В.В.БЫЧКОВ
К оглавлению
Глава IV
НОВАЯ ЭСТЕТИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМАТИКА
1. Творение как творчество
Сотри случайные черты -
И ты увидишь: мир прекрасен291.
А. Блок. Возмездие
Эстетический принцип играл далеко не последнюю роль в становлении
христианского мировоззрения. На то были свои существенные основания, среди которых
можно назвать и кризис формально-логического, «диалектического» философствования
в период эллинизма, и наследие античного панэстетизма, и религиозный, т. е. сознательно
внеразумный, характер этого мировоззрения, и опыт неутилитарно-созерцательного
восприятия мира, и новое понимание человека в его взаимоотношениях с миром, и,
наконец, просто естественную человеческую любовь к окружающему миру. Древний библейский
мотив творения Богом мира стал стержнем внерационального, и в частности эстетического,
подхода к миру292.
Бог представлялся первым христианским мыслителям великим художником, созидающим
мир как огромное произведение искусства по заранее намеченному плану. На этом
главном постулате базировалась вся система эстетических представлений ранних христиан.
Здесь же проходил водораздел между античной и средневековой эстетикой.
Обратимся к полемике, которую вел Тертуллиан с гностиком Гермогеном
по поводу творения мира. Тертуллиан отстаивал тезис творения мира из ничего против
гермогеновского утверждения о творении из предвечной материи. Для нас особый интерес
представляет. как понимали процесс творения обе стороны.
Тертуллиан указывает, что учение Гермогена отличается как от пророческих
текстов, так и от теории стоиков, полагавших, что Бог создал мир из предвечной
материи, пройдя сквозь нее как мед сквозь соты. Гермоген считал, что Бог сотворил
мир путем «явления и приближения к материи», точно так же, как магнит на расстоянии
воздействует на предметы (Adv. Herm. 44). Тертуллиан, утверждая, что Бог творил
мир из ничего, уподобляет процесс божественного творчества работе писателя, которому
«непременно так следует приступать к описанию: сначала сделать вступление, затем
излагать [события]; сначала назвать [предмет], потом - описать» (26). Бог вершил
творение мира в том же порядке: «сначала он создал мир как бы из необработанных
элементов, а потом занялся изукрашиванием (exornatis velut) их. Ибо и свет Бог
не сразу наполнил блеском солнца, и тьму не тотчас умерил приятным лунным светом,
и небо не сразу же отметил (signavit) созвездиями и планетами» (29). Бог работал
как настоящий художник, притом красота законченного произведения возникла не сразу,
но постепенно в процессе творчества. В том же, что мир прекрасен, христиан убеждают
и греки, «ибо украшением (ornamenti) именуется у греков мир» (40)293.
Тертуллиан, таким образом, дает чисто эстетическую картину творения.
Идея уподобления Бога художнику, конечно, не была оригинальным изобретением
христиан. Она принадлежит всей духовной атмосфере поздней античности, и установить
ее изобретателя вряд ли возможно. Лактанций считал, что и Цицерон придерживался
этого мнения (Div. inst. II, 8, 11), однако, если говорить строго, для Цицерона
более характерна стоическая мысль о природе-художнице, создавшей мир как
произведение искусства, о природе, идентичной с «разумом мира» и «провидением»:
«На этом основании,- писал он,- вся природа - художественна (artificiosa), потому
что она как бы имеет некоторый путь и правило (sectam), которому и следует. В
отношении же самого мира, заключающего и обнимающего все своим охватом, она получает
название у того же Зенона не только художественной, но прямо художницы (artifex),
попечительницы и промыслительницы всяких полезных благ» (De nat. deor. II, 58)294.
В свете своей мировоззренческой системы христиане значительно переосмыслили
идеи своих языческих противников и их предшественников, поставив концепцию божественного
творения в основу своей идеологии. Однако и они не сразу утвердились в идее «творения
из ничего». У Юстина и Афинагора Бог выступает художником мира еще почти в стоическом
плане. Он упорядочивает и украшает предвечно существующую материю295.
Только Татиан и Феофил на Востоке, а Тертуллиан на Западе сознательно поднимают
вопрос об особом божественном творчестве - «из ничего».
Художественное творчество Бога служило апологетам важным аргументом
и в деле защиты материи и материального мира от нападок «спиритуалистов» и дуалистов,
и для доказательства бытия Бога, и для обоснования реальности самого бытия.
Как можно порицать материю и материальный мир, если их создал и
украсил Бог? При этом, как следует из приведенной мысли Лактанция, Бог создал
мир специально для человека. Но и самого человека он творил как произведение (притом
главное!) искусства в единстве и красоте его души и тела. Акт творения у христианских
мыслителей, в отличие от стоической, цицероновской, гермогеновской и им подобных
теорий, является не только актом преобразования бесформенной материи в устроенный
космос, но предстает таинством создания самого бытия из небытия. Отсюда красота
и устроенность мира становятся главным доказательством его бытийственности, как
и истинности его Творца.
Апологеты делали первые шаги в осмыслении и осознании этих жизненно
важных для всей средневековой культуры проблем, закладывали ее прочные основания,
и основания эти имели прежде всего эстетическую окраску.
Ранняя античная эстетика, как показал А. Ф. Лосев, много внимания
уделяла красоте хорошо сделанной вещи. «Прекраснее всего для Гомера... сделанная
вещь, не люди, не боги, не мир, не душа человека, не его поведение, не общество,
не история, но хорошо сделанная физическая вещь»296.
Начиная с Платона эстетику активно интересует идеальная красота и сама «идея»
красоты. В классическом античном искусстве главное место занимает идеальная красота
человеческого тела.
Библейская идея творения Богом мира из ничего как бы заново открыла
перед греко-римской культурой красоту реального мира, представила ее в новом модусе.
Не лишним поэтому будет вспомнить некоторые основополагающие библейские идеи,
способствовавшие развитию эстетического понимания мира христианством.
Прежде всего это знаменитая, многократно повторенная оценка творения
самим Творцом в первой книге Бытия по тексту Септуагинты: «И увидел Бог, что [это]
прекрасно» (Gen. 1, 8; 10; 12; 18; 21; 25). или; «и увидел Бог все, что он создал,
и вот [это] прекрасно очень» (Gen. 1, 31). Это «прекрасно» (καλόν)
только в Септуагинте имеет, как справедливо отметил В. Татаркевич297,
эстетическую окраску. И «tob» древнееврейского оригинала, и «bonum» Вульгаты больше
соответствуют тому, что в старославянском переводе было передано как «добро» (или
«добра зело»), т. е. положительную оценку в самом широком смысле слова. Греческое
καλόν имеет тот же широкий спектр значений, но в нем
- и чисто эстетический смысл. Именно его и развивали раннехристианские мыслители.
«Так или иначе,- писал В. Татаркевич, - умышленно или нет, передавая библейскую
мысль о том, что мир удался, термином καλός, переводчики
Септуагинты внесли в Библию греческую мысль о красоте мира. Если это и не являлось
замыслом их перевода, то оказалось его следствием»298.
В этом же смысле καλός употребляется и в других местах
Септуагинты: «ибо, обращаясь к делам его, они исследуют и убеждаются зрением,
что [все] видимое прекрасно» (καλά) (Sap. 13, 7); «все сотворил
он прекрасным в свое время» (Eccl. 3, 11) и т. п. Восхвалению красоты мира посвящена
43-я глава Книги Премудрости Иисуса, сына Сирахова, имеющейся только в Септуагинте.
Далее, Премудрость Божия была главной и непосредственной художницей
мира, приводившей его в согласие и созвучие, гармонизировавшей (άρμόζουσα)
мир (Prou 8, 27-30). Важно, что именно София участвовала в «украшении» мира. Момент
софийности красоты и искусства займет важное место в средневековой грекоязычной,
а позже и в старославянской эстетике. Именно мудрое творение мира привело
к его красоте, и «мудрая красота» приобретет статус «истинной красоты» в средневековой
культуре.
Следующий важный момент эстетики Септуагинты состоит в том, что
в ней узаконен платоновско-пифагорейский мотив. Библейский Бог «гармонизовал»
мир по законам греческой космологии: «все устроил ты по мере, числу и весу» (Sap.
11, 20)299.
Это одно из главных положений греческой эстетики, узаконенное текстом Писания,
и для христиан оно сыграет важную и до удивления большую роль в средневековой
эстетике300
начиная с Аврелия Августина.
Красота мира, утверждает Септуагинта, важна не сама по себе. Своим
бытием она указывает на своего Творца - Художника мира, который из нее и познается:
«ибо из величия и красоты творения соответственно познается (созерцается) творец
бытия» (Sap. 13, 5)301.
В этой краткой формуле заключена почти вся средневековая эстетика с ее важными
категориями и понятиями: «красота» и «величие» мира, созерцательное познание через
«аналогию». В гносеологическом плане эти идеи продолжает и Послание к Римлянам,
где утверждается, что «невидимое его от творения мира разумом постигается в творениях»
(Rom. 1, 20). На эти библейские идеи и опирались апологеты.
Как уже указывалось, первые защитники христианства не все и не сразу
поняли и приняли идею «творения из ничего». Повод для этого они, видимо, находили
в самой Библии. Так, в Книге Премудрости Соломона мы можем встретить чисто греческую
философскую формулу творения мира из «аморфной» материи. Здесь рука Бога называется
«сотворившей мир из безобразной материи» (Sap. 11, 17). Эту же фразу - έξ
άμόρφου ύλης - повторяет
и Юстин (Apol. I, 10), стремившийся даже доказать, что Платон заимствовал представление
о творении мира из безобразного вещества у «пророков», и приводит в подтверждение
слова из Gen. 1, 1-3 (I, 59), откуда, строго говоря, этот вывод не следует. Но
философ Юстин находился еще под сильным влиянием античной философии и, как и Филон
Александрийский, часто усматривал отдельные положения греческой философии там,
где их принципиально не могло быть. Значительно легче воспринял идею творения
из ничего сириец Татиан, менее отягощенный традициями греческой философии. Он
прямо пишет: «Материя (ή ύλη) не безначальна, как Бог, и как
имеющая начало не равносильна с Богом; она произошла и не от кого-либо иного,
а произведена единым Творцом всего» (Adv. gr. 5). Именно в «творении из ничего»
видит Феофил Антиохийский особое доказательство могущества Бога (Ad Aut. Π,
13). Он с восхищением говорит о «разнообразной красоте» (II, 14) мира: «Рассмотри,
о человек, дела его, регулярные смены времен года и движение ветров, упорядоченный
бег звезд, правильное следование дней и ночей, месяцев и годов, разнообразную
красоту семян, растений и плодов, различные виды четвероногих животных, птиц,
гадов и рыб, речных и морских... течение красивых потоков и неиссякающих рек,
периодическое выпадение росы и дождей, разнообразное движение тел, восход утренней
звезды, предвестницы главного светила» и т. п. Все это - дела божественного Художника
(I, 6), и Феофил не устает любоваться ими.
Гимн красоте творения воспевает и Ипполит Римский: «Прекрасно, и
слишком прекрасно (καλά, καί καλά
λίαν) все то, что сотворил Бог и Спаситель наш, что видит
глаз и о чем размышляет душа, что постигает разум и к чему прикасается рука, что
обнимается мыслью и объемлется человеческим существом. Действительно, что [может
быть] многообразнее красоты (κάλλος) небесного свода?
Что - многоцветнее вида (είδος) земной поверхности? Что
[может быть] быстрее движения солнечного [света]? Что может сравниться с приятностью
лунного блеска? Что может быть удивительнее многосложной стройности светил? Что
окажется плодотворнее своевременных ветров для произрастания плодов? Что может
быть чище дневного света? Какое животное может быть совершеннее человека? Все,
сотворенное Богом и Спасителем нашим, весьма прекрасно» (Serm. in theoph. 1).
Здесь библейская идея творения приобрела совершенно эстетическую окраску.
В эстетическом смысле понимал творение мира и Ириней Лионский302.
Одним из первых в христианской эстетике он увлекся приведенным выше пифагорейско-платоническим
мотивом Книги Премудрости (Sap. 11, 20) и активно развивал его на христианской
почве.
Бог творил мир с помощью своего «художественного» Логоса в соответствии
с мерой, числом (ритмом), порядком, гармонией (Contr. haer. Π, 26, 3). В
своем творчестве он не нуждался ни в «эманациях», ни в «излучениях», ни в платоновском
«мире идей». Он творил из самого себя по созданному внутри себя образу мира303.
«В благоритмии, размеренности и слаженности» мира (что в латинском тексте было
передано как eyrythma, apta et consonantia) видит Ириней великую мудрость Творца
(IV, 38, 3) и в духе пифагорейской эстетики представляет гармонию всех разнообразных
и противоречивых элементов мира подобной гармоническому звуковому ряду музыкального
инструмента: «Как бы ни были разнообразны и многочисленны сотворенные вещи, они
находятся в стройной связи и согласии со всем мирозданием; но, рассматриваемые
каждая в отдельности, они взаимно противоположны и несогласны (contraria et non
convenientia); так звучание кифары, состоящее из многих противоположных друг другу
звуков, складывается благодаря [определенным] интервалам между ними в одну согласную
мелодию. Поэтому любящий истину не должен обманываться интервалами между звуками
и полагать, что один звук принадлежит одному художнику и творцу, а другой - другому;
или что один устроил высокие тона, другой - низкие, а третий - средние; но [должен
признать] только одного [устроителя] как доказательство мудрости, справедливости,
благости и украшенности всего произведения. И те, которые слышат мелодию, должны
хвалить и славить Художника...» (II, 25, 2). Эти идеи будут активно развиты многими
представителями средневековой эстетической мысли304.
Много внимания уделял красоте творения Афинагор. Бог сотворил вселенную
своим Словом, и Афинагор не устает восхищаться «благочинием, всепронизывающим
согласием, величием, цветом, образом (формой), стройностью мира» (Leg. 4)305.
Сам процесс творения представляется ему художественным актом. «Создать», «сотворить»
означает в его, как и других апологетов, лексиконе «украсить» (κοσμέω),
и обратно (13). Идеи космического творчества и космического Художника занимают
важное место во взглядах апологетов, по-новому ориентируя их эстетику. «Прекрасен
мир, - писал Афинагор,- и величием небосвода, и расположением [звезд] в наклонном
круге [Зодиака] и у севера, и сферической формой. Но не ему, а его Художнику (τον
τεχνίτην) следует поклоняться». Как глина
без помощи искусства, так и материя без Бога-Художника не получила бы ни разнообразия,
ни формы, ни красоты. Поэтому за искусство следует хвалить художника. Если мир
«есть орган благозвучный и стройный», то я поклоняюсь не инструменту, но тому,
кто настроил его (τόν άρμοσάμενον)
и извлекает из него благозвучную мелодию. Итак, красота творения (произведения)
должна ориентировать, устремлять человека к его творцу (художнику), приобщать
зрителя к миру художника. «Если (как говорит Платон) [мир] есть искусство (τέχνη)
Бога, то, удивляясь его красоте, я приобщаюсь к Художнику», - утверждает
важную для всей средневековой эстетики мысль Афинагор (15 - 16). Эмоционально-эстетический
момент «удивления красоте» (θαυμάζων τό
κάλλος) как результат эстетического опыта воспринимался
апологетами и их последователями как акт приобщения к космическому Творцу. Эстетическое
чувство, таким образом, осмыслялось как один из путей непонятийного постижения
Бога.
Художественное творчество, художник, искусство - эти понятия
занимают важное место в качестве образных выражений во всей философии апологетов,
что само по себе значит уже не мало, ибо указывает на особый интерес ранних христиан
к сфере творчества. Много таких образов находим мы у Иринея Лионского. Так, он
сравнивает душу человека с художником, а его тело - с инструментом. Взаимодействие
их друг с другом подобно творческому акту. Как Художник быстро создает идею произведения,
но медленно реализует ее из-за неподатливости материала и медлительности инструмента,
так и душа медленно управляет телом из-за его инертности (Adv. haer. II, 33, 4).
Сама же душа человека является материалом в руках божественного Художника, постоянно
улучшающего свое главное творение. Ириней призывает человека не противиться деятельности
Творца, быть податливым материалом в его руках: «Предоставь же ему твое сердце,
мягкое и покорное, и соблюдай образ (figuram), который дал тебе Художник (artifex),
имея в себе влажность, чтобы, огрубев, не утратить тебе следов его пальцев. Сохраняя
свой состав, ты достигнешь совершенства, ибо художество (artificio) Божие скроет
глину, находящуюся в тебе. Его рука образовала твое существо; она обложит тебя
изнутри и снаружи чистым золотом и серебром и украсит тебя так, что возжелает
царь красоты твоей (Ps. 44, 12)» (IV, 39, 2), Красота и украшения, о которых
идет здесь речь, суть явления морально-нравственного порядка. Отсюда вся деятельность
по нравственно-практическому совершенствованию человека (а она стояла в центре
всей христианской теории культуры) воспринималась христианскими мыслителями как
художественное творчество, результатом которого должен был явиться особый
«образ» (о нем речь будет ниже), «прекрасное» произведение искусства - совершенный
в нравственном отношении человек.
Собственно человек был замыслен и создан Творцом, по христианской
теории, вершиной и венцом видимого мира. В богослужении апостольского времени
он именуется κόσμου κόσμος306,
т. е. «украшение мира», или «мир красоты», или «украшение красоты» (здесь трудно
передаваемая игра значений слова κόσμος - «мир»
и «красота»). Утратив с грехопадением эту красоту, человек должен вернуть ее себе.
Он должен опять стать «красотой мира», и весь пафос раннехристианской культуры
направлен на реализацию этой благородной, хотя и трудно осуществимой цели.
В вопросе творения и красоты мира латинские апологеты не отставали
от своих греческих коллег.
Тертуллиан восхищается красотой природы, которая меняется со сменой
дня и ночи, времен года, лунных фаз и т. п. (De carn. resur. 12): дивится постоянно
меняющейся роскошной окраске павлина (De pal. 3).
Порядок и соразмерное устройство космоса, правильность, красота
и целесообразность в природе служат, по мнению Минуция Феликса, главным доказательством
существования «высшего Творца и совершенного разума», управляющего миром (Octav.
17, 6-10). «Особенно же, - отмечает он, - сама красота (pulchritudo) нашего образа
указывает на Бога-Художника: вертикальное положение тела, устремленный вверх взгляд,
глаза, помещенные высоко как бы на дозорной башне, и все прочие чувства, расположенные
как бы в укреплении» (17, 11). Вообще, продолжает Минуций, «в человеке нет ни
одного члена, который не служил бы какой-либо нужде и украшению (decoris)» (18,
Ι). Лактанций никак не соглашается с мнением античных философов-атомистов,
что столь величественный, прекрасный, соразмерный и упорядоченный космос мог возникнуть
благодаря простому сцеплению атомов. Без великого, весьма искусного Художника,
утверждал он, здесь не могло обойтись (De ira Dei 10, 51). Более того, единство
и целостность бесчисленного количества прекрасных, но различных предметов в структуре
мироздания, полная соразмерность и гармония всех частей мира служат у Лактанция
неоспоримым доказательством наличия единого Творца мира. Он убежден, что при нескольких
творцах нельзя было бы добиться такого совершенства и гармонии (Div. inst. I,
3, 11-24).
Киприан свое послание к Донату начинает с описания умиротворительного
воздействия на человека зрелища ранней осени, когда «успокоенным чувствам, освеженным
ласковым ветерком чарующей осени, соответствует вид прелестной местности». Он
приглашает собеседника удалиться в укромный уголок сада, «где вьющиеся виноградные
ветви, сплетаясь и нависая, спустились с тростниковых опор и образовали виноградную
галерею, покрытую листвой. Здесь можем мы удобно предаться беседе; а пока мы будем
услаждать взоры приятным видом деревьев и виноградных лоз, дух [наш] одновременно
приобретет пользу от слуха и удовольствие от зрения» (Ad Donat. l).
Ранние христиане хорошо чувствовали, что наслаждение, получаемое
от созерцания красоты природных пейзажей,- наслаждение духовное, активно способствующее
мыслительной, созерцательной, вообще любой духовной деятельности человека. Не
случайно после официального признания христианства религией Империи многие подвижники
новой веры в поисках высокой духовной жизни бежали из городов, от суеты мирских
дел в «пустыню» - на лоно природы; не случайно и большинство христианских монастырей,
скитов, келий сооружались в красивейших уголках природы.
Христианская культура, во многом абсолютизировавшая духовный мир
человека, тонко чувствовала и высоко ценила красоту природы и ее значение для
развития духовных способностей человека. Поэтому апологеты и противопоставляли
римским зрелищным искусствам, возбуждающим грубую чувственность, «лучшие зрелища»
(spectacula meliora), доступные нашему зрению и достойные удивления,- «красоту
мира» (mundi pulchritudinem). Пусть человек, стремящийся к зрелищным удовольствиям,
созерцает восход и заход солнца, смотрит на диск луны, то возрастающий, то убывающий,
на сонмы звезд, сверкающих в небе; пусть созерцает он смену времен года и лицо
земли, увенчанное горами, реками, морями, населенное птицами, рыбами, животными
и людьми. «Какой театр, построенный человеческими руками, может сравниться с этими
делами? Пусть он будет построен из огромных каменных глыб, но горные хребты выше
[его]; пусть филенчатые потолки [его] сияют золотом, но блеск звезд [их] превосходит.
[Так], никогда не будет удивляться делам человеческим тот, кто признает себя сыном
Божиим» (Ps.-Cypr. De spect. 9). Увлечению позднеантичной культуры делами рук
человеческих раннее христианство противопоставляло искусство божественного Художника,
красоте античного искусства - красоту природы. «Если ты,- писал Лактанций, - рассмотришь
мир со всем, что в нем есть, то действительно поймешь, что произведение (opus)
Бога превосходит произведения человеческие» (Div. inst. VII, 2, 5). Арнобий был
глубоко убежден, что верховный Творец создает только совершенные творения, только
то, что полно, и безупречно, и закончено (finitum) в совершенстве своей [полноты]
и безукоризненности (integritatis)» (Adv. nat. II, 48). Таким творением, по глубокому
убеждению апологетов, и являлся весь мир, а в нем - человек.
Главным структурным принципом красоты мира, по мнению апологетов,
выступает некая целостность, единство бесконечного разнообразия предметов, находящихся
в постоянных изменениях и противоречиях по отношению друг к другу. Изменчивость
мира производит противоречивость его элементов, а гармоническое единство их в
целом и являет собой удивительную красоту мира. «Противоположное в единстве
(diversa in unum), - писал Тертуллиан, - ибо из изменений происходит противоположное.
Именно перемены производят несогласие противоположностей. Так, изменяясь, [объединяет]
все [в себе] мир, воплощая противоположности и умеряя перемены» (De pal.2). Диалектическое
единство изменяющегося многообразия мира служит апологетам одним из важных аргументов
в признании и почитании красоты мира.
Материальный мир состоит из множества предметов, которые отличаются
друг от друга, по мнению Татиана, степенью красоты: «один прекраснее другого,
а тот прекрасен сам по себе, но уступает первому как более прекрасному» (Adv.
gr. 12). Эти различные по красоте предметы, как и члены человеческого тела, в
целом составляют строгую гармонию. Что же не нравится апологетам в этом «прекрасном»
мире, почему так настороженно относятся к нему христиане? И здесь эстетика, пожалуй,
впервые на своем историческом пути превращается в идеологическое оружие, хотя
и пассивное, борьбы против социальной и политической несправедливости. «Прекрасно
устроен мир, - заявляет Татиан, - но дурно в нем политическое устройство» (πολίτευμα),
допускающее осыпать похвалами и рукоплесканиями безнравственных и не знающих истины
и подвергать страданиям и казням добродетельных и знающих (19). Апологеты II в.
поднимают свой голос в защиту элементарных прав человека (даже инакомыслящего)
- права на жизнь. Однако здесь эстетика уже спускается из заоблачных высей на
землю, поэтому самое время сделать некоторые выводы.
Итак, подводя предварительный итог раннехристианской эстетике космического
творчества, следует отметить, что она, во-первых, в своих космических интуициях
имела реальным прообразом творчество земного художника, не возведенного еще до
уровня демиурга, но вызывавшего своими произведениями удивление и благоговение
перед непостижимым актом творчества.
Во-вторых, установив ясное ценностное отношение между космическим
Творцом и его творением, эта эстетика перенесла его и в сферу земного творчества.
Как мы видели в предшествующей главе, апологеты призывали значительно выше ценить
художника-человека, чем творения рук его.
В-третьих, эстетика космического творчества выдвинула на первое
место в творческом акте создание красоты. Произведение божественного Художника
прежде всего прекрасно. Не для пользы, но красоты ради творит демиург, а ведь
земной художник во многом подражает ему, правда, имея перед собой в отличие от
него, как правило, утилитарную цель. Тем не менее красота и произведение художника
в эстетике апологетов стоят в тесной связи.
В-четвертых, понимание человека как произведения искусства, поврежденного
в результате грехопадения, связывает сферу духовно-нравственного совершенствования
с эстетикой, призванной содействовать исправлению и доведению до идеала этого
живого произведения божественного Художника.
Наконец, в-пятых, сравнение человеческого общества с космическим
универсумом, где все организовано по законам меры, красоты и согласия всех составляющих
его элементов, позволяет апологетам еще прочнее утвердиться в выводе о несовершенстве
человеческого общества, основанного на несправедливых законах, и заставляет их
осудить его, как несовершенное творение человека.
|
