева на еврейское упрямство.

Но подобное суеверие не дает полного объяснения многовековой трагедии. Рациональное и религиозное оправдание гонения евреев заключалось в убеждении, что они не имеют права жить благополучно. Всегда ли алчность была основной причиной обвинений против них, не имеет значения; результат всегда был одним и тем же: властитель и священник, которые вместе сжигали их на костре, вместе извлекали (первый — прямо, второй — косвенно) из этого денежную выгоду.

Когда евреев изгнали из Германии, их сначала радушно приняли светские власти Польши. Казимир Великий (1333 — 1370) ценил ту пользу, которую его страна извлекала из трудолюбия евреев. Но вскоре после смерти этого короля они стали жертвами зависти конкурентов. В конце 14 века познанский архиепископ организовал процесс по обвинению евреев в краже трех гостий из доминиканской церкви. Познанского раввина, тринадцать членов местной общины и христианскую женщину привязали к столбам и поджарили на медленном огне (56, 1, 55). Доминиканцы же заработали на оставшихся в живых: они обязали еврейскую общину вечно платить им ежегодный штраф, взимавшийся до конца 19 века. После энергичной кампании крещения, проведенной в 1453 году Св. Иоанном из Капистрано *15 в Бреславле, несколько евреев были обвинены в краже освященной гостий. "Еврейку разорвали на куски раскаленными щипцами. За этим последовало обвинение в ритуальном убийстве, по которому сожгли 41 еврея". Основным мотивом этих варварских действий была алчность. "Многие христиане, — писал современник, — разбогатели благодаря награбленным у евреев деньгам". Такие жестокости продолжали позорить имя Польши еще долго после того, как в Западной Европе подобное зло было уже забыто. Всего два столетия тому назад с евреев, обвиненных в убийстве детей и использовании их крови в синагогах, заживо содрали кожу.

Хотя тенденция смягчать историю польской юдофобии характерна для некоторых английских авторов, никто из них не обнаружил большей изобретательности, чем Хилари Беллок, утверждавший, что полякам присущи особое терпение, терпимость и милосердие на протяжении длительного периода мученичества, которое, по его мнению, они приняли от евреев. "Поляки, — писал он, — превратив свою страну в убежище для всех преследуемых в христианском мире евреев, стали жертвами собственного великодушия и еще и сегодня страдают от него" (21, 109). Однако на протяжении всей польской истории не известно ни одного случая, чтобы евреи заживо сжигали поляков; если бы такое событие было зафиксировано, Хилари Беллок, несомненно, упомянул бы о нем.

Большинство англичан не обратило внимания на историю еврейских страданий, рассказанную С.М.Дубновым в его "Истории евреев в России и Польше", хотя английский перевод этой книги вышел в свет в 1916 году. Большинство людей предпочитают думать, что эти средневековые ужасы принадлежат невозвратному времени невежества и предрассудков. Наука и современное образование якобы положили им конец. Дубнов не был столь оптимистичен. Он заканчивает свою книгу вопросом, который евреи задавали на протяжении веков: "Народ-мученик стоял на пороге нового царства с застывшим на губах вопросом:

'Что на очереди?'". Сорок лет спустя Дубнов, которому тогда было за восемьдесят, был убит нацистами.

Одной из причин, почему немцы избрали Польшу главным "еврейским крематорием" Европы, было подкрепленное фактами убеждение в том, что любые злодения против евреев оставят безразличным общественное мнение этой страны, что население может быть готово даже к сотрудничеству. Многие поляки отказывались сотрудничать и помогали евреям бежать или прятали их у себя; католические священники с риском для жизни убеждали в проповедях свою паству не выдавать евреев нацистам. Однако даже эти героические проповедники не могли изменить вековую традицию, и неудивительно, что люди, которых не научили любить своих еврейских соседей в мирное время, не всегда были готовы на жертвы, когда наступил кризис.

Представление, что на самом деле евреев вовсе не преследовали или преследовали так же, как другие меньшинства, является следствием невежества. Этот аргумент часто используют люди, втайне одобряющие притеснение евреев. В Англии человек может быть хорошо образован в области истории и даже иметь научную степень и при этом практически ничего не знать об истории евреев в Европе. Во многих европейских учебниках истории о евреях либо вообще не говорится, либо о них упоминают между прочим, как о ростовщиках.

По-видимому, именно невежеством можно объяснить удивительную фразу, написанную в 1913 году Сесилем Честертоном в "Бритиш Ревью": "Нам говорят, что евреев преследовали! Но ирландских католиков преследовали... более жестоко, чем евреев". Возможно, Г. К. Честертон знал историю несколько лучше, чем его брат. Но круг его познаний был столь же узок. "Говорить о евреях всегда как об угнетенных и никогда как об угнетателях, — писал он, — просто абсурдно; это подобно тому, чтобы требовать соответствующей помощи изгнанным французским аристократам или разорившимся ирландским лендлордам и совершенно забывать, что французские и ирландские крестьяне тоже пострадали!" (43, VI) По-видимому, эти авторы придерживались взгляда, что, может быть, евреев время от времени и преследовали, но они всегда заслуживали этого; христиане, оскорбленные богатством этих людей, восставали против них и с полным правом резали их. Французские антисемиты, которые гораздо откровеннее других, высказывают свою симпатию к подобным действиям в недвусмысленных выражениях. Жорж Бернанос *16 открыто одобрял преступления, совершенные его христианскими предшественниками. "Когда пришло время, они очистили себя от евреев, как хирург вычищает гнойник" (25, 42).

В Испании под руководством доминиканцев "гнойник" был вычищен с хладнокровной тщательностью. Искусный хирург Торквемада подготовил и провел операцию. В 1492 году всему еврейскому населению Испании (от 200 до 500 тысяч человек) было приказано оставить свою собственность и покинуть страну в четырехмесячный срок. Несколько тысяч несчастных на время нашли спасение в крещении. Сесил Рот пишет:

"Наиболее сильные из тех, кто отправился в путь, не видели конца своим бедствиям. Голод и болезни повсюду преследовали их по пятам. Многих ограбили и убили в море бесчестные кораблевладельцы. Тем, кто высадился на африканском берегу, пришлось столкнуться с ужасами пожаров и голода и с нападениями разбойников. Те же, кто прибыл к берегам христианской Европы, оказались еще менее удачливы, и даже современники были возмущены, наблюдая, как у генуэзских причалов рьяные монахи — с крестом в одной руке и хлебом в другой — сновали среди голодных людей, предлагая пищу в обмен на принятие христианства" (156, 247). Генуэзский историк Бартоломео Сенерага, свидетель ужасного положения этих беженцев, с оттенком осуждения объяснял, почему местное население и вообще весь мир проявили столь полное безразличие к их судьбе. Это безразличие следовало не из отсутствия гуманности, а из того, что в евреях не видели людей, к ним относились почти как к животным. Страдания этих людей, по его словам, "представлялись с точки зрения нашей религии похвальными, однако если посмотреть на них не как на животных, а как на людей, творения Господа, в том, что они обречены на страдания, есть доля жестокости".

Испанцы, сжигавшие евреев на кострах, короли, изгонявшие их, священники, стряпавшие обвинения в ритуальных убийствах и пытавшие евреев до смерти, — все они были одушевлены одним и тем же стремлением к наживе. Менялись предлоги — религиозные, политические, экономические, но результат всегда был один и тот же: еврейские деньги текли в карманы преследователей. В 20 веке эта техника была усовершенствована немцами, показавшими, как на евреях можно зарабатывать и после их смерти. Тонны золота были собраны и поступили в берлинский банк: переплавленные кольца, сорванные с пальцев, золотые зубы, вырванные у мертвецов. Когда охота на евреев стала в Германии популярным "спортом", женскими волосами набивали мешки, трупы шли на изготовление мыла, а кости — на выработку удобрений. Это делалось людьми, которые были христианами. Об этих людях следует помнить тем, кто разглагольствует о пристрастии евреев к золоту *17.

В 15 веке у евреев еще было право на погребение. Но пока они были живы, пока у них были деньги и имущество, их травили до смерти. Большинство евреев (по оценке некоторых исследователей — около 100 тысяч)18, изгнанных из Испании, нашло убежище в Португалии, где их встретили враждебно. В 1496 году король Мануэль велел под угрозой смерти покинуть страну всем евреям и маврам, отказывающимся принять крещение; вся их собственность, конечно же, была конфискована. Более того, у них должны были отобрать детей и насильственно окрестить их. Это распоряжение было особенно болезненным для евреев, которые традиционно очень преданы детям. Португальцы забыли, что, когда Иисус сказал "пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное" (Матф., 19:14), он не имел в виду: "Вырвите еврейских детей из рук их матерей, разбейте семьи, отнимите мальчиков и девочек от их плачущих родителей, отправьте их как можно дальше, на другой конец страны, и окрестите их во имя Отца, и Сына, и Святого Духа; главное же — сделайте так, чтобы они никогда больше не увидели своих родителей".

Большинство искавших спасения в Португалии евреев оказалось в отчаянном положении вследствие почти немедленного возобновления ужасов, которые они претерпели в Испании. Им было некуда идти, у них нигде не было друзей. Церковники твердо вознамерились спасти еврейские души. Д-р Сесил Рот пишет:

"На самом деле "изгнание из Португалии" — неточное выражение. Число тех, кто мог эмигрировать, было настолько ничтожным, что его можно вовсе не принимать в расчет. То, что положило конец присутствию евреев в этой стране, было беспрецедентное по своим масштабам всеобщее крещение, почти не имевшее исключений и проведенное в жизнь с необузданным насилием... В большинстве случаев евреям не оставили возможности принять мученическую смерть. Их буквально вталкивали в купель и после грубой пародии на обряд крещения объявляли христианами" (154, 60-61).

Их вталкивали в купель. Мавров же пощадили, опасаясь ответных действий: у мавров была армия и собственная страна. Жестокость турок, сарацин и мавров вошла в поговорку, и у христиан были серьезные причины опасаться их. Однако память об их жестокостях угасла, и сегодня никто не обвиняет "арабов" за зверства, совершенные ими в 15—16 веках. Никто не помнит, что случилось с достопочтенным архиепископом из Отранто, когда там в 1480 году высадились мусульмане. Более половины жителей этой области были казнены мучительной смертью, а оставшихся увели в рабство. Престарелого архиепископа распилили надвое (139, 4, 334). В 1453 году в Константинополе *19 турки проявили такое же отношение к христианской религии. В сообщении об их действиях папа Пий II жаловался:

"Они уничтожали изображения Богоматери и святых, повергали в прах алтари, бросали свиньям мощи мучеников, убивали священников, бесчестили жен и девиц и даже оскверняли монахинь, убивали зажиточных граждан. На пиршестве у султана они проволокли по грязи образ нашего распятого Искупителя, плевали на него и кричали: 'Вот он. Бог христиан!'"(139, 3, 90).

Во время венгерского крестового похода 1525 года "пять убитых епископов и два архиепископа были брошены на поле битвы. Перед шатром султана в честь победы была сложена пирамида из двух тысяч голов. На следующий день перебили полторы тысячи пленников" (134, 10, 179-180).

Эти действия не оставили в памяти европейцев ненависти к убийцам. Даже в то время евреи считались большими врагами христианства, чем турки и арабы. В перечне пассажиров "Корабля дураков" Себастьяна Бранта *20 евреям отводится первое место:

Проклятых евреев, презирающих учение Христа, За их упрямую и бессовестную жестокость Следует поставить впереди всех дураков.

Турки, мавры и сарацины в представлении англичан являются своего рода "джентльменами". "Память общества удивительно коротка, — писал сэр Арнольд Уилсон, — и я часто поражаюсь, что среди англичан распространено представление... что во время войны турки вели себя, как настоящие солдаты" (192, 129). Большинство людей забыло, если вообще когда-нибудь знало, как турки и арабы обращались с английскими военнопленными в Месопотамии во время Первой мировой войны. Умирающих от дизентерии и холеры английских солдат арабы кнутами гнали по дорогам; с тех, кто падал, сдирали одежду, их истязали, а иногда хоронили еще живыми. Историю этого марша никогда не расскажут полностью, "так как те, кто мог бы рассказать самое худшее, не пережили его. Некоторые, особенно самые молодые солдаты Хэмпширского и Норфолкского полков, неоднократно вынесли от турок худшее бесчестье, какое только один человек может нанести телу другого; они были слишком слабы, чтобы сопротивляться своим охранникам..." На полях сражений в Месопотамии "арабы без устали рыскали среди убитых, гонимые грязной жаждой добычи и человеческой жизни". Однако сегодня в Англии никто не считает, что справедливо обвинять турок или арабов за поведение их далеких предков в Отранто или их отцов в Месопотамии. Никто не помнит страшного события, которое произошло 17 марта 1919 года в Верхнем Египте, возле Миньи. Проходивший здесь поезд остановили и убили двух британских офицеров и еще восемь пассажиров. Их тела разрезали на куски, и их руки, ноги, куски тела разносили по улице деревни, выкрикивая: "Английское мясо!" (35, 40).

Если бы в какой-либо период своей истории евреи распилили надвое архиепископа или даже дьякона, им этого никогда бы не забыли. Если бы еврейские террористы разрезали на куски английских офицеров и продавали их мясо на улице еврейской деревни, ответственность возложили бы на всех евреев мира и им всегда напоминали бы об этом зверстве. Видимо, для арабов существует один закон, а для евреев — другой. Араб может украсть из табуна десяток лошадей и отделаться порицанием, а еврея, который только заглянет через ограду, арестуют и посадят за решетку.

Образованность и интеллект ученого не всегда являются преградой для тенденциозности, способной сделать необъективным даже профессионального историка. Печально обнаружить в "Истории пап" Людвига фон Пастора фразу, которую мог бы написать начальник немецкого концлагеря. Даже у этого неутомимого исследователя были два разных исторических подхода: один — для христиан, другой — для евреев. Папу, обвиненного в слабости, глупости или преступлении, при недостаточности улик следует оправдать или извинить обстоятельствами, еврей же — и только еврей — может быть осужден без всякого снисхождения. Пастор практически не упоминает евреев и редко обращает внимание на их несчастья и их судьбу. Но его оправдание святейшей инквизиции могло бы принадлежать перу самого Торквемады, если бы инквизиторы считали нужным объяснять, за что они сжигали людей заживо. В наши дни объяснение Пастора удовлетворило бы любого немецкого расиста-убийцу. Оно имеет легкий, но ясно различимый оттенок идеологии нацизма:

"Сикст IV *21 выказал большую твердость в вопросе об испанской инквизиции. Эта судебная организация... была создана, в первую очередь, для рассмотрения особых обстоятельств, связанных с еврейской общиной в Испании. Ни одно другое европейское государство не пострадало в этот период так, как Испания, от безжалостной системы ростовщичества и организованного вымогательства, практиковавшейся этими опасными чужаками. Преследования были естественным результатом этого..." (139, 4, 398).

В экономическом положении еврейской общины Испании не было ничего необычного. В целом евреи были трудолюбивы и, естественно, преуспевали; некоторые из них были очень бедны, а очень немногие богаты. Их роль в банковском деле и в сборе королевских налогов была необходимой для экономики зарождающегося капитализма. Несомненно, некоторые евреи в Испании и Португалии разбогатели благодаря ростовщичеству, однако в обеих странах христианское ростовщичество снискало еще худшую славу. Вследствие безопасности, в которой испанские евреи жили до конца 14 века, официальный процент на ссуду составлял 20%, что было гораздо меньше, чем повсюду в Европе (132, 201).

Расходы на церковь в Испании были большими, чем позволяла экономика страны. Доходы священников (без учета поступлений от монастырей) оценивались в 4 миллиона дукатов. Рука об руку с огромными доходами, а может быть, именно вследствие их, шли невежество и аморальность. Все эти доходы представляли собой налог на торговлю и промышленность, "значительная часть которых была в еврейских руках" (141, 53). Эти "опасные чужаки" были трудолюбивы и преуспевали. Испанские церковники смотрели на еврейское добро с вожделением. Еврейские деньги, в отличие от христианских, нельзя было заполучить в церковную кассу привычными церковными методами. Ленивая и богатая знать, промотав свои состояния, всегда была готова уклониться от уплаты долгов, учинив еврейскую резню. Разжечь же в народе ненависть и зависть было всегда просто. Церковники внушали пастве, что все евреи сказочно богаты, что они распяли Христа, что они похищают младенцев, убивают их и пьют их кровь. После всего этого было вполне логично утверждать, что Бог одобрит любые жестокие меры против евреев. Преследование было логическим следствием подобных проповедей.

После волны погромов 1391 года *22, когда около 50 тысяч евреев было убито, а многие тысячи спасли свою жизнь лишь ценой принятия крещения, аргументы христианских проповедников продолжали пользоваться еще большим успехом. Убеждение Св. Винсента Феррера, что десятки тысяч евреев приняли христианство благодаря его красноречию, показывает, что наивное самодовольство не является препятствием для канонизации. Несомненно, некоторые из этих новообращенных были искренни, но большинство, как показывает их собственная история и история их детей, приняло христианство, чтобы спасти жизнь и имущество. Они не понимали, что, согласившись на крещение, обрекли свои тела и души на жизнь в тени святейшей инквизиции.

Никто лучше Пастора не знал, что в то самое время, когда, по его словам, Испания якобы задыхалась под финансовым гнетом евреев, весь христианский мир начал восставать против организованного вымогательства папской курии *23. В конце 13 века, во многом в результате усилий папской власти, большая часть Европы перешла от системы товарного обмена к золотому стандарту. Финансовое могущество папской власти становилось главной опорой мирской мощи, к которой стремился и которой достиг Иннокентий III. Постоянная забота курии состояла в том, чтобы собрать как можно больше денег для постоянных расходов и содержания разраставшегося штата церковных чиновников. "Это была группа цепких, бессовестных и всемогущих церковников курии, которые препятствовали всякой попытке реформы, которые разжирели и развратились на церковных доходах и превратили иерархию почти что в светскую державу, которые сделали предметом торговли все права и обязанности, налагаемые церковью" (67, 1, 91). Папа Иоанн XXII24 был величайшим финансистом и богатейшим человеком Европы. Он оставил после себя около 700 тысяч золотых флоринов. Авиньонские кардиналы также не были равнодушны к деньгам; один из них оставил после смерти в 1364 году 176 тысяч золотых флоринов (67, 1,91).

Возвращение папского двора в Рим не привело к улучшению его нравственности и финансовых методов. В понтификат Бонифация IX25 "курия в Риме стала подлинно торговым предприятием". Места при папском дворе и церковные приходы открыто продавались тем, кто предлагал более высокую цену. Коррупция всей администрации и неразбериха вследствие "великого раскола", кульминацией которого было избрание в 1410 году антипапы *26 Иоанна XXIII, характеризуются Крейгтоном как "гротескная и богохульственная нелепость". Некий епископ того времени писал, что "симония *27 и корыстолюбие столь неприкрыто процветают при папском дворе, что в них даже не видят греха". Поборы, взимавшиеся папами, несмотря на растущее возмущение паствы, не всегда шли на покрытие только административных расходов. Религии не принесла особой пользы покупка папой Сикстом IV, проявлявшим "великую твердость в вопросе об инквизиции", тиары, стоившей целое состояние. Из-за растущих расходов и расточительства таких пап, как ЛевХ (1513 — 1521), пришлось прибегнуть к средству, хорошо знакомому всем несостоятельным правительствам, — продаже должностей, титулов и индульгенций, что в свое время обличал Лютер *28.

Даже с поправкой на возможные преувеличения история римской курии 14—16 веков показывает, что евреи того времени были не единственными людьми, чрезмерно занятыми погоней за деньгами.

Экономический крах Испании был не следствием "безжалостной системы ростовщичества и организованного вымогательства этих опасных чужаков", а результатом изгнания наиболее активных и трудолюбивых граждан — евреев и мавров. Пастор должен был знать, что испанская инквизиция была орудием грабежа, она накопила несметные богатства, добытые бесчестными средствами. "Никакой другой фактор, — писал д-р Рот, — на протяжении 16—18 веков не способствовал в такой степени выкачиванию с Пиренейского полуострова богатства, накопленного там за столетия"(154, 122).

У Пастора не нашлось для еврейских жертв испанской алчности ни одного сочувственного слова. Добросердечный историк Бартоломео Сенерага, свидетель прибытия в Геную кораблей с беженцами, описал свои впечатления от зрелища, повторившегося и в наше время. Такие сцены и в 20 веке привлекали немногим больше внимания и сочувствия, чем раньше, в конце 15:

"Было грустно смотреть на их бедственное положение. Многие были изнурены тяжкими лишениями и жаждой. Невероятное количество жизней унесли не только тяготы морского путешествия и непривычка к плаванию, но и жестокость и алчность тех, кто вез их, — моряки многих выбросили за борт; те же, кто не мог заплатить за переезд, продавали детей. Многие из них прибыли в наш город, но здесь им нельзя было оставаться долго, ибо установленное в нашей республике правило ограничивало их пребывание тремя днями. Однако им все же дали разрешение остаться на несколько дней, чтобы хоть немного оправиться от путешествия по бурному морю во время ремонта судов, на которых их доставили. Казалось, что это призраки: истощенные, голодные, с закатившимися глазами; их можно было бы принять за мертвецов, если бы они иногда не шевелились слегка... Многие из них умерли на причале, на той его стороне, которая прилегала к рынку и была отведена для приема евреев. Об опасности мора не думали, но с приближением весны стали появляться дремавшие зимой язвы, и это бедствие, долгое время мучившее город, вызвало на следующий год эпидемию".

Если бы Пастор прожил еще несколько лет, он смог бы увидеть, как "эти опасные чужаки" снова двинулись в путь — колонны изможденных людей, гонимых на смерть. Конечно, он бы счел, что все они были замешаны "в безжалостной системе ростовщичества", направленной на уничтожение Германии. Он мог бы увидеть и еще один исход *29, на этот раз через Средиземное море, и сцены, не менее оскорбительные для человечества, чем те, которые вызывали сочувствие Сенераги. С евреями, спасшимися морем от немецкого террора, обращались еще хуже, чем с их предками, изгнанными из Испании Фердинандом и Изабеллой. Набитые беженцами корабли месяцами скитались в открытом море в поисках порта в Старом или Новом свете, порта, согласного принять этот "нежелательный груз". В 1940 году 3 тысячи евреев, которым удалось добраться до Палестины, были задержаны королевским флотом прежде, чем их утлое судно успело подойти к берегу их "национального очага". В Хайфском порту их переправили на британский корабль, который по странному стечению обстоятельств назывался "Патриа" (родина). Им сказали, что порт их назначения — Маврикий. По неясной причине корабль взорвался (возможно, его взорвал кто-то из впавших в отчаяние пассажиров), и 250 человек погибли. Нескольким беженцам, добравшимся до берега, разрешили остаться, а все остальные были депортированы на Маврикий, где в течение пяти лет их держали в концентрационном лагере.

История "Струмы", не приспособленного для морского плавания судна водоизмещением в 180 тонн, закончилась еще более трагически. 769 пассажиров, треть из которых составляли женщины и дети, прибыли в Стамбул, однако им не разрешили причалить, так как у них не было транзитных виз в Палестину. Британское правительство отказалось выдать сертификаты даже детям, когда матери заявили, что готовы отправить детей одних. После двухмесячного ожидания "Струма" была вынуждена вернуться назад, в контролируемый нацистами порт. Но ее пассажиры избежали пыток и газовых камер: корабль наткнулся на мину в пяти милях от турецкого берега, и все, кто был на его борту, за исключением одного человека, утонули. Когда из Еврейского агентства о катастрофе сообщили одному из высших чиновников британской иммиграционной службы, он испытал чувство облегчения. "Ужасно, — сказал он, — но, возможно, это лучшее, что могло случиться".

Шестью годами позже история корабля Хаганы *30 "Эксодус" была кульминацией "морской войны" между королевским флотом и кораблями беженцев. Королевский флот победил, и беженцев вернули в их концлагеря в Германии.

С конца средних веков и до конца 18 века в большинстве стран Европы история евреев — это история терпения, сопротивления и выживания. Они постоянно жили, как беженцы, отданные во власть капризов и алчности христианских правителей, поставленные вне закона церковью, защищаемые папским авторитетом не от всякого угнетения, но лишь от "слишком сильного". Ибо парадокс состоял в том, что осудившие их на вечное угнетение папы были единственными защитниками их права на жизнь. В самые мрачные эпохи на территориях во Франции и Сицилии, находившихся под папским управлением, евреи могли относительно спокойно жить и тогда, когда их подвергали преследованиям во всех европейских странах. В более поздний период с такой же терпимостью к ним относились и в Голландии. В папских владениях евреям никогда не грозило изгнание и, за редкими исключениями, они были защищены от погромов благодаря не только авторитету церкви, но и человечности итальянцев. В Риме или в папских государствах запрет физического насилия над евреями никогда не был только словами. Павел II (1534 — 1549)31 запретил проведение в Колизее мистерий, представляющих Страсти Господни, потому что после этих представлений зрители обычно отправлялись громить евреев.

Евреев защищали от жестокого угнетения, однако ничего не делали для того, чтобы избавить их от того унижения, на которое их обрек Иннокентий III. Позорное Корсо Раче, столетиями устраивавшееся во время римского карнавала, когда еврейских старейшин заставляли полуголыми бежать по главной улице города, было отменено лишь в 1568 году, несколько лет спустя после того, как Монтень *32, сам наполовину еврей, наблюдал это зрелище без всякого осуждения. Эта уступка человеческому достоинству была дана не даром. За отмену этого популярного "развлечения" евреи должны были платить ежегодную денежную компенсацию. По меньшей мере один из членов каждой еврейской семьи должен был еженедельно присутствовать на проповеди в католической церкви. Тех, кто не мог примириться с этим правилом, подвергали штрафу. В поэме "День Святого Креста" Роберт Браунинг *33 описывает гротескную сцену:

В беспорядке мы плотно набиты — Крысы в корзинке, свиньи в загоне, Осы в бутылке, лягушки в сите, Черви в трупе, блохи в рукаве. Тес! Распрямите плечи, расправьте руки И встретьте епископа гулом — вот он входит! Аарон заснул — ущипните его за ляжку Или ткните в брюхо!

Конечно, еврейские деньги шли на жалование проповеднику. Более того, на евреев была наложена особая подать на содержание Дома обращенных, где "заблудшие овцы", перешедшие в лоно христианства по доброй воле или в силу экономического давления, получали наставления в новой религии. Фактически эти деньги служили для того, что оплачивать согласие самих евреев принять христианство или, как предпочел выразиться один французский историк, "на благо новообращенным, которые иногда слишком торопились, чтобы ждать, пока Бог воздаст им должное за отречение от иудаизма" (94, 20).

В папских владениях евреи тоже не имели человеческих прав — их просто терпели. Однако, в конечном счете, там они вели менее тягостную жизнь, чем где-либо в Европе. На протяжении 15—16 веков репрессивные постановления против них зачастую смягчались благодаря гуманистическому влиянию Возрождения. Иногда, правда, это было вызвано другими причинами: нуждавшаяся в деньгах курия понимала, что если евреям дать немного свободы, они смогут платить большие налоги. Порой причиной была гуманность папы, отступавшего от средневековой доктрины. Хронист времени воинственного папы Юлия II34 сообщает об одном таком случае. Папа пригласил римских евреев встретить его на его пути в базилику Св. Петра. Евреи пришли одетые в лучшие платья, неся оливковые ветви и распевая псалмы на иврите. "Папа был доволен, услышав, как они поют".

Никогда более на улицах Рима не видели евреев, шествующих приветствовать папу и распевающих свои священные песнопения на иврите. Это молчаливое признание человеческого равенства не могло повториться. Расколовшая христианский мир Реформация отбрасывала в сторону гуманность и гуманистическое просвещение, когда дело касалось евреев. В этом случае они страдали из-за своей нейтральности между двух враждующих лагерей. Совпавшие с контрреформацией *35 гонения евреев во многом сходны с антисемитской кампанией, начавшейся с провозглашения в 1935 году Нюрнбергских законов. Кардинал Караффа, ставший в 1555 году папой Павлом IV, проводил политику притеснения евреев. В первые же месяцы своего правления он опубликовал буллу Cum nimis absurdum ("Сколь же нелепо"), которую один современный историк характеризует как "одну из вех еврейских гонений и мученичества" (153, 295). Этот документ еще раз подтвердил доктрину средневековых пап. Еврейский народ еще раз был объявлен обреченным на "вечное рабство". Евреям снова указали на их дерзость, ибо они желали жить, как все люди, в средневековом духе обвинили в совершении "разнообразных преступлений".

Ни в одном официальном документе вплоть до прихода Гитлера о евреях не говорилось в столь грубых выражениях, как в этом послании к христианам: "Сколь же нелепо. Ввиду того, что в высшей степени нелепо и неподобающе, что осужденные Богом на вечное рабство евреи, вследствие того, что их пестует христианская любовь и им позволено жить среди нас, выказывают неблагодарность к христианам, оскорбляя их за их милосердие и держась, как господа, а не как подданные, как им то подобает; ввиду того, что Нам сообщили, что в Риме и других местах они столь бесстыдны, что позволяют себе жить вблизи церквей среди христиан, стремясь одеянием своим не отличаться от христиан, дерзают снимать жилье на самых красивых улицах и площадях городов, деревень и мест, где они живут, дерзают нанимать христианских служанок, кормилиц и другую прислугу и совершают другие позорящие и оскорбляющие христиан проступки; и принимая во внимание, что Римская церковь терпит евреев только как свидетельство истинности христианской веры... Мы приказываем принять следующие меры, которые должно соблюдать вечно..."

Следует заметить, что папа Павел IV подчеркнул вечность еврейского рабства. Подобно Св. Иоанну Златоусту, он не оставил им надежды на спасение ни в этом, ни в будущем мире, если они не примут крещения. Конечно, им снова велели носить позорный знак — правило, которое редко последовательно проводилось в жизнь. Им, словно животным, велели жить в огороженном месте — гетто; они должны были продать по номинальной стоимости всю собственность, которой владели вне своих новых стен. Павел IV сделал так, чтобы еврейские деньги наверняка потекли в христианские карманы.

Папское законодательство в последующие века подтверждало эти репрессивные меры, а зачастую и добавляло новые. В 1565 году Миланский собор рекомендовал "бойкотировать" еврейскую торговлю, открыто приняв точку зрения, согласно которой христианская торговля была честной, а еврейская — бесчестной. Если христианские торговцы были бесчестны, они просто следовали дурному примеру евреев. Этот собор постановил, что европейские правители должны "пресекать мошеннические и коварные обычаи евреев в их торговле с христианами". Евреев отстранили от занятия медициной, им не позволялось преподавать в университетах, занимать общественные или государственные должности, которые давали бы им власть над христианами. Еврейская торговля была ограничена перекупкой ношеного платья и подержанных вещей. Любовная связь между евреями и христианками рассматривалась как святотатство или как животное поведение. Павел IV запретил употребление слова "господин" при обращении к еврею; это было повторено и в марте 1729 года Бенедиктом XIII (1724 — 1730), запретившим христианским слугам называть своего еврейского хозяина "господин". С 16 по 18 век в папских декретах часто повторялось, что евреи — рабы христиан. Тем не менее папы никогда не отменяли запрета на убийство евреев или насилие над ними.

Реформация не привнесла в жизнь евреев Европы заметного облегчения. "Худший из злых гениев Германии, — писал преподобный В. П. Инге, — не Гитлер, Бисмарк или Фридрих Великий *36, а Мартин Лютер". Это заявление сегодня кажется преувеличенным не потому, что оно драматизирует роль Лютера, а потому, что Инге не предвидел и не мог предвидеть того почетного места, которое Гитлеру суждено было занять в истории преступлений. Непримиримый догматизм Лютера усиливался его интеллектуальным высокомерием и фанатизмом веры, которая, подобно вере многих до и после него, была соединена с непоколебимым убеждением, что всякий не согласный с ним — упрямый враг Святого Духа, нарочно отворачивающийся от истины.

Лютер свято верил, что "обновленное" христианство будет с готовностью принято евреями и они присоединятся к нему в борьбе с католической церковью. Поэтому естественно, что он объяснил их отказ принять новое учение не недостатками самого учения или дурным его изложением, а упрямством жестоковыйного народа. Потому он напал на них со всей силой своей ненависти. "Все кровные родственники Христа, — заявил он, — жарятся в аду, и это справедливая кара хотя бы за то, что они сказали Пилату". Он призывал разрушать синагоги, отбирать у евреев имущество, а их самих изгонять. Сочинения Лютера содержат множество высказываний, вполне подходящих для гитлеровской программы уничтожения евреев. "Подлинно безнадежная, порочная, ядовитая и дьявольская вещь, — писал он, — существование этих евреев, которые на протяжении 14 веков были и теперь остаются нашей чумой, пыткой и бедствием" (80, 4, 286)37. Подобное заявление, на наш взгляд, лишает всякого основания утверждения протестантов насчет того, что Лютер был "пионером духовной свободы нашего времени" (172, 6, 254).

Хотя Лютер и разделял распространенную неприязнь к "ростовщичеству", он не винил в этом евреев, считая, что христиане еще больше наживаются на торговле и ссудных операциях (109, 4, 266). Он негодовал на алчность итальянских банкиров, богатевших при расточительном папском дворе. "Окружающие папу флорентийцы, — писал он в 1518 году, — самые жадные из людей; они злоупотребляют добросердечием папы, чтобы заполнить бездонную пропасть своей страстной любви к деньгам" (80, 1, 348).

Лютер нападал на своих врагов, на католиков или евреев, с тем специфическим оттенком грубости, который всегда находил отклик в немецких сердцах. После того, как он с помощью еврейских раввинов перевел Библию на немецкий язык, он заявил, что теперь это — немецкая книга. А единственная Библия, на которую есть права у евреев, "это та, что у свиньи под хвостом; добытыми оттуда письменами вы можете насыщаться вдоволь" (80, 4, 285). Он обвинял евреев в том, что по субботам они в своих синагогах проклинают Христа; что они при всякой возможности совершают грабежи, предательства и убийства христиан. Лютер облекал свою ненависть в выражения, ставшие образцом для современных немецких гонителей евреев. Сегодня его речи кажутся бредом одержимого:

"Когда Иуда повесился и его кишки излили свое содержимое, а мочевой пузырь опорожнился, евреи с готовностью собрали эти драгоценные вещи, жадно глотали и лакали их и тем самым приобрели такую остроту глаза, что стали видеть такие тонкости Писания, которые ни Матфей, ни сам Исайя... не могли бы заметить; или, может быть, они смотрели в задницу своего бога Шеда *38 и нашли все это написанным в этой дымовой трубе..."(80, 4, 406).

"Дьявол помочился и опорожнил желудок — эти вещи и есть подлинная святыня для евреев... — целовать, пожирать, лакать и поклоняться; в свою очередь и Дьявол жрет и лакает то, что эти его добрые ученики выплевывают и извергают сверху и снизу... Дьявол своим рылом пожирает то, что извергается из ротового и анального отверстия евреев, это его любимейшее блюдо, на которое он набрасывается, как свинья в хлеву..." (80, 6, 78). Хотя современники не всегда одобряли грубый стиль Лютера, они приняли его тезис, что евреи — изгои, дети Сатаны и не могут жить рядом с добрыми немецкими протестантами. "Нам нельзя терпеть, чтобы евреи жили среди нас, ели и пили с нами", — писал в 1558 году лютеранский проповедник Эрхардт, советуя, по примеру Св. Амвросия, "сжигать их синагоги". Не забыл он и о необходимости освободить евреев от их денег: "Следует конфисковать все их деньги, серебро и золото; такие благоверные советы и законы были даны нашим боговдохновенным Лютером". Экспрессивный стиль Лютера зачастую использовался в Германии, а иногда и во Франции для выражения той особой ненависти, которая несет на себе немецкий отпечаток. Немцы выказали подобающее уважение к своей исторической традиции, когда заявили, что первый крупный нацистский погром в ноябре 1938 года был благочестивым мероприятием в честь годовщины рождения Лютера.

Сущность этой немецкой ненависти, которая не претерпела существенных изменений с тех пор, как в 12 веке монах Рудольф проповедовал крестовый поход на Рейне, была проанализирована в начале 20 века писателем Якобом Вассерманом *39. Он впервые столкнулся с этой стороной реальности и обнаружил, что значит быть евреем в Германии, когда его призвали на срочную службу в армию:

"Я впервые встретил ту тупую, окостеневшую, почти немую ненависть, пронизывающую этот народ. Слова "антисемитизм" недостаточно, чтобы описать ее, так как этот термин ничего не говорит ни об истоках, ни о глубине, ни о смысле этой ненависти. В ней сочетаются элементы предрассудков и умышленного обмана, фанатического ужаса, священнической грубости, злости потерпевшего и ущербного человека, невежества, лжи, бесстыдства, апологетической самозащиты и религиозного изуверства. В этой ненависти присутствуют алчность и любопытство, кровавая похоть и страх перед соблазном и совращением, любовь к таинственному и комплекс неполноценности. По своему составу и подоплеке это специфически немецкое явление. Это — немецкая ненависть" (188, 53). Конечно, представителям других наций было бы очень приятно согласиться с Якобом Вассерманом, что антисемитизм — специфически немецкое явление. Но согласиться с этим — значит игнорировать европейскую историю. Одна из черт этой ненависти, которую порой упускают из виду, состоит в том, что она не зависит от непосредственных контактов с ненавистным народом и может процветать (и фактически процветает) в тех странах, где евреи не жили на протяжении многих поколений. "Мои более счастливые собратья по вере, — писал Герцль *40, — не поверят мне, пока юдофобы не докажут им на практике, что чем дольше антисемитизм остается без употребления, тем более яростно он прорывается". Поэтому выражение "каждый еврей носит антисемитизм за плечами" не объясняет распространенности и постоянства этой заразы; скорее истина состоит в том, что каждый христианин носит за плечами антисемитизм.

После того, как евреев изгнали из Англии и Франции, их продолжали столь же яростно ненавидеть там много столетий. Неудавшаяся попытка Кромвеля *41 вернуть евреев в Англию спустя 350 лет после их изгнания была, очевидно, частью его плана развития английской торговли. Французский посол в Голландии писал своему коллеге в Лондон, что евреи обратились к нему с петицией, "добиваясь, чтобы этот народ приняли в Англии для развития ее коммерции". План Кромвеля встретил всеобщее сопротивление, основывавшееся на старых религиозных и экономических соображениях. Пуританский памфлетист Уильям Принн (1600 — 1669) противился ему, выдвигая благочестивый довод, что евреи в Англии "распяли по меньшей мере трех или четырех детей, что и послужило главной причиной их изгнания". Очевидно, средневековая традиция оставила глубокий отпечаток в умах англичан. Противники политики Кромвеля утверждали, что было бы неправильно "разрешить евреям жить среди нас и хулить Христа". В одной из групповых петиций было заявлено, что идея возвращения евреев "грешна", а открытие синагоги — "позор для христианской церкви". Однако кажется, что подлинной причиной протестов был страх перед конкуренцией: "Обитатели Лондона считают, что это (возвращение евреев) будет крайне вредно для торговли". И все же евреи стали постепенно возвращаться в страну "вследствие попустительства", как писали в еженедельной газете того времени. Два года спустя, в 1660 году, королю Карлу II42 был представлен "Протест относительно английских евреев", в котором их обвиняли в попытке "купить собор Св. Павла под свою синагогу", а в "комиссию по расследованию положения" евреев была направлена петиция протеста против их возвращения в страну. Это — первое в новой английской истории упоминание о "комиссии по расследованию", комиссии, которая много позже стала постоянным орудием политики британской мандатной администрации в Палестине.

Карл II и Яков II43 либерально относились к горстке евреев, которым в периоды их правления удалось упрочить свои позиции в стране. Но, тем не менее, евреи не имели полноты гражданских прав вплоть до середины 19 века.

Возвращение евреев в конце 18 века во Францию вызвало сильное противодействие церковников. Выступая 23 декабря 1789 года в Национальном собрании, епископ Нанси сказал, что "народ смотрит на них с ужасом; декрет, дарующий им права гражданства, воспламенит всю страну".

Средневековая традиция, видящая в евреях "проклятый народ", продержалась во Франции около 500 лет после того, как они были изгнаны из страны. Вместо того, чтобы угаснуть, ненависть стала еще более сильной, чем прежде. Из-за неприятных выводов, следующих из этого факта, его не признавали те, кто пытался объяснить, не оскорбляя при этом национальных и религиозных чувств французов, неожиданный взрыв антиеврейских демонстраций, нарушивших гражданский мир Европы в последней четверти 19 века. "Массовое безумие антисемитизма — нечто совершенно новое, — писал Эмиль Фаге *44. — Это явление, совершенно неизвестное во Франции на протяжении трех столетий [sic!], обнаружилось около 1885 года".

Отнюдь не "абсолютно неизвестная" во Франции с 1585 по 1885 год, ненависть к евреям в этот период — за исключением краткого перерыва во время Великой французской революции — была устойчивой чертой народа и его гражданских, церковных и интеллектуальных лидеров. Франция, как заметил Пеги *45, всегда была инстинктивно антисемитской. В век Людовика XIV трудно было найти человека, который не принимал бы как аксиому, как незыблемое религиозное и гражданское кредо, что с евреями следует обходиться как с изгоями, врагами Бога и людей. Паскаль *46, например, без размышлений принимал средневековую доктрину. Он никогда не задумывался об иудейско-христианской проблеме; он усвоил христианскую традицию как догмат веры, укрепил ее и передал дальше. "Условия, в которых находятся евреи, — писал он, — служат великим доказательством христианской религии. Ибо удивительно видеть этих людей сохранившимися на протяжении столь долгого времени в извечно бедственном положении; все это служит доказательством истинности веры в Христа: и то, что они продолжают существовать, и то, что они страдают, ибо они распяли Его" (138, 16:5). В сочинениях интеллектуалов уровня Паскаля трудно найти утверждение, которое так смущало бы современного читателя. Почему божественность и учение Христа требуют столь странного доказательства? Почему жалкое положение, в которое евреев поставили политические акции их врагов, и их выживание вопреки непрестанным попыткам уничтожения следует рассматривать как доказательство чего-либо иного, кроме злой воли христиан и еврейской стойкости? Почему Паскаль заявил, что "удивительно видеть этих людей... в извечно бедственном положении", как будто в этом бедственном положении есть нечто необъяснимое и оно не является неизбежным следствием преследований на протяжении столетий? После того, как евреев веками лишали экономических прав; как всевозможными способами, какие только могли придти на ум священникам и политикам, вытягивали из них деньги; как правители и прелаты изгоняли их из европейских стран и заставляли быть бездомными и ненавистными скитальцами — после всего этого явился один из величайших мыслителей 17 века Паскаль и с удивлением обнаружил, что они "всегда в бедственном положении", приписав этот факт божественному промыслу и видя в нем "доказательство истинности веры в Христа". Было ли необходимо для доказательства истинности веры в Христа, чтобы евреев уничтожали в Освенциме, чтобы младенцев заживо сжигали в печах немецких концлагерей? Можно ответить, что "Гитлер зашел слишком далеко"; но определенная ответственность, несомненно, лежит на плечах тех, кто очень давно указал ему путь и сам шел в этом направлении.

Одним из самых речистых антисемитов, проповедовавших во Франции со времени Агобарда, был Боссюэ. Его проповеди отличались религиозным накалом, сравнимым лишь с жаром проповедей ранних отцов церкви. Но, в отличие от них, ему не нужно было наставлять свою паству — уже много поколений усвоили этот урок. Он просто со всей силой своего мощного красноречия выражал чувства, преобладавшие по всей католической Франции, где ненависть к евреям была в крови. Его писания имели еще более пагубное влияние, чем его церковное красноречие. В задуманном как пособие для дофина "Рассуждении о всеобщей истории" он популяризировал теорию, которая на протяжении веков существовала во французской церковной литературе и даже во французской историографии *47. Он радовался несчастьям "сынов Израиля" и почти с садистским удовлетворением характеризовал их как жертвы божественного возмездия, "изгнанные из Земли Обетованной, не имеющие нигде земли для возделывания, рабы повсюду, лишенные чести, свободы, человеческого образа". "Они, — продолжал он, — предмет насмешек и отвращения среди народов". Шестнадцать веков прошло с тех пор, как евреи впервые услышали из уст Св. Иоанна Златоуста: "Бог ненавидит вас".

Французская литература 18 века представляет множество доказательств того, что и 400 лет спустя после изгнания евреев из Франции народное предубеждение против них все еще было живо. Эмиль Фаге, должно быть, забыл, что Жан-Жак Руссо *48 в "Эмиле" написал о них как о "подлейших из людей", а Вольтер *49 характеризовал их как "невежественных варваров, которые на протяжении длительного времени сочетали недостойнейшую жадность с отвратительнейшим предрассудком". В письме к своему португальскому корреспонденту, обвинившему его в нетерпимости, Вольтер извинялся за то, что "приписал целому народу пороки его отдельных представителей", однако тут же присовокупил повторное признание в неприязни к "закону, книгам и предрассудкам еврейства".

В католической Франции плачевное положение евреев на протяжении всей христианской эры самодовольно объясняли божественным промыслом; ненависть или презрение к евреям продолжали вызывать восхищение, как будто они были христианскими добродетелями. "Сегодня, — писал французский исследователь еврейской истории в первой половине 18 века, — все уверены в том, что то бедственное положение, в котором пребывают евреи, и то презрение, которое люди питают к ним, суть следствия проклятия, которому в свое время Иисус Христос подверг этот злополучный народ. Это мнение не делает чести христианской религии" (120, 1).

Сколь глубоко эти фанатические идеи укоренились в умах французских католиков, видно из высказывания одного из наиболее либерально настроенных церковников своего времени — Ламенне *50 (1782 — 1854). Этот оставшийся незамеченным провозвестник христианского социализма не распространял свою симпатию к угнетенным на народ Израиля. В одном из наиболее популярных очерков, написанном вскоре после его разрыва с католической церковью, он относил евреев к категории людей, стоящих ниже, чем рабы. "В течение восемнадцати столетий Отец все еще не простил их, и они влачат свою страдальческую жизнь по всему миру, и даже рабам приходится нагибаться, чтобы разглядеть их".

На протяжении 19 века это мнение все еще было широко распространено, особенно среди роялистов и католиков. Одним из доказательств устойчивости такого предрассудка, зачастую скрытого, но всегда опасного и порочного, его способности сохраняться в умах образованных и интеллигентных людей служит фраза знаменитого литературного критика Барби д'0ревилля (1809 — 1889), занимавшего некогда почетное место в литературной жизни Франции. Этот выдающийся писатель, которого некоторые современники ставили в один ряд с Шатобрианом, Ламенне и Сент-Бёвом *51, косвенно одобрил средневековые погромы, осужденные в 1236 году папой Григорием IX, как "невыразимо оскорбительные для Бога". "Евреи, — писал д'Оревилль, — убили Иисуса Христа... и за это богоубийство они расплачивались в средние века. Они испытали на себе остроту копий христианских рыцарей, любивших Иисуса Христа, как никто не любил Его с тех пор... за исключением святых..."

Таким образом, долгое время после изгнания евреев в конце 14 века ненависть к ним оставалась во Франции столь же яростной и иррациональной, как и прежде. А после их возвращения во Францию повторилось то же, что происходило в средние века: конкуренция в борьбе за власть и деньги, экономические мотивы объединились с религиозным рвением, в результате чего был вновь возрожден антисемитизм. В этом явлении не было ничего нового, кроме названия.

КРЕСТНЫЕ ОТЦЫ БЕРГЕН-БЕЛЬЗЕНА

Господь сказал (Аврааму): если Я найду в городе Содоме пятьдесят праведников, то Я ради них пощажу все место сие.
Бытие, 18:6, 26

Эдуард Дрюмон, чье имя сегодня почти забыто, был в последнее десятилетие 19 века известен как лидер французских антисемитов. Его предшествующая журналистская карьера не оставила заметного следа и не обнаруживала признаков того обличительного таланта, который с такой силой открылся в нем во время процесса Дрейфуса. До этого его отношения с евреями складывались дружественно и с выгодой для него: в течение десяти лет он за хороший оклад работал в редакции газеты "Ла Либерте", владельцем и редактором которой был Исаак Перейр *2.

Вскоре после смерти своего еврейского патрона Дрюмон под влиянием французского иезуита отца дю Лака стал рьяным католиком. Тогда же он пришел к убеждению, что общественный и экономический упадок Франции объясняется интригами международного еврейства и что его подлинное призвание состоит в спасении страны от этого бедствия. В 1886 году Дрюмон опубликовал книгу, которая постепенно приобрела огромную популярность и принесла ему славу одного из ведущих юдофобов нового времени. Книга называлась "Еврейская Франция". Как показывает сам заголовок, это классическое произведение полемической литературы было написано с целью доказать, что Франция попала в руки евреев, замышляющих погубить христианство и захватить власть над миром. Дрюмон верил, что атакуя евреев, он, подобно крестоносцам, ведет борьбу в защиту христианства, и заявлял о своей готовности принять мученичество от рук неверных: "Я молил Христа, — заявил он, — дать мне смирение, если появление этой книги принесет мне страдания, и скромность, если мои усилия увенчаются успехом". Он заверял своих читателей, что "Бог оказал покровительство этой книге, ибо Он несомненно знал, что ее вдохновила любовь к справедливости". Сегодняшние читатели научились с подозрением относиться к авторам, объявляющим, что Бог на их стороне, поскольку их побуждением служит любовь к справедливости. Подобные заявления о высоких моральных целях часто скрывают нечистую совесть. Возможно, даже Гитлер чувствовал себя неловко, когда писал в "Майн кампф": "Сегодня я верю, что мои действия отвечают желаниям Творца. Охраняя мир от евреев, я защищаю творение Господа".

Но если у Дрюмона и были какие-либо опасения относительно того, на чьей стороне Бог, реакция французских католиков полностью рассеяла их. Среди многочисленных посланий от читателей из всех политических лагерей, пронизанных ненавистью к евреям, более всего его тронула "радость наших сельских приходских священников: 'Ах, эти смелые люди! Какие прекрасные письма!'" Его трогало не невежество этих священников, а то извращенное представление об истории, которое они получили в семинариях. Более, чем какая-либо другая часть французского народа, как утверждал Дрюмон, приходские священники обладают "ясным представлением о тех характерных и беспрецедентных в истории преследованиях, которым манипуляторы золотом подвергали бедняков, дети Иуды — служителей Христа". Он призвал французских клириков "осудить злокозненных семитов и предать их в руки светских властей".

Дрюмон характеризовал еврейство как разрушительное чужеродное начало, проникшее во Францию во время Великой французской революции и вдохновленное своей неизменной целью погубить Францию (что евреям уже наполовину удалось), чтобы в конце концов погубить или прибрать к рукам (обычная альтернатива) весь христианский мир. Он благословлял всякого, кто когда-либо преследовал евреев, одобрял инквизицию, как приветствовал бы и гестапо, если бы дожил до того, чтобы увидеть его действия. "Испанские монахи-доминиканцы, — писал он, — были, как и мы, горячими патриотами, без колебания действовавшими против евреев". Со свойственным ему оттенком благочестия он напоминал, что поскольку многие из этих гонителей евреев были канонизированы, "самое лучшее, что мы можем сделать, это подражать их мужественной добродетели и, подобно им, защищать наше родовое наследие, нашу страну, нашу расу". Все средства "защиты" оправданы, если они помогают достичь цели. Поэтому Дрюмон приветствовал погромы в России, где с евреями обращались со средневековой дикостью, и советовал своим читателям взять на вооружение подобные методы с тем, чтобы выгнать евреев из Франции.

Главная идея, вдохновившая "Еврейскую Францию" Дрюмона, была сформулирована его коллегой Жаном Дролем *3 в словах, которые объясняют ее популярность среди французов:

"Дрюмон вновь утвердил концепцию средневековья, которое ненавидело еврея потому, что он распял Спасителя мира". Однако Дрюмон прибегал и к экономическим аргументам (почти всегда основанным на ненадежной статистике), чтобы привлечь в свой лагерь тех французов, которые отошли от религии. Он удовлетворился бы тихой жизнью в своем кабинете, как писал один из наиболее рьяных его учеников, Леон Доде, "если бы его не угнетала тирания козлов с человеческими лицами, манипуляторов золотом и навозом" (49, 201).

Французы, возмущенные поразившей страну политической коррупцией, действительно искали "козла отпущения", и Дрюмон дал им то, чего они хотели. Увлеченная его идеями толпа была "жертвой чудовищной мистификации" (6, 7). Французам говорили, что доля еврейского капитала в общем национальном доходе страны, составлявшем 150 миллиардов франков, равнялась 80 миллиардам; это значило, что состояние каждой еврейской семьи во Франции в среднем равнялось приблизительно 100 тысячам франков. Конечно же, по мнению антисемитов все эти деньги были приобретены нечестным путем. Численность евреев во Франции в последней четверти 19 века не превышала четверти процента всего населения; в большинстве своем это были бедняки, занятые борьбой за кусок хлеба. Блеск и влияние многочисленных богатых еврейских семейств, частью немецкого и австрийского происхождения, и вульгарное выставление напоказ богатства, что считалось особенно возмутительным со стороны евреев, вызвали зависть коммерческих конкурентов. Они были рады перенести негодование бдительного пролетариата с христианских на еврейских монополистов.

Дрюмон объединил религиозные, экономические и расовые чувства в общее чувство ненависти. Свою экономическую концепцию он унаследовал от средневековья, и если бы его предпосылки были верны, выводы, пусть и аморальные, были бы оправданы хотя бы тем, что имеют реальную основу. Он был уверен, что если бы евреев удалось изгнать из Франции или вовсе уничтожить, наступили бы мир и процветание. На самом деле это убеждение основывалось не на религиозном, а на расовом высокомерии. По мнению Дрюмона, "природная доблесть арийской расы позволила бы французам положить конец всем общественным порокам; правительство начало бы нормально функционировать и защищать бедняков; война против евреев означала войну за освобождение пролетариата" (189, 416). Подобные аргументы повсеместно используются для оправдания угнетения меньшинств; в мире практической политики, где выгода всегда является главной целью, такие аргументы невозможно опровергнуть. "Если бы было достоверно известно, — писал Бертран Рассел *4, — что без евреев мир был бы раем, против Освенцима не существовало бы веского возражения" (159, 25).

"Еврейская Франция" сначала не обратила на себя особого внимания, хотя Фердинан Брюнетьер *5 подробно проанализировал ее в "Ревю де дё Монд". Этот выдающийся критик, несмотря на то, что он тоже был антисемитом, подверг уничтожающему анализу арийскую расовую теорию, которая была единственным логическим основанием концепции Дрюмона. "Если настаивать на том, что между евреями и нами действительно есть разница, — писал он, — то причина ее не в расовом различии, а в истории и только в истории; иными словами, мы и наши предки — и их законы, их предрассудки и история их преследований". Он полагал, что книга Дрюмона "опасна" и собьет с толку многих читателей. Французские евреи не отнеслись к ней серьезно — и ошиблись. Изидор Лёб *6 в "Ревю дез Этюд Жуив" совершенно справедливо заметил, что это сочинение Дрюмона — просто абсурд.

Популярность пришла к Дрюмону благодаря католической печати: сначала благодаря журналу французской церковной иерархии "Ле Монд", а затем и газете "ЛТОнивер", основанной Луи Вейо. "Ле Монд" имел лишь 3 тысячи подписчиков и сталкивался с серьезными финансовыми трудностями. "На 1886 год жизнь нашего издания спасена, — писал монсиньор дТОльс кардиналу Лавижери 7 января. — Мы нашли нового и очень способного редактора, г-на Дрюмона, который сможет помочь нам и упрочит нашу репутацию" (17, 2, 27). Естественно, что Дрюмон воспользовался своим новым постом, чтобы представить читателям свой труд — "Еврейскую Францию". "Все благонамеренные люди, — говорилось в редакционной статье от 6 мая 1886 года, — с симпатией отнесутся к защитнику Иисуса Христа и будут благодарны ему за его неустрашимость".

На страницах "ЛТОнивер" некий священник-миссионер объяснял (13 мая), что план Дрюмона состоит "не в уничтожении евреев, а в более или менее насильственной экспроприации еврейской собственности. Еврейская раса, — добавлял он, — видимо, и создана была для обогащения, для систематического и научно разработанного грабежа". Однако, было замечено в одной из статей "Ле Фигаро", предложение о конфискации всей еврейской собственности легко может быть истолковано настолько широко, чтобы включить также и собственность честных французских католиков. Дрюмон выступал за экспроприацию всего еврейского капитала, который был, по его мнению, приобретен нечестным путем.

"Все эти идеи и аргументы Дрюмона, — писал много лет тому назад Жан Жорес *7, — были позаимствованы у определенных клерикальных противников Французской революции, убеждавших в те времена народ в том, что собственность, экспроприированная революцией, будет передана евреям. Но на этот раз Дрюмоном было проведено различие между "хорошими" и "плохими" капиталистами" (91, 2, 82-84). Подчеркивая это различие, Дрюмон рекомендовал улучшить положение французских рабочих за счет еврейской собственности. "В тот день, когда католики, устав защищать общество, ставшее исключительно еврейским, позволят голодным толпам ворваться в дома еврейских банкиров... эти вчерашние нищие и сегодняшние тираны будут сокрушены, и их кровь оставит пятна не краснее того кошерного мяса, которое они едят".

В более позднем сочинении "Конец мира" Дрюмон расширил свою программу грабежа, включив в нее не только евреев немецкого происхождения, которых он особенно ненавидел, но и еврейские семьи, которые уже много поколений жили во Франции. Теперь он предлагал захватить весь еврейский капитал и передать его Национальному рабочему банку. Эту идею он сопроводил благочестивым упоминанием о Людовике Святом, который имел обыкновение запирать евреев в тюремные камеры и держать их там на хлебе и воде до тех пор, пока они не "возвращали" своих денег.

"Давайте же подражать Людовику Святому... запрем же на замок сотни евреев, католиков или протестантов, одинаково обогатившихся еврейскими методами, т.е. финансовыми операциями. Заставим их возвратить миллиарды, которые они выкачали из общего национального достояния, а затем создадим экономическое общество, куда войдут исключительно представители рабочих, которые установят общественный порядок, наиболее отвечающий всеобщим интересам".

Этой идеи никто не принял всерьез. "Еврейская Франция" имела огромный успех. В числе самых рьяных ее поклонников были стойкие сторонники капитализма — роялисты, которые видели в книге политическое оружие против республики, и церковники, нашедшие в ней материалы, подкреплявшие их воскресные проповеди. До конца года это "евангелие антисемитизма" разошлось во Франции в сотнях тысяч экземпляров. Наиболее читаемая в эти годы газета "Ле Пти Журнал" издавала книгу Дрюмона отдельными выпусками и вручала их как призы в викторинах и т.п. На протяжении десяти лет книга выдержала более 140 изданий. В Париже рекламировалось популярное издание ее с рисунком, изображающим автора в виде бородатого воина, нападающего на Моисея и Скрижали Завета. "Может ли кто-нибудь привести хоть один протест католика против изображения этого святотатствующего фигляра, облаченного в доспехи рыцаря Гроба Господня и попирающего копытами Моисея?" — спрашивал Леон Блуа.

Свое благочестивое сочинение Дрюмон распространял по всей Европе. Права на испанское издание книги он продал по номинальной цене. "Это самое меньшее, — писал он, — что я могу сделать для такой страны, как Испания, которая дала миру суд инквизиции — патриотический и гуманный суд, на который евреи нападали потому, что он охранял христианскую добропорядочность от вторгшихся в страну эксплуататоров-семитов". Польскому издателю он дал права на издание бесплатно, пояснив, что надеется на божественное вознаграждение за свою щедрость. "Я молю Бога, чтобы мой труд жил в сердцах всех польских патриотов, ненавидящих бесчестных евреев, которые предали их". Дрюмон много молился; молитва была особой и важной частью его деятельности *8.

В Австрии, где один правый политик предложил, чтобы правительство назначило приз за отстрел евреев, как за отстрел волков, Дрюмон нашел много сочувствующих. Редактор венской газеты писал ему в 1886 году:

"Мы, австрийские антисемиты, ведущие неравный бой против всемогущего еврейства, не могли и надеяться на эту помощь из страны, относительно которой мы были уверены, что ее почти не затронуло зловещее влияние этих людей. Франция с ее 50—60 тысячами евреев казалась нам Эльдорадо в сравнении с нашей страной, которую эксплуатируют миллион семьсот пятьдесят тысяч индивидов этой расы"9. Хотя в 1931 году Жорж Бернанос похвалил "Еврейскую Францию" как "шедевр проницательности, аналитического подхода и эрудиции" (24, 185), на самом деле эта книга была шедевром лжи. У Дрюмона не было ни знаний, ни добросовестности историка. Целью его исследования был скандал. Большинство материала он позаимствовал у давно забытого А.Туссенеля *10 и подобных ему авторов, которые, собрав свидетельства об упадке французского общества, сделали патриотический вывод, что в этом виновны евреи. Дрюмон использовал и немецкие источники: в первую очередь, сочинения протестантского антисемита Иоганна Андреаса Айзенменгера" и другие книги, не переведенные на французский язык. Дрюмон не знал немецкого и, вероятно, прибегал к посторонней помощи. Вооруженный лживыми вымыслами по большей части немецкого производства, он развивал свою концепцию с легкостью, которая находила отклик в некритичных умах; его замысел почти наверняка встретил поддержку его друзей-церковников, возможно, в частности, отца дю Лака и даже монсиньора д'Юльса, хотя впоследствии они оба выразили неодобрение его дальнейшим шутовским выходкам. "Было бы удивительно, — писал "Ле Фигаро" 19 апреля 1886 года, — если бы перед публикацией книги Дрюмон не посоветовался со своими друзьями в архиепископской штаб-квартире". Трудно было поверить автору статьи в "Ле Монд" (7 апреля), утверждавшему, что газета не знала о готовящемся издании книги почти до самого ее выхода в свет. Он писал:

"...вопреки некоторым утверждениям, ложным или недостаточно проверенным, (книга) встретила одобрение редакции... Это страшный удар по еврейскому муравейнику... который все заполняет, все подтачивает, все загрязняет... задача была неотложной. Дрюмон выполнил ее с французской энергией, и можно почувствовать облегчение — в этой энергичной ненависти есть что-то подлинно здоровое" *12.

Владельцы и издатели клерикальной газеты "Ла Круа" также поддержали Дрюмона своей собственной здоровой и энергичной ненавистью, продолжавшейся долгие годы, пока в 1899 году Святейший престол не отстранил их от издательской деятельности.

Некоторые из этих католических изданий, столь бесстрашно порицавшие евреев за их алчность и организованную погоню за деньгами, сами не были безгрешны в этом отношении. Но их излишняя страсть к деньгам сочеталась с лицемерием и кое-чем весьма близким к симонии. Они занимались прибыльной деятельностью выкачивания денег под видом преданности вере, особенно — двум святым, один из которых был евреем: Св. Иосифу и Св. Антонию Падуанскому. Поль Виолле из Эколь де Шарт протестовал против деятельности таких газет, как "Ле Пелерин", "Ла Круа" и многих других, которые не только "поощряют антисемитизм и принимают его как доктрину", но и зарабатывают на легковерии христиан. Хотя французские епископы одобрили протест Виолле, благочестивая торговля продолжалась, как ни в чем ни бывало. "Верующие, — писал Виолле, — видят в Боге директора предприятия, а в святых — Его коммерческих агентов, участвующих в Его прибылях". Однако предпринимателей не смутило это порицание, и они несколько неосмотрительно продолжали привлекать к себе общественное внимание своими проповедями против финансовых прегрешений евреев. Один французский антиклерикал указал, что "святые отцы, тянущие деньги из благоверных кретинов в обмен на обещание рая, не имеют права говорить о еврейских рвачах".

Ободренный успехом и еще более уверенный в легковерии читателей, Дрюмон опубликовал еще несколько трудов фантастического содержания. В 1890 году, ссылаясь на авторитет Августа Ролинга (чьи подделки были только что обличены австрийским судом), он заверял своих читателей, что евреи не считают христиан людьми, так как "согласно Талмуду, брак христан — это не более, чем совокупление животных". В 1891 году он напомнил приходским священникам, писавшим ему столь прекрасные и утешительные письма, что евреи регулярно практиковали в средние века ритуальные убийства, и предостерег, что "на сегодняшний день в любой стране, где еврей пребывает в своем естественном виде (a letat de nature), подобные преступления постоянно повторяются. Он сообщил им, что католическая церковь официально подтвердила и предписала веру в эти благочестивые легенды. "Просить католического священника, — писал он, — отрицать факт ритуальных убийств — значит просто просить его допустить, что, причисляя к лику святых бедных детей, чье горло перерезали евреи, церковь была виновна в презренном жульничестве и цинично поощряла легковерие народа" (55, 325). Дрюмон слишком полагался на серию анонимных статей в 'Ла Чивильта Каттолика', одобренных высоким церковным авторитетом; автор этих статей пытался оправдать обвинение евреев в ритуальных убийствах как в средние века, так и в новое время.

Многие французские священники, сбитые с толку подобными утверждениями, считали, очевидно, ненависть к евреям частью католической веры. Они не отрицали лживых измышлений даже в тех случаях, когда подозревали, что они лживы, лишь бы поддерживать ненависть к евреям. "Чтобы решиться на опровержение факта ритуальных убийств, — писал преподобный Стефан Кубе, — надо обладать невероятным апломбом талмудиста или масона или же невероятным невежеством некоторых христиан" (45, 23). Отец Герберт Тэрстон, бесстрашный обличитель фанатизма и предрассудков, использовал всякую возможность для разоблачения этих клерикальных антисемитов. "Если бы дух писаний отца Кубе, — сказал он, — действительно соответствовал христианскому духу, сознаюсь, что я предпочел бы рискнуть Царством Небесным вместе с еврейскими душами, которые бранит святой отец" (179).

В своих сочинениях Дрюмон смешивал ложь и благочестие с наглостью, не снившейся ни одному средневековому хронисту. Он сравнивал себя с Христом: "Следуя примеру моего Господа, я встаю на защиту угнетенных против тех, кто грабит и эксплуатирует бедняков". Он и впрямь утверждал, что Бог вдохновляет его, а его книги содержат новое откровение для человечества. "Христос узрел чистоту моей души... и вознаградил меня, позволив познать вечную истину [sic!] и мало-помалу приблизив меня к свету. Благодаря этому свету я проник в суть происходящего и помог своим современникам ясно понять его. Немногие мошенники (и впрямь очень немногие) хулили меня, но честные люди были удовлетворены и столь добры, что поздравляли и хвалили меня" (54, 321). Дрюмона действительно приветствовали как великого христианского героя не только многие церковники, но и некоторые ведущие французские литераторы. У него не было таланта к публичным выступлениям, однако в 1887 году он начал читать в Париже антисемитские лекции, ободренный, как отметили в своем журнале братья де Гонкур *13, своими церковными друзьями, заверившими, что Бог поможет ему в этом. Эдмон де Гонкур заметил, что Дрюмон "высказал то, что было на уме у всех, но только он один обладал мужеством написать это" (74, 7, 283).

Одним из наиболее красноречивых "честных людей, которые были удовлетворены", был Леон Доде, который спустя 20 лет описал свое впечатление от выхода в свет "Еврейской Франции": "На еврейском навозе махровым цветом разрослось якобинство... Неожиданно на бледном небосклоне вспыхнула молния, и горизонт осветился отблесками истины — появилась книга мщения, книга высокого критического уровня, историческая книга, светящаяся холодным, ясным гневом..." Леон Блуа был одним из тех "немногих мошенников", которые порицали книгу, и его объяснение успеха Дрюмона ближе к истине, чем риторика Леона Доде:

"Сказать человеку с улицы, даже самому последнему и безнадежному ничтожеству:

"Это вероломные евреи, смешавшие тебя с грязью, украли все твои деньги. Отбери у них эти деньги, египтянин! Если у тебя есть хоть капля мужества, бей их, сбрось их в Красное море!" *14

Повторять это повсюду, кричать об этом в книгах и газетах и даже раз-другой подраться на дуэли, так что благородное эхо прокатится по горам и долам, а самое главное — никогда не говорить ничего другого — вот рецепт мистификации, проверенная тактика "больших пушек", обеспечивающая триумфальный успех. Никто, Боже упаси, не посмеет противостоять всему этому.. Следует помнить, что великий человек говорит от имени католицизма. Всякий, конечно, знает объективность наших католиков, их неизменное презрение к спекуляциям и финансовым махинациям и проповедуемое ими святое бескорыстие... Поэтому легко понять их горячее рвение, когда обезьяньи лапы антисемита начинают щекотать их напоминанием о справедливости. Можно сказать, что в этом случае многие прозревают истину, а человек вроде Дрюмона выглядит апостолом половинчатости, не сознающим до конца, сколь прибыльной может быть религия" (28,18). Получавший солидные доходы от продажи своей книги Дрюмон начал понимать, что разожженные им массовые страсти могут принести еще больше денег, гораздо больше денег. Ненависть к евреям постепено начала уступать у него страсти к деньгам. Пришедшая известность открывала возможности не только политического влияния, но и приобретения богатства, которое он так презирал, пока оно находилось в карманах у других. В 1892 году Дрюмон основал ежедневную газету для защиты католической Франции и борьбы против республиканцев, масонов и евреев. Он напоминал своим читателям, что прошло восемь лет с тех пор, как Бог впервые воодушевил его: "Высшая сила приказала мне говорить. И я говорил". По свидетельству одного из его сотрудников, Жюля Герина, состояние, которое принесло Дрюмону его новое предприятие, было добыто, главным образом, при помощи жульничества и шантажа.

Так как Герин поссорился с Дрюмоном из-за прибылей и основал конкурирующую газету, нельзя полагаться на его объективность; чтобы проверить все его обвинения во взяточничестве и коррупции, необходимо провести расследование, которое не стоит того. В 1905 году, незадолго до смерти, Герин опубликовал книгу "Торговцы антисемитизмом". В книге содержится достаточно свидетельств, доказывающих, что Дрюмон участвовал во многих сомнительных предприятиях и долгие годы сотрудничал с мошенниками, осужденными судом за различные финансовые аферы. Большинство обвинений Герин подкрепляет цитатами из писем, которые, несомненно, подлинны, и многочисленными фотокопиями порочащих Дрюмона документов. Малопривлекательная история основания газеты "Ла Либр Пароль" никогда не опровергалась Дрюмоном.

Многие полагали, что газету Дрюмона финансировали иезуиты. Но на самом деле ее финансировал некто Ж.-Б. Жерин, который за два года до этого был редактором "Ле Насьональ". "Ле Насьональ" посвятила себя защите евреев и борьбе с клеветническими утверждениями, содержавшимися в "Еврейской Франции". 2 апреля 1890 года ее редактор разослал ряду богатых евреев Парижа письмо следующего содержания:

"Милостивый государь и единоверец! ...Евреи оказались жертвами самой злобной клеветы в печати. Поэтому некоторые выдающиеся евреи сочли желательным, чтобы одна из влиятельных газет стала на их защиту. "Ле Насьональ" готова предоставить свои страницы для этой цели... и я имею честь просить Вашей помощи в этой пропагандистской деятельности..." Однако Жерина знали как нечистоплотного финансиста, и лишь немногие евреи попались в ловушку; тогда Жерин перешел в стан их врагов. Спустя два года он объявился вновь, на этот раз в качестве владельца и редактора "Ла Семэн Финансьер", а после закулисных переговоров с Дрюмоном "понял, что будущее — за антисемитизмом".

Поэтому 14 апреля 1892 года Жерин от имени "Ла Семэн Финансьер" разослал другое письмо, на этот раз не богатым евреям, а богатым антисемитам:

"Г-н Эдуард Дрюмон, известный автор "Еврейской Франции" и многих других сочинений, имевших столь большой успех, намеревается в газете продолжать ту деятельность, которую он столь блестяще начал своими книгами..."

Жерин предлагал адресатам акции газеты, каждая такая акция стоила 2 тысячи франков. Он указывал, что акции не будут именными и их покупка не сопряжена с оглаской. "Наша компания приняла решение о финансировании газеты, которая будет носить название "Ла Либр Пароль" и призвана защищать наши национальные интересы..." По соглашению между Жерином и Дрюмоном Жерин брал на себя обеспечение компании капиталом в 300 тысяч франков, а Дрюмон должен был получать редакторское жалование в 2 тысячи франков и 10% от прибылей газеты. Более того, г-да Дрюмон и Жерин "подарили" друг другу по 150 акций по 2 тысячи франков каждая, и разделили между собой 600 тысяч франков.

На стене каждой комнаты в редакции "Ла Либр Пароль" висело распятие.

Вскоре после этого Жерин был арестован по обвинению в многочисленных мошеннических операциях. Этот неприятный инцидент был объяснен на страницах "Ла Либр Пароль" (3 января 1893) как "акт политической мести". Вместо финансиста в состав редакции была введена подставная фигура — некто Виаллар. Конкурирующее издание объявило, что он еврей, а его настоящее имя — Кремьё. Хотя Виаллар-Кремьё представил свидетельство о крещении, вскоре его имя было вычеркнуто из списка директоров. Жюль Герин объясняет, как экономический раздел "Ла Либр Пароль" в сотрудничестве с "Ла Семэн Финансьер" использовался для крупномасштабного шантажа. Кампания открылась атакой на банк "Креди Фонсьер", который, как утверждалось, контролировали евреи немецкого происхождения. Задолго до этого по Парижу начали ходить слухи, что многие пайщики газеты — евреи. Герин объясняет, как это произошло. Цель Дрюмона состояла в том, чтобы продать как можно больше своих 150-франковых акций по спекулятивной цене в 2 тысячи франков. В 1897 году в "Ла Либр Пароль" появилась статья о некой якобы незаконной сделке барона Робера Оппенхайма. Вскоре без всякой видимой причины кампания против Оппенхайма прекратилась. Он заставил Дрюмона замолчать, купив у него три акции за 6 тысяч франков.

В 1900 году богатым антисемитам разослали письма, предлагавшие им приобрести акции по 2 тысячи франков. Дрюмон старался сбыть эти акции. В течение семи лет газета рекламировала компании с сомнительной репутацией, фальшивые акции, обанкротившиеся золотые прииски и медицинские патенты. Доверчивостью читателей больше невозможно было злоупотреблять, и в 1910 году Дрюмон, которому было тогда 66 лет, продал газету. Он потерял большую часть своего состояния, когда обанкротился банк (не еврейский), в который он поместил свои деньги. Он умер во время Первой мировой войны.

Методы антиеврейской кампании Дрюмона пытались оправдать тем, что его мотивом, по его собственному признанию, было исключительно религиозное и патриотическое чувство. Пьер Ле-канюэ писал: "Образ этого человека, исполненного редкостной любви к своей вере и к своей стране, с безумным бесстрашием в одиночку атакующего сильного, многочисленного и коварного врага, достоин всяческого восхищения" (104, 2, 338). Однако Дрюмон редко позволял своей ненависти к "коварным" врагам вмешиваться в денежные дела. Евреи, на которых нападала "Ла Либр Пароль", зачастую могли купить за солидную сумму молчание Дрюмона, а рекламу своих коммерческих или финансовых предприятий поместить по обычному тарифу. Полемика Дрюмона была не просто нелепой, она была подлой, но он знал, что делает. Он писал для публики, которая, как он уже убедился, примет даже самую грязную ложь, предложенную им. Так, читатели были потрясены сообщением из его "Евангелия антисемита" о том, что евреям удалось заразить часть населения России сифилисом. Даже Юлиус Штрайхер в своих наиболее нелепых утверждениях не достигал тех границ низости, которых достиг Дрюмон в своем замечании о немецком поэте еврее Генрихе Гейне:

"Этот изысканный поэт, утонченный парижанин — на самом деле брат грязных жидов, галицийских жидов с пейсиками, которые, собравшись на очередное ритуальное убийство, смотрят друг на друга счастливыми глазами, пока из открытых ран жертвы струится чистая алая христианская кровь, которая пойдет на изготовление сладких булочек в Пурим" (53, XV). Это проявление "безумного бесстрашия", кажется, ускользнуло от внимания не только Пьера Леканюэ, но и отца Сиднея Ф.Смита, который сделал ложный шаг, включив в статью "Иезуиты и дело Дрейфуса" следующее утверждение Дрюмона, выступавшего тогда в качестве поборника интересов Франции против еврейского "международного капитала": "Вам скажут, что наша кампания против еврейских спекулянтов — это религиозная кампания. Это совершеннейшая ложь... Я в жизни не написал ни слова, которое могло бы оскорбить религиозные чувства последнего галицийского еврея" ("Мане", январь 1899). Леон Доде был в восторге от изображения "галицийских жидов с пейсиками, собравшихся на очередное ритуальное убийство". В 1904 году он сказал своим читателям, что "Эдуард Дрюмон ясно показал номадически-еврейскую *15 сторону личности Генриха Гейне" (49, 119).

Среди молодежи, окружавшей Дрюмона, самым одаренным, самым неумолимым ненавистником еврейства был Леон Доде, в прозе которого различимы те стальные, безжалостные, угрожающие нотки, которые радиослушатели услышали через 40 лет в передачах Уильяма Джойса *6 из Гамбурга:

"О раса Иуды, вы, порочные люди! Неужели вы так никогда и не поймете тех, среди кого вы живете, вы — ненавистные и вонючие, но самодовольные? Поймете ли вы, наконец, что добрые французские души, которые временами кажутся безучастными, способны перейти от спокойствия к ужасным порывам, так что ваши друзья, ваши деловые связи и ваши чековые книжки не смогут спасти вас от справедливой мести?" (49, 201).

Вскоре во Франции и Германии прозвучал многозначительный вопрос: "Что с ними делать?" "Надо быть логичными, — писал в 1925 году Жан Макс. — Поскольку они не пожелали ассимилироваться, смешаться, раствориться — что же с ними делать?.. Политика решит этот вопрос своим обычным путем — силой, и никакое золото не сможет предотвратить этого" (115, 1, 560). Десять лет спустя нацисты оценили пользу этой логики. Сам Дрюмон не раз объявлял, что он лишь провозвестник будущего, что результаты его труда оценят в грядущем и следующие поколения будут помнить и благодарить его за его предостережения. "То, что провозгласил Дрюмон, — писал в 1935 году Жан Дроль, один из последних людей окружения Дрюмона, доживших до той поры, — Гитлер воплотил в жизнь".

Другой молодой человек из круга Дрюмона, Альбер Моннио, дожил до триумфа идей своего учителя в нацистской Германии и выразил свое удовлетворение по этому поводу на страницах "Ла Либр Пароль" (1933), возрожденной в качестве еженедельника и издававшейся фашистами: "Когда мы видим, как один человек подымает целый народ, избавляет его от нездоровых влияний, освобождает от мук Интернационала и возвращает его к его собственному призванию, словом, совершает дело спасения, которое у нас пытался совершить Дрюмон... нам остается только позавидовать народу, которому столь посчастливилось".

В 1931 году Жорж Бернанос, который, возможно, ничего не знал о позорной истории Дрюмона, а чтил его как врага евреев, попытался возродить интерес французов к антисемитским сочинениям. Когда иезуитский священник отец Альбер Бессьер обнародовал правду о Дрюмоне, Бернанос выступил в защиту своего героя, не особенно стесняясь в выражениях, за что читатели великодушно его простили. "Смерть Жоржа Бернаноса в возрасте 60 лет, — писал автор статьи в "Блокноте" от 10 июля 1948 года, — великая потеря для французской и европейской литературы... Исключительная сила его дарования... сделала все, что он написал, подлинно впечатляющим, незабываемым и незабвенным".

Смерть Жоржа Бернаноса не была потерей для гуманизма. Он занимает второе место после Шарля Морраса в списке выдающихся расистов своего времени. В 1938 году, когда в немецких концлагерях евреев забивали насмерть стальными прутьями, Бернанос использовал "исключительную силу" своего дарования не в их защиту, а в защиту Гитлера. "Я не верю, — писал он, — что г-н Гитлер и г-н Муссолини полубоги. Но я всего лишь воздаю должное истине, когда утверждаю, что они бесстрашные люди. Они никогда не согласились бы терпеть в своих странах организаций убийц" (25, 126).

Газета "Тайме" в некрологе, посвященном Жоржу Бернаносу, писала, что литература для него была "своего рода священнодействием". Но язык, которым он пользовался в своей полемике с Альбером Бессьером, не был ни литературным, ни священным. Он писал:

"Клоун по имени Бессьер,- один из корыстных ловцов душ, с наивной, но незамысловатой грубостью, даже с жестокостью, скрытою под мурлыканьем благочестия, поносил Дрюмона перед молодыми людьми из "Ла Ви Католик", объявляя его одним из самых знаменитых ренегатов века. Позвольте мне сказать, Бессьер, что, простите за грубое сравнение. Вы дурно поступили, обделав его могилу, даже если, друг мой, Вам было невтерпеж облегчиться. Для этого, старина, было полно места в сторонке. Во всяком случае. Вы потратили время впустую; сейчас этот добрый человек в безопасности; защищенный толстым слоем земли, он не может услышать Вас. А славные французские парни, которых Вы взяли в свидетели подобного действия — облегчаться на кладбищах, — они Вас и слушать не будут. К ним теперь будет обращаться добрый человек из той могилы, которую Вы обгадили" (24, 174). В то время, когда Жорж Бернанос защищал Дрюмона в столь подходящих выражениях, "добрый человек" действительно обращался "из своей могилы" не только к французским юношам, но и к немецкой молодежи, которая при помощи резиновых дубинок, стальных прутьев и выстрелов в затылок выполняла в Бухенвальде, Дахау и Берген-Бельзене работу по спасению мира от евреев.

В 1894 году, спустя два года после появления "Ла Либр Пароль", Дрюмон понял, что настал подходящий момент для решительных действий. Офицер генерального штаба французской армии капитан Альфред Дрейфус, еврей, был обвинен в выдаче французских военных секретов Германии. Если бы не вмешательство Дрюмона, этого "дела" могло бы вообще не быть. Даже военный министр Мерсьер, не слишком разборчивый в средствах, поначалу не был убежден, что жалких свидетельств против Дрейфуса, состряпанных сотрудниками его штаба, достаточно для назначения расследования. Но его сомнениям пришел конец, когда 3 ноября 1894 года "Ла Либр Пароль" вышла под заголовком "Арестован еврейский предатель", а редактор газеты в благочестивой статье заявил, что "как Иуда продал Бога любви и сострадания, так капитан Дрейфус продал Германии планы мобилизации". Небезызвестный полковник Анри тайно уведомил Дрюмона об этом деле. Как выяснилось впоследствии, именно Анри был главным действующим лицом в длинной цепи подделок и интриг, в которые была втянута практически вся военная верхушка Франции.

Зажиточный, умный и трудолюбивый Дрейфус счастливо жил с женой и двумя детьми; он не играл в карты, не пил, не содержал любовниц, потому его коллеги-офицеры смотрели на него с подозрением и антипатией. Они не могли назвать никаких мотивов, которые якобы привели его к предательству. Но отсутствие мотивов не произвело впечатления на военный трибунал: Дрейфус был евреем и потому, были у него мотивы или нет, он по определению был предателем.

Суд над ним был закрытым, потому что речь шла о "национальной безопасности". Дрейфуса приговорили к пожизненному заключению и сослали на Чертов остров, место во французских колониях, известное своим нездоровым климатом. Там с ним обращались с исключительной суровостью. Решение суда основывалось на материалах "секретного досье", с которым защите не дали ознакомиться. Когда спустя два года это противозаконное действие было обнаружено, его объяснили "интересами национальной безопасности". Тем временем сотрудник разведывательного отдела полковник Пикар обнаружил ряд фактов, указывавших, что виновен не Дрейфус, а майор Эстергази, скандально известный разорившийся негодяй, не имевший никакого отношения к известному венгерскому роду Эстергази. После этого Пикара сместили, а Эстергази оправдали. На следующий день после этого решения суда Золя написал свое знаменитое письмо президенту республики, письмо, которому Клемансо *17 дал название "Я обвиняю". В июле 1898 года тогдашний военный министр Кавиньяк предъявил, наконец, свидетельства из "секретного досье", и его речь в парламенте, подтверждавшая виновность Дрейфуса, была опубликована в качестве официального заявления. Однако спустя несколько недель полковник Анри встретился с Кавиньяком и признался, что это свидетельство — подделка, которую он сам совершил из лучших побуждений. Анри был арестован и на следующий вечер покончил с собой. Газета "Ла Либр Пароль" заявила, что его "убили евреи". Пересмотр дела был неизбежен. В сентябре 1898 года началось повторное слушание дела в Ренне. Дрейфуса снова признали виновным, однако ввиду "смягчающих обстоятельств" пожизненное заключение заменили 10 годами, а через несколько дней он был помилован президентским декретом. В 1906 году решение реннского суда было отменено. Дрейфуса реабилитировали и наградили орденом Почетного легиона на том же парадном плацу, где 11 лет назад его подвергли унизительной процедуре разжалования посреди беснующейся толпы, ревущей: "Смерть евреям!"

Дрейфус на Чертовом острове в глазах французского общества стал своего рода символом еврейского предательства. Всякого, кто дерзнул бы предположить, что Дрейфус может быть не виновен или что его осудили незаконно, немедленно объявили бы врагом "святой троицы": Родины, Армии и Церкви. "Осудили не просто какого-то одного человека за его личный проступок, — писал Дрюмон в "Ла Либр Пароль", — а всю расу, чей позор выставили на всеобщее обозрение". Еврей был осужден судьями и почти единодушным общественным мнением еще до того, как свидетельства, даже такие, какие имелись, были заслушаны в суде. "Мне не нужно объяснений, — писал Морис Баррес *18, — почему Дрейфус предал или почему он был способен на предательство. Я знаю его расу".

Поворот в общественном мнении начался после публикации "Я обвиняю" Золя. Такие люди, как Клемансо, Бернар Лазар *19, вице-президент французского сената Шерер-Кестнер и Анатоль Франс, которые были убеждены в невиновности Дрейфуса и знали о незаконности судебной процедуры, были объявлены членами вымышленного "Еврейского синдиката", подкупленными еврейским золотом. Видимо, предполагалось, что совесть всех французов, за исключением аристократов, офицеров и клерикалов, продавалась и покупалась. Лидер французской католической партии Альбер де Мюн, призывавший к "возвращению к социальным концепциям 13 века", был убежден, что "некая оккультная сила действует во Франции, сея беспорядок по всей стране". Он отказывался обсуждать даже самую возможность того, что еврей может быть не виновен в предательстве, и противился пересмотру дела. Один из графологов на первом суде, Тейссоньер, сказал, что Дрейфус виновен "потому, что все евреи предатели". Французский депутат Жорж Берри заявил в парламенте, что "Дрейфус, виновен он или нет, должен оставаться на Чертовом острове", — замечание, которое, по мнению Клемансо, "следует запомнить на века".

Когда Шарлю Моррасу сказали, что справедливость важнее сохранения общественного строя, он ответил, что известны многие общества без справедливости, однако никогда не было справедливости без общества. Св. Августин еще в 5 веке ответил на такое фразерство: "Королевства без справедливости не что иное, как собрания бандитов".

Эту опасность сознавал и Шарль Пеги. "Одной-единственной несправедливости, — писал он, — одного-единственного преступления, одного-единственного беззакония, допущенного нацией по соображениям выгоды, достаточно, чтобы обесчестить всю нацию. Беззаконие становится язвой, разъедающей общество". Общество, как сказал рабби Шимон бен Гамлиэль *20, "зиждется на трех устоях: правде, справедливости и мире".

Моррас и его друзья-антисемиты не жалели усилий, чтобы построить новый мир, основанный на неправде, несправедливости и войне, — наш сегодняшний мир.

Франсуа Коппе *21, Фердинан Брюнетьер, Леон Доде, Морис Баррес и Шарль Моррас были наиболее ярыми защитниками Франции от "еврейской чумы". Эти люди верили утверждению Дрюмона, что все евреи — потенциальные предатели и главные виновники политического, финансового и общественного кризиса во Франции. Однако они ненавидели евреев не только как предателей или ростовщиков. В христианской Франции, как сказал Пеги, ненависть к евреям была инстинктивной. Этот "инстинкт" выразился в писаниях Морраса и Леона Доде с той же яростью, которая тысячу лет назад переполняла проповеди епископа Агобарда и Благочестивого Петра. Фердинан Брюнетьер писал более сдержанно, в английской манере. "Мне мало пользы от евреев, — начал он свой разбор "Еврейской Франции", — фактически мне от них нет вовсе никакой пользы". Франсуа Коппе выразил в стихах свое желание (и желание всей Франции) расправиться с осужденным евреем и всей его предательской расой: "Ах, почему они не дают нам увидеть подлые черты предателя, чтобы мы все по очереди могли плюнуть ему в лицо". Такая возможность представилась во время суда в Ренне. Баррес отправился туда, чтобы видеть бедствия еврея. Он смотрел на "Дрейфуса в испарине предательства" и ему казалось, "что тот был само преступление, сидящее напротив своих судей" (13, 209).

Не были забыты и герои 13 века. "Как прав был французский король Людовик Святой, — писал другой французский автор, — когда советовал не препираться с евреем, а вонзить свой меч в его брюхо как можно глубже". Кровавый навет был возрожден Дрюмоном, чей "мозг ученого был полон великими воспоминаниями 13 века" (24, 133). Дрюмон уведомил читателей "Ла Либр Пароль", что "великое религиозное жертвоприношение готовилось к трапезе праздника Пурим"22.

Хотя эти французы и не требовали физического уничтожения евреев, они были полны решимости сделать жизнь евреев невыносимой, загнать их в моральное гетто и изолировать как расу, недостойную человеческого общения. Некий архиепископ выдвинул новый гуманный довод, объясняя, почему евреев не следует изгонять из Франции. Он сказал, что было бы нечестно распространять заразу за границу: "Изгнать евреев из страны — значит быть немилосердными и несправедливыми к соседним странам, куда могут попасть эти ненасытные черви... Мы полагаем, что достаточно запретить евреям быть банкирами, торговцами, журналистами, профессорами, врачами и аптекарями". В то время подобные предложения встречали всеобщее одобрение французских католиков. Член парламента аббат Геро на национальном съезде христианских демократов в Лионе объяснял, что церковь всегда была антисемитской, и призывал к "изгнанию всех социальных отбросов, в частности, еврейских" (116, 489).

Когда Золя пришел на помощь Дрейфусу, опубликовав свое знаменитое письмо "Я обвиняю", Дрюмон пригрозил сжечь его на костре; а евреев, по его мнению, следовало сбросить в Сену, а не сжигать заживо, ибо "какая вонь подымется от жареного жида!"23 Некая аристократическая дама, которая вполне могла бы принадлежать к благородному роду крестоносца Драконе де Монтобан, который 700 лет назад велел отрубить груди еврейским женщинам, выразила пожелание, чтобы Дрейфус был невиновен, "дабы его страдания были еще сильнее". Когда фальсификатор инкриминировавшихся Дрейфусу документов полковник Анри был, наконец, разоблачен и посажен за решетку, где он перерезал себе горло, половина Франции возвеличила его как мученика. "Мой полковник, — писал Шарль Моррас, — каждая капля Вашей драгоценной крови все еще пылает там, где бьется сердце нации... Ваша злосчастная подделка войдет в список Ваших прекраснейших военных заслуг". Он объяснял, что подделка была средством, которое оправдывалось целью: "Он сфабриковал ее ради общественного блага... Наше ущербное полупротестантское мышление не способно воздать должное такому интеллектуальному и нравственному благородству"24. Дрюмон в своей газете провел подписку в память "мученика". Было собрано более 130 тысяч франков; среди жертвователей было два принца, семь герцогов, сотни графов, виконтов и баронов, тридцать два генерала, более тысячи офицеров и триста священников. После военного суда в Ренне, вторично осудившего Дрейфуса вопреки тому, что представленные суду свидетельства убедили весь мир в его невиновности, ярость французской прессы превзошла всякую меру. Дрюмон утверждал, что все свидетели в Ренне были подкуплены еврейским золотом. Газеты публиковали письма, требовавшие "высечь евреев", "поставить им купоросную клизму", "заживо содрать с них кожу", "выколоть им глаза" и т.п. Один фанатик написал, что не удовлетворится меньшим, чем "ковер из шкуры еврея". Поколением позже немцы предпочитали делать из нее абажуры.

Среди всего этого кликушества явно слышались шовинистические нотки, вызванные страхом перед Германией и жаждой мести, а также ненавистью и завистью к англичанам, недавно вытеснившим Маршана из Фашоды в южном Судане. Сам Дрюмон ненавидел англичан, которых он характеризовал как "предательский народ, состоящий из природных каннибалов, которых протестантизм превратил в ханжей". Его раздражала королева Виктория, потому что она отказывалась верить в виновность Дрейфуса, и он называл ее "старой каргой с желтыми клыками". Один из его коллег написал книгу, доказывавшую, что все англичане происходят от евреев и что бог англичан — Люцифер. Шотландия также "кишела евреями". Лорд Абердин 25 был "евреем темного испанского происхождения" (41). Экземпляры этой книги дарили читателям "Ла Либр Пароль"; видно, она не слишком хорошо раскупалась.

Дрюмон был в ярости от того, что ему не удавалось произвести никакого впечатления на английское общественное мнение. Он не мог найти издателя для английского перевода "Еврейской Франции", а английская печать почти единодушно отказывалась верить в виновность Дрейфуса. После реннского суда У.Стид написал в "Ревью оф Ревьюз" редакционную статью, в которой читатели узнали пародию на экспрессивный стиль Дрюмона:

"Бессмертная и божественная идеальная Франция, возбуждавшая 50 лет назад энтузиазм всего мира, вместо того, чтобы воспарить в эмпиреях, погрязла в болоте, словно непотребная гарпия *26 в открытой канализационной трубе, куда стекают все мутные нечистоты религиозного фанатизма и разлагающиеся отбросы расточительного общества. Нация, чей пророк — Дрюмон из "Ла Либр Пароль", а герой — Эстергази, действительно в беде". В последнем десятилетии 19 века Дрюмон был во главе тех, кто разжигал во Франции ненависть к евреям; главной темой его была ненависть к еврею, иностранцу, врагу Христа, манипулятору золотом и навозом — вечному козлу отпущения. Все евреи были потенциальными предателями, и всякий, кто верил в невиновность Дрейфуса или незаконность первого процесса, был подкуплен еврейским золотом. Поэтому фактическое оправдание Дрейфуса в Ренне не поколебало убеждений тех людей, которым гораздо легче было допустить, что еврей может быть предателем, чем то, что французские офицеры осудили его несправедливо.

Официальный иезуитский журнал "Ла Чивильта Каттолика" поместил о деле Дрейфуса анонимную статью, которая была достойна пера Дрюмона. На самом деле ее автором был редактор журнала Раффаэле Баллерини, чьи нападки носили скорее политический, чем религиозный характер. Он заявлял, что Франция оказалась в руках республиканского правительства, "более еврейского, чем французского". Осуждение Дрейфуса, по его мнению, было ужасным ударом для еврейского мира, и космополитическое еврейство, подготавливая пересмотр дела, сумело подкупить все газеты и обеспечило себе поддержку продажных французов. Он отстаивал утверждение, что все евреи — потенциальные предатели, ссылаясь на высказывание, якобы принадлежащее Бисмарку: "Бог создал еврея, чтобы он был шпионом везде, где затевается измена". Однако Баллерини был против идеи изгнания всех евреев, во-первых, из практических и гуманных соображений — им некуда деваться, а во-вторых, следуя средневековой логике: они народ, проклятый Богом и рассеянный по всему свету, чтобы своим присутствием свидетельствовать об истинности христианства. По его мнению, вековой опыт показал, что где бы евреям ни предоставляли права гражданства, они либо "совращали души" христиан, либо начинали истреблять чужой народ. Предлагаемое им средство состояло в том, чтобы, позволив евреям оставаться в христианских странах, рассматривать их как "гостей", а не как граждан.

Хотя статья в "Ла Чивильта Каттолика", скорее всего, представляла личную позицию автора, а не официальную точку зрения иезуитского ордена, большинство читателей несомненно сделали вывод, что иезуиты Франции и Италии разделяют антисемитские взгляды. Однако обвинение штаб-квартиры иезуитов в Риме в политическом вмешательстве в дело Дрейфуса через отца дю Лака практически недоказуемо.

Многие французские католики в первой четверти нашего столетия отказывались признать невиновность Дрейфуса отчасти по политическим причинам. Новое поколение нередко получало информацию от авторов, которые не хотели сказать всей правды. Типичный пример такого рода мы находим у бенедиктинского историка христианства отца Бесса, который, излагая дело Дрейфуса, игнорирует факты, обнаружившиеся во время второго процесса и после него:

"Офицер был признан виновным в измене; он был евреем. Предательство было совершено так, что доказательств обвинения нельзя было представить широкой публике. Дело касалось важнейших национальных интересов. В подобном случае всякий здравомыслящий человек принимает решение суда с доверием и старается избежать ненужного шума... Но из-за того, что обвиненный был евреем, его легко было объявить жертвой государственной политики и антисемитизма. Деньги потекли рекой. Политики и профессора в Париже и в провинции начали крестовый поход за освобождение Дрейфуса. Остальное хорошо известно" (26, 199-200).

Такое вводящее в заблуждение краткое изложение, несомненно, помогало уничтожить в душах благочестивых читателей, молодых семинаристов, готовящихся стать священниками, всякую симпатию к народу Израиля и способствовало сохранению старинной ненависти.

В "Острове пингвинов" Анатоля Франса пародийно излагается "дело Дрейфуса". Монах Корнемюз в беседе с отцом Агариком (дю Лаком) отстаивает свое убеждение в виновности Пиро (Дрейфуса), апеллируя к "авторитету" в выражениях, похожих на те, которые через восемь лет использовал отец Бесс. Корнемюз объясняет, что был столь занят изготовлением своих ликеров, что у него не оставалось времени на чтение газет.

"Благочестивый Агарик взволнованно спросил: "Надеюсь, у вас нет сомнений относительно виновности Пиро?" "У меня не может быть никаких сомнений, дражайший Агарик, — отвечал монах, — это было бы против законов моей страны, которые должно уважать, коль скоро они не идут вразрез с законами Бога. Пиро виновен, поскольку его осудили. Сказать нечто большее за или против его виновности — значит поставить свой авторитет выше авторитета судей, и я не позволю себе подобного поступка. Да это было бы и бесполезно, так как Пиро уже осужден. Если он был осужден не потому, что был виновен, то он виновен, потому что был осужден; это одно и то же. Я верю в его вину, как всякий добропорядочный гражданин должен верить в это; и я буду верить в это, пока официальные судебные авторитеты велят мне верить... И, во всяком случае, я весьма доверяю генералу Греатоку (Мерсьеру), который, я полагаю, более умен, чем все те, кто нападает на него, хотя по его виду этого не скажешь".

Анатоль Франс эффективно боролся с антисемитизмом, высмеивая его проявления. "Остров пингвинов" был французским ответом "Еврейской Франции" — единственным видом ответа, которого эта книга заслуживала. Но большинство французских католиков, которые верили своим епископам больше, чем Анатолю Франсу, были убеждены в объективности Эдуарда Дрюмона и в виновности Дрейфуса.

Даже после полной реабилитации Дрейфуса в 1906 году те, кто утверждали, что он был осужден несправедливо, считались у многих церковников еретиками и врагами Франции. Характерное сочетание религии и политики выразилось в словах представителя Ватикана в Париже монсеньора Монтанини, который в июле 1906 года извещал Святейший престол о "духе зла", овладевшем некоторыми семинаристами. Они испытывают "благорасположение к Луази *27, Дрейфусу и разоружению" (196, 210). В 1906 году епископ Нанси заявил, что вера в невиновность Дрейфуса равносильна отступничеству. "К великой чести французских католиков нашего времени, — сказал он, — служит то, что среди тех, кто не отступился от веры, не было ни одного, кто одобрял бы предателей и не отвернулся бы с возмущением от хулителей армии". Епископ не объяснял, почему в это время столь многие католики одобряли Эстергази, который признался в предательстве и написал зачитанные на суде письма, в которых оскорблял Францию. Но Эстергази не был евреем, он был католиком, а в свое время даже служил в частях папских зуавов.

Лишь немногие французские католики даже сегодня одобряют поступок отца Леканюэ, признавшего свое заблуждение. Его убеждение в виновности Дрейфуса поколебалось после изучения судебных документов:

"До этого времени мы верили в виновность Дрейфуса, засвидетельствованную двумя военными трибуналами и показаниями пяти военных министров. Однако в ходе тщательного изучения документов, касающихся этого дела, в первую очередь, судебных отчетов, отчетов и протоколов заседаний Верховного апелляционного суда по вопросу о пересмотре приговора реннского суда, мы почувствовали, что наши взгляды меняются и предубеждения исчезают. Мы с болью осознали, что мы заблуждались, и полагаем, что при объективном рассмотрении этого дела невозможно придти к иному заключению. Но узнав истину, разве мы можем поступиться своей совестью и не заявить о ней во всеуслышание? Именно так мы и решили сделать, пусть даже с риском оскорбить чувства очень многих людей. Мы надеемся, что наши читатели одобрят наш поступок и, подобно нам, решат признать истину и справедливость" (104, 3, 140). Это признание истины католическим историком должно было произвести впечатление на французские католические круги, особенно на молодежь из семинарий. Возможно, этим до некоторой степени объясняется ослабление антисемитизма во Франции в сложные последующие десятилетия. Однако и сегодня во Франции есть люди, которым тяжело слышать, что Дрейфус был невиновен. Среди тех, кто боролся за оправдание Дрейфуса, одной из наиболее ярких личностей был Жорж Клемансо, опубликовавший в своей газете серию статей. В сравнении с ложью "Ла Круа", непристойностями Дрюмона или политическими выпадами "Ла Чивильта Каттолика" проза Клемансо читается, как размышления пророка, философа или святого. Цитаты из его статей могут многое сказать каждому из нас, неважно, атеисты мы или верующие и какую религию исповедуем:

"Нация без совести — просто-напросто стадо на пути к бойне... Человек может оказаться в положении, когда необходимо принести своей стране жертву, большую и более трудную, чем жизнь, — принести в жертву свои предрассудки...

Я убежден, что у человека может быть идеал более возвышенный, чем убийство своих собратьев, безнаказанное или даже с риском для собственной жизни...

Мы знаем теперь, что общественные институты, законы и догмы бессильны против зла, которое есть в каждом из нас, и что проведение общественных реформ должно начинаться с нас самих...

У каждого из нас есть огромные возможности для защиты угнетенных и преследуемых, важно лишь осознать это и уметь пользоваться ими...

Клемансо в своих статьях яростно обличал клерикалов, а иногда полемизировал с ними с блистательным, подлинно французским остроумием. "Апостолы, — напоминал он своим оппонентам, — были евреями".

"В нишах наших церквей я вижу статуи евреев, перед которыми люди молитвенно преклоняют колени. Должно быть, моя бессознательная религиозность мешает мне кричать: "Смерть евреям". Я боюсь оскорбить Св. Иосифа, Св. Петра, Св. Матфея и многих других, не говоря уж о Деве Марии и ее Сыне, Господе нашем. Все основные места в христианском раю заняты евреями".

"И впрямь, — добавлял он с чуть заметной усмешкой, — судя по всему, так оно и есть".

Клемансо считал, что несправедливость нельзя оправдать ни при каких условиях, кто бы ни был ее жертвой. Вина повторного суда в Ренне, осудившего Дрейфуса, хотя его невиновность была доказана, ни в чем не уступала вине Пилата.

"Прошло пять лет с того времени, как мы схватили еврея и распяли его, как римляне, от которых мы происходим, поступили две тысячи лет назад, очевидно, не сознавая последствий своего действия. Мы же держали еврея пригвожденным в течение пяти лет... и мы-то хорошо знали, почему; мы сделали это потому, что сектантской ненавистью ненавидим народ, избранный Богом... Мы ненавидим еврея и отказываемся снять его с креста позора после пяти лет распятия".

Хотя некоторые французские священники в проповедях и даже в печати выступали в защиту Дрейфуса, "католическая Франция по большей части оставила другим честь бороться за истину" (42, IX); "Французские католики, — писал Поль Виолле папскому нунцию в Париже, — за редкими исключениями приняли сторону лжи и преступления против истины, закона и справедливости; в Риме это знают столь же хорошо, как и при всех дворах Европы". Однако Святейший престол, подобно Людовику Святому, не испытывал сочувствия к злоключениям еврея. На дипломатическом приеме в Ватикане секретарь папского двора кардинал Рамполла выразил "свою радость" по поводу осуждения Дрейфуса в Ренне. Бесчисленные прелаты, вся эта толпа церковных деятелей не располагала временем для выслушивания жалоб какого-то еврея, осужденного всей католической Францией, на защиту которого встали к тому же, в основном, враги церкви.

Усилия Льва XIII умерить политические страсти французских католиков были восприняты роялистами и многими церковниками как предательство по отношению к Франции. В 1892 году, когда папа опубликовал письмо с призывом ко всем людям доброй воли во Франции, в том числе протестантам и евреям, объединиться против "врагов религии и общества", барон Альфред де Ротшильд нанес визит папскому нунцию в Париже монсиньору Феррата и заверил его, что французские евреи с готовностью последуют этому призыву. Феррата включил в свои мемуары рассказ об этой встрече. Беседа велась по правилам фехтовального поединка — каждая сторона вела счет ударам; однако манеры барона были лучше манер нунция, который, рассказывая о встрече, не мог скрыть своей антипатии к Ротшильду и его нации. Феррата выразил надежду, что после призыва папы ко всем людям доброй воли, включая евреев, вместе бороться против врагов религии и общества, "сыны Израиля, которые во Франции не слишком многочисленны, но весьма могущественны, прекратят поддерживать масонов и других сектантов в их борьбе против католической церкви". Нунций сказал, "что он не обвиняет всех евреев, однако должен отметить, что значительное число их всегда находится в первых рядах противников церкви и религиозных интересов. Естественно, что это вызывает у католиков раздражение, которое может иметь нежелательные последствия. В конце концов, оно может обратиться против верований, а еще более — против богатства евреев". Барон соглашался, что известное число евреев заслужило подобные упреки, однако заверял, что они не представляют большинства французских евреев. Меньшинство, как вежливо указал барон нунцию, не хочет подчиняться воле своих лидеров точно так же, как некоторые католики восстают против авторитета церкви. Монсиньор Феррата, который, несомненно, понял ответный выпад, перевел разговор на более конкретную тему, заявив, что на самом деле именно Ротшильд направляет и контролирует действия еврейских антиклерикалов. "Затем я указал ему, что дом Ротшильдов располагает многочисленными способами оказывать давление на всех евреев, а он ответил мне с величайшей вежливостью, что он не устанет действовать в духе наставлений Его Святейшества, которые он считает своевременными и весьма мудрыми" (64, 2, 312-313).

Лишь немногие французские католики, как тактично напомнил Ротшильд папскому нунцию, выказали готовность следовать наставлениям папы. В провинции бесчисленные маркизы, графы, виконты и бароны, гниющие в своих приходящих в упадок замках, продолжали молиться о восстановлении монархии. Дрюмон, конечно, был возмущен предложением сотрудничества католиков с евреями и призывал какого-нибудь французского рыцаря воспользоваться железной рукавицей Ногаре, которой тот дал пощечину Бонифацию VIII28 в Ананьи. Папа, "прославленный простофиля", как характеризовал его Жорж Бернанос, вызвал недовольство клерикальной и роялистской партий: им было известно, что взгляды папы на дело Дрейфуса сильно отличались от взглядов кардинала Рамполлы и римского нунция. В сложившейся ситуации он не сделал, да и не мог сделать публичного заявления по этому вопросу. Но в частном письме, которое он позволил опубликовать своему корреспонденту, он в поразительной фразе выразил свою симпатию к страданиям невинного еврея: "Счастлива жертва, которую Бог избрал достойной уподобиться Своему собственному распятому Сыну" (147, 5, 37). Большинство французов считали публикацию этого письма "недопустимым вмешательством во французскую политику, и лишь немногие были способны оценить папское упоминание о мистической доктрине искупительного страдания. В этой публикации подозревали какой-то "еврейский подвох" и ожидали официального опровержения Ватикана; однако ждали напрасно. Добрые католики, утешившие себя тем, что папа высказал свое мнение не официально, а в частном письме, искали утешения в молитве, и было отслужено множество месс за возвращение папы на путь истинный.

Возможно, Лев XIII заметил исторические признаки того, что сейчас, по прошествии 50 лет, уже более различимо. Страдания Дрейфуса, из-за которого с новой силой вспыхнула ненависть ко всему еврейскому народу, оказали влияние на ход событий, которые в эти годы никто не был способен предсказать. Никто не заметил, что посетивший Францию иностранец, человек, которому было суждено стать одним из великих вождей еврейского народа, наблюдал растущую волну ненависти с пророческим пониманием. Он приехал из Австрии, этот высокий человек примечательной наружности, свободно чувствовавший себя в нееврейском мире, в котором он был принят и жил счастливо; совершенно ассимилированный еврей и тем не менее — пророк Израиля. Его звали Теодор Герцль. Дрюмон вернул Герцля народу Израиля. Герцль был наиболее деятельным из множества евреев, увидевших в трагедии Дрейфуса еще одно повторение их истории с того времени, как они отправились в изгнание. Он стал проповедником возвращения; он убедил многих евреев, что в этом мире их единственный путь к спасению — дорога, ведущая в их собственный дом.

Юдофобия, возродившаяся в Германии, Австрии, России и Польше за несколько лет до публикации "Еврейской Франции", не поколебала уверенности западного еврейства в том, что прогресс, просвещение и либеральные политические концепции 19 века являются гарантией безопасности. В 1881 году Люсьен Вольф *29 был уверен, что "приступы антисемитизма будут ослабевать, пока совершенно не исчезнут". Рабби Герман Адлер заверял свой народ, что, "возможно, недалек тот час, когда Германия будет рассматривать травлю евреев, как отвратительный кошмар... как грязное пятно на истории 19 века". И никто в 1882 году не слушал Лео Пинскера *30, чья уверенность в будущем была разрушена увиденным в России. Он призывал евреев не полагаться более на чувство справедливости или дружеские заверения других наций, а действовать ради собственного спасения. Пинскер был первым евреем нового времени, вернувшимся к древнему решению "еврейской проблемы", — решению, которое было известно еврейской элите на протяжении веков. Он сказал евреям, что они не обретут мира до тех пор, пока не восстановят свой государственный и национальный статус. Только тогда они смогут жить без позорного клейма и пользоваться привилегией свободы, равенства и братства в любом месте земного шара. "Ибо самого факта существования еврейского государства, где евреи — хозяева и их национальная жизнь развивается в соответствии с их собственными духовными потребностями, будет достаточно, чтобы снять с них клеймо неполноценности". "Самоэмансипация" Пинскера — книга, известная сегодня почти каждому еврею в мире, вышла в 1882 году, но осталась незамеченной во Франции. Редактор журнала "Этюд Жуив" (1882, V, 298) посвятил ей три строчки: "Преследования евреев в России вдохновили автора на фантастическую идею осуществить эмансипацию евреев, создав еврейское государство".

Грубая реальность древней и непреходящей ненависти, вспыхнувшей с новой силой вследствие процесса Дрейфуса, постепенно рассеяла иллюзии западного еврейства. "Мы все верили, — писал Ахад-ха-Ам, — что элементарная справедливость стала неотъемлемой частью европейской жизни, одной из неколебимых основ общественного устройства; теперь же мы видим, что мы ошибались". Перед приговором в Ренне действительно могло показаться, что стране свободы, равенства и братства было суждено сыграть главную роль в окончательном уничтожении еврейского народа; от этой позорной участи Францию спасло меньшинство, "пятьдесят праведников", которых не нашлось в Содоме *31.

С точки зрения Пеги, дело Дрейфуса "было серьезным кризисом в трех историях: в истории еврейского народа, в истории Франции и в истории христианства" (142, 54). Франция почти уступила вирусу ненависти, потому что она была "инстинктивно антисемитской вследствие ее христианской истории". Следы этого "инстинкта" видны в сочинениях даже тех немногих французов, которые имели мужество заступиться за евреев. Золя защищал их "не как евреев, а как человеческие существа". Леон Блуа испытывал отвращение к самодовольному антисемитизму католических буржуа. Однако его "Благополучие евреев" содержит немало фраз, которые не позволят ни одному еврейскому читателю видеть в авторе этой книги друга.

Пеги защищал евреев, потому что любил их. "Без любви, — сказал он, — справедливость и истина — просто гипсовые святые". То, что больше всего восхищало его в еврейском народе, была "их духовная сила, которую ни мир, ни плоть, ни дьявол никогда не могли уничтожить". "Всякий, — сказал он, — имеет таких евреев, каких он заслуживает".

"Буржуазные антисемиты знают и ненавидят только буржуазных евреев; антисемиты, которые в моде, знают и ненавидят только тех евреев, которые в моде; антисемиты-коммерсанты знают и ненавидят только евреев-коммерсантов. А мы, кому случилось быть бедняками, знаем великое множество евреев-бедняков и даже живущих в нищете. И я всегда нахожу этих евреев несгибаемыми, как сталь, и верными в дружбе".

Пеги знал, против чего он боролся. "Мы были героями, — писал он. — Это следует сказать со всей простотой, потому что, я уверен, никто не скажет этого за нас". И действительно, трудно сказать то, что сказал он, увидеть то, что увидел он: смысл борьбы, ее мистическое значение, которое он, почти единственный из своих современников, заметил и объяснил, — борьбу меньшинства "не только за честь нашего собственного народа в это время, но и за честь нашего народа в истории, за историческую честь всей нашей расы, за честь наших предков и наших детей".

Весь мир наблюдал за драмой еврейского народа, которая была в то же время и драмой Франции, за боем горстки праведников, выступивших против обезумевшей от ненависти толпы.

Эта горстка доблестных людей оказалась, в конце концов, способной пробудить национальную совесть и спасти свою страну от судьбы, которая через 40 лет постигла гордых немцев, когда в них тоже вселились бесы, но их не изгнали, и все стадо бросилось вниз с обрыва и погибло.

БОРЦЫ ЗА НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ

Для антисемита все зло мира заключено в еврее.
Жан-Поль Сартр

Одного из наиболее видных английских проповедников расовой ненависти, историка Эдварда Фримэна *1 помнят или, по крайней мере, должны помнить в США по тому замечанию, которое он сделал во время своего визита в Америку в 1881 году: "Это была бы великая страна, если бы каждый ирландец в ней убил негра и был бы за это повешен". Это была не просто неудачная шутка; Фримэн был одним из ранних провозвестников нацистской доктрины. Кое-кто в Америке встретил его идеи с сочувствием: он записал, в каком духе его приятель из Массачусетса воспитывал ребенка. "У мистера Гэрни была маленькая племянница... которая сказала отцу: 'Спокойной ночи, папа; я надеюсь, что ты будешь хорошо спать, и все будут хорошо спать, кроме евреев'". Фримэна возмущали англичане, публично протестовавшие против еврейских погромов в России. "Я в бешенстве от всего этого еврейского притворства, — писал он. — Я утверждаю, что если один народ решает выдрать собственных евреев, то это не касается других народов... Болгария запугана и Финляндия под угрозой; кому какое дело до их евреев, кроме самих этих стран?" Хотя Фримэн прямо не призывал уничтожить евреев, в 1878 году он высказал свое сочувствие политике уничтожения в выражениях, которые сделали бы честь самому Гитлеру: "Количество воды, достаточное для того, чтобы затопить проклятое логово еврейства, было бы благословением для всего цивилизованного мира".

Английские литераторы не часто писали с такой откровенностью о том, что они неточно называли "еврейской проблемой"; исключением была их частная переписка, но в прежние времена их биографы перед публикацией подобных писем делали некоторые цензурные сокращения.

В начале нашего столетия англичане не проявляли особого интереса к внутренним делам Франции или к откровениям о международном еврейском заговоре, который, как уверял читателей на страницах "Свидетеля" Хилари Беллок, угрожал всей христианской цивилизации, но особенно Англии. В качестве средства борьбы с этим бедствием он предлагал, чтобы евреи во всех странах жили изолированными общинами по специально установленным законам. Эта идея возврата к гетто не была оригинальной. Уже в 1850 году немецкие антисемиты требовали исключить евреев из участия в общественной жизни, потому что Германия является христианским государством. Тот же принцип изоляции евреев защищал католический журнал "Ла Круа" во время французских выборов 1898 года. Тогда от имени французской католической партии был опубликован манифест, в котором провозглашалось, что "мы будем голосовать только за тех кандидатов, которые будут выдвигать, поддерживать и голосовать за закон, лишающий евреев избирательного права и права занимать военные или гражданские должности в государстве". Такое ограничение гражданских прав логически и исторически вело к уничтожению. Юлиус Штрайхер заявлял на суде в Нюрнберге, что "все, что он делал — это лишь пропагандировал идею, что евреи из-за их чужеродности должны быть отстранены от участия в немецкой национальной жизни и отделены от немецкого народа".

В 1922 году Беллок окончательно сформулировал свои идеи в книге "Евреи", которая, по его словам, была "попыткой установить справедливость". В предисловии ко второму изданию (1928) он жаловался, что "те, кто не читал эту книгу, называют ее антисемитской, то есть книгой, направленной против евреев человеком, ненавидящим их". Он был удивлен такой реакцией и полагал, что критики просто сводили с ним личные счеты, не потрудившись прочесть его книгу. "Всякому, кто действительно читал ее, обвинения в антисемитизме покажутся абсурдными, — заявлял он. — Я вовсе не испытываю к евреям вражды. Я далек от ненависти к ним и даже ищу их общества; среди моих друзей людей полностью или частично еврейской крови не меньше, чем у любого из моих знакомых" (20, XVI).

Людей, которые предваряют свои книги сообщением, что множество их лучших друзей — евреи, сегодня без лишних размышлений можно отнести к той категории, к которой они фактически и принадлежат. Один из наиболее ранних образчиков этого диалектического приема был дан в середине прошлого века Дэниэлом O'Коннеллом в палате общин. "Я имею счастье быть знакомым с несколькими еврейскими семействами в Лондоне, — так помпезно начал он свое выступление, — в числе которых самые утонченные дамы и самые гуманные, сердечные, утонченные и образованные джентльмены, которых я когда-либо встречал. Поэтому я надеюсь, что никто не подумает, что, говоря о Дизраэли *2 как о сыне еврея, я хочу оскорбить его. Некогда евреи были народом, избранным Богом". После этой преамбулы O'Коннелл перешел именно к тому, чего, по его словам, он вовсе не собирался делать:

"Однако среди них были и негодяи, и от одного из таких негодяев определенно происходит Дизраэли. (Смех в зале.) Он обладает как раз теми качествами нераскаявшегося разбойника *3, который умер на кресте и чье имя, как я совершенно уверен, было Дизраэли. (Смех в зале.) Ибо, насколько мне известно, нынешний Дизраэли происходит от него, и, допуская это, я прощаю теперь законного наследника богохульного разбойника, умершего на кресте. (Гул одобрения и смех в зале.)"

Перечень современных писателей и ораторов, использовавших подобные жульнические уловки, слишком длинен. Бывший коллега Дрюмона Альбер Моннио, ставший в 1933 году лидером фашистов Франции, объявил, что "у антисемитов... как сказал Дрюмон, благородная арийская душа; они не испытывают ненависти к отдельным евреям и всегда готовы быть с ними на дружеской ноге". "У меня множество еврейских друзей", — писал в 1939 году Герберт Уэллс и на той же странице выражал мнение, что "хриплый голос нациста, в конечном счете, возможно, говорит вещи, к которым стоило бы прислушаться". "Я горжусь тем, что среди моих друзей много евреев," — заявил маркиз Лондондерри, а в 1936 году он написал Риббентропу письмо, в котором в характерной английской манере недомолвок заверял, что "не испытывает к евреям особых чувств". Десятью годами позже Риббентроп пытался спасти свою шкуру, прибегнув к тому же приему. В протоколах Нюрнбергского процесса записан его протест: "Многие из моих друзей — евреи".

Даже если Беллок действительно "не испытывал вражды к евреям", был далек от ненависти к ним и "искал их общества", он не побуждал своих читателей следовать его примеру. Возможно, ненависть — слишком сильное определение, но враждебность и презрение к "неполноценному народу" можно встретить почти на каждой странице книги Беллока. "Еврей должен помнить, — пишет он, —что не только его господство, но даже само его присутствие на любом высоком посту ненавистно расе, в среде которой он обретается" (20, 193). Подобное чувство еще откровеннее было выражено одним литературным другом еврейского писателя Якоба Вассермана, который заметил в связи с борьбой немецких либералов за допуск евреев на административные должности:

"Я люблю евреев, но не желаю, чтобы они управляли мною". Тот же Беллок утверждал, что "почти все люди, не принадлежащие к еврейской расе, в среде которых живут евреи, испытывают по отношению к ним национальный антагонизм". Он был уверен, что "обычный английский солдат и гражданин не имеет связей" с евреями и "не испытывает к ним симпатии". Тот, кто пишет, что "богатые европейцы... с их готовностью... идти на любое бесчестье ради увеличения своего состояния, выдают дочерей замуж за евреев" (20, 88), не должен удивляться, если читатели заподозрят его в антисемитизме.

С начального этапа дела Дрейфуса, когда Беллок некоторое время жил во Франции и познакомился там с сочинениями Дрюмона, он не переставал верить в существование международных еврейских сил, стремящихся к разрушению или к захвату христианского мира. Он так никогда и не узнал или, во всяком случае, не сообщил своим читателям имен этих всемогущих людей. Все, что о них известно, это то, что они — евреи и что при помощи каких-то тайных методов они могут делать все, что им заблагорассудится, с прессой и банками. И впрямь, в такой силе есть что-то мистическое; это, по его словам, "корпоративная и полуорганизованная" мощь, "хотя отдельный банкир или финансист может и не знать о ней". Никто не знал, кто эти заговорщики, однако существование самого заговора было одним из тех "хорошо известных фактов", которые нечего и доказывать. "Все образованные люди, даже из сравнительно низких, непривилегированных классов общества, прекрасно осведомлены об этом, и все, кто осведомлен, возмущены". Особенно возмущало англичанина, если только он не находился ниже "даже непривилегированного" класса общества, вмешательство этих заговорщиков в британскую политику общественных реформ, например, в проблемы страховки по безработице и пенсии по старости. Эти проблемы были предметом обсуждения и законодательства в те годы, когда Беллок наблюдал за коварными манипуляциями "евреев". Удивительно читать, что "евреи, контролирующие международные финансы", вмешивались во внутренние дела Англии не с тем, чтобы воспрепятствовать этим реформам, а наоборот, чтобы способствовать им. "Они, — писал Беллок, — стоят за теми великими проектами промышленного страхования, которые столь желанны для народных масс... паразиты на жалких страховках бедняков".

По возвращении из Америки Беллок изобрел новое название для антисемитизма, весьма подходящее для его теории еврейского заговора: он назвал антисемитизм "оборонным движением". В своей следующей книге Беллок писал; что "ввиду резкого раздражения, вызванного евреями, в Нью-Йорке начинает создаваться оборонное движение". В том же году, говоря о начавшейся антисемитской кампании, кардинал O'Коннелл осудил "оборонное движение", обнаруженное Беллоком за несколько недель, проведенных в Америке. "Мое внимание, — сказал кардинал, — привлекла организованная антиеврейская кампания в Америке":

"Такая кампания совершенно противоречит лучшим традициям и идеалам Америки; ее единственным результатом может быть введение религиозных ограничений для предоставления гражданства и воцарения предвзятости и ненависти, совершенно несовместимых с лояльным и рациональным американским сознанием. Дискриминация какой-либо расы или религии — совершенно не американское явление, и я хочу заявить свой протест против всякой травли евреев или любой другой религиозной группы, составляющей великое гражданское единство этой страны". Кардиналу возразил один из "оборонцев", который написал в "Ревю Интернасьональ де Сосьете Секрет" (июль 1921): "На это можно достойно ответить: пусть сначала евреи прекратят нападать на общественные устои со своим большевизмом и социализмом, а на церковь — со своим масонством, как они делают это во всем мире; тогда у антисемитизма не останется никаких причин для существования".

Через 11 лет "оборонная организация в Нью-Йорке" обнаружила единственный эффективный способ борьбы с "острым раздражением, вызванным евреями" в этом городе. В листовке "Американской нееврейской молодежной организации" содержалось логическое заключение, к которому неизбежно ведет антисемитизм, как бы он ни маскировался: "Чтобы обрести вечный мир и процветание, каждый народ должен убить своих евреев". С благословения одного из лидеров немецких "оборонцев", Юлиуса Штрайхера, перевод этой листовки был доведен до сведения немцев на страницах "Дер Штюрмер" (1939).

Борьба против евреев, как утверждали виновники массовых убийств на процессе в Нюрнберге, была средством защиты. Германия должна была защитить себя и весь мир от еврейской заразы. Это объяснение дал Рудольф Гесс, комендант Освенцима с 1940 по 1943 год, признавший, что под его руководством было уничтожено около 2,5 миллионов евреев.

Следует заметить, что Хилари Беллок за несколько недель успел так хорошо узнать Америку, что написал книгу о еврейском засилье в этой стране; следует также заметить, что никто не сказал ему, что создатели "оборонного движения" против евреев вели аналогичную кампанию против католиков. В пропагандистских листках, выпускавшихся непосредственно Ку-Клукс-Кланом или под его эгидой, утверждалось, что "евреи и католики владеют 95% крупных промышленных и коммерческих предприятий в Америке" и что большую часть прессы контролируют не евреи, а католики. Лидеры Ку-Клукс-Клана говорили народу, что "каждый раз, когда в католической семье рождается ребенок, в сводах местного кафедрального собора прячут еще одну винтовку". Распространялись фотографии еврейской больницы в Цинциннати, где, по слухам, будет штаб-квартира папы, который вскоре покинет Италию. (165, 310-313). В этих домыслах было столько же правды, сколько в бреднях о международной еврейской финансовой организации, в существовании которой Беллок сумел убедить многих.

Хотя о международном еврейском заговоре были написаны миллионы страниц, никто не мог привести свидетельства его существования, пока, наконец, детали этого заговора не были представлены в документе, известном как "Протоколы сионских мудрецов"4. Этот документ выдержал бесчисленное количество изданий и до сих пор переиздается во всех странах мира; его же под руководством гитлеровского министерства пропаганды изучали немцы, хотя еще в 1920 годах лондонская "Тайме" опубликовала доказательства того, что это — подделка.

Происхождение и последующая история "Протоколов сионских мудрецов" очень напоминают историю подделки, опубликованной в 17 веке под названием "Тайные наставления". В этом сочинении речь шла о тайных действиях иезуитов, которые были в тот период предметом всеобщей ненависти. Испанская рукопись, содержавшая выдержки, сделанные якобы в секретном архиве иезуитского ордена, была "найдена" в Падуе и после многочисленных приключений и странствий в 1614 году издана в Кракове в латинском переводе. Этот документ содержал секретные планы и наставления, известные якобы только избранным членам ордена и державшиеся в тайне от рядовых иезуитов. Три главы его посвящены смехотворным инструкцим о способах выманивания денег у вдов. Для этой цели следовало подбирать пожилых иезуитов; им надлежало брать вдов под тщательную опеку и "удерживать от всего того, что могло бы подтолкнуть их к новому браку". Любой аморальный поступок, ложь, мошенничество, если они увеличивали богатство ордена, считались позволительными и даже вменялись в обязанность членам ордена. Автор этой подделки, изгнанный из ордена иезуитский священник, перед смертью покаялся в содеянном. Однако, как это часто бывает, созданная им легенда продолжала жить и развиваться. В 17 веке вышло 22 издания этой брошюры, а в 18 — 19 веках антиклерикальные издательства выпускали ее массовыми тиражами, которые уменьшились лишь тогда, когда евреи заняли место иезуитов в качестве всеобщего "козла отпущения". Нынешняя вульгарная травля евреев часто ведется с той же примитивной глупостью, с какой велась вульгарная травля иезуитов.

Во Франции, где почва была подготовлена усилиями Дрюмона, появилось множество книг, утверждавших, что евреи плетут заговоры совместно с масонами и протестантами, присоединившимися к ним в надежде разрушить католичесую церковь. "Не подлежит сомнению, — писал французский автор в 1899 году, — что евреи, масоны и протестанты вступили в союз против католических наций, чтобы обеспечить (еврейское) господство над всем миром". Беллок не обвинял английских протестантов в участии в международном заговоре, хотя и объяснял, что "для протестантов естественно выступать против католицизма и тем самым действовать на руку евреям... Английский средний класс углублен в чтение Ветхого завета. Евреи кажутся им героями эпоса и светочами веры". Очевидно, слишком интенсивное чтение Ветхого завета может иметь плачевные последствия. "Я, со своей стороны, — писал Эразм Роттердамский более 400 лет назад, — предпочел бы при условии, что это не коснется Нового завета, чтобы люди совершенно отказались от Ветхого завета, нежели чтобы мир между христианами был нарушен из-за еврейских книг".

Во Франции "международный еврейский заговор" был обличен отцом Констаном, предостерегшим своих читателей, что не только все золото, но и вся земля Франции в ближайшее время могут перейти в руки врагов: "Франция будет еврейским государством, а 39 миллионов французов станут рабами евреев" (44, 37). Евреи якобы состоят в заговоре с протестантами, масонами, капиталистами, коммунистами и социалистами; они создают и контролируют все эти движения. Евреи во Франции, по мнению отца Констана, поддерживают социализм для того, чтобы захватить власть в стране и осуществить свои планы. Другой церковный историк объяснял:

"Чтобы усилить свое господство во Франции и распространить его на всю остальную Европу, еврейство избрало своим инструментом социализм. Когда все будет находиться в руках государства, евреи одним ударом смогут захватить все сельское хозяйство и промышленность Франции. Государство будет в руках евреев — евреев, царствующих и правящих при помощи силы золота... Социализм будет триумфом еврейского капитала".

Статья о франкмасонах в "Апологетическом словаре католической веры" содержит замечания о масонах и евреях, которые не выдерживают никакой критики. Должно быть, это ускользнуло от внимания профессора Католического института в Париже отца д'Але, под чьей редакцией вышел словарь. Автор статьи о франкмасонах утверждает, что на сегодняшний день евреи контролируют масонство и руководят им, а союз этих двух сил был естественной целью "древних притязаний народа-богоубийцы". Он цитирует "зловещее предостережение" некого М.Дуанеля, который, видимо, знал тайные мысли и намерения дьявола:

"В замысле Сатаны синагога занимает огромное, преобладающее место. Он полагается на еврейское управление масонством и на то, что масоны разрушат церковь Иисуса Христа... Еврейский мозг направляет действия против апостольской римской церкви... не только против ее земного главы — папы, но и против ее небесного главы — Христа. Распни Его! Распни Его!"

Кардинал Гаспарри в официальном письме дал благословение этой полезной статье, которая, по его мнению, "послужит хорошим оружием" в борьбе не только против религиозных заблуждений, но и "против многих исторических предрассудков, которым всегда служили питательной почвой слабая вера и невежество". Его преосвященство, очевидно, имел в виду лишь исторические предрассудки, направленные против католиков.

Отец Бесс в 1913 году предположил, что секретная международная еврейская организация, которую разыскивали столь давно, возможно, скрывается за кулисами Всемирного Еврейского альянса *5 в Париже. Он не высказал этого прямо, но сделал осторожное предположение. Он считал, что, во всяком случае, "эта организация не более, чем инструмент в руках закулисного Синедриона, который умеет приводить в действие колоссальные силы... Мы являемся свидетелями существования всемогущей олигархии, обладающей как финансовой, так и религиозной властью..." Он уклончиво допускал, что не всегда можно установить, кто именно входит в эту олигархию: "Пять-шесть человек могут управлять всем делом, и никто не знает, кто они; их гражданство и местопребывание не имеют значения. Они евреи — и этого достаточно" (26, 110).

В 1912 году эта таинственная олигархия была явно занята разрушением, резней и подстрекательством к беспорядкам не только в Западной Европе, но и в других частях света, где происходили подобные события. Даже в Турции, как утверждал один английский автор в "Бритиш Ревью" (апрель 1913), евреи тайно плели интриги:

"Обычный магометанин не имеет никакого отношения к совершаемым жестокостям. Все это — дело рук еврейско-масонской организации, господствующей над сегодняшней Турцией... Турция мертва, — продолжал автор статьи в стиле, напоминающем Дрюмона, — но евреи воссоздали Турцию: грязный дух гальванизировал труп, дав ему ужасную видимость жизни. Сегодня мертвым телом Оттоманской империи овладел демон столь же злой, каким был ислам в свои худшие дни, но при этом — в сотни раз более изобретательный".

Сообщения о тактике этих "изобретательных демонов" часто были противоречивы. В то время как Дрюмон утверждал, что французские евреи совместно с немецкими замышляют разрушить Францию, в Германии антисемиты обвиняли военную фирму Людвига Лёве в том, что она подкуплена Еврейским альянсом в Париже; она производит плохое оружие и таким образом, когда пробьет час, поможет французам победить в войне. Подобные слухи о махинациях международного еврейства циркулировали и после Первой мировой войны. В 1919 году французская газета "Ла Раппель" заявила, что таинственные силы, восстанавливающие Германию для военного реванша — это силы "международного золота, золота еврейско-немецкого финансового осьминога, золота сынов Израиля". Гитлер в "Майн кампф" обвинял международный еврейский капитал в попытке "вновь ввергнуть народы в войну... в надежде погубить немецкий народ". Беллок же был уверен, что евреи плетут интриги, чтобы освободить Германию от уплаты контрибуции Великобритании. "Англичане, — писал он, — не поддадутся внушению, что ради удобства этих чужих банкиров мы должны отказаться от прав победителя... Еще более энергично англичане будут протестовать против права еврейских банкиров вмешиваться в вопрос о национальных репарациях, причитающихся англичанам за тот огромный ущерб, который был причинен Британии в ходе военных действий" (20, 95). Приблизительно тогда же французский автор "безапелляционно утверждал, что международный еврейский капитал — германофил, поклявшийся спасти Германию ради своих еврейских прибылей". Наиболее очевидное объяснение всех этих противоречий состоит в том, что никакого международного заговора еврейства не существует.

Эта легенда о международных еврейских заговорах для уничтожения христианства выросла из многовековой ненависти и заменила в Западной Европе старинные обвинения в ритуальных убийствах и осквернениях гостий; как и древние выдумки, новая основывалась на легковерности масс и так же не имела никакого отношения к фактам. "Еврею, — писал Пол Гудмэн в 1913 году в "Бритиш Ревью", — трудно всерьез принять наивное предположение, что... еврейские финансисты, которые, подобно их христианским собратьям, стремятся лишь к наживе, тайно собираются и составляют заговоры против народов ради благосостояния их собственной нации и укрепления их религии".

Однако Беллоку было нетрудно убедить себя в том, что евреи контролируют все развитие современного капитализма, крупные банки и большинство промышленных и коммерческих трестов как в Европе, так и в Америке. Он верил, что они используют или собираются использовать ту силу, которую сосредоточили в своих руках для некой злой, хотя и неизвестной цели, которую он называл разрушением нашей цивилизации. Одновременно он верил, что они вдохновили и организовали русских революционеров и, следовательно, действовали против источника своей собственной мощи — капитализма, который они, как предполагалось, контролировали.

В своем предисловии ко второму изданию книги "Евреи" Беллок, совершенно игнорируя это противоречие в своей теории, просто утверждал, что хорошо известно, что большевизм и еврейство — одно и то же: "Еврейское правительство в Москве пустило прочные корни" (20, XI). Спустя годы это отождествление еврейства с коммунизмом было взято на вооружение Геббельсом и Розенбергом и превращено ими в главный лозунг на съезде нацистской партии в 1936 году.

Установление коммунистического строя вряд ли могло принести особую пользу еврейству как в самой России, так и за ее пределами. И нет никаких свидетельств, что ленинская теория руководства или нынешняя система в России теоретически или практически обязаны своим возникновением еврейскому заговору. "Если Сталин правит в Кремле, — писал Сидней Дарк, — то, согласно Беллоку, выходит, что "сплоченная организация евреев" преуспела в причинении своему народу жертв и страданий. Но ни теория, ни практика большевизма не являются еврейскими. Большевистский террор, диктатура меньшинства, политика насилия — все это ленинские дополнения к Карлу Марксу" (48).

Карл Маркс не только бранил свою религию и свой народ, но и принял христианскую традицию, включая ее антисемитизм. Он отождествлял еврейство с капитализмом; он считал, что иудаизм "исчезнет с исчезновением капиталистического строя" (140, 173). Однако Беллок полагал, что евреи ответственны за политическую программу "Капитала", который он характеризовал как "еврейскую книгу, написанную по-немецки". Но когда бывший католик Адольф Гитлер в "Майн кампф" разъяснял нацистскую политику, никому в голову не пришло назвать ее "католической книгой, написанной по-немецки". Многие из гитлеровских головорезов номинально были католиками. Фон Папен *6 был папским камергером, а о Геббельсе говорили, что он получил воспитание у иезуитов. Сталин воспитывался как православный христианин, учился в духовной семинарии на священника, однако никто не вменяет в вину православной церкви его политические взгляды. "Отождествление иудаизма и коммунизма, — писал в 1939 году Жак Маритэн, — классическая тема гитлеровской пропаганды. Эту тему подхватывают антисемиты всех стран... Правдой является то, что в некоторых странах часть еврейской молодежи может примкнуть к революционному экстремизму из-за антиеврейских преследований. В этих случаях ответственность лежит в первую очередь на тех, кто делает их жизнь невыносимой" (113, 7-8).

Эпизод, рассказанный Николаем Бердяевым *7, показывает, что обычай делать "козлом отпущения" народ, который не может защитить себя, — общечеловеческий грех, не знающий ни национальных, ни культурных границ. "Я помню, — писал Бердяев, — как, когда я еще жил в советской России, еврей — владелец дома, в котором я жил, часто говорил мне: 'С Вас не спрашивают за то, что Ленин — русский, а я пострадаю за то, что Троцкий — еврей. Разве это справедливо?'" (22, 31).

Хотя после Первой мировой войны на первый план выдвинулись социальные и экономические противоречия, поток религиозной ненависти продолжал литься со страниц газет и с церковных кафедр, где священники не прекращали проповедь антисемитизма, не подвергаясь контролю со стороны епископов и папы. "Еврей, — сказал монсиньор Э.Жуни, прелат Его Святейшества и священник церкви Св. Августина в Париже, — всегда еврей; мысли его — талмудические, воля — деспотическая, а рука — богоубийственная". Двадцатью годами позже те немецкие евреи, которые преклонили колени у подножия Христова креста, были отправлены в газовые камеры вместе со всеми остальными.

В 1935 году у Дрюмона было еще множество фанатичных последователей, и, как писал отец Джозеф Бонсэрвен, "повсюду господствовал скрытый антисемитизм" (34, 7). Ученики Дрюмона никогда не упускали возможности напомнить французскому обществу о международном еврейском заговоре. "Ла Либр Пароль", возрожденная в качестве ежемесячника, служила исключительно этой цели. Эта деятельность имела определенный успех и, возможно, сыграла свою роль в ослаблении моральной стойкости французских солдат накануне Второй мировой войны. В 1933 году французам внушали, что евреи хотят использовать французскую армию как орудие для уничтожения Гитлера. Поэтому война с Германией будет войной в защиту евреев, войной, спровоцированной ими. Пресса всех политических партий, правых и левых, как писал Анри Костон в статье "Израиль хочет войны", продалась евреям и возбуждает мировое общественное мнение против Рейха. Гитлер не хочет войны; но есть сила, нация, желающая войны и страстно рвущаяся к ней — еврейская нация. Война 1914 года была начата евреями, и это может повториться: "Если Германию победят, евреи отпразднуют триумф"; снова "христианские народы натравливают друг на друга для взаимного уничтожения на благо еврейства".

Как ни фантастически все это сегодня звучит, трудно сомневаться, что в начале войны нежелание некоторых французских солдат сражаться частично могло быть результатом подобной пропаганды. Еврейский депутат французского парламента, потребовавший, чтобы правительство выразило протест против еврейских погромов в Германии, был обвинен на страницах "Ла Либр Пароль" в попытке спровоцировать войну "глупым вмешательством во внутренние дела соседнего государства... Если этот преступный маневр окажется успешным, французы, по крайней мере, будут знать, за что они пойдут на смерть..."

Конечно же, было бы абсурдом начинать войну, чтобы предотвратить хладнокровное истребление 6 миллионов человек.

Беллок никогда не переставал верить, что евреи тайно собираются, скорее всего — в банках, и решают судьбы мира. Подобные действия, конечно, порождали волнения и серьезные конфликты, которые, как он говорил, в Америке сносят с терпением, граничащим с добродетелью. Но у англичан вся эта заговорщическая деятельность евреев вызывала недовольство. Поскольку она не прекращается ни на миг, "люди начинают чувствовать себя, как в улье. Они начинают понимать, что их одурачивают". Беллок писал:

"Большинство людей, если их спросить о причине конфликтов между евреями и теми, в чьей среде они живут, ответят (по крайней мере, в Англии), что причина коренится в антиобщественной пропаганде, распространяющейся по всей индустриальной Европе. "Наша проблема с евреями, — услышите вы из сотен различных источников, — состоит в том, что под маской социальных революционеров они плетут заговоры против христианской цивилизации и, в частности, против нашей страны". Подобный ответ, хотя на данный момент он самый распространенный, в высшей степени неудовлетворителен" (20, 69). Еврейский заговор с целью разрушения христианской цивилизации и в первую очередь Англии, казалось бы, достаточно хорошо объясняет причину конфликта. Но это объяснение, по мнению Беллока, "в высшей степени неудовлетворительно", потому что такого рода конфликт между евреями и другими народами продолжается уже более двух тысяч лет. В нескольких сжатых фразах он указывает, что эта проблема существовала и в средние века, и еще раньше — в Римской империи.

"Конфликт между евреями и теми народами, среди которых они рассеяны, — утверждает он, — не просто следствие нынешних еврейских попыток установить свой контроль над Англией или Америкой".

"Это гораздо древнее, гораздо глубже, гораздо универсальнее. Ибо за целое поколение до наступления нынешнего кризиса несколько человек, постоянно работавших над еврейской проблемой, пытавшихся поставить ее на обсуждение и настаивавших на ее важности, сосредоточились главным образом на другом аспекте еврейской деятельности — на контролируемом ими международном капитале. Прежде чем эта сторона еврейской деятельности приобрела свой нынешний масштаб, евреев упрекали в том, что их международное положение враждебно нашим расовым традициям и нашему патриотизму".

Лишь немногие из читавших эти гладкие фразы понимали, что "люди, постоянно работавшие над еврейской проблемой", были Дрюмон и его французские ученики; читатели не помнили, что эти "аспекты еврейской деятельности" — международный еврейский капитал и война "против наших расовых традиций и нашего патриотизма" — составляли главный тезис "Еврейской Франции".

О "конфликтах" в средние века говорится в одной короткой фразе. "Первоначально обнаружилось их отрицательное отношение к другой религии и, в особенности, к учению о Воплощении и всему тому, что из этого учения следует". Фактически отрицательное отношение состояло в том, что "неблагодарные, дерзкие и вероломные" евреи отказывались отречься от своей древней религии. Отрицательное отношение к ним Драконе, храброго рыцаря, пытавшегося разрешить конфликт, отрубая груди у еврейских женщин, не упоминается. Ничего не говорится также о "конфликтах", заставлявших христианских вурдалаков раскапывать еврейские захоронения и зарабатывать на этом, равно как и о повсеместных обвинениях евреев в ритуальных убийствах, за которыми следовали пытки и жестокая смерть бесчисленного множества невинных людей. Конфликт — слабое оправдание для сожжения людей заживо, даже если их иногда предварительно удушали и полагали, что они были менее чувствительны к боли, чем мы. И, наконец, не только бедные христиане пострадали, ибо "еще до этого великого конфликта" римляне "имели все основания" жаловаться на то же самое.

Характерное для рассуждении Беллока выражение "великий конфликт", обозначающее угнетение ничтожного еврейского меньшинства в христианском мире в средние века, представляет собой уловку №12 в шопенгауэровском перечне распространенных диалектических приемов *8. Чтобы отстоять свою точку зрения при анализе того или иного явления, вы просто выбираете для него определение, пригодное для вашего тезиса. Например:

"То, что объективный человек, человек не заинтересованный, назовет "религиозным культом" или "религиозной системой", приверженец назовет "благочестием" или "набожностью", а противник — "фанатизмом" или "предрассудком". То, что должно быть доказано, предварительно вносится в определение, откуда оно выводится просто путем анализа".

Таким образом фашистский историк мог бы писать о "великом конфликте" между немцами и евреями в правление Гитлера, и тигр мог бы жаловаться на агрессивное блеяние привязанной козы, а волк был бы справедливо возмущен отсутствием сотрудничества со стороны удирающего ягненка.

"Еще задолго до наших дней, — продолжает Беллок, — евреев упрекали в том, что они — плохие граждане языческой Римской империи, вечно восстающие против власти и виновные в массовых убийствах других граждан".

Действительно, евреи вели длительную борьбу против римского владычества. Они создали серьезный "конфликт", когда в их страну вторглись римские легионы. Римляне были изумлены и озлоблены размахом еврейского восстания, им пришлось вести длительную и кровопролитную войну, чтобы покорить Израиль; римляне, посланные на покорение британцев, справились с этой задачей гораздо легче. Св. Иоанна Златоуста в евреях восхищало только одно — их упрямое сопротивление римским завоевателям. "Разве позабылось, — сказал он, — как еврейский народ восстал и поднял оружие на римлян, противостоя их объединенной мощи, а иногда и побеждая их, и как он причинил тогдашнему императору серьезные неприятности? Таковы были великая энергия и доблесть евреев". Их обвиняли в том, что они были "плохими гражданами" в языческой Римской империи, потому что они были единственными гражданами империи, отказывавшимися поклоняться идолам. Как правило, римляне признавали их религиозную независимость. Однако, когда Калигула вознамерился воздвигнуть в Иерусалимском Храме колоссальную статую Юпитера, евреи бурно воспротивились, и римский наместник Сирии Петроний обвинил их в подготовке к восстанию. "Мы не бунтовщики, — ответили евреи, — но мы скорее умрем, чем нарушим наш Закон". Они восстали в 66 году н.э., потому что были доведены до отчаяния тираническим поведением прокуратора Иудеи Флора, который, как сообщает Евсевий (II, 30), "порол и распинал многих наиболее уважаемых евреев". Когда казалось, что наступает затишье, Флор "вновь разжигал пламя беспорядков".

Евреи не имели обыкновения совершать "массовые убийства других римских граждан": напротив, они оказывали объединяющее и цивилизующее влияние на империю. Именно поэтому были приняты законы, предоставляющие евреям особые привилегии и восхваляющие их как "друзей Рима... лояльных подданных... подчиняющихся законам" (96, 1, 220). "Мне кажется необходимым, — писал Иосиф Флавий в 14 книге "Еврейских древностей", — рассказать здесь обо всех почестях, которые римляне и их императоры оказали нашему народу... с тем, чтобы все люди могли узнать... что они были в высшей степени удовлетворены нашим мужеством и верностью". Тиберий Клавдий *9 даровал привилегии "евреям, живущим во всей Римской империи... ввиду их верности и дружественности к римлянам". Император приказал, чтобы этот эдикт был объявлен по всей империи и "выставлен для всеобщего чтения в течение тридцати дней в таких местах, где его можно было без труда читать, стоя на улице".

Цицерона *10 часто цитируют как представителя характерного римского отношения к евреям. Его антисемитизм напоминает христианский, в частности, — британский. Он заявлял, что боги враждебны к евреям: "Сколь мало бессмертные боги любят евреев, доказывает еврейское поражение и унижение". Этот союз божественных сил против еврейского народа был подтвержден и отцами церкви, которые жаловались светским властям на "конфликты" с евреями. Св. Амвросий, которому благочестивое рвение мешало считаться с фактами, заверял императора Феодосия, что "евреи не считают себя обязанными соблюдать римские законы; напротив, они видят в послушании законам преступление". Немецкое средство 20 века для устранения "конфликта" было впервые открыто и предложено во Франции Шарлем Моррасом, сожалевшим, что "римские императоры не использовали возможности освободить мир от семитской проказы" (178, 98).

Томас Уитерби, который более 150 лет назад выступал в защиту евреев, забыт, как и бесчисленное множество других авторов, однако следовало бы вспомнить его и воздать ему должное. Временами он обнаруживает пророческое вдохновение и талант. В нескольких лаконичных и емких фразах он возражает против чванства людей, подобных Хилари Беллоку и Шарлю Моррасу:

"Как прославляли героев древней Греции за их неустанную борьбу за независимость своих государств: их имена сохранились в потомстве, чтящем их как храбрейших из людей; а борьбу еврейского народа против римского владычества рассматривают в ином свете, и восторженные поклонники греческого патриотизма никогда не обращают внимания на эту борьбу. Никогда никто не проявлял героизма большего, чем проявили евреи, защищая себя (следует помнить, что они подверглись нападению и защищались), но греков уважают, а евреев презирают. Я упоминаю об этом, чтобы показать, как пристрастно человечество в своих суждениях, а когда суждения сформированы, люди следуют общему предубеждению, словно стадо овец...

Римских патриотов восхваляли и почти обожествляли; но если те качества, за которые их прославляли, были доблестью, насколько же превзошли их доблестью даже еврейские дети, не говоря уже о мужчинах, которые были готовы вынести все мыслимые пытки и даже смерть, лишь бы не признать императора "Божественным"; ибо они признавали только одного Бога, Творца неба и земли. Я объясняю эту несправедливость той злобной ненавистью, с которой все остальное человечество столь несправедливо взирает на евреев" (194, 88).

Придерживаться того или иного взгляда на сравнительные достоинства героизма греков, римлян и евреев — не столь уж важный вопрос; но в наше время обвинять евреев в заговоре с целью овладения миром — значит попасть в дурную компанию, так как это обвинение составляет содержание подделки, известной под названием "Протоколы сионских мудрецов". Люди, содействовавшие распространению подобной клеветы, были осуждены немецким судом в 1922 году, когда Гитлер еще не заглушил голоса справедливости в Германии. В тот год Верховный суд Германии недвусмысленно высказался о пропаганде, способствовавшей убийству Ратенау", пропаганде, которая спустя двадцать лет способствовала убийству миллионов:

"За спиной убийц и их подручных стоит главный виновник... безответственный, фанатичный антисемитизм... Низкие и клеветнические "Протоколы сионских мудрецов" являются всего лишь одним примером навета на еврея как такового, безотносительно к тому, кто он, навета, сеющего инстинкт убийства в незрелых и неустойчивых умах".

Согласно историческим представлениям Беллока, "хороший европеец" почти две тысячи лет страдал, иногда с удивительным терпением, от постоянного присутствия раздражающего меньшинства, которое принадлежало к расе, уступающей христианам в моральном, философском, культурном и бытовом отношениях; отсюда возникали конфликты, мешавшие правильному действию социальных механизмов. Потому это меньшинство неизбежно страдало от преследований. Если когда-либо христиане и преследовали евреев, они делали это по праву самозащиты; фактически они предупреждали агрессивные действия привязанной козы. Это объяснение, вполне подходящее для оправдания политики Гитлера, Ленина, Торквемады и большинства бесчисленных тиранов в истории человечества, начинается обычным утверждением, что евреи всегда были агрессорами. "Если косвенные враждебные действия, — объясняет Беллок, — предпринимаются меньшинством против большинства, в среде которого это меньшинство живет, его можно подавлять и наказывать. Что еще более важно, можно подавлять и наказывать неискреннее и притворное обращение (в христианство), используемое для маскировки". Таким образом, Торквемада получает отпущение грехов. "Однако если общество обладает правом определять свой образ жизни, и если для этого необходимо даже устранять (по справедливости, а не жестокостью, насилием и несправедливостью в любой их форме) чуждое враждебное меньшинство, то это меньшинство также имеет право на жизнь, если не в этом, то в другом месте" (20, 210). Большинство всегда считало возможным устранять меньшинство без жестокости, насилия или несправедливости. Современая формулировка гласит: "Заключенный застрелен при попытке к бегству". Евреи никогда не получали особой выгоды от "права на жизнь, если не в этом, то в другом месте". У них не было "другого места", куда бы они могли отправиться.

Однако Беллок признает возможность существования взглядов, отличных от его собственных, и даже полагает, что было бы любопытно выслушать и другую сторону. "Я бы хотел, — писал он, — чтобы какой-нибудь ученый еврей написал историю Европы с точки зрения своего народа. Я имею в виду краткий обзор, предназначенный для нас, чтобы показать нас с точки зрения, весьма отличной от нашей собственной" (20, 284). Такую книгу, озаглавленную "Краткая история еврейского народа", написал Сесил Рот, приведя в ней ряд фактов, неизвестных большинству англичан. Прочтя эту книгу, сэр Филипп Гиббс сказал, что "следует признать, что обращение с евреями является самым темным пятном в анналах христианства, которое предало заветы Христа, бывшего евреем, и совершало зверства, утратив милосердие и поступая с такой низостью, которая отвратительна или должна быть таковой для современного человека" (70, 298).

Однако человеку, желавшему узнать правду, не было необходимости ждать, пока ее расскажет еврейский историк. Это "самое темное пятно в анналах христианства" не всегда обходили молчанием и английские историки, — "официальные" историки, которых презирал Беллок. X. А. Л. Фишер в начале своей "Истории Европы" (1936) с впечатляющей краткостью подытоживает обвинения по поводу обращения христиан с евреями.

"На протяжении многих столетий врата милосердия были закрыты перед ними: их считали изгоями, не допускали к наиболее почетным должностям и запирали в холерном убожестве гетто. Всегда презираемые, иногда ограбленные, а в годину общественных бедствий или паники отданные в руки кровожадной и невежественной толпы, евреи Европы на протяжении средневековья испытывали несказанные бедствия..." В чем смысл, подлинный мотив этих преследований, длившихся столетие за столетием во всех странах; преследований, которые всегда оправдывались одними и теми же религиозными, общественными и экономическими причинами? Никто не может дать убедительного ответа на этот вопрос. "Даже Фрейд, наиболее проницательный человек своего времени, с которым мне довелось беседовать, — писал Стефан Цвейг *12, — ...был обескуражен и не мог найти смысла в этой бессмыслице" (198, 322). Возможно, нет более горького ответа, чем тот, который дал Соломон Гольдман: "Причины антисемитизма не имеют никакого другого объяснения, кроме дьявольской природы человека" (73, 31). Конкретное и фактически убедительное объяснение можно найти у последовательного мистика Леона Блуа, который, подобно пророкам Израиля, восстановил против себя многих современников желанием открыть им истину. Леон Блуа писал:

"Антисемитизм, возбужденный Дрюмоном и его единомышленниками, — грязное дело... Вопрос вовсе не в том, в чем они видят его. Что такое финансовая сила евреев в сравнении с силой протестантских миллионеров? На самом деле еврейский вопрос — нечто большее, нечто совсем иное, глубокое и очень важное. Сознание христиан, обремененное ужасным долгом, несет в себе некое неясное предчувствие большой опасности. Ничего не зная, ничего не понимая, они чувствуют, что к ним приближается блудный сын, помнящий отцовский дом. Инстинктивно они предугадывают его возвращение из той отдаленной страны, где он так долго ухаживал за свиньями и мечтал об объедках, от которых отказывались даже эти животные. Что-то предупреждает их, что это возвращение бесконечно страшно для них, и таковы подлинные, хотя и глубоко скрытые истоки их отвращения к еврейскому народу" (29, 315). Ни 'этот "ужасный долг", ни "потрясающая опасность", столь неясная и далекая, как не так давно казалось людям, читавшим Леона Блуа, не уменьшились. Более, чем за сто лет до него, английский поэт Уильям Каупер *13 понял, что если Израиль действительно наказан за свои грехи, у других народов нет ни малейшей надежды избегнуть наказания:

Их слава угасла и их народ рассеялся — Сегодня последний из народов, а некогда первый; Они — предупреждение и урок гордецам, дабы те внимали, Были мудры или ждали отмщения в свой черед:

"Если мы не избегли этого, если небо не пощадило нас, Превратив в нищих, гонимых, угнетенных, И если нас постигла кара за то, Что мы были порочны, на что надеетесь вы?"

"Грязное дело", начатое Дрюмоном и его учениками, спустя двадцать лет проникло в Англию и в английскую литературу, главным образом благодаря сочинениям Хилари Беллока. Интересно наблюдать, как историки попадают под влияние чужих книг. Каждый, кто пишет или готовится писать работу по истории, перенимает традиционные идеи, которые изначально были почерпнуты из какого-либо забытого источника. Никто никогда не написал истории со своей оригинальной точки зрения. Даже первая история, которую, согласно еврейской хронологии, рассказала Ева, не была сочинена ею самостоятельно — ей помог змей. Змеем, скрывающимся за книгой Беллока, был Эдуард Дрюмон.

Анализируя еврейский характер, Беллок заимствует у Дрюмона идеи и даже стиль. Оба автора хотели убедить читателей в том, что евреи всегда более христиан стремились к наживе и что они всегда контролировали и контролируют до сих пор банки, политику и прессу. Оба согласны в том, что евреи — трусы по европейским или арийским понятиям, но отнюдь не по еврейским. "Согласно вульгарному представлению, — писал Дрюмон, — еврей — трус". Но это представление, по его мнению, требует определенного уточнения, потому что у евреев есть особое, своеобразное мужество: "Восемнадцать столетий преследований в сочетании с невероятной твердостью характера свидетельствуют, что если еврей и не обладает воинственностью, у него есть другой род мужества, называемый выносливостью". Однако еврею недоступно мужество "арийского солдата, который находит в войне свою подлинную стихию, который наслаждается опасностью и храбро встречает смерть".

Беллок высказывает свое презрение к еврейскому мужеству, сравнивая его с "арийским". Евреи, на его взгляд, обладают великой силой выносливости в страданиях, что тоже, конечно, свое рода мужество, — но это мужество не британское. "Вы услышите, что враги обвиняют евреев в трех пороках: трусости, жадности и вероломстве... таковы три из наиболее распространенных обвинений... Человек, обвиняющий евреев в трусости, подразумевает, что они не любят сражений, как любит их он, и методов ведения войны, которыми пользуется он" (20, 73). Тем не менее, евреи обладают пассивным мужеством, хотя и лишены храбрости наших бойцов, "солдат и моряков с простыми лицами, занятых делом, наиболее типичным для нашей расы". (Но теперь евреи узнали, что это "типичное" британское занятие не всегда достойно и не всегда служит предметом гордости. Они видели "солдат с простыми лицами" 6-й Эарборнской дивизии и "моряков с простыми лицами" королевского флота, сражавшихся в Хайфском порту с кораблями иммигрантов, переполненными женщинами и детьми.) Мужество еврея, как заключает Беллок, "мужество еврейского сорта, направленное на достижение еврейских целей и отмеченное характернейшей еврейской печатью".

Беллок соглашается с французскими антисемитами в том, что евреи не признают лояльность в английском или французском смысле этого слова; они преданы лишь одной единственной идее — идее наживы. Любовь к своей стране в обычном понимании этого слова, по убеждению Дрюмона, не имеет для семита никакого смысла. "Евреи, — писал Баррес, — не имеют родины в том смысле, в каком это понимаем мы... для них это место, где они получают наибольшую выгоду... Евреи находят родину везде, где сосредоточены их главные интересы"(13, 153).

В сходных выражениях Дрюмон и Беллок сравнивают европейскую и еврейскую концепции лояльности. Дрюмон пишет:

"Мы не должны судить евреев по нашим меркам... Невозможно отрицать, что всякий еврей предает своего работодателя... Евреи не могут предать какую-либо страну, ибо у них нет страны... Родина, в нашем понимании, не существует для семита... Еврей рассматривает любую страну или место... за исключением Иерусалима, как место, где он чувствует себя удобно и может получить определенную прибыль за предоставление услуг..."

Дрюмон продолжает подобные рассуждения еще на нескольких страницах, приводя множество примеров (относительно которых сегодня невозможно сказать, подлинные они или выдуманные) того, как тот или иной еврей проявил нелояльность к своему работодателю, особенно останавливаясь на "предательстве" евреев в 1870м году. Беллок, со своей стороны, утверждает, что говорить о еврейской лояльности — просто абсурд, поскольку ее не существует в том смысле, какой мы придаем этому слову. Евреям чужд патриотизм, их интересы — только деньги: "Понятие национального чувства должно казаться евреям смехотворным, а если и не смехотворным, то, по меньшей мере, вторичным в сравнении с более важными соображениями личной выгоды". Он полагал, что все евреи либо предатели, либо потенциальные предатели: "Еврей будет служить Франции против Германии или Германии против Франции, при этом безразлично, живет ли он в стране, которой он помогает, или в стране, которой он наносит ущерб, ибо обе страны ему безразличны".

Эти поверхностные суждения с еще меньшим пониманием реальности были сформулированы выдающимся немецким философом конца 18 века Гердером *15, который писал:

"Положение еврея почти с самого начала лишило его добродетелей патриота. Народ Бога, которому когда-то сам Всевышний дал родину, многие века — фактически с самого своего возникновения — был как растение-паразит, существующее за счет других наций; народ, который почти во всем мире занят одним ремеслом — ростовщичеством, народ, который, несмотря на преследования, нигде не стремится обрести собственное достоинство, собственный дом, собственную родину" (83, 12).

Действительно, странно, что Гердер явно ничего не знал об огромной массе европейского еврейства, угнетенного и всегда несчастного, чьей единственной надеждой в жизни в течение веков было древнее приветствие: "В следующем году — в Иерусалиме!"

В "Еврейском государстве" Герцль ответил словами, исполненными мудрости, вдохновленными предвидением будущего, всем, кого ненависть толкала на искажение истории:

"Мы — народ, единый народ. Мы повсюду честно стремились к участию в общественной жизни окружающих народов, желая лишь сохранить веру наших отцов. Нам не позволили этого. Напрасно были мы верными патриотами, порой — даже наиболее рьяными; напрасно мы жертвовали жизнью и имуществом так же, как и наши сограждане; напрасно стремились мы прославить наши родные страны в науке и искусстве или увеличить их благосостояние ремеслом и торговлей. В странах, где мы жили веками, нас все еще считают чужими, и зачастую это делают те, чьи предки еще не поселились в той стране, где евреи уже пережили немало страданий... В мире, каким он существует сегодня и каким он, повидимому, будет оставаться еще неопределенно долго, справедливость принадлежит сильному. Поэтому нам бесполезно быть лояльными патриотами, так же, как гугенотам, которых все равно вынудили эмигрировать. Если бы нас только оставили в покое...

Но я думаю, что нас не оставят в покое". Всякий, кто возьмет на себя труд проанализировать написанное Эдуардом Дрюмоном, увидит, что невозможно отрицать его влияние на формирование идей, содержащихся в книге Хилари Беллока "Евреи". Примечательно, что Беллок в своей книге, не называя имени Дрюмона, описывает влияние "Еврейской Франции" на умы и поведение французов. Он начинает со своего обычного приема, сообщая английскому читателю, что в последней четверти 19 века французские евреи были агрессорами.

"Первой реакцией на это были всевозможные антисемитские сочинения во Франции и особенно в Германии. Хотя они были превосходно документированы, первоначально их влияние было незначительно. Подавляющее большинство образованной публики... игнорировало подобные сочинения как сумасбродство фанатиков; но, тем не менее, эти фанатики заложили основы будущих действий, приведя огромное количество фактов, которые не могли не запасть в память даже тем, кто весьма презрительно относился к новой идее" (20, 49).

Ни одно из "всевозможных антисемитских сочинений", появившихся во Франции в последней четверти 19 века, не было "превосходно документировано". По большей части эти сочинения состояли из невежественных нападок. Единственной книгой, в которой приводились документальные материалы и которая претендовала на объективность исторического анализа, была "Еврейская Франция"; именно эту книгу Беллок и имел в виду. Среди "огромного количества фактов", которые Дрюмон сообщил своим читателям и которые "не могли не запасть в память даже тем, кто весьма презрительно относился к новой идее", наиболее примечательны были, например, такие (их можно найти не только в "Еврейской Франции", но и во многих других "всевозможных антисемитских сочинениях" этого времени):

"В средние века евреи использовали кровь христианских детей и распинали их. Евреи организовывали заговоры прокаженных с целью отравления колодцев. В 14 веке они продолжали плести интриги, осквернять гостий и душить детей в Страстную пятницу".

Дрюмон объяснял, что "на данный момент официальная наука отрицает эти факты... потому что в настоящее время подлинные документы, если они не угодны евреям, не принимаются во внимание". Он делал вид, что верит в то, что между французскими учеными есть соглашение объявлять "апокрифическими все документы, которые неблагоприятны для евреев". Все французские историки были подкуплены еврейским золотом.

Антиеврейская "новая идея" последней четверти 19 века была тем же старым смешением невежества, глупости и ненависти, которое существовало во всем христианском мире на протяжении тысячелетия. Повторяя эти домыслы, которые в воображении Хилари Беллока были "огромным количеством фактов", Дрюмон действительно помог заложить основание для будущих действий. На этом основании Гитлер построил фабрики смерти.