В.В.БЫЧКОВ
К оглавлению * ср.
о бл. Августине.
Глава II
ДВА ГРАДА
Когда войска Алариха в 410 г. опустошили Рим, в среде язычников
вспыхнула очередная волна антихристианских возмущений. Бедствия Рима ставились
в вину христианскому государству, поправшему древних богов, которые и мстят теперь
за нанесенное им оскорбление. Давно вроде бы миновали времена христианской апологетики,
но перед фактом, видимо, достаточно сильных нападок на христианство со стороны,
казалось бы, уже совсем побежденной античности, Августину, всегда живо откликавшемуся
своими работами на актуальные идеологические движения времени, приходится взяться
за перо, чтобы написать еще одну (в длинном ряду) апологию христианства, последнюю
в позднеантичный период и самую грандиозную, подводившую итог раннехристианской
апологетике.
Завоевание Рима варварами послужило важным толчком к созданию «Града
Божия» (De civitate Dei)448,
над которым гиппонский епископ работал с 413 по 426 г.449.
Однако появление этой грандиозной, во многом итоговой работы Августина закономерно
вытекало и из его внутренних философских устремлений. Мыслителю, долго не принимавшему
христианство, высмеивавшему его с позиций язычника, слишком хорошо знавшему всю
языческую антихристианскую аргументацию, - этому мыслителю, наконец-то пришедшему
к Христу, конечно, необходимо было не только обосновать свою веру, но и аргументированно
разбить доводы бывших единомышленников, а также еще раз в процессе написания опровержения
глубже пережить свою новую позицию; еще раз убедить самого себя на уровне ratio
в истинности избранного пути. Таким же образом в свое время он выступил против
учений скептиков и манихеев, которыми увлекался в юности. Эти частные опровержения
нашли место и на страницах итоговой работы. Кроме того, жанр апологии давал ее
автору возможность для широких
философских обобщений, для изложения практически всей своей мировоззренческой
системы. Уже раннехристианские апологеты поняли это, явившись создателями первой
философии культуры450.
Августин, продолжая их традицию, в деталях повторяя какие-то их положения, дал
в целом законченную систему своей, основанной на христианском миропонимании, философии
истории и культуры451.
Многие идеи, сведенные в «Граде Божием» в единую систему, более подробно разрабатывались
автором на протяжении всего предшествующего периода и в той или иной форме были
выражены во многих его работах, проповедях, письмах.
Основу августиновской философии культуры составляет идея существования
двух общин, двух «государств» или «двух градов» - божественного (civitas Dei)
и земного (civitas terrena). К первому относятся все духовные силы и верные Богу
существа, добрые ангелы, истинные христиане и добродетельные люди. Все же, отягощенные
грехами, бесчестными делами, плотскими и суетными влечениями, идущие путями заблуждений
и т. п., составляют граждан земного, преходящего града. «Два града,- писал Августин,-
нечестивцев и праведников - существуют от начала человеческого рода и пробудут
до конца века. Теперь граждане обоих живут вместе, но желают разного, в день же
Суда поставлены будут розно»452.
Для жителей земного града, т. е. для большинства людей, град Божий должен служить
всеобъемлющим идеалом, в том числе, как мы увидим, и в сфере эстетического.
К граду Божию относятся все те, кто стремится жить «по духу» (secundum spiritum),
а к земному - живущие «по плоти» (secundum carnem); к тому - живущие по законам
Бога, к этому - по человеческим установлениям (De civ. Dei XIV, 1; 4). Два града
явились следствием двух родов любви - «земной создан любовью к самим себе, доведенной
до презрения к Богу, небесный - любовью к Богу, доведенной до презрения к самому
себе» (XIV, 28). Град Божий странствует внутри града земного, как civitas peregrina,
и подвергается постоянным гонениям со стороны последнего. Их тесная переплетенность
(до такой степени, что один человек может носить в себе начала и того и другого)
не мешает им находиться в постоянной борьбе, которая и составляет основу мирового
исторического процесса, драматически развивающегося от грехопадения Адама до грядущего
Страшного суда. В этой концепции, как мы видим, отразилось, хотя и в христианизированном
виде, языческое, в частности и манихейское, дуалистическое мировоззрение453.
По манихейским и другим гностическим теориям в мире тесно перемешаны частицы Добра
и Зла, Света и Тьмы, которые ведут нескончаемую борьбу. У Августина они переосмыслены
в два града. Небесный град представляется ему идеальным вечным царством блаженства
(II, 29), тем раем, о котором постоянно мечтал многострадальный человек древнего
мира, влача беспросветную материальную жизнь. «Тот град вечен; там никто не рождается,
потому что никто не умирает; там истинное и полное счастье - не богиня [счастья],
а дар Божий. Оттуда мы получили залог веры на то время, пока, странствуя, воздыхаем
о красоте его» (V, 16).
В Послании к Галатам апостола Павла (Гал 4, 21 - 31), напоминает
Августин, дан прообраз града Божия - Иерусалим. Но это лишь тень, «служебный образ»
для обозначения «горнего Иерусалима». Ветхозаветный закон и организованное на
его основе общество выполняли в представлении Августина лишь служебную функцию
обозначения града Божия. «Так, некоторая часть земного града стала образом града
небесного, ибо обозначала не себя, а другой [град]; и потому была служебной» (De
civ. Dei XV, 2). Основателем земного града, подчеркивает Августин, был братоубийца
Каин; ему соответствует и братоубийца Ромул - основатель Рима. Мир и Рим основаны
на крови и преступлении - в этом главное зло земного града. Авель явился прообразом
странствующего и гонимого небесного града (XV, 15), который наиболее зримо и полно
реализовался в этом эоне с приходом в мир христианской церкви, полномочно представляющей
град Божий, который восторжествует лишь с концом «века сего». Земной град - это
вся история человечества, история «земных царств». Она насчитывает «семь веков:
первый - от Адама до потопа; второй - от потопа до Авраама; третий - от Авраама
до Давида; четвертый - от Давида до переселения в Вавилон; пятый - от вавилонского
переселения до Рождества Христова; шестой - длится сейчас от Рождества Христова
и седьмой - будущий век» (XXII, 30). Вся вторая половина трактата Августина (кн.
XI-XXII) посвящена истории земного града в его борьбе с небесным градом. В будущем
веке все граждане земного града, если не успеют приобщиться к жизни «по духу»,
будут осуждены на вечные муки, а скитальцы града Божия обретут покой и вечное
несказанное блаженство.
Все ли отрицательно, с точки зрения Августина, в граде земном? И
каким образом его граждане могут прийти к знанию града Божия? Оказывается, есть
сложное и противоречивое образование, порожденное самим земным градом (конечно,
не без участия Бога), и внутри него (града) существующее; развивающееся по мере
движения человеческой истории и способствующее отдельными своими частями переходу
граждан земного града от жизни «по плоти» к жизни «по духу». Таким образованием
предстает в теории Августина культура. Августиновское понимание культуры
во многом строится на культурологических взглядах древних римлян (прежде всего
на концепции Цицерона454),
увиденных в свете раннехристианского историзма и эсхатологизма.
В истории только мировые катаклизмы, стихийные бедствия, войны способствовали
«очищению», или духовному прозрению, какой-то части бесчисленного населения земного
града. Здесь действовал «бич Божий». Но, кроме него, есть еще и «глас Божий»,
материализующийся на уровне земного града в различных формах культуры, доступных
восприятию человеческой душой, имеющей от природы духовную основу. В культуре
много сторон и аспектов, но в целом она должна быть направлена на улучшение человека,
его возвышение к духовным идеалам.
Ко времени написания «Града Божия» Августин неплохо для своего времени
знал историю духовной культуры и рассматривал ее под определенным утлом зрения,
опираясь в основном на библейские тексты и сочинения римских писателей. В крупнейшей
христианской апологии цитируется не менее 35 античных авторов, из них Варрон -
не менее 210 раз, Вергилий - не менее 85, Цицерон - не менее 55, Платон - 20 раз,
Апулей - 27 раз; в трактате множество античных реминисценций и пересказов отдельных
идей античных писателей (в частности Плотина)455.
Библия цитируется в «Граде Божием» не менее 1400 раз. На апологетов Августин,
как правило, не ссылается, но черпает у них многие факты и аргументы.
Здесь не место заниматься всесторонним рассмотрением философии культуры
Августина. Это предмет специального исследования. Однако историку эстетики нельзя
без ущерба для своей темы не остановиться хотя бы кратко на отдельных положениях
этой философии, имеющих отношение к эстетике.
Культура, как и весь земной град, существует, по мнению Августина,
во времени, имеет определенное историческое развитие от сотворения человека до
конца мира. Град Божий - пребывает в вечности. Перейти из одного града в другой
- значит осуществить переход от временного бывания к вечному бытию. И перед Августином
со всей остротой встает проблема времени. Quid sit tempus (что есть время)?
- один из главных вопросов его философии456.
В кн. XI «Исповеди» мы можем проследить, как мучительно билась мысль
Августина в поисках ответа на него. Нет вроде бы более понятного для людей слова,
чем «время». Мы хорошо понимаем, о чем идет речь, когда слышим его или употребляем
сами. «Что же такое время? Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что
такое время; если бы я захотел объяснить спрашивающему,- нет, не знаю. Настаиваю,
однако, на том, что твердо знаю: если бы ничто не проходило, не было бы прошлого
времени; если бы ничто не приходило, не было бы будущего времени; если бы ничего
не было, не было бы и настоящего времени. А как могут быть эти два времени, прошлое
и будущее, когда прошлого уже нет, а будущего еще нет? и если бы настоящее всегда
оставалось настоящим и не уходило в прошлое, то это было бы уже не время, а вечность;
настоящее оказывается временем только потому, что оно уходит в прошлое. Как же
мы говорим, что оно есть, если причина его возникновения в том, что его не будет!
Разве мы ошибемся, сказав, что время существует только потому, что оно стремится
исчезнуть?» (Conf. XI, 14, 17).
До творения мира Богом времени не было. Бог пребывал во «всегда
неизменной вечности». Творение вызвало некое движение; моменты этого движения
и изменения в мире и образуют время (De civ. Dei XI, 6), т. е. время - следствие
движения сотворенного. До создания твари оно не существовало. Следовательно, заключает
Августин, легкомыслен вопрос, почему Бог ничего не делал в течение бесчисленных
веков, предшествовавших творению, ибо самих этих «веков» не было, они еще не были
созданы. «Если же раньше неба и земли вовсе не было времени, зачем спрашивать,
что Ты делал тогда. Когда не было времени, не было и «тогда» (Conf. XI, 13, 15).
Бог всегда пребывает в вечности, а в ней «ничто не преходит, но пребывает
как настоящее во всей полноте; время, как настоящее. в полноте своей пребывать
не может» (XI, 11, 13).
Что же тогда это самое время? Как понимать долготу или краткость
времени? Где существует это «долгое» или «краткое» время? В прошлом? Но его уже
нет. В будущем? Но его еще нет. Значит, в настоящем. Но если мы возьмем отрезок
настоящего времени любой длины - в сто лет, в год, в месяц, в день, в час и т.
д., то увидим, что он состоит как бы из трех участков. Один из них находится в
прошлом, другой еще в будущем и третий, кратчайший, неделимый уже даже на мельчайшие
части, миг и составляет собственно настоящее время. Он так краток, что длительности
в нем нет. «Если бы он длился, в нем можно было бы отделить прошлое от будущего;
настоящее не продолжается» (XI, 15, 20). Но где же тогда мы можем измерять время,
сравнивать временные отрезки и т. п.? Где же существует это неуловимое время,
которому все подчинено в материальном мире?
После длительных рассуждений Августин приходит к выводу, что время
существует только в нашей душе. Прошлое - в памяти; будущее - в ожидании.
Его можно предвидеть по некоторым признакам, существующим уже в настоящем. Сущность
настоящего времени составляет созерцание (intuitus). «Правильнее было бы,
пожалуй, говорить так: есть три времени - настоящее прошедшего, настоящее настоящего
и настоящее будущего. Некие три времени эти существуют в нашей душе, и нигде в
другом месте я их не вижу: настоящее прошедшего - это память; настоящее настоящего
- его непосредственное созерцание; настоящее будущего - его ожидание» (XI, 20,
26). Августин, таким образом, сознает, что время лишено онтологического статуса,
и усматривает его только в душе субъекта как определенную характеристику тварного
бытия.
Рассматривая вопрос измерения времени, он приходит к выводу, что
звук не измеряется ни тогда, когда он уже отзвучал, и ни тогда, когда он еще не
прозвучал, и ни в момент самого звучания: и все-таки он измеряется. Где же? Августин
находит решение опять внутри субъекта познания: «В тебе, душа моя, измеряю я время.
<...> В тебе, говорю я, измеряю я время. Впечатление от проходящего
мимо остается в тебе, и его-то, сейчас существующее, я измеряю, а не то, что прошло
и его оставило. Вот его-то я измеряю, измеряя время. Вот где, следовательно, время,
или же времени я не измеряю» (XI, 27, 36). Августин приходит к субъективно-психологическому
решению проблемы времени. Быстротечность времени, неуловимость момента перехода
от будущего к прошедшему заставляют его заняться психологией восприятия времени,
предельно субъективизировать это понятие. «Каким же образом уменьшается или исчезает
будущее, которого еще нет? каким образом растет прошлое, которого уже нет? Только
потому, что это происходит в душе, и только в ней существует три времени. Она
и ждет, и внимает, и помнит: то, чего она ждет, проходит через то, чему она внимает,
и уходит туда, о чем она вспоминает» (XI, 28, 37). Время, таким образом, созданное,
по Августину, в момент сотворения мира, является мерой прохождения тварного мира
во всех его формах и находится и измеряется в душе человека. Время - производная
сотворенного мира. «Там же, где нет никакой твари, чрез изменяющиеся движения
которой образуются времена, там совершенно не может быть времен» (De civ. Dei
XII, 16).
Для Августина, как и для всего раннего христианства, время (как
и пространство, что хорошо показано в гл. 7 «Исповеди») является одной из характеристик
мира явлений и немыслимо вне и без него. До сотворения этого мира времени не было,
и оно исчезнет вместе с ним. Поэтому время само по себе мало интересовало христианских
теоретиков. Главное внимание их было приковано к самому миру явлений, его происхождению,
существованию и развитию.
Относительно самого человека время понимается Августином как «путь
к смерти, на котором никому не позволяется остановиться даже на малое время или
идти несколько медленнее» (XIII, 10). И только на этом временном пути человек
может приобщиться к граду Божию и достичь вечности, которая во всем противоположна
времени. Сам Бог обитает в ней. Она и есть истинное бытие. Она неизменна
и непреходяща. В ней назначено пребывание града Божия; Августин отождествляет
ее с Богом: «Умственным взором я отделяю от вечного всякую изменчивость и в самой
вечности не различаю никаких промежутков времени; так как промежутки времени состоят
из прошедших и будущих изменений предметов. Между тем нет преходящего в вечном
и нет будущего; ибо что проходит, то уже перестает существовать, а что будет,
то еще не начало быть; есть только вечность; она ни была, как будто ее уже нет;
ни будет, как будто ее еще нет. Поэтому только она сама могла вполне истинно сказать
человеческому уму: «Я есть сущий»,- и только о ней одной могло быть вполне истинно
сказано: «Сущий послал меня»457.
Время же «является знаком, т. е. как бы следом вечности» (De Gen. ad lit. imp.
13, 38). Град Божий видит свою цель в вечности: град земной пребывает в быстронесущемся
потоке времени.
Развивая библейскую традицию, Августин представляет время линеарным
и конечным. Тварный мир движется от своего сотворения к концу «века сего» и измеряется
равномерно текущим временем. Движение человечества во времени составляет содержание
истории, борьба и существование двух градов протекает в истории, и философия культуры
Августина предельно исторична. Из всех греко-римских писателей поздней античности
Августин был, пожалуй, самым чутким к истории и историзму. Два главных произведения
гиппонского мыслителя по сути своей две своеобразные истории - история духовного
развития и становления самого Августина и история духовной и культурной жизни
человечества на протяжении всех «семи веков» его существования. Историзм Августина
отличен от историзма в его современном понимании. В основе его лежит провиденциализм458
и телеологизм. Ряд сил управляет извилистым, но тем не менее поступательным движением
истории. Одна из них (главная в земном граде) основывается на свободной воле падшего
человечества и направлена на приобретение всеми правдами и неправдами максимума
земных благ (таких, как богатство, плотские удовольствия, почести, слава, власть
и т. п.). Эта сила движет как отдельными людьми, так и земными царствами, постоянно
ввергающими человечество в бесчисленные войны, массовые убийства, грабежи, насилия
и всяческие несправедливые деяния. Другая сила, внешне достаточно слабая в масштабе
земной истории, но постоянно действующая, исходит из града Божия, стремящегося
всеми доступными ему средствами исправить пути града земного, остановить злодеяния,
прежде всего путем нравственной проповеди, воспитания и просвещения заблудшего
человечества. Именно в этом усматривает Августин одну из главных функций католической
церкви, которая должна в идеале направлять государство по пути истины459.
Движение истории поступательно (раннее христианство верило в исторический
прогресс), ибо божественным Провидением определена цель, к которой придет человечество
в конце своей истории. От воли людей зависит лишь количество и характер исторических
зигзагов, которые еще сделает человечество до этой предопределенной цели - Царства
Божия, да и они все известны божественному Провидению. Августиновская философия
истории основывается здесь на одной из главных антиномий христианской теории -
свобода воли и провиденциализм, - в которой нашли отражение реальные противоречия
социальной истории. Полностью осознать их мыслители того времени, естественно,
не могли, но почувствовали их достаточно ясно.
Августин начиная с 396 г. (трактат «Ad Simplicianum») разрабатывает
концепцию предопределения (praedestinatio), которая вступает в острое противоречие
как с христианским учением о свободе воли человека, так и с рядом главных положений
его же теории культуры. По этой концепции Бог изначально по своей «безграничной
милости» предопределил вполне конкретное число (соответствующее числу «отпавших»
ангелов) людей (каждого персонально) к вечной блаженной жизни. Только эти «избранные»
(electi) независимо от их образа жизни и мышления в этой жизни, достигнут Царства
Божия. Остальные же, независимо от их заслуг или прегрешений, обречены на вечную
гибель (praedestinati ad sempiternum interitum - In Ioan. ev. 48, 4, 6). Кто попал
в число «избранных», известно только Богу. Людям остается лишь с трепетом ожидать
исполнения своей судьбы460.
Несмотря на то, что концепция предопределения противоречит гуманистическому
пафосу новозаветной и раннехристианской литературы, фактически обесценивает или
вообще перечеркивает многие позитивные стороны учения самого Августина, да и,
по сути дела, обессмысливает саму идею Церкви, он упорно держался за нее в поздний
период своей деятельности. Для этого он вынужден был даже прибегать к весьма искусственным
превратным толкованиям достаточно ясной мысли апостола Павла о том, что Бог «хочет,
чтобы все люди спаслись и достигли познания истины» (1 Tim. 2, 4) (см.: De corr.
et grat. 14, 44; 15, 47). Здесь не место заниматься этим феноменом августиновского
мировоззрения, но о нем следует помнить как о реальном противовесе многим излагаемым
нами идеям Августина, свидетельствующем о глубоких противоречиях, постоянно терзавших
душу этого мыслителя.
Историзм Августина последовательно телеологичен и, соответственно,
остротенденциозен. Августин, как истинный христианин, знает конечную цель социальной
истории - торжество града Божия и рассматривает всю реальную и мифологическую
историю как путь к этой цели. Поэтому только события и явления истории, культуры,
идеологии, способствующие осуществлению этой цели, признаются Августином как положительные
и прогрессивные. Все остальное воспринимается им как негативное, греховное, составляющее
основу преходящего земного града. С этих позиций и рассматривает он историю духовной
культуры, философии, искусства.
Как мы помним, Августин с юности полюбил мудрость, философию. С
годами он достаточно хорошо освоил античное философское наследие и до конца своих
дней сохранял любовь и уважение к нему. Однако далеко не все в античной философии
было принято христианским мыслителем. К философам материалистической ориентации
он относился с презрением, считая, что с ними нет смысла и толковать (De vera
relig, 4, 6). Начатки истинной философии и зерна мудрости усматривал Августин
только у античных идеалистов. Он высоко ценил многие идеи Платона, «мудрейшего
из философов» (Contr. acad. III, 17, 37), с почтением относился к автору «почти
божественного» учения - Пифагору (De ord. Π, 20, 53), Плотина почитал за
выдающегося философа и вообще полагал, что платоники ближе других философов подошли
к истине (De civ. Dei VIII, 1). Много интересного нашел он у «первого латинского
философа» Цицерона, которого, как бы раскаиваясь за свое излишнее увлечение его
идеями в молодости, наградил в зрелом возрасте титулом «лжефилософа» (philosophaster)
(II, 27).
В качестве примера остротенденциозного историзма Августина можно
сослаться на его краткий историко-философский очерк в VIII кн. «Града Божия».
Августин указывает на две философские школы - италийскую, родоначальником
которой был Пифагор, первый назвавший себя не мудрецом, но «любителем мудрости»
- философом, и ионийскую с основателем Фалесом Милетским. Фалес и его исследователь
Анаксимандр не знали божественного начала и пытались объяснить мир исходя из материальных
оснований. Поэтому они не интересуют Августина. Зато их последователи Анаксимен,
Анаксагор, Диоген, Архелай связывали творение мира с божественной силой и даже
пытались ее исследовать. Учеником Архелая считают Сократа, который направил всю
философию из натурфилософского русла на пути морального улучшения и совершенствования
человека. Видимо, он считал, что нечистые от земных страстей души не должны касаться
вещей божественных. После славной жизни и смерти Сократа осталось много его последователей,
направлявших свои усилия на изучение нравственных вопросов, открывавших человеку
путь к блаженной жизни. Каждый из них понимал благо по-своему. Аристипп видел
его в наслаждении, Антисфен - в добродетели, другие - в чем-либо ином.
Стремление к мудрости, считал Августин, бывает деятельным
и созерцательным. Деятельная (in actione) философия имеет своей целью улучшение
нравов в обществе, организацию правильного порядка жизни; созерцательная же (in
contemplatione) - занимается исследованием причин и первооснований всех явлений,
поисками истины. Типичным представителем этой философии считается Пифагор, а превзошедшим
других в деятельной философии - Сократ. Платону, самому талантливому ученику Сократа,
отмечает Августин, ставят в заслугу соединение этих двух типов философствования
в более совершенную философию (De civ. Dei VIII, 4). Показательно, что в качестве
одной из главных заслуг Платона Августин выделяет именно этот факт. Как известно,
христианство возникло и развивалось на основе синтезирования греческой умозрительной
философии и ближневосточной (древнееврейской прежде всего) деятельной
(направленной на активную организацию и регламентацию всей жизни общества и каждого
индивида) религиозной мудрости. Августин уже у Платона усматривает начала
этого жизненно важного для всего христианства синтеза. Здесь носителем деятельно-нравственной
философии выступает Сократ, но Августин хорошо знает, что Платон посещал Ближний
Восток. И хотя, замечает Августин, это было примерно 100 лет спустя после жизни
Иеремии и задолго до перевода Библии на греческий язык, тем не менее Платону,
видимо, были известны библейские книги, о чем Августин заключает прежде всего
на основании «Тимея» (VIII, 11).
Другую важную заслугу Платона Августин видит в том, что он разделил
философию на три части: нравственную (деятельную), натуральную (натурфилософию)
и рациональную (логику) (VIII, 4).
Самого Августина интересуют только религиозные идеи Платона и его
последователей. Прежде всего его внимание привлекают платоновские мысли о Боге
как о причине всякого бытия, разумном начале и порядке жизни, ибо они легли в
основу и его собственной философии. Платон, по Августину, называл мудрым человека,
подражающего Богу, любящего и познающего его. Эта мысль лежит в основе и христианской
философии. Высоко ценит Августин и логику платоников, полагая, что в ней они добились
больших успехов, чем эпикурейцы или стоики, ибо последние в своих логических исследованиях
опирались на телесные чувства, а платоники только на «умственный свет» (VIII,
7). Неприязнь Августина к материалистическим тенденциям в философии приводит к
тому, что он (вольно или невольно) представляет мысли стоиков или эпикурейцев
в огрубленном виде. Напротив, взгляды Платона и его последователей он стремится
максимально приблизить к христианским, т. е. «очистить» от присущей им тяги к
материальности, телесности, приписывая даже иногда Платону чисто христианские
идеи. Особенно близок Платон христианам, полагает Августин, в этике, ибо, по Платону,
человек обретает блаженство не в теле и не в душе, а в Боге. Философию Платон
отождествляет с любовью к Богу. Только любящий Бога и подражающий ему может достигнуть
познания его, т. е. наслаждения предметом своей любви или блаженной жизни. Бог,
по Платону в интерпретации Августина,- высшее благо (VIII, 8).
После Платона Августин переходит к платоникам, из которых наиболее
известными считает Плотина, Ямвлиха, Порфирия и африканца Апулея, писавшего как
по-гречески, так и по-латыни (VIII, 12). Главный недостаток их воззрений он видел
в том, что они допускали культ греко-римских богов. Вслед за раннехристианскими
апологетами Августин потратил немало сил, развенчивая традиционных богов греко-римского
пантеона. Именно на этом поприще ему пришлось скрестить перо с платониками, стремившимися
дать новое истолкование мифологии и тем самым спасти традиционные ценности античной
культуры, и попытаться противопоставить их христианству. Здесь идеолог новой религии
был неумолим даже по отношению к столь уважаемым им языческим авторитетам. Интересно,
что их он пытается победить не своей собственной аргументацией, а апеллируя к
текстам почитаемого в позднеантичном языческом мире Гермеса Трисмегиста (VIII,
23-24), в которых говорится о том, что античные боги не что иное, как создания
людей. Изобретя искусство делать статуи, люди создали изображения богов и вложили
в них с помощью магического искусства души демонов. Они-то и творят мелкие чудеса,
заставляя людей поклоняться этим статуям как богам. В других местах Августин с
помощью уже платонических идей будет бороться с античными суевериями. В этом суть
августиновского историзма - не беспристрастное изложение фактов истории культуры
или философии, но активное использование их в своих идеологических целях, доходящее
подчас До, пожалуй, внесознательной, фальсификации отдельных фактов или идей.
Августин видит себя идеологом града Божия и стремится осмыслить всю социальную
историю и историю духовной культуры как тернистый путь к торжеству этого града.
Соответственно, вся дохристианская культура рассматривается им под углом выявления
в ней тех идей, которые будут приняты затем христианством. Именно наличие этих
идей служило христианским идеологам, с одной стороны, критерием оценки тех или
иных культурно-исторических явлений, этапов, отдельных учений, а с другой - использовалось
в качестве аргумента в пользу истинности самого христианства. Вся история духовной
культуры человечества (как в ее ближневосточном, так и в греко-римском направлениях)
предстает у Августина как путь к христианству и, соответственно, к признанию и
принятию града Божия. Все заблуждения и отклонения от этого пути суть уступки
граду земному, отклонение от истины и от конечной цели. В истории человечества
на земной град больше работала греко-римская культура, а на град Божий - ближневосточные
народы. Поэтому, будучи последовательным приверженцем греко-римской мудрости,
Августин все же вынужден отдавать приоритет в сфере духовной культуры не античным
философам, но библейским пророкам (De civ. Dei XVIII, 37 и др.).
Итак, земной град в процессе своего исторического существования
создает, не без божественной помощи конечно, культуру, лучшие достижения которой
(прежде всего в сферах философии и религии) направлены на приобщение людей к граду
Божию. С приходом христианства град Божий получает в человеческом обществе свой
официальный институт - Церковь, которая и должна, по мнению Августина, последовательно
направлять человечество к истине. Правители земного града, и прежде всего монархи,
наделенные властью от Бога, должны руководствоваться в своей деятельности указаниями
Церкви. Ибо только под руководством Церкви жители земного града могут приобщиться
к граду Божию и достичь по прехождении «века сего» высшего блага.
Августин много внимания уделял вопросу блага (добра) (bonum)
и зла, стремясь отыскать истинное решение вопроса, на который еще Варрон
нашел у античных философов 288 вариантов различных ответов (см. XIX, Г). Высшим
благом, по Августину, является вечный, простой, неизменяемый и не подверженный
порче Бог461.
От него происходят все остальные блага. Весь сотворенный мир благ, все существующее
- благо. Бог не создал ничего злого, неблагого. Зло несубстанциально. Оно состоит
в отклонении от блага, т. е. от бытия, в нарушении божественного онтологического
порядка. Полное уменьшение блага приводит к прекращению бытия. «...Следовательно,
- заключает Августин, - все, что есть, - есть доброе (благое), а то зло, о происхождении
которого я спрашивал, не есть субстанция» (как долгое время считал Августин в
юности. - В. Б.). (Conf. VII, 12, 18). «Зло (malum) не обладает никакой
природой; но утрата блага получила название зла» (De civ. Dei XI, 9). Зло - это
отсутствие или недостаток блага, порча (corruptio) блага, и поэтому без блага,
делает диалектический вывод Августин, не было бы и зла. Рассмотрим подробнее эти
суждения Августина, ибо частным случаем их является диалектика прекрасного и безобразного
в природе, так как в мире природных явлений Августин отождествлял благое с прекрасным,
а безобразное со злым.
«Итак,- рассуждает африканский мыслитель,- сколько бы природа ни
подвергалась порче, в ней [всегда] остается благо, которого она может лишиться;
поэтому если в природе останется что-либо, что уже не может быть испорченным,
то она станет совершенно не могущей быть испорченной, и этого высокого блага она
достигнет с помощью порчи. И если не перестанет подвергаться порче, не перестанет
также иметь благо, которого могла бы лишить ее порча. А если она истребит природу
целиком и полностью, то не останется никакого блага, так как не будет и никакой
природы. Поэтому порча не может уничтожить добро кроме как с уничтожением самой
природы. Итак, вся природа есть благо - большое благо, если не может подвергаться
порче, и малое, если - может» (Enchirid. 12). Порча поэтому может существовать
только вместе с благом, ибо при отсутствии последнего исчезает и природа, в которой
только и может существовать порча. Соответственно и злым может стать только благое,
а там, где нет никакого добра, не может возникнуть и зло. Здесь Августин развивает
диалектические идеи посланий ап. Павла462,
сознательно доводя их до предельной остроты. «Следовательно, ничто не может стать
злым, кроме как некоторого блага. И хотя это кажется абсурдным, однако вывод из
всего рассуждения принуждает нас неизбежно утверждать это». Нельзя, конечно, упрощать
этот вывод, называя зло благом, а благо - злом. «Итак, вся природа, хотя и порочная,
добра, поскольку есть природа, и зла - поскольку порочна» (13). Здесь Августину
приходится допустить исключение из основного закона античной диалектики, которую
он так почитал,- закона непротиворечия. «Благо и зло, эти противоположности, могут
быть одновременно в одной и той же вещи. Зло из блага и во благе. Вот почему к
этим противоположностям, которые называются злом и благом, неприложимо диалектическое
правило, гласящее, что две противоположности нигде не существуют вместе». Ни один
предмет не может быть одновременно белым и черным, прекрасным и безобразным, пища
- горькой и сладкой и т. п. Почти все они несовместимы, и только такие бесспорные
противоположности, как добро и зло, не только могут быть вместе, но помимо добра
и кроме как в добре зло вообще существовать не может, хотя добро может обходиться
и без своей антитезы (14).
Внимательное наблюдение за социальной историей, за реальными процессами
и явлениями в современном ему обществе привели Августина к уточнению (пока на
уровне исключения) античного правила «противоречия». Оказывается, важнейшая социальная
закономерность не подчиняется этому правилу, противоречит ему; жизнь природы и
общества развивается далеко не всегда по законам формальной логики. Позднеантичная
мысль и наиболее последовательно христианская (вспомним хотя бы первого латинского
апологета Тертуллиана) с разных сторон и в различных аспектах все чаще и чаще
приходит к этому важному в истории диалектики выводу463.
Для христиан он являлся лишним доказательством ограниченности человеческого разума,
покоящегося на законе непротиворечия, и весомым аргументом в пользу религиозного
иррационализма. Августин стремился объяснить с помощью сделанных выводов закономерность
сложной переплетенности в социальной истории злых и справедливых деяний, града
земного и града небесного. В реальной истории град Божий терпит от града земного,
но без первого не было бы и второго.
Благо, таким образом, бывает, по Августину, разных градаций. Человек
до грехопадения, т. е. до нарушения запрета, обладал вечным благом; совершив первородный
грех, он был отрешен от высшего блага и допущен к благу же, но преходящему, от
духовного блага к благам телесным, т. е. к благам града земного (De vera relig.
20, 38). Однако, погрузившись в эти блага, лучшие представители человеческого
рода сохранили тоску по высшему благу и стремление к нему. Они осознали, что «высшее
благо есть вечная жизнь, а величайшее зло - вечная смерть», поэтому для достижения
первой и избежания второй людям необходимо вести добродетельную жизнь (De
civ. Dei XIX, 4), т. е. стремиться приобщиться к граду Божию. В другом месте Августин
уточняет, что высшее благо для человека состоит не просто в вечной жизни, но в
жизни блаженной (VIII, 16). Поэтому все усилия града Божьего направлены
на приведение грешного человечества к конечной и желанной цели - блаженной
жизни. Блаженство, блаженная жизнь (beatitas, beatitudo, vita beata) - важнейшие
понятия в мировоззрении Августина, без которых не может быть правильно понята
ни его философия, ни его эстетика. Но, прежде чем подробнее заняться ими, необходимо
сделать одно важное отступление.
В XI кн. «De civitate Dei», рассуждая о предметах и явлениях тварного
мира, Августин подчеркивает, что существует ряд критериев для их оценки. Предметы
могут оцениваться как по их месту и роли в универсуме, в природе, так и по пользе,
приносимой человеку, или с позиции чувственного удовольствия. «Таким образом,-
пишет Августин,- при свободе суждения существует большое различие между разумным
основанием (ratio) мыслителя и потребностью нуждающегося или удовольствием желающего:
...первое ищет того, что открывается истинным для умственного света, а удовольствие
ищет того, что приятно ласкает телесные чувства» (XI, 16). В зависимости от оценивающего
субъекта возможны как минимум три критерия оценки предметов и явлений нашего мира:
с позиций пользы (т. е. утилитарный), с позиций истины (т. е. философский) и с
позиций наслаждения (т. е. эмоционально-эстетический). Неоднократно возвращаясь
в различных работах к этим критериям, и чаще всего к утилитарному и эстетическому,
Августин приходит к выводу, что утилитарный подход к вещам присущ только земному
граду, появился после грехопадения в связи с возникшей немощью человеческой и
упразднится в «грядущем веке» с исчезновением материальных потребностей у людей.
Небесному граду и людям духовным свойствен только критерий неутилитарного духовного
наслаждения, т. е. практически эстетический подход к миру. Философский
подход тоже преходящ, так как искание истины и истинных отношений нужно только
на путях ко граду Божию.
Таково видение вещей с точки зрения оценивающего субъекта. Кроме
того, сами вещи по своему экзистенциальному назначению делятся на три группы.
Одними из них человек должен только наслаждаться, другие служат только для его
пользы, а есть и такие, которые и полезны, и приносят удовольствие. «Предметы
наслаждения (fruendum) делают нас блаженными, а предметы пользы (utendum) помогают
нам в достижении блаженства и как бы способствуют овладению теми предметами, которые
делают нас блаженными, и тесному соединению с ними» (De doctr. chr. I, 3, 3).
Что касается людей «наслаждающихся» и «пользующихся», то они поставлены посредине
между предметами пользы и наслаждения и должны по естественному закону стремиться
ко вторым, как более высоким. Таким образом, у Августина намечается ценностная
иерархия универсума по критерию неутилитарности или специфического гедонизма.
Внизу находятся чисто утилитарные предметы, вверху - предметы абсолютного духовного
наслаждения. Люди же иногда сбиваются с истинного пути и делают объектом наслаждения
сугубо утилитарные, низкие предметы, что уводит их от истинных предметов наслаждения.
«Наслаждаться» (frui), - поясняет далее Августин,- означает не что иное,
как сильно любить некую вещь ради нее самой. Пользоваться (uti)
же [вещью] - значит употреблять ее в качестве средства для достижения предмета
любви, поскольку он является достойным любви» (I, 4, 4).
Те же, кто начинает наслаждаться низкими утилитарными предметами,
уподобляются страннику, много страдавшему на чужбине и стремящемуся обрести счастье
в родном отечестве. Для достижения его ему нужны были средства передвижения -
колесницы, корабли и т. п., но, получив их, странник увлекся путешествием и стал
наслаждаться самой поездкой, кораблями, колесницами, забыв о конечной цели пути
- своем отечестве, где он мог бы обрести не преходящее удовольствие, но истинное
блаженство. Соответственно и все мы, заключает Августин, странствующие в этом
мире вдали от отечества, если желаем возвратиться в него и обрести истинное блаженство,
«должны [только] пользоваться этим [земным] миром, а не наслаждаться, чтобы невидимое
божественное стало видимым для нас сквозь сотворенные вещи, т. е. чтобы посредством
телесных и временных вещей мы приобрели познание о вечном и духовном» (I, 4, 4).
Таким образом, чистое наслаждение связывается Августином с познанием высших
абсолютных истин, т. е. с чисто духовной сферой (ср.: De divers. quaest. 35).
Он разъясняет далее, что «из всех вещей вообще только теми следует наслаждаться,
которые мы назвали вечными и неизменяемыми; остальными же следует [только] пользоваться,
чтобы достичь наслаждения первыми» (De doctr. chr. I, 22, 20).
Главным «предметом наслаждения является Отец и Сын и Дух Святой,
то есть Троица, некий единый высочайший предмет, общий для всех наслаждающихся
ею». Ничто чувственное не должно быть предметом самодовлеющей любви, если мы желаем
свободного погружения души в наслаждение небесным светом (I, 10, 10). Это ясно
относительно предметов материального мира, т. е. чисто утилитарных, а как быть
с самим человеком? Ведь он, наслаждающийся и пользующийся предметами, и сам является
вещью, притом созданной «по образу и подобию Божию», т. е. вещью весьма важной
и значимой в универсуме. Здесь возникает трудный вопрос: должны ли люди наслаждаться
собой, или только пользоваться, или и то и другое одновременно? Нам дана заповедь,
рассуждает Августин, взаимно любить друг друга. Но, спрашивается, должны ли мы
любить человека ради него самого или для чего-то иного? Если ради него самого,
то мы должны наслаждаться им, т. е. обрести в нем свое блаженство. Августин уверен,
что это неистинное наслаждение и блаженство и, следовательно, человеком, в том
числе и самим собой, как и другими объектами чувственного мира, можно пользоваться
для достижения высшего предмета наслаждения - Бога. Только в нем достигается полное
и нескончаемое наслаждение (I, 22, 20-21).
Существует ряд ступеней наслаждения, соответствующих своим предметам
любви. Августин насчитывает четыре таких предмета: «первый - выше нас; второй
- мы сами; третий - рядом с нами или равен нам; последний - ниже нас». Относительно
первого и третьего даны божественные заповеди (любви к Богу и любви к ближнему);
второй и четвертый не нуждаются в заповедях, так как человек, как бы ни удалялся
он от истины, по естественному природному закону всегда любит себя и свое тело
(I, 23, 22).
Итак, истинным наслаждением Августин считает любовь к духовному
предмету ради него самого, т. е. бескорыстную любовь, единственной целью которой
является удовольствие, что Августин хорошо разъясняет в следующем месте: «Однако
[понятие] наслаждаться (frui) употребляется [в смысле] ближайшем к [выражению]
«пользоваться с удовольствием» (cum delectatione uti). Ибо, когда присутствует
(adest) то, что мы любим, оно необходимо приносит с собой удовольствие; и если
ты от него приходишь к чему-то иному, что пребывает неизменным, то ты пользуешься
им [для какой-либо цели] и говоришь о наслаждении (frui) в несобственном, небуквальном
смысле. Если же ты истинно предан [только ему] и останавливаешься [на нем], усматривая
в нем (удовольствии. - В. Б.) цель своей радости, то, верно, и в собственном
смысле называешь ты это наслаждением (frui)»· И чтобы не прослыть апологетом чистого
гедонизма, Августин тут же добавляет: такое понятие наслаждения, в собственном
смысле, может быть отнесено только к Троице, ибо она одна есть «благо высочайшее
и неизменное» (I, 33, 37). Однако и это ограничение отнюдь не мешает уже сделать
вывод, что Августин теснейшим образом связал область высших духовных ценностей
со сферой того, что современная наука дефинирует как эстетическое, т. е. являющееся
предметом неутилитарного самодовлеющего созерцания и доставляющее субъекту духовное
наслаждение.
Удовольствие, наслаждение, блаженство оказываются у Августина
взаимосвязанными понятиями, определяющими смысл человеческого существования, т.
е. решение главных проблем человеческого бытия перенесено Августином в сферу религиозно-эстетического.
Именно здесь осуществляется единение двух градов, один из которых целиком принадлежит
к уровню пользы, а другой - к области духовного наслаждения, вершину которого
составляет блаженство. Присмотримся к специфике этой важной религиозно-эстетической
проблемы августиновской философии.
В постановке проблемы блаженства Августин, конечно, не оригинален.
Сущность блаженной, или счастливой, жизни интересовала до него многих античных
философов, и они решали эту проблему так же преимущественно, как и проблему добра
и зла. Опираясь на своих предшественников, Августин стремится дать свое решение
этого вопроса, приемлемое для христианской идеологии. Еще в Кассициаке в 386 г.,
готовясь к принятию христианства, он под сильным влиянием античной философии написал
трактат «О блаженной жизни», основные идеи которого обдумывал, развивал и уточнял
на протяжении всего своего последующего творчества.
Уже в трактате «Против академиков» Августин поднимает проблему блаженной
жизни в философско-гносеологическом аспекте. Полемизируя со скептиками и стремясь
осмыслить их агностицизм, Августин в основных своих положениях еще полностью находится
в русле античной мысли. Он увлечен философией как высшим достижением человеческого
разума и убежден, что «нет блаженной жизни, кроме той, которая проводится в философии»
(Contr. acad. II, 2, 4). Однако идее академиков о том, что блаженство заключается
уже в самом процессе исследования истины (по их мнению, постигнута она
быть не может), он противопоставляет утверждение, что подлинное блаженство состоит
только в познании истины (I, 2, 6), или более осторожное: блаженная жизнь - это
жизнь согласно наилучшей господствующей части души - уму или разуму (I, 2, 5).
В другом сочинении того же времени Августин пишет, что изучение «свободных наук»
приближает человека к истине, т. е. к блаженной жизни, «ибо изучение свободных
наук, благоразумное и строгое, ободряет любителей истины в стремлении к ней, делает
их более настойчивыми и более подготовленными, так что они и пламеннее ее желают,
и с большим постоянством ищут, и, наконец, с большим удовольствием прилепляются
к ней; это... и называется жизнью блаженной» (De ord. I, 8, 24). Над всеми свободными
науками господствует философия. Она-то и ведет непосредственно к блаженной жизни.
Из двух частей складывается предмет философии: «первая - учение о душе, вторая
- о Боге. Одна приводит нас к познанию самих себя, другая - к познанию нашего
происхождения, та приятнее нам, эта дороже; та делает нас достойными блаженной
жизни, а эта - блаженными; первая - предмет исследования для учащихся, последняя
- для ученых уже» (II, 18, 47).
Дальнейшее развитие эти идеи получают в трактате «О блаженной жизни».
Здесь, продолжая разговор, начатый в «Contra academicos», Августин стремится уточнить
предмет философии и соответственно сущность блаженной жизни. Он вынужден опять
погрузиться, с одной стороны, в вопросы гносеологии, а с другой - эстетики. Блажен
тот, кто обладает истиной, а таковым является только мудрец, таким образом,
быть мудрым и значит быть блаженным (De beat. vit. 4, 33). Мудрость, в свою очередь,
«есть мера (modus) духа» (4, 32), т. е. то, что держит дух в равновесии. «Итак,-
заключает Августин,- всякий, кто имеет свою меру, т. е. мудрость, блажен» (4,
33). Мудрость - это мудрость Бога, а по евангельской традиции (1 Кор 1, 24) Христос
является премудростью Божией, следовательно, «всякий, имеющий Бога, блажен». Истина
же имеет бытие от «некой высшей меры, от которой она происходит и к которой, совершенная,
возвращается»: истина и есть Бог (ср.: Ин 14, 6). Абсолютное бытие
состоит в тождестве Бога, истины и меры, а поэтому «блажен, кто приходит к высшей
мере через истину. А это значит иметь в душе Бога, то есть наслаждаться (frui)
Богом» (4, 34). «Итак,- завершает свою мысль Августин,- полное душевное изобилие,
т. е. блаженная жизнь, состоит в том, чтобы благочестиво и совершенно знать,
кем направляешься ты к истине, какою истиною питаешься, чрез что соединяешься
с высшей мерой» (4, 35). Таким образом Августин приходит к единению гносеологии
и эстетики. Блаженство выступает основой этого единения и целью устремлений духовного
человека, философа и мудреца. Находясь в этот период под сильнейшим влиянием античной
философской мудрости, Августин видит путь к блаженству, т. е. полному обладанию
истиной, только через науки, философию, знание, считает блаженство уделом исключительно
ученых людей, философов. Это, конечно, еще не христианское представление, однако
сущность блаженной жизни как обладания и наслаждения Богом он уже
нащупал окончательно и именно на ней строил в дальнейшем свою философию. В трактате
«Об учителе» Августин писал: «Любить и знать Его [Бога. - В. Б.] составляет
блаженную жизнь, о которой все кричат, что ищут ее, но не многие могут порадоваться
тому, что нашли ее действительно» (De mag. 14, 46). В другом месте он отмечает,
что душа должна наслаждаться (fruor) Богом, а не телом (De vera. relig. 12, 24).
Углубляясь в христианство, в котором вера играет большую роль, чем
знание, Августин наконец приходит к выводу, что блаженная жизнь не может являться
привилегией только ученых мудрецов, но должна быть достоянием и самых широких
слоев темного и необразованного населения, т. е. всех, кто искренне встал на путь
истинной веры. Поэтому теперь уже в чисто церковных традициях он заявляет, что
нет надобности в светских научных знаниях для достижения блаженной жизни. Блажен
только тот, кто знает Бога, хотя бы ничего иного он не знал, пишет Августин в
«Исповеди» (Conf. V, 4, 7), т. е. не знания, но религиозная вера ведет к блаженной
жизни. Пути веры отличаются от путей науки и философии тем, что на них главным
и значимым является не тот или иной объем абстрактных знаний, но умение «правильно
жить».
Известно, что «все хотят быть блаженными, но не [все] могут; ибо,
имея одно лишь желание блаженной жизни, не хотят правильно жить (recte vivere)»
(De lib. arb. I, 14, 30). Истинная мудрость (на этом важном понятии мы еще остановимся
подробнее) поэтому состоит не столько в знании, сколько в умении
«жить правильно», чтобы не заблуждаться на жизненном пути, удаляясь от истины,
но стремиться к высшему благу (II, 9, 26).
Отойдя от своего раннего философского понимания блаженства как чисто
интеллектуального наслаждения от обладания истиной, Августин переносит теперь
основное внимание на эмоционально-эстетическую сторону этого понятия, которая
была более доступна необразованному и далекому от философии большинству членов
христианского общества, т.е. больше соответствовала религиозному мировоззрению.
Теперь блаженная жизнь может быть объяснена, к примеру, через всем доступное понятие
радости (gaudium): «Есть радость, которой не дано нечестивцам, но только тем,
кто чтит Тебя бескорыстно: их радость - Ты сам. И сама блаженная жизнь состоит
в том, чтобы радоваться Тобой, о Тебе, ради Тебя; в этом подлинно [блаженная жизнь],
и нет другой. Те, кто полагает ее в другом, гонятся за другой радостью - ненастоящей»
(Conf. X, 22, 32); «блаженная жизнь - это радость, даруемая истиной, т. е. Тобой,
Господи. <...> Этой блаженной жизни все хотят, этой жизни, единственно счастливой,
все хотят; радости от истины все хотят» (X, 23, 33).
Августин не забывает при этом постоянно подчеркивать, что далеко
не все достигают этой радости, ибо она духовна, возвышенна и далека от обыденных
потребностей обитателей земного града. «Высшее счастье, - утверждает он, - есть
полное видение» неизреченной красоты (Enchirid. 5). Ниже мы сможем убедиться,
что Августин понимал «высшее счастье» в «чувственном» смысле, связывая его с восприятием
видимой красоты. Последняя, по его мнению, услаждает Душу «ложными удовольствиями»
(De vera relig. 20, 40). Люди часто считают себя счастливыми, когда после долгой
разлуки с любимой Могут прижать к себе ее прекрасное тело; когда в жару и зной
находят источник с прохладной водой; когда вдыхают аромат чудесных цветов. Но
что может быть блаженнее, когда утоляешь голод и жажду истины, вдыхаешь ее аромат?
- риторически вопрошает Августин. Люди радуются пению и музыке, но какое блаженство
сравнится с тем, когда тобой овладевает «мелодичное и красноречивое молчание истины».
Люди радуются блеску золота и серебра, драгоценных камней и красок, свету огня,
звезд, луны и солнца. Блаженная же жизнь заключена в свете истины (De lib. arb.
II, 13, 35).
Августин испытывает явное затруднение в окончательном определении
блаженства. Он не желает свести его к чувственному удовольствию, ибо считает последнее,
как мы увидим далее, низким, но в то же время полагает невозможным и лишить его
совершенно чувственно-эмоциональной окраски, ограничить только интеллектуальным
наслаждением, полным бесстрастием, бесчувствием. К философскому бесстрастию (άπάθεια,
impassibilitas) Августин, как и все христианство, относится настороженно, если
не отрицательно вообще. По его мнению, гражданин небесного града, странствуя в
этом эоне и живя по божественным законам, страшится и желает, скорбит и радуется,
т. е. живет нормальной эмоциональной жизнью; он не бесстрастный мудрец, созерцающий
жизнь извне, но ее активный участник, находящийся в самом потоке жизни. Августин
отнюдь не считает пороком человеческие чувства и переживания, если они, конечно,
направлены на благое дело, ибо и сам Иисус имел их (De civ. Dei XIV, 9), хотя
и уверен, что они проистекают от слабости и немощи человеческой. Поэтому, считает
он, бесстрастие никак не может быть уделом подлинной жизни. Более того, если под
άπάθεια понимать отсутствие всякого движения
чувства, то эта оцепенелость хуже всякого порока, «ибо нельзя себе представить
блаженства без любви и радости» (XIV, 9). Даже о первых людях, живших в раю до
грехопадения, вряд ли уместно думать, что они не испытывали никаких душевных волнений.
Они жили с чувством бесконечной любви к Богу и друг к другу, ощущая несказанную
радость (XIV, 10). Августин приходит к выводу о необходимости избегать άπάθεια
(XIV, 9) и не отказываться от эмоционально-эстетической сферы.
Размышляя о блаженной жизни, Августин не раз задумывался о ее критериях.
Практически все стремятся к блаженной (или счастливой) жизни, но откуда они знают
о ней? Уже в трактате «О свободном выборе» он приходит к выводу, что основы таких
понятий, как «мудрость», «истина», «блаженство», изначально заложены в нашей душе
и, не умея, как правило, словами описать их, человек тем не менее имеет некое
представление об их сущности (De lib. arb. II, 9, 26). В «Исповеди» Августин добавляет,
что понятие о блаженной жизни, видимо, хранится в памяти с древнейших времен,
когда человек еще был блаженным (Conf. X, 20, 29).
Перед смертью Моники Августин неоднократно беседовал с ней о вечном
блаженстве, стремясь извлечь представление о нем из глубин как своей души, так
и прежде всего души матери, находившейся уже у врат Царства и обладавшей большим
опытом духовной жизни. В «Исповеди» он пытался описать эти совместные представления:
«...Если в ком умолкнет волнение плоти, умолкнут представления о земле, водах
и воздухе, умолкнет и небо, умолкнет и сама душа и выйдет из себя, о себе не думая,
умолкнут сны и воображаемые откровения, всякий язык, всякий знак и все, что проходит
и возникает, если наступит полное молчание... и заговорит Он Сам, один - не через
них, а прямо от Себя, да услышим слово Его, не из плотских уст, не в голосе ангельском,
не в грохоте бури, не в загадках и подобиях, но Его Самого, которого любим в созданиях
Его; да услышим Его Самого - без них,- как сейчас, когда мы вышли из себя и быстрой
мыслью прикоснулись к Вечной Мудрости, над всем пребывающей; если такое состояние
могло бы продолжиться, а все низкие образы исчезнуть, и она одна восхитила бы,
поглотила и погрузила в глубокую радость своего созерцателя - если вечная жизнь
такова, какой была эта минута постижения, о которой мы вздыхали, то разве это
не то, о чем сказано: «Войди в радость господина твоего» (Мф 25, 21)?» (Conf.
IX, 10, 25). Таково одно из образных представлений Августина о сущности блаженной
жизни, приближающееся к философскому «экстазу безмыслия», но не лишенное еще ряда
эмоционально-эстетических характеристик. В этом специфика и своеобразие августиновского
эвдемонизма.
Грядущее вечное блаженство града Божия описывается Августином в
конце «De civitate Dei» уже исключительно в эстетической терминологии. Тогда отпадает
необходимость в какой-либо телесной деятельности, «наступит полное, несомненное
безмятежное и вечное счастье. Не будут уже скрыты все те, расположенные внутри
и вне по всему составу тела, числа телесной гармонии... которые в настоящее время
скрыты, и вместе с прочими великими и удивительными предметами, которые мы увидим
там, будут воспламенять наш разумный дух в похвалу такому Художнику наслаждением
разумной красоты (retionabilis pulchritudinis delectatione)» (De civ. Dei XXII,
30). Это наслаждение Августин не забывает постоянно отграничивать от чувственных
удовольствий и от наслаждения чувственно-воспринимаемой красотой, ибо хорошо ощущает,
что граница эта, проходящая где-то в глубинах души, весьма расплывчата и что определить,
где кончаются наслаждения чувств и начинается наслаждение духа, как правило, достаточно
трудно.
Чувственные удовольствия, которые так цепко держали в своих сладостных
оковах душу и тело юного Августина, в зрелом возрасте расцениваются им в целом
как явление негативное и греховное, квалифицируются как похоть и обозначаются
обычно термином voluptas; хотя иногда этот термин употреблялся им и для обозначения
позитивного удовольствия. Так, в раю до грехопадения первый человек «занимался
земледелием не как рабским трудом, но с благородным духовным удовольствием (honesta
animi voluptate)» (De Gen. ad_lit. VIII, 9, 18). Со ссылкой на Варрона, а через
него и на Эпикура464,
Августин указывает, что удовольствие (voluptas) наряду с покоем (quies) лежит
в основе тех природных начал, к которым люди стремятся чисто физиологически, без
всяких знаний, наук, без обучения (De civ. Dei XIX, 1). Причина удовольствий находится
как в теле, так и в душе. Вожделение (concupiscentia) «происходит от них обоих:
от души потому, что без нее не ощущается удовольствие (delectatio), от тела же
потому, что без него нет самого удовольствия» (De Gen. ad lit. X, 12, 20).
Удовольствия могут возникать на основе всех органов чувств. Особенно
греховными и порочными, по мнению Августина, являются тактильные удовольствия,
возникающие в результате полового общения, которые в юности представлялись ему
верхом блаженства и от которых его так долго не могли оторвать ни поиски истины,
ни философия, ни религия. И днем и ночью, и во сне и наяву преследовали его эти
удовольствия (Conf. VI, 6, 10). Плотские искушения на протяжении всей жизни не
оставляли гиппонского епископа. Исповедуясь в них, Августин разбирает практически
все виды чувственных удовольствий.
Прежде всего, пишет он, по ночам его преследуют образы плотских
наслаждений и он часто не может удержаться во сне от общения с женщинами; осуждая
эту свою слабость, Августин просит Бога освободить его от нее (X, 30, 41-42).
Угнетает его и чревоугодие. Пища, особенно после длительного воздержания, доставляет
ему большое удовольствие. Еда и питье необходимы для поддержания здоровья, но
к ним порой примешивается и удовольствие. А мера у здоровья и удовольствия не
одна и та же: что достаточно для здоровья, того мало для удовольствия. При этом
бывает трудно определить, где кончаются потребности здоровья и начинаются вожделения
чревоугодия (X, 31, 44).
Существуют удовольствия обоняния, но они не очень распространены
и не столь опасны для души, поэтому Августин и не уделяет им особого внимания.
Главными из чувственных удовольствий являются, по Августину, удовольствия
слуха и зрения. Их он разбирает достаточно подробно, ибо они находятся на границе
между чисто плотскими и собственно духовными удовольствиями и бывают как негативными,
так, отчасти, и позитивными, когда содержат «следы разума».
Много внимания уделил Августин слуховым удовольствиям в трактате
«De musica», и мы еще остановимся на этом в соответствующем месте. Здесь мы затронем
лишь рассуждения Августина об этом предмете в «Исповеди».
В молодости его сильно увлекали музыка и пение. Затем он осудил
доставляемые ими удовольствия как чувственные и постарался отказаться от них,
хотя, исследуя на предмете стихосложения и музыки закономерности их возникновения,
он пришел к выводу, что они основываются на «разумных» основаниях, содержат «следы
разума». Тем не менее отношение к «удовольствиям слуха» у него постоянно оставалось
настороженным, даже когда речь заходила о церковном пении, доставлявшем ему особое
удовольствие. «Иногда, мне кажется, я уделяю им (духовным песням. - В. Б.)
больше почета, чем следует: я чувствую, что сами святые слова зажигают наши души
благочестием более жарким, если они хорошо спеты; плохое пение такого действия
не оказывает». Августин начинает осознавать здесь, что эстетическое наслаждение
может способствовать благочестию. Однако слишком хорошее знание языческого гедонизма
и раннехристианский ригоризм побуждают его осторожно подходить к этому вопросу.
Сначала пример Афанасия Александрийского, заставлявшего, по его мнению, «произносить
псалмы с такими незначительными модуляциями, что это была скорее декламация, чем
пение», представлялся Аврелию более уместным в церкви, чем пение, введенное в
Медиолане его духовным кумиром Амвросием. Однако в конце концов эстетическая чуткость
берет верх в Августине и он убеждает себя одобрить храмовое пение: «...я вспоминаю
слезы, которые проливал под звуки церковного пения, когда только что обрел веру
мою; и хотя теперь меня трогает не пение, а то, о чем поется, но вот - это поется
чистыми голосами, в напевах вполне подходящих, и я вновь признаю великую пользу
этого установившегося обычая. Так и колеблюсь я,- и наслаждение опасно, и спасительное
влияние пения доказано опытом. Склоняясь к тому, чтобы не произносить бесповоротного
суждения, я все-таки скорее одобряю обычай петь в церкви: пусть душа слабая, упиваясь
звуками, воспрянет, исполнясь благочестия» (X, 33). Опасаясь музыкального гедонизма,
Августин тем не менее отдает себе отчет, что античная теория музыкального этоса
содержит рациональное зерно и в какой-то мере опирается на нее в своих рассуждениях.
Она помогает ему отчасти понять причины воздействия церковной музыки на верующего.
«Каждому из наших душевных движений,- в лучших пифагорейских традициях пишет Августин,-
присущи и только ему одному свойственны определенные модуляции в голосе говорящего
и поющего, и они, в силу какого-то тайного сродства, эти чувства вызывают» (X,
33, 49).
Таким образом, «удовольствия слуха» в религиозно-эстетической области,
хотя и с осторожностью, принимаются Августином как способствующие в конечном счете
достижению блаженной жизни.
Далее автор «Исповеди» переходит к «удовольствиям глаз». Эти удовольствия
возбуждаются при созерцании красивых и разнообразных форм, ярких и приятных красок,
блеска света в его различных проявлениях, т. е. при созерцании видимой красоты,
о которой у нас предстоит еще специальный разговор. Здесь следует только указать
на Двойственность отношения Августина и к этим удовольствиям. С одной стороны,
он считает их порочными - как удовольствия чувственные и ориентированные на преходящую
внешнюю красоту, уводящие человека от истинной красоты; а с другой - ясно сознает,
что красота материального мира создана Богом и отражает в какой-то мере божественную
невидимую красоту, напоминает нам о ней. Поэтому наслаждение чувственной красотой,
если оно является не самоцелью, а лишь путем к абсолютной красоте, может быть
допущено и даже поощрено. Это прежде всего относится к природной красоте. Красота
искусства ценится Августином меньше, ибо он усматривает в деятельности художника
некую конкуренцию с божественным Творцом, но к этому вопросу мы еще будем иметь
случай вернуться специально.
Итак, чувственные удовольствия, как отвлекающие человека от духовного
служения, в целом не поощряются Августином. Удовольствия слуха и зрения принимаются
им только в той мере, в какой они способствуют приобщению к духовным наслаждениям,
т. е. помогают человеку от града земного перейти к граду Божию и достичь вечного
блаженства, которое по сути своей является также удовольствием или наслаждением,
но несравненно более высоким и духовным.
Таким образом, культурология и социология Августина, реализованные
в теории двух градов, выдвинули в качестве главного идеала и предела человеческого
существования идею блаженства, которая по сути своей является религиозно-эстетическим
идеалом. Сущность блаженства, по Августину, составляет бесконечное ничем
не ограниченное наслаждение абсолютной духовностью, включающей в себя высшую Истину,
высшее Благо и высшую Красоту как нечто единое, неделимое, абсолютно простое.
Это не чисто интеллектуальное, но возвышенно-эстетическое наслаждение, высшая
степень радости и любви земного человека к духовному абсолюту, воплощенному в
его представлении в личностном божестве, с которым возможно интимное глубоко человеческое
общение. Блаженство у Августина - главная цель человеческого существования вообще,
к которой ведут все пути правильной духовно-практической деятельности человека,
и прежде всего пути нравственной, добродетельной жизни, познания истины и постижения
красоты. Идеал этот имеет у Августина ярко выраженную эстетическую окраску. Утилитарная,
связанная с пользой деятельность граждан земного града - одна из самых нижних
ступеней на пути к этому идеалу. Все утилитарное по сути своей и по своему происхождению
чуждо миру блаженства. Только абсолютно не заинтересованная в бытовых выгодах
высоконравственная жизнь (нравственно-практический путь), чистое познание истины
(философский путь) и созерцание красоты (эстетический путь) ведут к блаженной
жизни. Богословие, гносеология, этика, эстетика и другие компоненты августиновской
теории - не что иное, как всестороннее исследование путей к достижению этого идеала.
Исследователь любой из сторон теоретической деятельности крупнейшего представителя
западной патристики не должен забывать это, тем более историк эстетики. Эстетизм
всего мировоззрения Августина определяется не в последнюю очередь этим идеалом.
|
