В.В.БЫЧКОВ
К оглавлению
Науки. Философия
Если в области этики, правовых и социальных отношений христиане
многое отрицали в позднеримской культуре, то их отношение к наукам, искусству,
философии было более сложным и противоречивым. Так, Татиану и особенно Арнобию
достижения греко-римской культуры в области науки, ремесла, искусства представляются
не очень значительными. Убогие и нуждающиеся во многом люди, «замечая в случайных
явлениях нечто полезное, путем подражания, опытов, исследований, ошибок, преобразований,
изменений и постоянного исправления приобрели незначительные (parvas) и поверхностные
знания искусств и, улучшая [эти знания] в течение весьма долгого времени, достигли
некоторого успеха» (Arn. Adv. nat. Π, 18). В этой пренебрежительной оценке
достижений человеческой культуры ясно ощущается негативное отношение христиан
к римской культуре, с одной стороны, и отчетливо проявляется понимание апологетами
самого исторического процесса накопления и формирования знаний и культурных ценностей
в человеческом обществе. Отрицая античных богов, христиане должны были, естественно,
отказаться и от древнего мифа о том, что искусства и науки даны людям богами.
Они вынуждены были вслед за наиболее проницательными мыслителями поздней античности
задуматься над вопросом исторического происхождения наук и ремесел, и выводы их
были вполне реалистичны. Путем длительных наблюдений за природой и своим собственным
бытом люди постепенно открывали «нечто полезное», усваивали его, проверяли на
практике, совершенствовали; часто ошибались, исправляли ошибки и таким путем в
течение многих веков накапливали знания и практические навыки, создавали науки
и искусства. Понятно, что, реалистически осмыслив происхождение наук и ремесел,
первые христиане не могли прийти в восторг по поводу удивительных успехов человеческого
разума. Достигнув определенных результатов, разум этот в период поздней античности
пришел в тупик бездуховности, услаждаясь плодами материального изобилия и изощренными
чувственными удовольствиями, получаемыми римской элитой на основе использования
рабского труда. Науки и искусства - главное, по мнению христиан, детище разума
- были направлены только на увеличение роскоши и изобретение все новых и новых
средств и способов развлечений. Возникшее в этой атмосфере христианство предложило
человечеству духовные идеалы, перенесенные в сферы возвышенные, принципиально
недоступные «низменному», ограниченному, погрязшему в чувственных удовольствиях
человеческому разуму. И с позиций этого божественно-возвышенного идеала христианство
стремится показать ничтожность слишком уж возомнившего о себе «человечества»,
под которым имелась в виду прежде всего римская аристократия. Кончалось «детство
человечества» с его зазнайством, самолюбованием и самовосхвалением. Переход к
возмужанию сопровождался естественным кризисом роста, открытием новых возможностей
и излишне резким, стыдливым (тоже кризис детства, но еще в самом детстве) отношением
к своим вчера еще любимым игрушкам. Еще вчера человек мнил себя почти равным богам;
он мог с ними спорить, сражаться, обманывать их. Сегодня же в свете открывшихся
бесконечных перспектив он ощутил себя «мало чем отличающимся от муравья» (VII,
34). Христос принес человеку новые знания о Боге, мире и человеке. «Он обуздал
нашу гордость,- пишет Арнобий, - и заставил высокомерно поднятые вверх головы
признать меру своей немощи; он показал, что мы слабые существа, что мы верим пустым
мнениям, ничего не понимаем, ничего не знаем и не видим того, что находится пред
нашими глазами» (I, 38). Античный идеализм сменяется христианским реализмом и
критицизмом. «Вы возлагаете спасение душ ваших на самих себя и надеетесь своими
собственными усилиями сделаться богами; но мы ничего не обещаем себе из-за своей
немощности, потому что мы видим, что наша природа бессильна и во всякой борьбе
побеждается своими страстями» (II, 33). Наступил этап критического самоанализа,
самоуничижения и самобичевания человека перед лицом нового духовного идеала. Исторически
он был вполне закономерен и своевремен и привел в конце концов к новому осознанию
человеком своих сил и своей значимости в конце Средневековья на рубеже Нового
времени.
«Негативная» философия культуры, как и «эстетика отрицания» ранних
христиан, может быть правильно понята только при постоянном памятовании об этой
важной роли раннего христианства в контексте всей истории средиземноморской цивилизации.
Апологеты, считавшие себя больше продолжателями традиций ближневосточной
культуры, чем греко-римской, стремятся показать, что и все науки греки и римляне
заимствовали с Востока. Татиан призывает эллинов не питать ненависти к варварам,
и в частности к варварскому учению христиан, ибо все, чем они кичатся перед варварами,
происходит от них, а не от греков. Астрономию изобрели вавилоняне, магию - персы,
геометрию - египтяне, письменность - финикийцы. Орфей научил пению и поэзии, тосканцы
изобрели пластику, у фригийцев заимствовали вы игру на флейте, а составление истории
переняли у египтян и т. д. (Adv. gr. I). Высокомерие эллинов, таким образом, ничем
не может быть оправдано. Более того, и сами-то эти науки бесполезны, так как,
по мнению Татиана, они не ведут к познанию истины (27). Здесь с ним не могут согласиться
ни Ириней Лионский, считавший их полезными и достойными изучения (Contr. haer.
Π, 32, 2), ни Климент Александрийский, утверждавший, что истинный гностик
«должен быть знаком со всем курсом школьных наук и со всей эллинской мудростью»
(Str. VI, 83, 1), ибо они готовят ум к уразумению божественной истины и к ее защите
(VI, 80, 1). Климент, однако, согласен с Татианом в вопросе о происхождении наук.
Он тоже считает, опираясь на древние греческие источники, что «почти все науки
(τέχνη) были изобретены варварами» (I, 74, 1).
Особо сложными были отношения у христианства с античной философией,
на основе которой апологеты стремились выработать свое понимание философии и свою
философию. Они, как и все образованные люди того времени, хорошо знали греко-римскую
философию. Более того, апологеты внимательнейшим образом изучали ее, сравнивали
взгляды одних мыслителей с учениями других, искали в античной философии подтверждения
своим идеям и активно опровергали то, что не соответствовало doctrina christiana.
Именно с философами античности, как с наиболее серьезными противниками, вели постоянный
диалог христианские теоретики.
Апологеты, по сути дела, были первыми сознательными исследователями
(историками) античной философии, изучавшими ее со стороны, как хотя и близкий,
но уже пройденный этап180.
Эта позиция «извне» сразу дала им многое увидеть и понять в истории античной философии
(хотя эта история была еще далеко не кончена).
Начиналось все с полного отрицания и неприятия. Первые апологеты,
как представители нового философско-религиозного учения по традиции и по существу,
отрицали всю античную (речь идет в основном о греческой) философию, как не нашедшую
истины, погрязшую в противоречиях, заблуждениях и софистике. Следуя по пути скептиков,
апологеты сравнивали и сталкивали между собой учения различных философских школ
и отдельных философов об одном и том же предмете, которые, как правило, оказывались
противоречивыми, и на этом основании старались доказать, что философия в целом
еще не обрела истины. Особенно строг к греческим философам был Татиан Сириец.
Не удовлетворяясь выявлением противоречивых суждений, он кропотливо собирал античные
легенды, анекдоты и вымыслы, порочащие философов, и, излагая их, стремился развенчать
авторитет и славу древних мыслителей. Вот Диоген, хваставшийся воздержанием, умирает
от болезни внутренностей, съев сырого полипа. Аристипп, ходивший в пурпурной одежде,
вел распутную жизнь; Платон был продан в рабство за обжорство. Аристотель слишком
льстил Александру, а тот, пользуясь его учением, бесчеловечно обращался со своими
близкими друзьями. Гераклит умер по причине своего полного невежества в медицине
(таков он был и в философии, добавляет Татиан), киники знамениты были своими нестрижеными
волосами, бородами и ногтями, и т. п. (Adv. gr. 2-3; 25).
Псевдо-Юстин (Coh. ad gr. 3; 5-7), Татиан (Adv. gr. 3), Феофил (Ad
Aut. III. 3) показывают, что философы во всем противоречат один другому, а некоторые
даже и своим собственным утверждениям, а это лучше всего свидетельствует о том,
что истину они не нашли. Да и ищут они больше не истину, но славу. Показательным
в этом плане является остросатирическое «Осмеяние чуждых философов» христианского
мыслителя Гермия. Он приводит разнообразные суждения философов о душе и показывает,
что никак нельзя понять, с каким же из них следует согласиться. Древние превращают
душу во что угодно; «признаюсь,- пишет Гермий, - такие превращения возбуждают
во мне отвращение. То я бессмертен и радуюсь; то смертен и плачу; то разлагают
меня на атомы: я становлюсь водою, становлюсь воздухом, становлюсь огнем. Но вот
я уже не воздух и не огонь, меня делают зверем или рыбой. Я становлюсь братом
дельфинов. Смотря на себя, я пугаюсь своего тела и не знаю, как назвать его; человек
ли это, или собака, или волк, или бык, или птица, или змея, или дракон, или химера.
Во всякого рода зверей превращаюсь я под [пером] тех любителей мудрости: в наземных,
водных, летающих, многовидных, диких, домашних, беззвучных, хорошо поющих, бессловесных,
разумных. Я плаваю, летаю, парю в воздухе, пресмыкаюсь, бегаю, сижу. Является,
наконец, Эмпедокл и превращает меня в растение» (Irris. 2). Что путного о мире
и богах могут сказать эти философы, сетует Гермий, хотя каждый из них говорит
много и достаточно убедительно. Скажем, по вопросу о начале природы я соглашаюсь,
продолжает он, то с Анаксагором, то с Парменидом, то с Анаксименом. «Но против
этого восстает с грозным видом Эмпедокл и из глубин Этны181
громко восклицает: начало всего - ненависть и любовь (φιλία);
последняя объединяет, а первая разделяет, и от их борьбы все происходит. По-моему,
они сходны между собой и несходны, беспредельны и имеют предел, вечны и временны.
Прекрасно. Эмпедокл, иду за тобой до самого огненного кратера. Но на другой стороне
стоит Протагор и удерживает меня, говоря: предел и мера (κρίσις)
вещей есть человек; что подлежит чувствам, то и является вещами [действительными],
а что не подлежит им, того нет на самом деле» (4). Я уже увлекаюсь Протагором,
но там Фалес предлагает другую истину, Анаксимандр - третью, Платон - четвертую,
Аристотель - пятую и т. д. Вот я уже соглашаюсь с «лучшим из мужей» Эпикуром,
но над ним смеется Клеанф, а Карнеад и Клитомах доказывают, что вообще ничто не
может быть постигнуто. Но если это так, то философия не обладает никаким знанием
вещей, а лишь гоняется за их тенью (7). Но вот есть другие философы, которые передают
свое учение как таинство. Это Пифагор и его последователи. Послушаем их. «Начало
всего,- учат они,- единица; из ее модификаций (των σχημάτων)
и из чисел происходят стихии. Число же, форма и мера стихий таковы: огонь составляется
из двадцати четырех прямоугольных треугольников и заключается в четырех равных
сторонах. Каждая равная сторона состоит из шести треугольников, так что он уподобляется
пирамиде. Воздух состоит из сорока восьми [прямых] треугольников и заключается
в восьми равных сторонах; он подобен октаэдру, который содержит восемь равносторонних
треугольников, из которых каждый разделяется на шесть прямых углов, так что всего
образуется сорок восемь углов. Вода состоит из ста двадцати [треугольников], и
сравнивают ее с икосаэдром, содержащим сто двадцать равных и равносторонних треугольников...
Эфир составляется из двенадцати равносторонних пятиугольников и подобен додекаэдру.
Земля состоит из сорока восьми треугольников и заключается в шести равносторонних
четырехугольниках и имеет вид куба; ибо куб состоит из шести четырехугольников,
каждый из которых имеет четыре треугольника, так что всех треугольников получается
двадцать четыре» (8). Мы привели эту длинную цитату, чтобы показать большую осведомленность
ранних христианских писателей в античной философии. Даже тайное математически-геометрическое
учение пифагорейцев о мире было им хорошо известно. Многие элементы этого учения
использовали впоследствии в своих теориях средневековые мыслители. Апологеты же
относились к ним весьма скептически. «Так измеряет мир Пифагор, - продолжает Гермий,
- я, снова вдохновленный, оставляю дом, отечество, жену, детей и, ни о чем более
не заботясь, возношусь в самый эфир и, взяв у Пифагора мерку, начинаю мерить огонь»
(9). Далее он с иронией описывает, как он измеряет и исчисляет все вещества в
мире; опираясь на советы Эпикура, он пересчитывает атомы во всем бесчисленном
множестве космических миров и показывает, что все это глубоко бессмысленно. Его
вывод о первых попытках математического подхода к мирозданию весьма категоричен:
«Все это мрак неведения, черная ложь, бесконечное заблуждение, бесцельные домыслы,
непроницаемое незнание» (10). А все философские учения, вместе взятые, как противоречащие
друг другу, теряющиеся в догадках и заблуждениях, не ведущие ни к какой разумной
истине, достойны только осмеяния. Конечно, далеко не все апологеты последовательно
выступали против всей античной философии. Едины они были только в том, что эта
философия во всех ее школах и течениях уже не могла удовлетворить жаждущее истины
сознание, и они напряженно искали новых форм философствования. Такие формы открылись
им в мудрости библейских пророков, и апологеты с радостью первооткрывателей приняли
ее за единственно истинную, «твердую и полезную» философию. Юстин пишет, что он
сделался философом, когда его «объяла любовь к пророкам и их учению» (Tryph. 8).
Татиан рассказывает, как он в поисках истины исследовал все лучшее в духовном
наследии античности, не находя удовлетворения, пока не напал «на одни варварские
книги, которые древнее эллинских учений» и по сравнению с мудростью которых греческая
философия предстает детскими бреднями (Adv. gr. 29 - 30). В этих-то книгах христиане
и обрели свою философию. Апологеты, таким образом, следуя пути, намеченному еще
Филоном Александрийским, значительно расширяют традиционные рамки античного понятия
«философия», вводя в его смысловое поле всю ближневосточную мудрость. Последняя
же, по греко-римской классификации, стоит значительно ближе к художественно-мифологической
сфере, к «басням поэтов», чем к собственно философии. Именно это, конечно, в связи
с религиозным ореолом библейских текстов, и уготовило им столь быстрое покорение
греко-римского мира.
Главное преимущество христианской библейской философии перед греческой
состоит, по мнению апологетов, в том, что она уже содержит в себе истину, данную
Богом, греческая же только ищет ее и пока очень далека от завершения поиска (Athen.
Leg. 7). И в греческих философских учениях, как полагали большинство апологетов,
есть «зерна» истины, но смешанные с крупными заблуждениями и глупостью (Theoph.
Ad Aut. II, 12). Однако и эти «зерна» ранние христиане в острой борьбе с античной
культурой не хотят отдать ей. Более спокойная и объективная оценка греческой философии
наступит позже. Апологеты же II и III вв. стремились изо всех сил доказать, что
эти «зерна» греческие философы заимствовали с Востока. Для этого, во-первых, они,
используя все исторические и псевдоисторические способы и методы, доказывают,
что библейская мудрость старше всей греческой культуры182,
и, во-вторых, что все ценное, с точки зрения христиан, в греческой философии можно
найти и у пророков, т. е. греки все это заимствовали у них183.
Особым уважением у многих апологетов греческого происхождения пользовались
Платон, платоники, стоики, неопифагорейцы. «Строматы» Климента Александрийского
полностью посвящены охране «семян познания», скрытых прежде всего в греческой
философии. Климент видел глубокий смысл в том, что «волей божественного Провидения»
до пришествия Христа Закон (данный Богом Моисею) «блистал» у евреев, а философия
- у эллинов (Str. VI, 159, 8). При этом под «философией» Климент, как и другие
апологеты, имел в виду не какое-либо конкретное философское направление античности,
а некую эклектическую систему, соединившую воедино те мысли и суждения всех направлений,
которые считались истинными с точки зрения христианства (I, 37, б)184.
К эллинским философам у Климента двойственное отношение. Сам вышедший из их среды,
он на всю жизнь сохранил в себе огонь философа-эллина. Он знал и любил философию.
В отличие от некоторых христиан-ригористов, Климент полагал, что в учении каждой
из философских школ содержится доля истины (I, 87, 1), а в философии в целом,
«как бы вторым Прометеем похищенной с неба, горит огонь светоносной истины» (I,
87, Г). Однако, будучи убежденным христианином, он вынужден ругать своих античных
учителей. Но не за «плохую» философию нападает он на них. Философия-то хороша,
да вот философы, по традиционному среди апологетов мнению, «воры и разбойники»
- заимствовали всю свою мудрость с Востока (у индусов, персов, египтян и особенно
у евреев) и не признаются в этом (I, 60; 87, 2).
Во II в. пятивековое противостояние и взаимопроникновение Востока
и Запада впервые в истории культуры остро поставило проблему «Восток или Запад».
Раннехристианские мыслители в силу соответствующей культурно-исторической ситуации
однозначно решали ее в пользу Востока, открывая тем самым путь к синтезу, к новой
культуре.
Стремление к объединению лучших достижений греческой и восточной
мудрости в единую истинную философию основывалось у апологетов, особенно греческих,
на глубокой уверенности в возможности и необходимости такой философии. В отличие
от скептиков, они твердо верили, что в мире существует только одна истина и эта
истина может быть найдена только одной (а не многими) философией. Греки не нашли
эту истинную философию, но каждая из философских школ вскрыла какой-то аспект
истины. Настоящая и единственная философия, конечно, должна содержать в себе все
эти аспекты, но в единой целостной и непротиворечивой системе, направленной на
постижение высшей истины и первопричины всего - Бога. Поэтому-то апологеты, прежде
всего греческие, так высоко ценят философию. Уже первый христианский философ Юстин,
продолжая лучшие традиции античной любви к философствованию, но критикуя сам результат
этого философствования, писал: «Философия поистине есть величайшее и ценнейшее
[в глазах] Бога сокровище; она одна приводит нас [к Богу] и соединяет [с ним],
и истинно святы те, кто устремил свой ум к философии; но для многих осталось скрытым,
что такое философия и для чего она ниспослана людям. Иначе бы не было ни платоников,
ни стоиков, ни перипатетиков, ни теоретиков, ни пифагорейцев, ибо знание только
одно» (Tryph. 2).
Большое внимание уделяли философии и латинские апологеты, также
относясь к ней и оценивая ее по-разному, но во многом и отлично от греческих апологетов,
ибо они выросли из римской традиции и опирались во многом на римское понимание
философии.
Уже Тертуллиан усмотрел в античной философии две тенденции, два
главных направления. Первое утверждало, что есть создатель и устроитель мира,
второе - что мир никем не создан, а состоит из особых элементов, соединенных по
законам природы. Главным представителем первого направления Тертуллиан считал
Платона, а само направление называл humanitas (изысканность, утонченность), в
отличие от второго - duritia (грубость, бездушие), которое Тертуллиан связывал
с именем Эпикура (Ad nat. Π, 3). Первый христианский мыслитель Запада приходит
к ясному осознанию того, что современная философия дефинирует как идеализм и материализм.
Естественно, что симпатии новой, изначально религиозной культуры всецело на стороне
первого направления, что ясно выражено и в самих определениях - Platonis humanitas
и Epicuri duritia.
Тертуллиан усматривает различие в предмете исследования этих двух
философских направлений. Философия-duritia изучает материальный мир, его предметы
и элементы, не узнав, что есть их истинная Первопричина, стоящая, по мнению африканского
апологета, за всеми элементами материального мира (II, 5). Поэтому, «чтобы знать,
каково есть то, что видимо, необходимо глубже исследовать то, что не видимо» (II,
4). Именно познание Первопричины составляет, по глубокому убеждению христианских
мыслителей, предмет истинной философии.
Конечно, к этому пониманию пришли уже представители humanitas-философии,
и прежде всего «тот божественный Платон (Plato ille divinus), рассуждавший часто
о Боге достойно его и необычно для толпы», писал, имея в виду «Тимея», Арнобий
(Adv. nat. Π, 36). Однако и «божественный Платон», и тем более другие античные
философы, по мнению их христианских критиков, не нашли истины. Мнения философов
о мире, Боге и человеке противоречивы и неудовлетворительны. Во II кн. своего
сочинения Арнобий задает античным философам огромное количество вопросов о происхождении
мира и его отдельных частей, о различных физических явлениях, о причинах этих
явлений и их сущности и показывает, что ничего вразумительного, с точки зрения
нового мировоззрения, они сказать не могут (II, 56 - 60). Однако пафос отрицания
не настолько увлекает этого ревностного защитника новой культуры, чтобы он не
отдавал себе отчета в сложности поставленных вопросов и в невозможности ответить
на многие из них и для христианской философии, что заставляет его искать убежище
в агностицизме и скепсисе: «Мы сознаемся, что не знаем того, чего нельзя знать,
и не стараемся исследовать и разузнавать то, что несомненно не может быть постигнуто»
(II, 56-60).
Иную позицию занял знаменитый ученик Арнобия по риторской школе
Лактанций, этот «христианский Цицерон». Он уже хорошо сознавал, что может и должно
противопоставить христианство античной философии. Ему были чужды как агностицизм
и скептицизм (тоже порождения поздней греко-римской философии), так и платоновский
идеализм. Свое главное сочинение «Божественные наставления» он сознательно направил
против философов вообще, «самых опасных и страшных врагов истины», на которых
он нападает как с оружием своей религии, так и с тем, которое они сами ему предоставили
(De opif. Dei 20, 2-3).
За что же так беспощаден Лактанций к философии, которую он именует
«ложной мудростью» (falsa sapientia), посвятив ей специально третью книгу «Божественных
наставлений», и что противопоставляет он ей? Присмотримся к ходу полемики Лактанция
с философами. Она подводит определенный итог спору между ранним христианством
и античной философией и подготавливает следующий этап спора, который придется
завершать уже Августину.
Диалог христиан с философами идет по главному вопросу - об абсолютной
истине. Лактанций считал, что она плотно скрыта «завесой облаков» как от невежественного
народа, погрязшего в суетных и достойных осмеяния предрассудках, так и от путаников-философов,
«трудами своими часто затемняющих, а не проясняющих излагаемые положения» (Div.
inst. III, 1,1). Как ни удивительны были познания философов в области различных
наук, но они не имели знания об истине, «ибо никто не может постигнуть ее ни размышлением,
ни путем споров» (III, 1, 6). Лактанций не порицает философов за то, что они стремились
познать истину, потому что, по его убеждению, Бог вложил такое желание в сердце
каждого человека, но он осуждает их за то, что они трудились безрезультатно. Писание
показало христианам, что «познание философов содержит одну суету» (stultas esse)
(III, 1, 10), тем не менее Лактанций стремится еще раз убедить в этом и себя,
знатока античной философии, и читателей.
Уже само название «философия» (любовь к мудрости) показывает, что
философы только ищут мудрость, но не нашли еще. А так как они не нашли ее до сих
пор, то они, видимо, ее и не ищут; или ищут не так, как надо, и не там, где надо.
«Известно, что философия состоит из двух составляющих - из знания и предположения
(scientia et opinatione) - и не из чего иного». Знание же не является плодом ума
и не приобретается путем размышлений. Только Бог имеет источник знания внутри
себя самого. Люди получают знание извне. Следовательно, на долю собственно философии
остаются одни лишь предположения и догадки185.
Но с их помощью нельзя открыть «причин естественных вещей» (causas
naturalium rerum) типа размеров солнца, формы (шар или полушар) луны, способа
«крепления» звезд или толщины земли. Итак, если, как было сказано и как считал
еще Сократ, нет совершенного знания и, как полагал Зенон, не следует делать предположений,
то вся философия ниспровергнута, от нее ничего не остается (III, 4, 2). Это подтверждает,
по мнению Лактанция, и противоречивость суждений отдельных философов почти по
всем основным философским проблемам.
Ближе всех к истине подошли скептики (или «академики» в лексике
позднеантичной философии), отрицавшие возможность знания. Здесь Лактанций близок
к Арнобию, и не случайно, ибо скептицизм, как естественное порождение позднеантичной
философии и диалектики, лучше всего выявил главные противоречия античной философии
и кризис античной диалектики. С другой стороны, он открывал путь к антиномической
многозначности, что было родственно христианскому мышлению, идущему от парадокса
и чуда. Поэтому почти всех раннехристианских мыслителей притягивали к себе взгляды
«академиков». Лактанций, однако, считает, что в гносеологии «академики» не правы,
«ибо невозможно, чтобы никто ничего не знал» (III, 4, 14). Есть много истин, добытых
путем долговременной практики, которые всем известны, и Аркесилаю следовало бы
знать, что можно знать, а чего нельзя. Чтобы быть мудрым, необходимо непременно
что-нибудь да знать. Аркесилай поразил себя тем же мечом, что и других философов
(III, 5. 1-5). Учение его само себя опровергает, ибо «необходимо нечто знать,
чтобы знать, что ничего нельзя знать; ибо, совершенно ничего не зная, не можешь
знать и того, что ничего нельзя знать» (III, 6, 11).
В чем же заключена мудрость, по мнению Лактанция? Она состоит в
том, что человек не может «знать всего» (omnia scire), ибо это по силам только
Богу, но он не может и «ничего не знать» (omnia nescire), ибо это удел скотов.
«Есть некая середина, свойственная человеку; в ней знание и незнание соединены
друг с другом и смешаны. Знание в нас от ума (ab animo), происходящего с неба,
незнание - от тела, происходящего от земли» (III, 6, 2 - 3). Мы отчасти одарены
ведением, отчасти - неведением. Этот срединный путь - как бы мост, позволяющий
избежать опасности. Избравшие другие пути падают в пропасть, как академики или
физики (натурфилософы). Первые, заметив, что в природе есть много непонятного,
сделали вывод о невозможности всякого познания. Вторые, напротив, обнаружив некоторые
очевидные закономерности, заключили, что нет ничего, чего нельзя было бы познать.
Одни не заметили того, что ясно, другие - того, что темно. Первые старались ниспровергнуть
знание, вторые - защитить его. Но ни те, ни другие не увидели срединного пути,
который ведет к истине (III, 6, 4 - 6).
Аркесилаю надо было только сказать, что нельзя познать причин того,
что происходит на земле и на небе, все остальное же доступно познанию.
Так обстоит дело, по Лактанцию, с первой частью философии - физикой.
Затем он переходит ко второй - этике (moralem), приносящей большую пользу
(utilitas) в отличие от физики, которая доставляет одно только удовольствие
(III, 7, 1)186.
Лактанций, как и все христианские мыслители, ценит этическую часть философии выше
остальных, ибо она сильнее всего влияет на ход жизни. Здесь недопустимо
ошибаться, но мнения философов на сей счет очень разноречивы. Эпикур видит высшее
благо в удовольствиях духа, Аристипп - в удовольствиях тела, Диодор - в устранении
скорби, Герилл - в познании, Зенон - в жизни сообразно природе, и т. д. Но удовольствие
ума - обычное удовольствие, удовольствие тела - скотское удовольствие, да и вообще
удовольствие (voluptas) и высокая нравственность (honestum) исключают друг друга
(III, 8, 15). Познание также не может быть предметом удовольствия. Люди ищут знаний
не ради самих знаний, но они ждут от них пользы. Следовательно, науки и знания
не могут быть высшим благом, ибо их ищут не ради них самих, но с какой-то иной
целью.
Многие античные философы прекрасно рассуждали о добре и зле, замечает
далее Лактанций, но поведение их резко расходилось с их теориями. «Мудрость же
состоит в добродетели (virtus), соединенной со знанием» (III, 8, 31)187.
Здесь Лактанций как бы мимоходом формулирует один из важнейших принципов христианской
философии, сложившийся на основе греко-римского философского и ближневосточного
«профетического» понимания мудрости. С одной стороны, мудрость как знание
(дел человеческих и божественных), с другой - как правильная жизнь. Христианство
соединяет эти два понятия в некоем синтезе и на этой основе строит свою критику
созерцательной философии античности. Мудрость для христианской философии - полное
единство и соответствие теоретической и деятельно-практической сторон. Таким образом,
добродетель становится важным компонентом мудрости, но и она еще не есть само
высшее благо, «но лишь источник и основа» его. В чем же суть высшего блага, которое
так и не смогли найти философы? По мнению Лактанция, оно свойственно лишь человеку,
обитает в духе, а не в теле, и никто не может им обладать без знания и
добродетели. Высшее благо состоит в созерцании Бога, творца всего (III,
9, 8), т. е. «высшее благо человека заключено в одной религии». Все остальные
блага общи у человека с животными, которым в некоторой степени дарован даже разум
(III, 10, 1). Бог создал человека таким образом, что внушил ему желание познать
религию и мудрость. Религия и мудрость нераздельны, но народ и философы приемлют
или то, или другое, что, по мнению Лактанция, неверно (III, 11, 2). В этом характернейшая
черта античного христианства, которое, несмотря на вроде бы полное отрицание античной
культуры, не может тем не менее представить себе новую культуру только с одной
религией, без античной мудрости, знания.
Религия ведет человека к бессмертию - высочайшему благу и цели земной
жизни. Бессмертие же, в понимании Лактанция, прилично человеку и неотделимо от
науки и добродетели, познания Бога и праведности. Таков итог нравственной философии
христиан по Лактанцию. Единственное средство быть счастливым (или блаженным -
beatus) в этой жизни состоит в том, чтобы не бояться быть несчастным, лишать себя
удовольствий, быть добродетельным, не страшиться трудностей, не избегать забот
и бедствий. «Высшее благо, делающее нас блаженными, не может иметь иного бытия,
чем в той религии и в том учении, которые неотделимы от надежды на бессмертие»
(III, 12, 35-36).
Итак, Лактанций высоко ценит этическую часть философии, но не античной,
так как она не дошла до истины, а новой, христианской, включающей, однако, наряду
с библейскими многие положения этики киников и стоиков.
Наконец, Лактанций переходит к третьей части философии - логике,
«в которой заключены вся диалектика и весь смысл речи», сразу же заявляя, что
«наука о божественном» не нуждается в этой дисциплине, «ибо мудрость обитает не
в языке, а в сердце независимо от того, какой была речь; ведь разыскивается вещь
(res), а не слово. И нас интересует не грамматик или оратор, которые обладают
знанием, как надо говорить, но мудрец, чья наука заключена в умении жить» (III,
13, 5). Античному культу слова христианство противопоставляет идеал конкретного
обыденного дела. Не слово и обозначение интересуют раннего христианина (символически-семиотические
идеи приобретут свою значимость в патристике позже и в ином культурно-мировоззренческом
контексте), но вещь в ее конкретной явленности, не умение хорошо и красиво говорить,
но умение правильно жить. Простую мудрость жизни, возросшую в глубинах сознания
обездоленной части населения Римской империи и закрепленную в ряде библейских
текстов, раннее христианство противопоставило изощренному искусству позднеантичного
философствования; философию дела - философии слова. Дело при этом понималось в
двух смыслах: дело --как умение правильно жить и дело - как содеяние неких божественных
деяний, чудес, которыми покорил человечество вочеловеченный Логос. «Мы последовали
за ним,- писал Арнобий, - именно по причине его великих дел и могущественных сил,
которые он обнаружил и проявил в различных чудесах», «явные чудеса и неслыханная
сила в делах повели за ним народы». А что полезного сделал хотя бы один
философ? «Сопоставление лиц нужно производить не по силе красноречия, а по достоинству
их дел. Не тот должен считаться истинным авторитетом, кто умеет искусно говорить,
а тот, чьи обещания сопровождаются соответствующими божественными делами» (Adv.
nat. Π, 11).
Расцвет риторики в поздней античности, особенно на латинской почве,
слияние философа и ритора в лице «первого» латинского философа Цицерона, профессиональная
риторская выучка латинских апологетов - все это привело к тому, что для ранних
латинских христиан философия почти слилась с риторикой и многие пороки красноречия,
умеющего искусно выдать ложь за правду, они приписали философии.
Подводя некоторые итоги своему анализу античной философии, Лактанций
заключает, что ни физика, ни этика, ни логика не могут сделать человека блаженным
и, следовательно, философия ничего не содержит в себе, кроме суетности. Лактанций
приводит высказывания многих латинских мыслителей о философии и не соглашается
с ними. Вот похвала философии «красноречивейшего из римлян»: «О философия, водительница
жизни, изыскательница добродетели и гонительница пороков! Чем без тебя были бы
не только мы [сами], но и все в жизни людей? Ты - изобретательница законов, ты
- преподавательница нравов и наук» (Div. inst. III, 13, 15)188.
Но ни с Цицероном, ни с похвалой философии Лукреция, ни с восторженным определением
Сенекой философии как знания правильно жить Лактанций не хочет согласиться. Еще
более активно выступает он против греческих философов, не забывая подробно изложить
их взгляды. Он не принимает атомистическую теорию Демокрита - Эпикура, критикует
эпикурейские принципы наслаждения и эгоизма, не согласен и с той мыслью Сократа,
которую другие апологеты использовали в качестве оружия против античных религиозных
представлений. «Что выше нас, то нас не касается»,- говорил Сократ. «Значит, нам,-
обижается Лактанций, - остается только пресмыкаться на земле и ходить на четвереньках?..»
(III, 20,11). Много критикует Лактанций Платона и вообще относится к нему, в отличие
от других христианских писателей, с долей пренебрежения. Он повторяет популярную
легенду о том, что Платон в детстве находился в неволе. Его выкупил некий Аницерис
за восемь сестерциев. Сенека упрекает его за то, что он положил столь низкую плату
за такого великого философа. Лактанций добавляет к этому: «Мне кажется, что никто
не будет гневаться на человека, не тратящего много денег [понапрасну]» (III, 25,
17). И Платон, и все остальные философы бесполезны, так как они ищут в философии
не пользы, но удовольствия (III, 16, 4)189.
А так как и сами философы не следуют своим советам, то необходимо вообще отказаться
от философии и заняться приобщением к мудрости. Мудрость (sophia) является божественным
даром, она существовала значительно раньше философии. «Вся мудрость человеческая
заключена в одном - познавать и почитать Бога,- таков наш догмат, таков смысл
[нашего учения]» (III, 30, 3). В этом истина, которую искали все философы и не
могли найти (III, 30, 4). В этом выводе и смысл спора, который раннее христианство
вело с античной философией. Итак, полемизируя с античной философией, Лактанций,
а он подводил определенный итог апологетической традиции (окончательные выводы
сделает на латинской почве Августин, в развернутом виде представив и логически
завершив многие идеи апологетов), противопоставлял ей основные положения новой
духовной культуры. Философию у него сменяет София, слово оспаривается делом, бесконечные
поиски истины завершаются ее обретением в христианском абсолюте, осмысление уходящей
культуры перерастает в созидание новой.
Чтобы понятнее было становление новой эстетики в этот период, остановимся
несколько подробнее на значимых для эстетики положениях философско-богословской
концепции ранней патристики.
|
