ЭЙХМАН В ИЕРУСАЛИМЕ
Банальность зла
К оглавлению - См. библиографию.
Глава пятая
«Решение второе: Концентрация»
Надо сказать, что до начала войны, до 1 сентября 1939 года, гитлеровский режим еще не был открыто тоталитар-ным и явно преступным. Одним из наиболее значимых шагов в этом направлении, с организационной точки зрения, был подписанный Гиммлером декрет о создании службы безопасности, или СС, в которой с 1934 года служил и Эйхман: это был орган партии вкупе с регулярной полицией государственной безопасности, в которую входила и тайная государственная полиция, или гестапо. Результатом этого слияния было создание Главного управления имперской безопасности (РСХА), первым главой которого стал Рейнхард Гейдрих. После смерти Гейдриха в 1942 году этот пост занял давний знакомец Эйхмана по Линцу доктор Эрнст Кальтенбруннер. Все полицейские чины, не только из гестапо, но также из криминальной полиции и из регулярной полиции, получили эсэсовские звания, соответствующие их прежним званиям, — вне зависимости от того, были они или не были членами партии, а это означало, что буквально в одночасье наиболее значительная часть прежних государственных служб была включена в самое радикальное подразделение нацистской иерархии. Насколько мне известно, никто не протестовал и никто не подал прошения об отставке.
Хотя Гиммлер, глава и создатель СС, с 1936 года был и шефом германской полиции, два аппарата до той поры действовали порознь.
Но РСХА было лишь одним из двенадцати главных управлений СС, а в данном контексте для нас куда более интересным становится главное управление регулярной полиции, которым руководил генерал Курт Далюге: оно отвечало за сбор евреев, и главное административно-хозяйственное управление (SS-Wirtschafts-Venualtungshauptamty или ВВХА) под руководством Освальда Поля: в его ведении были концлагеря, а позднее — «экономическая» составляющая уничтожения.
Такой «целесообразный» подход — когда о концентрационных лагерях говорилось как о вопросе «административном», а о лагерях смерти как о вопросе «экономическом» — был типичным для эсэсовской ментальности, и даже во время процесса было заметно, что Эйхману он пришелся по душе. С помощью такой «целесообразности» (Sachlichkeit) СС отгораживалась от «эмоциональных» персонажей вроде Штрейхера, этого «трескучего дурака», а также от тех «партийных шишек, которые казались себе облаченными в рогатые шлемы и звериные шкуры тевтонскими героями».
Эйхман восхищался Гейдрихом, потому что тот не терпел подобной чепухи, а вот Гиммлер ему совсем не нравился, потому что хоть и был рейхсфюрером СС и шефом полиции и руководил всеми эсэсовскими главными управлениями, позволял себе «долгое время предаваться подобным настроениям».
Однако во время процесса настоящий пример «целесообразности» и «объективности» продемонстрировал отнюдь не обвиняемый, бывший оберштурмбанфюрер СС, а доктор Сервациус, специалист по налоговому и коммерческому праву из Кельна. Он никогда не был членом нацистской партии, но преподал суду такой урок отсутствия «эмоциональности», который каждый присутствовавший не забудет никогда. Момент, один из немногих поистине выдающихся на этом процессе, имел место во время чтения им краткой защитительной речи, после которой суд удалился на четыре месяца для вынесения приговора. Сервациус заявил, что его подзащитный не виновен в пунктах обвинения, касающихся его ответственности за «сбор скелетов (В Страсбурге, в Управлении по вопросам наследственности, составлялась по поручению Гиммлера коллекция скелетов и черепов всех рас и народов. Об этой «научной работе» гитлеровцев стало известно на Нюрнбергском процессе.), стерилизацию, умерщвление с помощью газа и аналогичные медицинские процедуры». В этот момент судья Халеви прервал его: «Доктор Сервациус, я полагаю, что вы оговорились, назвав умерщвление с помощью газа медицинской процедурой». На что доктор Сервациус возразил: «Но это действительно было медицинской процедурой, поскольку проводилась она врачами; это была процедура умерщвления, а умерщвление так же является и медицинской процедурой». И, возможно, для пущей уверенности в том, чтобы судьи в Иерусалиме не забывали, как немцы — обычные немцы, не эсэсовцы и даже не члены нацистской партии — и по сей день относятся к акту, который в других странах называется убийством, он повторил эту фразу в своих «Комментариях к решению суда первой инстанции» — «Комментарии» сопровождали передачу дела в Верховный суд; там он снова подчеркнул, что отнюдь не Эйхман, а один из его подчиненных Рольф Понтер «всегда занимался медицинскими процедурами».
Доктор Сервациус хорошо знаком с «медицинскими процедурами» Третьего рейха. В Нюрнберге он защищал доктора Карла Брандта, личного врача Гитлера, рейхскомиссара по здравоохранению и санитарии и руководителя программы эвтаназии.
Во время войны каждое из главных управлений СС состояло из нескольких департаментов и отраслевых подразделений, и в РСХА входили семь главных департаментов. Департаментом IV — гестапо — руководил группенфюрер (генерал-майор (Здесь у автора неточность: звание группенфюрера соответствовало воинскому званию генерал-лейтенанта, а не генерал-майора.)) Генрих Мюллер — это эсэсовское звание соответствовало его званию в полиции Баварии. В его задачу помимо прочих входила борьба со «злостными противниками государства», которые делились на две категории и которыми занимались два соответствующих подразделения: в ведении подразделения IV-A находились те, кто обвинялся в коммунизме, саботаже либерализме и политических покушениях, в ведении под-разделения IV-B находились «секты»: католики, протестанты, франкмасоны (пост руководителя этого отдела оставался незанятым) и евреи. Каждой из подкатегорий в этих подразделениях соответствовал свой отдел, обозначавшийся арабскими цифрами, так что когда в 1941 году Эйхмана в конце концов перевели и РСХА, он возглавил отдел IV-B-4. Поскольку его непосредственным начальником, руководителем подразделения IV-B был человек, которого все считали «пустым местом», настоящим боссом Эйхмана всегда был сам Мюллер. Шефом же Мюллера сначала был Гейдрих, затем — Кальтенбруннер, оба они получали приказы от Гиммлера, который, в свою очередь, получал приказы от самого Гитлера.
В дополнение к этим двенадцати главным управлениям Гиммлер руководил совершенно другим административным устройством, которое также сыграло огромную роль в осуществлении «окончательного решения». Это была сеть высших чипов СС и полиции, которые командовали региональными организациями; цепь инстанций не связывала их с РСХА, они отвечали непосредственно перед Гиммлером и всегда превосходили по рангу Эйхмана и его подчиненных. С другой стороны, иинзацгруппы находились под командованием Гейдриха и РСХА, однако это не означало, что Эйхман обязательно вступал с ними в контакт. Командиры айнзацгрупп также имели более высокие, нежели Эйхман, звания.
Технически и бюрократически пост Эйхмана был не таким уж высоким, он стал важным только из-за еврейского вопроса который по идеологическим причинам с каждым днем, неделей, месяцем войны обретал все большее значение, пока с началом поражения — с 1943 года — не разросся до фантастических пропорций. Когда это произошло, его отдел по-прежнему оставался единственным, который официально занимался исключительно «противником-еврейством», но фактически он утратил монополию, поскольку в «решении проблемы» были задействованы отделы и аппараты государства, партии, армии и СС.
Даже если мы сосредоточимся исключительно на полицейском механизме и оставим без внимания все остальные учреждения, картина все равно будет до абсурда сложной, поскольку нам придется приплюсовать к айнзацгруппам и высшие эшелоны СС, и полицейские подразделения, и инспекторов полиции безопасности, и службу безопасности. У каждой из этих служб была своя цепь инстанций, во главе которых неизменно стоял Гиммлер, но между собой они были равны, и никто из принадлежавших к одной группе не обязан был подчиняться старшему по чину из другой группы.
Следует признать, что обвинению было трудно разобраться в этом лабиринте параллельных институтов, но ему приходилось этим заниматься каждый раз, когда оно хотело пригвоздить Эйхмана по какому-то конкретному вопросу.
Если бы процесс состоялся сегодня, эта задача была бы намного легче благодаря книге Рауля Хилберга «Уничтожение европейских евреев», в которой он дал первоклассное описание этого чрезвычайно сложного механизма истребления. Следует также помнить, что все эти организации, обладавшие огромной властью, яростно конкурировали друг с другом — от чего их жертвам было нисколько не легче, потому что всех была одна цель: уничтожить как можно больше евреев. Этот дух конкуренции, естественно, порождал преданность именно своей «конторе». Эта преданность пережила войну, только теперь она была направлена в обратную сторону: каждый старался «обелить свое подразделение» за счет других.
Именно такое объяснение дал Эйхман, когда ему зачитали мемуары Рудольфа Хёсса, коменданта Освенцима, в которых Эйхман обвинялся в том, чего он — по его словам — никогда не совершал и чего он просто в силу своего положения совершить не мог. Эйхман на удивление легко согласился с замечанием, что у Хёсса не могло быть никаких личных мотивов для ложных обвинений, поскольку они относились друг к другу вполне по-дружески, но заметил, что, видимо, Хёсс хотел снять вину со своего собственного подразделения, главного административно-хозяйственного управления, и переложить всю ответственность на РСХА. Что-то подобное произошло и в Нюрнберге, где обвиняемые разыгрывали отвратительный спектакль, перекладывая ответственность друг на друга — но при этом ни один не возлагал вину на Гитлера! И происходило это отнюдь не потому, что кто-то хотел спастись за чужой счет: те, кто сидел на скамье подсудимых на этом процессе, представляли совершенно разные службы, давно и упорно друг с другом враждовавшие. Упоминавшийся уже доктор Ганс Глобке, который во время Нюрнбергского процесса выступал свидетелем обвинения, пытался обелить свое министерство внутренних дел за счет министерства дел иностранных. Эйхман же все время старался прикрыть Мюллера, Гейдриха и Кальтенбруннера, хотя последний относился к нему очень даже плохо.
Одной из самых серьезных ошибок обвинения на процессе в Иерусалиме было то, что дело в большой степени строилось на показаниях бывших нацистских бонз (к тому времени уже покойных или еще живых): обвинение не видело, или, возможно, и не могло видеть, насколько сомнительны эти документы в фактологическом плане. Даже суд в своем заключении, оценивая показания обвинявших Эйхмана других нацистских преступников, отметил (процитировав слова одного из свидетелей защиты), что «во время судов над военными преступниками обвиняемые традиционно пытались переложить как можно больше ответственности на тех, кто либо скрылся, либо считался покойным».
Когда Эйхман вступил в свою новую должность в IV департаменте РСХА, перед ним по-прежнему стояла неприятная дилемма: с одной стороны, официальной формулой решения еврейского вопроса оставалась «принудительная эмиграция», с другой же, эмиграция более была невозможной. В первый (и практически последний) раз его жизни в СС обстоятельства вынуждали его проявить инициативу, «родить идею», а это ну никак не получалось.
Как он утверждал на полицейском дознании, за все время его осенили три глобальных идеи. И все три, признавал он, оканчивались крахом, все его начинания ни к чему не приводили — последний удар он получил, когда вынужден был «оставить» свою берлинскую крепость, даже не попытавшись противостоять русским танкам. Тяжкая история неудачника…
Неистощимым источником проблем, по его словам, было то, что его и его людей постоянно теребили, не давали нормально работать, поскольку все остальные государственные и партийные учреждения также хотели поучаствовать в «решении», в результате объявилась огромная армия «экспертов по евреям», которые жаждали успеть первыми и наступали друг фугу на пятки в стремлении выслужиться на поприще, о котором они и понятия не имели. Всю эту публику Эйхман глубоко презирал, отчасти потому, что они были выскочками, отчасти потому, что стремились к личному обогащению, а отчасти потому, что были невежами, ибо не прочли ни одного из «основополагающих трудов».
Все его три идеи были вдохновлены «основополагающими трудами», но, как выяснилось, две из них были вовсе и не сто идеями, что же касается третьей, то — да, «я уже даже и не знаю, кто из нас — Шталекер [его начальник в Вене и Праге] или я были ее прародителями, во всяком случае, эта идея возникла». Эта последняя идея хронологически была самой первой: крах «идеи Ниско» стал для Эйхмана самой явной демонстрацией зла, которое несет любое постороннее вмешательство. (В этом случае в крахе был виноват Ганс Франк, генерал-губернатор Польши.) Чтобы понять суть этого плана, нам следует вспомнить, что после захвата Польши и до нападения на Россию территория Польши была поделена между СССР и Германией; немецкая часть состояла из западных областей, присоединенных к рейху, и так называемой восточной зоны, получившей название «генерал-губернаторство»: к ней относились как к оккупированной территории. Поскольку решение еврейского вопроса все еще видели в «принудительной эмиграции», призванной сделать Германию judenrein, в качестве совершенно естественного развития событий представлялось переселение польских евреев из присоединенных областей, а также евреев, еще остававшихся в Германии, в генерал-губернаторство, которое не считалось частью рейха. Переселение началось в декабре 1939 года, и в генерал-губернаторство стали прибывать первые из почти миллиона евреев — шестьсот тысяч из присоединенных областей и около четырехсот тысяч из самого рейха.
Если эйхмановская версия авантюры с Ниско верна — а оснований не доверять ей нет, — то он, или скорее его пражский и венский начальник бригаденфюрер Франц Шталекер, на несколько месяцев опередил развитие событий. Этот доктор Шталекер, как Эйхман неукоснительно его величал, был, по его мнению, замечательным человеком, образованным, разумным, «свободным от ненависти и любого рода шовинизма» — на-пример, в Вене он не гнушался пожимать руки еврейским функционерам. Через полтора года, весной 1941-го, этот образованный господин был назначен командиром айнзацгруппы А и менее чем за год умудрился лично расстрелять двести пятьдесят тысяч евреев (его самого прикончили в 1942 году (По разным источникам, Франц Вальтер Шталекер, бригаденфюрер СС и генерал-майор полиции, был застрелен в Гатчине советскими патриотами; там же, в Гатчине, погиб в бою с партизанами; погиб в партизанской засаде в Эстонии.)) — о чем он лично докладывал Гиммлеру, хотя командовал айнзацгруппами, которые считались полицейскими соединениями, шеф полиции безопасности и СД Рейнхард Гейдрих.
Но все это произошло потом, а сейчас, в сентябре 1939-го, когда немецкие войска все еще продвигались по территории Польши, Эйхман и доктор Шталекер принялись «втайне» ломать голову над тем, каким образом служба безопасности сможет ухватить свой сектор влияния на Востоке. Все, что им было для этого необходимо, — «отрезать от территории Польши по возможности больший кусок, на котором можно было бы создать автономное еврейское государство под протекторатом Германии… Вот это было бы настоящее решение». И они по собственной инициативе, не согласовав с вышестоящими инстанциями, отправились на рекогносцировку. Они поехали в Радомское воеводство, на реку Млечна — оно располагалось неподалеку от советской границы, — где увидели «обширную территорию, деревни, рынки, городки» и «сказали себе: вот что нам нужно, почему бы для разнообразия не переселить отсюда поляков, раз уж людей и так повсюду переселяют»; это «было бы решением еврейского вопроса» — предоставлением им своей собственной земли, хотя бы на какое-то время.
Поначалу все шло как по маслу. Они обратились к Гейд-риху, и Гейдрих дал добро. Так уж получилось — в Иерусалиме Эйхман об этом и не вспомнил, — что их проект идеально соответствовал планам самого Гейдриха на тогдашней стадии решения еврейского вопроса. 21 сентября 1939 года он собрал на совещание «глав всех департаментов» РСХА и командующих айнзацгруппами (уже действующими на территории Польши), на котором дал директивы на ближайшее будущее: концентрация евреев в гетто, создание советов еврейских старейшин — юденратов, а также депортация всех евреев в генерал-губернаторство. Эйхман присутствовал на этом совещании и докладывал об устройстве «еврейских центров эмиграции», что было доказано на суде с помощью протоколов, которые «Бюро 06» израильской полиции откопало в Национальном архиве в Вашингтоне.
Следовательно, инициатива Эйхмана — или Шталекера — оказалась не более чем конкретным планом по воплощению указаний Гейдриха. И вскоре тысячи людей, в основном из Австрии, были в срочном порядке депортированы в Богом забытое место, которое, как объяснил им офицер СС, «было землей, обетованной им фюрером, новой родиной евреев. Здесь нет жилищ, здесь нет домов. Но если вы построите их, у вас будет собственная крыша над головой. Здесь нет воды, колодцы заражены холерой, дизентерией и тифом. Но если вы постараетесь, вы найдете воду, и у вас будет вода». Ну разве не «замечательно все это выглядело»? За исключением того, что эсэсовцы выдергивали некоторых евреев из этого рая и перекидывали их через русскую границу, а у некоторых хватило здравого смысла бежать самим. Но тогда, печалился Эйхман, «нам начал чинить препятствия Ганс Франк», которого они забыли проинформировать, хотя то была «его» территория. «Франк нажаловался в Берлин, и началась тяжба. Франк хотел самостоятельно решать свой еврейский вопрос. Он не желал, чтобы в генерал-губернаторство приезжали новые евреи. А тем, кто уже приехал, следовало немедленно исчезнуть». И они исчезали: иных даже репатриировали, такого больше не случалось ни до ни после, а те, кого вернули в Вену, были зарегистрированы в полиции как «вернувшиеся из центров обучения»: мы вновь наблюдаем любопытный рецидив просионистской стадии «решения».
Энтузиазм Эйхмана по части приобретения «его» евреями своей территории хорошо понятен, если вспомнить его карьеру. План Ниско был рожден во время его стремительного карьерного роста, и он, скорее всего, уже видел себя будущим генерал-губернатором вроде Ганса Франка в Польше или будут протектором вроде Гейдриха в Чехословакии своего «еврейского государства». Однако полное фиаско всего предприятия должно было бы преподать ему урок по поводу возможно-сти и желательности «личных» инициатив. А поскольку они со Шталекером действовали в рамках директив Гейдриха и при полном его одобрении, эта уникальная репатриация евреев — совершенно очевидно ставшая временным поражением СС и полиции — также должна была продемонстрировать, что рост авторитета его отдела отнюдь не предполагает будущего всевла-стия, что министерства и партийные институты готовы во всеоружии защищать свою власть.
Следующей попыткой Эйхмана «дать евреям твердую почву» был Мадагаскарский проект. План эвакуировать четыре миллиона европейских евреев на принадлежавший Франции остров у юго-западного побережья Африки — 227 678 квадрат-пых миль его скудных земель населяли 4 миллиона 370 тысяч человек — родился в недрах министерства иностранных дел и был затем передан РСХА, поскольку, по словам доктора Мартина Лютера, который отвечал на Вильгельмштрассе за еврейский вопрос, только полиция «обладала опытом и техническими возможностями осуществить массовую эвакуацию евреев и гарантировать соответствующий за ними надзор». Это «еврейское государство» должно было управляться полицай-губерна-тором и находиться под юрисдикцией Гиммлера.
У этого проекта довольно странная история. Эйхман, перепутав Мадагаскар с Угандой, всегда заявлял, что у него была «мечта, навеянная мечтой протагониста еврейской государственности Теодора Герцля», но эту мечту до Эйхмана вынашивали и другие — сначала польское правительство, которое в
1937 году уже рассматривало такой вариант, но поняло, что перевезти около трех миллионов своих евреев означало их убить; немногим позже такую же мечту вынашивал министр иностранных дел Франции Жорж Бонне: планы его были скромнее — он собирался отправить в эту французскую колонию двести тысяч евреев, не имевших французского гражданства. В 1938 году он даже консультировался по этому поводу у своего немецкого коллеги, Иоахима фон Риббентропа. Во всяком случае летом 1940 года, когда процесс эмиграции практически сошел на нет, Эйхману предложили разработать детальный план эвакуации четырех миллионов евреев на Мадагаскар, и он был занят этой задачей почти весь следующий год вплоть до нападения на Россию.
Четыре миллиона — поразительно низкая цифра: вывоз четырех миллионов евреев не мог сделать Европу judenrein. В это число явно не были включены три миллиона польских евреев, которых, как теперь известно, принялись уничтожать с первых же дней войны.
Вряд ли кто-либо, кроме Эйхмана и еще кучки мелких чиновников, принимал этот проект всерьез, потому что — кроме того, что эта территория была явно неподходящей, не говоря уж о том, что принадлежала она все-таки Франции — план предполагал наличие морского транспорта для четырех миллионов человек, да еще в разгар войны, когда Атлантику контролировал Британский военный флот! Мадагаскарский план был изначально призван служить завесой, за которой могла бы идти подготовка к физическому уничтожению всех западноевропейских евреев (для уничтожения польских евреев такой завесы даже не потребовалось!), а его великим достижением для армии проверенных антисемитов, которые, как они ни тщились, всегда на шаг отставали от фюрера, была «прививка» мысли о том. что для решения еврейского вопроса никакое из предвари-тельных действий — будь то специальные законы, или «диссимиляция», или создание гетто — не годится, а годится исключительно тотальная эвакуация. И когда годом позже Мадагаскар-ский проект стал, как было объявлено, «устарелым», все уже были психологически, или скорее логически, готовы к следующему шагу: поскольку территории, на которую можно «эвакуировать», не существует, единственным «решением» является полное уничтожение.
Но Эйхман, этот «пророк грядущих поколений», вряд ли когда-либо подозревал о существовании столь далеко идущих намерений. По его мнению, на осуществление Мадагаскар-ского проекта просто не хватило времени, того драгоценного времени, которое было потрачено на борьбу с нежеланным вмешательством других инстанций. В Иерусалиме и полиция, и суд пытались избавить его от этой самоуспокоенности. Они предъявили ему два документа, касавшиеся упоминавшегося выше совещания 21 сентября 1939 года: одно из них было пере-данным по телетайпу письменным распоряжением самого Гейд-риха, в котором содержались некоторые указания айнзацгруп-пам. В нем впервые проводилось различие между «окончательной целью, требующей длительного периода времени» — ее следовало держать «в полном секрете» — и «стадиями достижения окончательной цели». Термин «окончательное решение» еще!е появился, и в документе о сути «окончательной цели» ничего не говорится.
Так что Эйхман был в полном праве заявить, что под «окончательной целью» имелся в виду его Мадагаскарский проект, который в это время перебрасывали из одной инстанции в другую, и что необходимой предварительной «стадией» полной эвакуации евреев была их концентрация. Однако внимательно прочтя документ, Эйхман сразу же заявил: он уверен, что под «окончательной целью» подразумевалось только «фи-зическое уничтожение», и пришел к выводу, что «эта идея уже укоренилась в умах высшего руководства, или тех, кто был на самом верху».
Это вполне могло быть правдой, но тогда ему пришлось бы признать, что Мадагаскарский проект был не более чем мистификацией. А он этого не сделал: он никогда не менял своих показаний относительно Мадагаскара, возможно, он просто и не мог их изменить. Такое впечатление, что эта история была записана в его мозгу на другую пленку, и именно такая память, содержавшая отдельные «записи», именно такой тип мышления мог стать лучшим доказательством неспособности самостоятельно мыслить, аргументировать, анализировать информацию и что-либо предвидеть.
Эта память подсказывала ему, что в период между началом войны (в своей речи в рейхстаге 30 января 1939 года Гитлер «предсказывал», что война приведет к «истреблению всей еврейской расы в Европе») и нападением на Россию в гонениях на евреев Западной и Центральной Европы наступило затишье. Нет, конечно же, даже тогда различные ведомства в самом рейхе и на оккупированных территориях изо всех сил старались устранить «противника-еврейство», но единой политики еще не существовало: такое впечатление, что у каждой службы имелось собственное «решение», которое ему дозволялось воплощать в жизнь и которым они могли бахвалиться перед конкурентами, также имевшими свои «решения».
Решением Эйхмана было создание полицейского государства, а для этого ему требовалась обширная территория. Все его «попытки проваливались из-за отсутствия понимания среди тех, кого это касалось», из-за «соперничества», споров, мелких склок, поскольку каждый «стремился к главенству». А потом время для такого решения ушло: война против России «разразилась внезапно, словно гром среди ясного неба». Это было концом его мечты, так как наступил конец «эре поиска решения, удовлетворявшего обе стороны». Как он признавал в своих мемуарах, которые писал в Аргентине, наступил также и конец «эры, в которой существовали законы, указы, декреты о том, как обходиться с каждым конкретным евреем». Но более того, это означало и конец его карьеры, и как бы глупо это ни звучало в свете его нынешней «славы», нельзя отрицать, что он был прав. Поскольку ею отдел, прежде осуществлявший «принудительную эмиграцию», или, говоря другими словами, воплощавший его «мечту» о еврейском государстве под протекторатом нацистов, а потому бывший конечной инстанцией во всех еврейских делах, «теперь отошел на второй план: «окончательное решение еврейского вопроса» было поручено другим подразделениям, а переговоры вело другое главное управление под командованием бывшего рейхсфюрера СС и шефа немецкой полиции».
Под «другими подразделениями» подразумевались отборные группы убийц, которые действовали в армейском тылу на Востоке и в обязанности которых вменялась резня местного фажданского населения, и особенно евреев; под другим главным управлением подразумевалось главное административно-хозяйственное управление (ВВХА) Освальда Поля, к которому Эйхман должен был обращаться за информацией о конечном пункте назначения каждого транспорта с евреями. Такие пункты определялись в соответствии с «поглощающей способностью» различных фабрик убийств, а также в соответствии с потребностью в рабском труде множества промышленных предприятий, которые сочли выгодным создать свои отделения поблизости от некоторых лагерей смерти.
Разного рода предприятия, созданные самими эсэсовцами, большого значения для экономики не имели, в отличие от таких знаменитых фирм, как IG Farben, Krupp Werke и Siemens-Schuckart Werke, которые построили цеха в Освенциме и рядом с лагерем смерти в Люблине. Сотрудничество между СС и пред-принимателями было весьма плодотворным: Хёсс из Освенцима свидетельствовал о сердечных взаимоотношениях с представителями IG Farben. Что касается условий работы, то они были просты: работать следовало до смерти. Как писал Хилберг, из приблизительно тридцати пяти тысяч евреев, работавших на одном из заводов IG Farben, умерли по меньшей мере двадцать пять тысяч человек.
Для Эйхмана же было важным то, что депортация и эвакуация больше не были конечными стадиями «решения». Его отдел стал всего лишь инструментом. Так что когда Мадагаскарекий проект положили на полку, у него были все поводы испытывать «горечь и разочарование»; единственным утешением было то, что в октябре 1941 года ему присвоили звание оберштурмбанфюрера.
Как помнил Эйхман, последнюю попытку проявить хоть какую-то инициативу он предпринял в сентябре 1941 года, через три месяца после нападения на Россию. Это произошло после того как Гейдрих, по-прежнему шеф полиции безопасности и службы безопасности, стал протектором Богемии и Моравии. В честь этого события он созвал пресс-конференцию, на которой пообещал, что уже через два месяца протекторат станет judenrein. После конференции он встретился с теми, кто должен был претворять его обещание в жизнь — с Францем Шталекером, который к тому времени стал начальником полиции безопасности в Праге, и со статс-секретарем Карлом Германом Франком, бывшим лидером судетских немцев, который вскоре после гибели Гейдриха сменил его на посту имперского протектора.
Франк, по мнению Эйхмана, был низким типом, еврее-ненавистником «Штрейхеровского образца», который «ничего не понимал в политических решениях», один из тех людей, которые «деспотично и, как говорят, в опьянении властью просто раздавали приказы и команды». В какой-то степени эта встреча была показательной. На ней Гейдрих впервые «показал себя с человеческой стороны» и с изумительной откровенностью признал, что «позволил себе сказать лишнее» — «что не было большим сюрпризом для тех, кто знал Гейдриха», «человека амбициозного и импульсивного», который часто «сначала говорил, а потом думал». Итак, Гейдрих заявил: «У нас тут неприятности, и что мы собираемся делать?» На что Эйхман сказал: «Если вы не хотите взять назад свои обещания, у нас есть только одна возможность. Предоставьте нам территорию, доста-точную для того, чтобы мы могли свезти туда всех евреев из протектората, которые сейчас рассеяны». (Землю для евреев, на которой можно собрать всех изгнанников диаспоры.) И тогда, к несчастью, евреененавистник «Штрейхеровского образца» Франк сделал конкретное предложение: такая территория может быть найдена в Терезине. На что Гейдрих, возможно уже достаточно опьяненный властью, просто приказал немедленно эвакуировать все чешское население Терезина, чтобы освободить место для евреев.
Эйхмана послали туда наблюдать за процессом. Его ждало огромное разочарование: старинный богемский городок на реке Эгер был слишком маленьким, в лучшем случае он мог стать пересылочным лагерем для некоторой части из девяноста тысяч проживавших в Богемии и Моравии евреев.
Для пятидесяти тысяч чешских евреев, которые были отправлены в Освенцим, Терезин действительно стал пересылочным лагерем — еще двадцать тысяч были отправлены в Освенцим напрямую.
Из источников более надежных, чем дырявая память Эйхмана, мы знаем, что Гейдрих с самого начала намеревался устроить в Терезине специальное гетто для определенных категорий евреев, в основном, но не исключительно из Германии — еврейских функционеров, видных деятелей, имевших награды ветеранов Первой мировой войны, инвалидов, еврейских партнеров смешанных браков и немецких евреев старше шестидесяти пяти лет (за что его и прозвали «стариковским гетто», Altersghetto). Но городок оказался слишком маленьким даже для этих избранных категорий, и потому в 1943 году, через год после создания гетто, начался процесс «прореживания», или «отделения осадка» (Ausflockerung), который регулировал проблему пе-ренаселенности путем отправления регулярных транспортов в Освенцим. Но в одном отношении память Эйхмана не подвела: Герезин оказался единственным лагерем, неподвластным ВВХА, до самого конца лагерь оставался в его ведении. Им командовали его подчиненные; это был единственный лагерь, в котором он обладал хоть какой-то властью, хотя обвинение в Иерусалиме пыталось приписать ему и другие властные полномочия.
Память Эйхмана, с легкостью перепрыгивавшая через годы — рассказывая на полицейском дознании о Терезине, он на два года опередил последовательность событий, — хоть и не придерживалась хронологического порядка, но и не была такой уж неупорядоченной. Она была подобной складу, забитому историями самого худшего типа. Когда он рассказывал о Праге, он и вспомнил о том случае, когда ему представилась возможность пообщаться с великим Гейдрихом, «показавшим себя с человеческой стороны». Еще через несколько допросов он упомянул о своей поездке в Братиславу, в Словакию — она произошла как раз в то время, когда Гейдрих был убит. Он помнил только, что был гостем Шанё Маха, министра внутренних дел созданного немцами марионеточного Словацкого правительства.
Это было яростно антисемитское католическое правительство, в котором Мах исповедовал антисемитизм германского толка: он отказывался делать исключения даже для крещеных евреев и был одним из тех, кто нес основную ответственность за депортацию словацкого еврейства.
Эйхман запомнил это, потому что не часто получал приглашения от членов правительств — для него это было честью. Мах, как вспоминал Эйхман, был замечательным веселым человеком, который пригласил его на выпивку. Неужели в середине войны у него в Братиславе не было никаких иных дел, кроме как напиваться в компании министра внутренних дел? Нет, абсолютно никаких дел: он помнит все очень хорошо — как они выпивали, и что напитки сервировали незадолго до того, как до них дошла весть о покушении на Гейдриха. Через четыре месяца и сорок пять бобин пленки капитан Лесс, израильский полицейский, который вел допрос, вернулся к этому моменту, и Эйхман повторил рассказ практически теми же словами, добавив лишь, что тот день стал для него «незабываемым», потому что «было совершено покушение на моего руководителя». Однако в этот раз ему предъявили документ, в котором говорилось, что его послали в Братиславу на переговоры по поводу состояния «эвакуационных действий в отношении словацких евреев». Он сразу же признал свою ошибку: «Понятно, понятно, таков был приказ из Берлина, конечно же, они послали меня туда не пьянствовать».
Так что ж получается, он дважды, и весьма последовательно, солгал? Вряд ли. Эвакуация и депортация евреев стали привычным делом, потому в памяти у него и удержались лишь пирушка, то, что он был гостем министра, и известие о нападении на Гейдриха. И для его типа памяти совершенно характерно, что он, как ни старался, не мог вспомнить, в каком именно году случился этот знаменательный день, день, когда чешские патриоты подстрелили «вешателя».
Если б память у него была получше, он бы никогда не вдавался в подробности терезинской истории. Поскольку все дело происходило уже тогда, когда времена «политического решения» сменялись эрой «окончательного решения», когда — и г1 о он в другом контексте признавал свободно и без всяких подсказок со стороны — он уже был проинформирован о соответствующем приказе фюрера. Превращение страны Bjudenrein в то время, когда Гейдрих пообещал сделать это в отношении Богемии и Моравии, могло означать исключительно концентрацию и депортацию евреев в те пункты, из которых их легко было отправлять на фабрики смерти. Тот факт, что Терезин на самом деле стал служить иной цели — он превратился в образцово-по-казательный лагерь для всего остального мира, это было единственное гетто, в которое допускались представители Международного Красного Креста, — было уже совсем иной темой, о которой на тот момент Эйхман определенно ничего не знал и которая была полностью за пределами его компетенции.
