Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы: Россия, 20 век.

Тимо Вихавайнен

СТАЛИН И ФИННЫ

К оглавлению

1. ФИНЛЯНДИЯ И РОССИЯ

СТАЛИН В ФИНЛЯНДИИ

В конце 1905 г. 26-летний грузинский юноша Иосиф Джугашвили, называвший себя Кобой, едет делегатом от закавказских большевиков на Первую конференцию РСДРП в Великое княжество Финляндское, в Тампере (Таммерфорс). Революционное движение в России набирало силу, и настроение на конференции было настолько приподнятым, что ее участники в перерывах между заседаниями с энтузиазмом тренировались в стрельбе.

На этой конференции Сталин, как известно, впервые встретился с Лениным. Эту встречу Сталин впоследствии вспоминал, но что он вообще думал о Финляндии, неизвестно. Очевидно, Коба понимал, что он находится все-таки «за границей», несмотря на то что Финляндия была частью Российской империи. Воспоминания современников свидетельствуют, что пограничная река Раяйоки была четкой культурной границей, несмотря на то что с начала столетия Карельский перешеек стал заполняться русскими дачниками, которые придавали свой колорит этой местности.

Поскольку здесь действовало уже финское судопроизводство, перешеек облюбовали русские революционеры, и это обстоятельство всерьез беспокоило Столыпина. Последними словами смертельно раненного премьер-министра были: «Главное... чтобы Финляндия...» Можно предположить, что он хотел сказать, что в Великом княжестве Финляндском надо уничтожить гнезда заговорщиков.

Несмотря на успех политики так называемого «второго пе-

^талин в Финляндии

риода угнетения»1, Финляндия все же сохраняла дистанцию от метрополии, и на Карельском перешейке по-прежнему находили убежище преследуемые по политическим мотивам. Как известно, Ленин скрывался здесь от Временного правительства, и, согласно свидетельству Айно Куусинен, там хорошо чувствовал себя и Сталин, точнее, в местечке Пески на западном побережье Выборгского залива. Она вспоминает, что еще и в 1926 г. Сталин мог попросить по-фински сливки для кофе, поскольку привык в свое время покупать их у соседей.

Главная политическая премьера Сталина в Финляндии состоялась осенью 1917 г. 14 ноября по старому стилю, то есть всего через две недели после Октябрьской революции, или «переворота», Иосиф Виссарионович отправился в Финляндию, на этот раз в Хельсинки, который, с точки зрения большевиков, был стратегически важным городом. Именно в Хельсинки находилась большая часть вооруженных людей, готовых сражаться за большевиков. По предположению Эйно Кетола, вся большевистская революция на самом деле началась в Хельсинки. Сама Финляндия все-таки осталась незахваченной, потому что малочисленные силы, верные большевикам, нужны были прежде всего в Питере. Ситуация была такова, что, когда армия перестала подчиняться своим офицерам, она не захотела подчиняться и большевикам, которые только что выдвинули лозунг прекращения войны.

С точки зрения захвативших власть большевиков, ситуация в принципе была довольно опасной, хотя их противники смогли мобилизовать совсем незначительные силы, которые представляли лишь кратковременную угрозу для хозяев Смольного. Россия была в ожидании, и в воздухе постоянно чувствовалась угроза гражданской войны. Одним из возможных направлений, откуда могла исходить угроза для новых хозяев Питера, была Финляндия, которая когда-то была важной базой пополнения сил большевиков.

По их мнению, пролетарская революция была совершенно необходима и в Финляндии, как с общей принципиальной точки зрения, так и с точки зрения обеспечения безопасности большевистской власти.

В Финляндии, конечно, были встревожены событиями в Питере. Социал-демократы объявили всеобщую забастовку,

1 В 1908—1917 гг. русское правительство приняло ряд мер с целью более тесно связать Финляндию с империей. Согласно финской трактовке, это была политика русификации, сопровождавшаяся нарушением конституции Финляндии. (Здесь и далее — примечания автора, перевод иноязычных выражений — переводчика.)

цель которой состояла в обеспечении тыла большевиков, она должна была предотвратить переброску в Питер потенциально лояльных Временному правительству сил, каковыми могли быть, например, казаки. Вполне реальной казалась перспектива оказаться под властью пролетариата, то есть расстаться с тем демократическим порядком, в рамках которого социал-демократы проиграли выборы, и захватить власть силой оружия подчинив себе «буржуев» и поддерживающую их часть населения, и прежде всего крестьян, составлявших, по всей видимости, несколько больше половины населения Финляндии.

Свержение Временного правительства было шоком также и для «буржуазии» Финляндии, т. е. для «несоциалистов», если использовать этот несколько забавный, но, по сути, более точный термин. Это значило, что в России больше не было правительства, которое можно было бы признать законной властью. Мысль о том, чтобы признать верховной властью в Финляндии большевистское правительство, состоявшее из представителей радикального движения, и чтобы в качестве представляющего его генерал-губернатора был признан матрос Павел Шишко, как предлагали большевики, с точки зрения буржуазной Финляндии, была, конечно, абсурдом.

Таким образом, парламент, состоявший главным образом из буржуазного большинства, принял Закон о верховной власти, т. е. объявил себя носителем верховной власти и срочно начал изучать возможности полного отделения от тонущего корабля России. Вскоре Германия предложила ему свою помощь.

Иосиф Виссарионович изложил точку зрения большевиков 14 ноября в Хельсинки на съезде социал-демократической партии Финляндии и внес свое предложение. Вначале он передал съезду привет от большевистского правительства и похвастался, что революция осуществлена прекрасно: вооруженное сопротивление, голод, саботаж и действия соседних стран больше не являются проблемой, — провозгласил Сталин, который тогда вряд ли мог даже предположить, какие испытания вскоре выпадут на долю народа России, и в том числе и на долю большевиков. Большевиков пугали развалом России, поскольку они обещали всем малым народам право на самоопределение. Признать это право было все же необходимо, чтобы восстановить взаимное доверие рабочих, пояснил Сталин. Большевики предложили Финляндии свободу для устройства собственной жизни, или, если сказать точнее, для создания «добровольного и честного союза с народом России! Никакой опеки, никакого контроля сверху по отношению к народу Фин-

Сталин в Финляндии

ляндии!» Только посредством добровольного союза можно достичь взаимного доверия между народами России, к которым были причислены и финны.

Для чего же было необходимо доверие? Согласно позднее взлелеянной в Финляндии мифологии, оно было нужно для развития мирных добрососедских отношений между Финляндией и Россией. У Сталина же осенью 1917 г. было иное представление: «лишь на основе такой политики можно сплотить народы России в единую армию. Лишь в результате такого сплочения можно закрепить победу Октябрьской революции и продолжить дело мировой социалистической революции».

Только глупцы могли подумать, что признание права народов на самоопределение означает желание развалить Российскую империю. «Поэтому мы всегда смеемся, когда нам говорят о неизбежном крушении России в результате осуществления права наций на самоопределение».

По мнению Сталина, в Финляндии сейчас образовался такой же вакуум власти, какой был недавно в России, и из этого он сделал вывод, что пролетариат в Финляндии также должен взять власть в свои руки. Это не вызвало катастрофы в России, не вызовет и в Финляндии, хотя буржуазия и пугает этим. В этой ситуации была применима лишь одна тактика: «Смелость, смелость и еще раз смелость! А если вам понадобится наша помощь, мы поможем вам и протянем вам братскую руку. В этом вы можете быть уверены».

Ленин так же, как и его помощник, верил в непогрешимость и преимущество пролетарской диктатуры. По его мнению, не стоило бояться гражданской войны — этого «кровавого ручейка», совершенно ничтожного на фоне «моря крови» мировой войны. На самом же деле гражданская война в России унесла миллионы жизней, тогда как мировая война обошлась ей в сотни тысяч жертв.

Пожелания и предложения о помощи не были, конечно же, сольным номером Сталина, а исходили из основных принципов деятельности большевистского правительства. Помощь Финляндии можно было оказать, правда лишь в виде военных материалов, поскольку проболыпевистски настроенные, мало-мальски боеспособные силы нужны были прежде всего в Питере, куда их переправляли из Финляндии.

Оружие же поставлялось красным в огромном количестве, нашлись и стрелки, вдохновляемые идейными соображениями, деньгами или другими мотивами, в общей сложности около 9000, по данным Отто Маннинена. Командовать остатками ста-

—"——.

рой армии, не желавшими больше никому подчиняться, большевистское правительство не могло.

Когда-то во время финляндизации упорно насаждали легенду, согласно которой великий и могучий Советский Союз «предоставил» Финляндии независимость, хотя мог бы при помощи своих огромных ресурсов легко воспрепятствовать этому. В. В. Похлебкин даже пояснял, что в качестве законного преемника императора Совет Народных Комиссаров имел на это государственно-правовые полномочия.

Этот миф не выдерживает никакой критики. Советское правительство хотело любыми средствами воспрепятствовать отделению Финляндии от России. Правительство Красной Финляндии оказалось, с его точки зрения, не лучшим партнером, и свежа была еще память, о том, как напуганные законом о равных правах1 социал-демократы не хотели автоматически давать русским товарищам финское гражданство, пообещав лишь «максимально облегчить» процедуру его получения. О границе в районе Печенги возник спор, а присоединение Восточной Карелии2 даже вынуждены были отложить, как вспоминал впоследствии Эдвард Гюллинг. В действительности же «первый государственный договор между социалистическими республиками» был подписан в марте 1918 года для пропагандистских целей, когда поражение красных стало явным и на весах лежала судьба всей Советской России, когда немцы наступали, а большевики ничего не могли предпринять, чтобы остановить их.

При заключении Брест-Литовского мира большевистское правительство вынуждено было согласиться со всем, что предлагали немцы, в том числе прекратить помощь красным в Финляндии. Многие расценили это как предательство Финляндии, которую еще недавно уговаривали, заставляли и вооружали для гражданской войны, а теперь оставили в одиночестве. Ленин, правда, в узком кругу хвалился, что на самом деле помощь финнам не прекращалась.

Признание независимости Финляндии, с точки зрения Совета Народных Комиссаров, было еще не решенным делом. Правда, на заседании Центрального Исполнительного Комите-

1 Закон, принятый в 1912г., по которому граждане метрополии получили те же права в Финляндии (кроме избирательного), которые были у жителей Великого Княжества Финляндского.

2 Речь идет о территории русской Карелии, относящейся к Олонец кой и Архангельской губерниям, которая никогда не принадлежала Финлянддии, но на которую претендовали финские националисты.

L-талин в Финляноии

та, органа по сути своей близкого к парламенту, этот вопрос обсуждался. Стоит также заметить, что только этот орган мог официально принять решение о признании, а документ, подписанный Советом Народных Комиссаров, был лишь запросом, сделанным в ЦИК. Будучи наркомом по делам национальностей, Сталин представил вопрос о Финляндии.

Это, бесспорно, было неприятно, ведь совсем недавно Сталин только усмехался в ответ на все утверждения о том, что политика большевиков приведет к развалу России, а теперь Финляндия собиралась отделиться от метрополии. Отвечая на обвинения по поводу утраты Финляндии, Сталин говорил, что большевики ведь никогда и не владели Финляндией. Трагедия финского пролетариата состоит в том, что «свободу» он вынужден был принять не из рук российских социалистов, а при посредничестве буржуазии Финляндии. Виноват в этом не Сталин, а сами финские социал-демократы, которые из-за «колебаний и непонятной робости» не смогли предпринять решительные меры и захватить власть. Сталин все же не терял надежды на то, что в конечном итоге «свобода Финляндии предоставит полную независимость финским рабочим и крестьянам и создаст прочную основу для дружбы народов на века».

«Независимость», таким образом, предназначалась не буржуазии. Это слово имело классовое содержание, и в устах Сталина оно означало полную зависимость от большевистской партии.

Примерно месяц спустя после признания советским правительством буржуазного правительства Финляндии, оно признало законным и красное революционное правительство Финляндии, с которым затем в начале марта и был заключен вышеупомянутый государственный договор.

У советского правительства, как уже отмечалось, весной 1918г. было огромное желание помочь Финляндии, но возможности для этого были обратно пропорциональны желанию. Это было также констатировано потом, в 1939 г., когда реванш пытались взять силами Красной Армии.

Можно ли на основании относительно малой реальной помощи России сделать вывод, что в Финляндии произошла своя собственная революция, которая имела свои социальные причины, вытекающие из пороков финского общества, и которую не следует объяснять большевистской заразой из России?

Именно такую трактовку стали предлагать финскому народу начиная с 1960-х гг. Это прекрасно подходило и для совет-

ской, а затем и для финляндизированной финской историографии: раз революция в Финляндии была собственным, внутренним явлением, а не привнесенной из России, значит, советское правительство уже тогда осуществляло политику мирного сосуществования. У него, помимо этого, было еще и моральное право, и интернациональный долг помогать братьям по классу материалами и добровольцами, поскольку они об этом просили. По принципиальным причинам государственного вмешательства во внутренние дела Финляндии не произошло, и революцию там не насаждали, они произошли сами по себе одновременно в обеих странах.

К сожалению, даже сама мысль о революции как о вулканическом извержении социального напряжения является антиисторической.

Сравнительное изучение социальных революций вообще и работы Ристо Алапуро по финской революции в частности показывает, что революции не являются следствием общественных недостатков. Революция — это не извержение вулкана, которое закономерно происходит тогда, когда давление достигает определенного уровня. Революция представляет собой борьбу властных структур, иначе говоря, основа для нее создается так называемым двоевластием.

И финскую революцию (или восстание) 1918 г. можно объяснить, лишь приняв во внимание то, что старые властные структуры были разрушены с падением Российской империи, а военная сила законного буржуазного правительства Финляндии была очень слаба. Им противостоял собственный аппарат социал-демократов, который — при поддержке его большевиками — мог быть намного сильнее. Подобно тому, как ситуация создает вора, так и радикальные круги социал-демократии готовы были захватить власть вооруженным путем, как только для этого представится благоприятная возможность. Следует отметить, что их целью вовсе не была длительная кровавая битва и гибель тысяч сторонников. Как у Сталина и Ленина, как в любой войне, их целью была легкая победа и ее сладкие плоды.

Красные сеяли бурю и пожали ее. С 1960-х гг. стало традицией подчеркивать беспощадность белого террора и гуманность целей красных финнов. Тогда социализм стали воспринимать как прогрессивную и вполне приемлемую цель. В том, что средством ее достижения было вооруженное насилие, в те годы не видели ничего необычного и не осуждали. Ведь революция, согласно ортодоксальной марксистской науке, являет-

Сталин в Финляндии

ся результатом развития социальных сил, а в задачи науки не входит моральная оценка ни исторических, ни каких-либо природных законов. Зато существенным считалось, что белые погубили людей больше, чем красные, и уже поэтому они были хуже своих противников.

Бесспорно, что красные понесли намного большие потери и что представители белых часто устраивали массовый террор, который переходил всяческие границы. Но это вовсе не снимает ответственности с руководства красных за то, что именно они применили силу, выступив против законного правительства, да еще и от имени «демократии», возможно, в самой демократической стране мира.

Вооруженное восстание красных пытались представить как оборонительное, так же как это делали большевики. Однако аргументация газеты «Tyomies» («Рабочий») была довольно беспомощной: «...мы по сути своей не революционеры, но то революционное движение, которому мы служим, ведет и к применению вооруженной силы, когда мирные способы и парламентские формы не помогают и когда наши противники хотят этого и вооружаются против нас».

Таким образом, раз те, кто представлял парламентское большинство в избранном всеобщим и равным голосованием парламенте, не подчинились желанию меньшинства, и раз законное правительство осмелилось создать свою вооруженную силу, то это неизбежно «привело» к применению силы против них.

Какую же революцию собирались совершить в Финляндии в 1918 г.? Часто подчеркивалось, что, с марксисткой точки зрения, в 1917 г. Россия вовсе не была готова к социалистической революции, поскольку она была, в основном, аграрной и экономически отсталой страной. Вместо необходимого по марксистской теории промышленного пролетариата Ленин мобилизовал на служение своей революции всех тех, кто был по какой-либо причине недоволен существующим строем или просто хотел получить для себя блага, отобрав их у других. Лозунгом большевиков на первом этапе революции было «грабь награбленное», и они не слишком-то стремились опираться на одних только рабочих, скорее на более широкие массы «трудящихся», иначе говоря, именно на тех, кто готов был грабить. Революция провозглашалсь «социалистической», поскольку она осуществлялась под руководством сознательного передового отряда, а именно под руководством большевистской партии.

Ортодоксальные марксисты во всем мире, в том числе и наставник финских социал-демократов Карл Каутский, считали большевистскую революцию произволом и насилием, а не общественным переворотом по марксисткой теории. Российские меньшевики, представлявшие ортодоксальное направление в марксизме, подвергали резкой критике политику своих бывших товарищей по партии.

К финским же социал-демократам меньшевики относились с пониманием и даже восхищением, хотя это можно объяснить и тем, что они просто хотели найти объект для сравнения, который помог бы выставить большевиков в невыгодном свете.

Политика финских товарищей действительно выглядела более здравой, чем у Ленина и его соратников. В Финляндии не призывали «грабить награбленное», там придерживались деловой дисциплины, которая базировалась на рабочих организациях. В Финляндии не говорилось и о строительстве социализма, а революция определялась скромнее и реалистичнее -как «демократическая». Так писали меньшевистские газеты, которые весной 1918 г. выходили нерегулярно и преследовались большевиками.

На самом же деле именно «демократическая» революция звучала действительно карикатурно в том смысле, что ее предполагалось осуществить в стране, где уже была демократия. Такой Финляндия была в 1918 г., равно как в 1939-м и 1948г., когда встал вопрос о ее демократизации.

Демократичность в конституционном предложении красной фракции означала, что «демократическое парламентское большинство могут образовывать только левые партии». Как это возможно при существовании свободных выборов, было не ясно. Решение этой проблемы трудно назвать элегантным, как считает Энтони Аптон, проблема была разрешена постановлением, которое отражает лицемерие и расстройство ума его авторов. О. В. Куусинен в своем наброске новой конституции писал: «Если случится невероятное и само парламентское большинство попытается вернуть власть меньшинства, то пусть народ восстанет и разрушит такой парламент». После этого будут проведены новые выборы, но открытым оставался вопрос, что же случится, если и на этот раз результат окажется таким же и до каких пор будут проводиться новые выборы.

^Собственно, сама идея антидемократичной демократической революции была абсурдной, но при этом хотели быть верными марксистским принципам. Революция не была еще в прямом смысле социалистической, но совершалась на благо соци-

Сталин в ч>инляноии

алистического общества. Это счастье собирались строить при помощи вооруженного насилия. Такой же подход был и у большевиков в России применительно к своей революции. Большевистский переворот и Финская революция не были идеологически абсолютно идентичны, и в их осуществлении были существенные отличия, но их роковая связь была совершенно очевидной. Никакого восстания в 1918 г. в Финляндии не случилось бы, если бы не большевистская революция в России. В конечном итоге обе были следствием крушения государственного и общественного строя старой России, что сделало захват власти на первом этапе обманчиво легким.

Как уже давно доказано, причиной восстания нельзя считать, например, голод. Речь могла идти скорее о случайности, которая увлекла за собой разные элементы сначала в низах, а затем и в верхах общества. Главная ответственность лежит, конечно же, на руководстве социал-демократов, которое отступило перед активностью меньшинства. Как отметил Энтони Аптон: «Умеренных не победили — они сдались без борьбы».

Изучая события 1918 г. и связанный с ними разгул насилия, которое проявлялось особенно со стороны белых, Ристо Алапуро в качестве возможного объяснения называет неожиданность и странность ситуации. У белых не было понятия для определения случившегося. Восстание представлялось им преступлением, которое невозможно рационально понять или по-человечески объяснить.

Размеры этого насилия удивляли и русских, которые собственную междоусобную бойню начали лишь после событий в Финляндии.

СТАЛИН И СТАЛИНИЗМ

Современная историография почти единодушна в том, что та система, которая известна как сталинизм, начала складываться еще при жизни Ленина.

Уничтожение гражданского общества, свободы слова, правового государства и рыночной экономики, стремление к тоталитарному управлению обществом, уничтожение оппозиции и неограниченный произвол партийного государства были творениями Ленина. Хотя окончательное построение «социалистического» общества и было приостановлено из-за введения в 1921 г. нэпа, все уже было готово для окончательного общественного переворота, к которому Сталин приступил, начав в 1929 г. наступление по всему фронту. Ему уже не нужно было создавать новые институты, ему достаточно было лишь продолжить начатое Лениным, только ужесточив цели. И вовсе не случайно Сталин всегда и везде подчеркивал, что он является последовательным продолжателем дела Ленина, и не зря его официально провозгласили современным Лениным. С этой оценкой позднее, в 1970-е гг., соглашался ближайший соратник Сталина Молотов, который, правда, считал Сталина более мягким по сравнению с его прообразом и критиковал его за недостаточный радикализм и за то, что строительство социализма остановилось на полпути.

Но, бесспорно, и Сталин был жестким. Уже в годы гражданской войны он доказал, что не дрогнет от казней людей, будь то враги, или взятые в качестве заложников члены их семей, или же «предатели», обнаруженные в собственных рядах. Годы гражданской войны были для Сталина, несомненно,

Сталин и сталинизм

периодом формирования его характера и политических взглядов. В 1928 г. он вернулся к методам именно этого периода, хотя он не оказался тем коротким и радостным революционным периодом, о котором мечтали в 1917 г. Ведь все насилие можно было списать на свергнутый класс, ибо у него не было никакого объективного права для противостояния.

Гениальная идея Ленина — его действительный вклад в развитие марксизма — состояла в том, что малоимущие или вообще те, кто хотели жить за чужой счет, могли быть мобилизованы на служение радикальному массовому движению в качестве некоего «госаппарата», который грабил бы тех, у кого было что грабить. В своей знаменитой статье «Смогут ли большевики удержать государственную власть?» Ленин приводил в качестве примера экспроприацию квартир у «буржуев». Экспроприаторами выступали «трудящиеся», под которыми подразумевалась беднота, а также безработные. Объектом экспроприации были «буржуи», но не только капиталисты, а вообще все те, у кого было что-нибудь, что можно было отнять.

Ленин хорошо понимал, что это была карикатура на марксистскую революцию и что это имело лишь отдаленное сходство со взглядами учителя на накопление капитала, прибавочную стоимость и историческую роль промышленного пролетариата. Однако Ленин утверждал, что это было «вполне понятное» дело, на которое можно было мобилизовать массы. Это было цементом для того моста, по которому можно было перейти от капитализма к социализму.

Если можно было не обращать внимания на то, что Маркс писал о классовой борьбе, то можно было этот освобожденный от догм метод применять где угодно. Его можно было, например, использовать применительно к крестьянству, разделив этот класс пополам, на бедных и богатых, и затем объявить последних свободной добычей для первых.

Так поступил Ленин в годы гражданской войны, и так же поступил Сталин во время коллективизации. Этот же метод Сталин использовал и во многих других ситуациях, например, для организации ленинской «классовой борьбы» в так называемых национальных регионах, а также во время крупных чисток в 1930-е гг. Этот метод пытались экспортировать в Финляндию во время войны, а также, в определенном смысле, и в послевоенные годы. Считается, что сталинизм возник в период коллективизации и в годы первой пятилетки (1928—1932).

Те общественные преобразования, которые Сталин начал в конце 1928 г. вначале на Урале и в Сибири и которые набра-

ли полную силу примерно год спустя, были не чем иным, как применением старых ленинских методов времен гражданской войны, теперь уже с подавляющим превосходством сил. Теперь в его распоряжении была мощная армия и полиция, и, конечно же, всегда под рукой было огромное количество «классовых борцов».

Первый пятилетний план, к выполнению которого приступили в октябре 1928 г., был необычайно амбициозным. По этому плану все ресурсы страны должны были направляться на быстрое развитие тяжелой промышленности. И вначале казалось, что командный стиль руководства экономикой давал прекрасные результаты, цели постоянно усложнялись, а отстающих обвиняли во «вредительстве».

Вскоре было объявлено, что «пятилетка» будет выполнена за три года, сторонников же более медленных темпов обвинили в саботаже. Затем план выверяли и пересматривали и в конце концов объявили, что он выполнен за четыре года, хотя, даже по официальным данным, многие цели остались недостигнутыми, особенно те, которые были связаны с повышением благосостояния народа. Кроме того, за излишнюю концентрацию сил расплачиваться пришлось во время второй пятилетки.

Авторитетный исследователь истории советской экономики Алек Ноув писал в свое время, что прыжки хороши не в экономике, а в гимнастике. Расплачиваться за переход к командной экономике пришлось десятилетия спустя, и можно предположить, что последствия будут ощутимы и через сто лет.

И все-таки годы первой пятилетки были временем почти безграничного оптимизма. В то время как западные страны переживали невиданно жестокий экономический кризис и уровень промышленности в ведущих экономических странах снизился наполовину, в Советском Союзе он вырос в два раза, и казалось, что этому росту нет предела. Возможности плановой экономики представлялись неограниченными, и верилось, что ее быстрый рост приведет вскоре — лет через десять — к невиданному до сих пор жизненному уровню, что позволит в корне преобразовать общество. Эту атмосферу отлично передают произведения известного инженера Леонарда Сабсовича «Советский Союз через 15 лет» (1929) и «Советский Союз через 10 лет» (1930). В последнем из них описывалось новое, уже почти построенное социалистическое общество, в котором с уничтожением частной собственности были уничтожены и личные хозяйства, и семья как ячейка общества, где детей вое-

питывало государство, которое взяло на себя также те функции, которые в старом обществе выполняли личные хозяйства. Таким образом, можно было освободить женщин от бремени непроизводительного труда и привлечь их к эффективному труду-

Следует подчеркнуть, что оптимизм, охвативший политическое руководство, основывался на статистических данных по народному хозяйству, которые в отношении определенных ключевых позиций действительно выглядели хорошо и иногда даже отражали значительные производственные достижения. Действительность же — в отличие от блестящего будущего -была очень суровой, как это детально доказала Елена Осоки-на. Уровень жизни понизился, когда частные торговцы и мелкие предприниматели были «ликвидированы как класс». Государство вынуждено было опять — как в годы военного коммунизма — отвечать за распределение. Это привело к хаосу, в котором обвиняли «вредителей». За все годы советской власти систему распределения так и не смогли наладить, но в начале проблем было и того больше: летом в магазины завозили валенки, а зимой — купальники. Керосин для ламп, мыло и многие другие товары, казалось, исчезли навсегда. Даже с хлебом были длительные перебои, и очереди были огромны.

Следует также отметить, что выплата зарплат постоянно задерживалась, что делало существование людей, и так живущих впроголодь, ужасно тяжелым. Это явление имело место еще и в конце 1930-х гг.

В социалистическом обществе должны были исчезнуть как частная собственность, так и деньги. Так, например, существующая во времена нэпа частная торговля была прекращена, а крестьян освободили от их собственности, заставив вступать в колхозы, в совместные хозяйства, которые вначале воспринимались как сельскохозяйственные коммуны, то есть такие сообщества, где и производство, и распределение были построены на коллективной основе. Коммуна напоминала идеал новой жизни, описанный Сабсовичем, так как там и еда готовилась совместно, и результаты труда распределялись по числу едоков, а не по выполненной работе. Ни о каком вспомогательном личном участке или о собственном домашнем скоте не могло быть и речи.

Когда осенью 1929 г. началась широкомасштабная коллективизация сельского хозяйства, были даны инструкции о преобразовании четвертой части колхозов в коммуны, которые, согласно официальной идеологии, представляли собой высшую

форму коллективных хозяйств. Очень скоро все же Сталин столкнулся с сопротивлением крестьян, и вся коллективизация, которая весной 1930 г. уже охватила более половины хозяйств' оказалась под угрозой неуправляемого хаоса. Крестьяне забивали свой скот и любыми средствами пытались отдавать как можно меньше в общее пользование.

В марте 1930 г. Сталин опубликовал свою знаменитую статью «Головокружение от успехов», в которой он осудил принудительные меры в коллективизации и попытку создания коммун, время которых еще не настало. В присущей ему манере Сталин переложил ответственность за «ошибки» на плечи тех, кто исполнял его собственные приказы. В результате половина колхозов была распущена, а вместо коммун начали создавать так называемые сельскохозяйственные артели, где крестьяне сохраняли свои личные хозяйства, приусадебные земли, т. е. мелкие огороды и сады, а также молочный скот, мелкий скот и домашнюю птицу.

С коллективизацией была неразрывно связана ликвидация так называемых кулаков. По ипытанной и известной еще со времен гражданской войны схеме Сталин хотел организовать «классовую борьбу» в деревне, то есть натравить бедняков на более зажиточных крестьян. Кулаки в деревне были неким прообразом капиталистов. Для сохранения марксистского глянца на ленинской операции «грабь награбленное» утверждали, что кулаки были эксплуататорским классом, так как использовали чужой труд. В принципе к кулакам причислялся любой, кто хотя бы просто на сезон нанимал безземельных жителей деревни, которым этот приработок был необходим. Так же недопустимо было обрабатывать за плату участок крестьянина, не имевшего собственной лошади.

В действительности же эта принесенная в жертву, живущая несколько лучше других часть крестьянства включала мелких хозяев, у которых было две коровы вместо одной дозволенной. После передела, осуществленного в годы гражданской войны, крупных хозяйств в России просто не было.

Основной идеей социально-инженерной операции, проведенной под названием «ликвидация кулаков», было то, что кулаков в колхозы не брали, их нужно было выселять с места жительства. При этом не принималось во внимание отошение данного человека к сталинскому социализму, правда, «наименее опасных» лишь переселяли за пределы колхоза и выделяли им самые захудалые земли, «дабы никогда не смогли они больше встать на свои кулацкие ноги». Их дома и имущество

передавались колхозу для раздачи вступающим в колхоз. Таким образом Сталин настраивал беднейшие слои крестьянства по старой ленинской схеме «грабить награбленное». Вступающим в колхоз крестьянам действительно обещали часть отнятого у кулаков имущества, и они в принципе наживались на коллективизации. Несмотря на это в колхозы шли без особого воодушевления.

Коллективизацию смогли осуществить, только используя силу: угрожая расстрелами и арестами, объявляя отказывающихся «кулацкими прихвостнями» и «подкулачниками», а также шантажируя не вступающих в колхоз усиленным налогообложением. Наряду с коллективизацией начали кампанию по уничтожению влияния религии и церкви в новом социалистическом обществе. На первом этапе коллективизации с церквей снимали колокола и арестовывали священников, верующие оказывались вместе с кулаками в телячьих вагонах и концлагерях. Глумились над святыми мощами и могилами. Правда, и во время этой кампании после лихого начала вынуждены были несколько отступить, но вскоре снова началось целенаправленное давление.

Коллективизация и первая пятилетка ввергли в почти хаотическое состояние всю огромную советскую страну, как отметил Моше Левин. Массы свободного и несвободного населения передвигалось по стране, кто спасаясь от преследований, кто в поисках более легкой работы, которая в условиях равной оплаты за труд гарантировала бы более сытое существование при меньших усилиях. Новые промышленные центры и шахтерские поселки вырастали как грибы после дождя, и городское население в Советском Союзе увеличивалось с неимоверной быстротой. Новая централизованная командная система управления экономикой пренебрегала учетом спроса и предложения, и вместо этого использовала давление, рамки которого необходимо было постоянно расширять, чтобы система работала. Так, в 1932 г. был введен внутренний паспорт, без которого крестьяне не могли уехать из колхоза. Одновременно стали применять драконовские наказания за «хищение об-щественноой собственности», что означало, в частности, и то, что колхозники не могли взять себе выращенное ими же зерно прежде, чем определенная часть его не будет сдана государству. Нарушителей ждало наказание, вплоть до смертного приговора, распространявшегося даже на 12-летних детей, которых голодные родители посылали за зерном. Наказание за подобное нарушение оставалось не просто буквой закона, его дей-

•>\

ствительно приводили в исполнение, притом десятками тысяч-правда, смертный приговор чаще заменяли несколькими годами заключения.

Как известно, коллективизация и связанное с ней сокращение поголовья домашнего скота, а также экспроприации привели к тому, что на Украине и в некоторых других регионах начался голод, в результате которого погибло примерно 5—10 миллионов человек. Коллективизация оказалась гибельной и для скотоводов-кочевников, которых заставили вести оседлый образ жизни. В Казахстане это привело к смерти 1—1,5 миллионов человек.

Коллективизация и ликвидация кулачества нанесли сельскому хозяйству России и некоторых других частей Советского Союза страшный удар, от которого они не оправились до сих пор. Определенная цель все же была достигнута: экономическая самостоятельность крестьянства была разрушена, и они оказались под партийно-государственным контролем в лице политотделов колхозных МТС. Зато в горнодобывающей и тяжелой промышленности показатели постоянно росли, и вслед за этим росли и личная власть и авторитет Сталина в партии.

Зарождение культа личности Сталина относится к 1929 г., когда отмечалось пятидесятилетие Сталина. Страдания миллионов людей нисколько не уменьшали преклонения перед Сталиным, оно продолжало расти, притом не только в своей стране, но и за рубежом.

Сведения о голоде, например, официально опровергались, что все-таки не препятствовало их распространению, в частности, в Канаде, где было большое количество украинских эмигрантов, а оттуда и в другие западные страны. Очень впечатляюще описывал голод на Украине очевидец тех событий Морис Хиндус.

На Западе об этом написано немало книг, которые отмечены глубоким раздражением и моральным пафосом, что вполне естественно, учитывая характер проблемы. Воспринималась же эта информация совершенно по-разному: настроенные неодобрительно и враждебно к большевизму круги считали, что этого и следовало ожидать, а склоняющиеся влево интеллектуалы подвергали ее сомнению. Противопоставлялись две правды, одна из которых представляла враждебные по отношению к новому обществу силы, объективность которой, таким образом, следовало считать сомнительной, и другая, которая представляла новое общество, к которому испытывали любопытство и симпатию. Ведь оно, казалось бы, предлагало конкурентоспособную альтернативу охваченному кризисом капитализму и

провозглашало общественную справедливость, в то время как миллионы трудящихся на Западе голодали. Тот факт, что в Советском Союзе был не просто голод, а катастрофическое бедствие, оставалось за рамками пропаганды.

На Западе в среде интеллигенции даже возникло движение, которое склонно было восхищаться сталинским Советским Союзом. Вот та страна, где действительно осмелились что-то предпринять для исправления вопиющих недостатков капитализма.

Сведения о возможных человеческих жертвах отметались или объяснялись как досадная, но понятная цена за создание более справедливого общества.

Со своей стороны Советский Союз активно привлекал так называемых паломников, чью склонность к восприятию и восхищению советской системой подпитывали всеми возможными способами, не забывая лесть, избирательную информацию, ложь и ссылки на масштабность задач и трудность исходных позиций.

Можно считать, что за время двух первых пятилеток, то есть к 1937 г., сталинизм достиг своего расцвета.

О сталинизме написаны горы литературы, и многие честолюбивые исследователи хотели дать свою оценку этому явлению или хотя бы уточнить оценки других.

Наша задача, состоящая в отображении той преемственности основополагающих элементов сталинизма, которая продержалась до перестройки, сводится к тому, чтобы обратить внимание на три особенности, которые были краеугольными камнями сталинизма: борьба, контроль и генеральная линия. Четвертым камнем был террор, но после смерти Сталина он почти не применялся, так как выполнил свою миссию и прочности системы уже ничто не угрожало.

Борьба была основой сталинистского мировоззрения и, несомненно, важнейшим понятием политической деятельности. Еще гегельянская диалектика, которую перенял марксизм, а впоследствии и марксизм-ленинизм, предполагала, что любое развитие рождается только в борьбе противоположностей.

За борьбой стояло противоречие, крывшееся в сути вещей, и рожденная этим противоречием борьба была именно тем, что обеспечивало развитие и в конечном итоге скачкообразно продвигало общество с одной ступени развития на другую, что происходило в форме общественных революций.

Борьба происходила на всех уровнях, и это было хорошим признаком, так как отсутствие борьбы означало бы могильную

2Я

тишину и победу энтропии. В социальном развитии борьба приводила к революциям, в международных отношениях главное противоречие было между социалистическим и капиталистическим лагерем, и борьба в конце концов приводила к господству мировой социалистической системы. Это определялось сутью вещей.

Поборники социалистической революции считали, что к новому обществу можно прийти только через организацию и ускорение революционной борьбы. Политика классового примирения была ничем иным, как обманом, так как она делала развитие невозможным. По мере надобности понятием «класс» можно было манипулировать, и Ленин мобилизовал бедноту на богачей. Тех, у кого ничего не было, заставляли отнимать у тех, у кого что-то было. Лозунг большевиков «Грабь награбленное» стал популярным.

Он применялся при разделе квартир, продуктов, одежды и другого имущества, и прежде всего, при разделе помещичьей земли. Те, кто прислушивался к советам большевиков, получали конкретную выгоду, особенно на первом этапе.

Ликвидируя так называемое кулачество, Сталин применял ту же тактику, о которой уже говорилось выше. В первую очередь он пытался мобилизовать деревенскую бедноту, например безземельных крестьян, на борьбу с кулаками. Помимо земли, колхозникам раздавали также и имущество кулаков, вплоть до юбок и очков.

Когда Ленин и Сталин строили свою идеологию на борьбе и организовывали «классовую борьбу», натравливая неимущих на богатых и организуя раздел имущества, они были уверены в склонности людей искать свою выгоду. По тому же принципу был организован так называемый «великий террор». В 1937 г. Сталин начал кампанию по критике и самокритике и назначил всем руководителям заместителей. Одновременно подчеркивалось, что на все руководящие посты нужно выдвигать свежие силы из среды рабочего класса. Таким образом, старых руководителей сместили, а классово чистые элементы получили их посты, власть и привилегии.

Второй краеугольный камень сталинизма, контроль, означал, что низшие ступени иерархической лестницы контролировались сверху. Это ни в коем случае не означало того, что политическая власть должна быть разделена на законодательную, исполнительную и судебную и что отдельные ее органы будут контролировать друг друга.

Этот принцип в большевистской программе был изначально забыт, и партия гордилась тем, что полнота ее власти ничем не ограничивалась. Контроль же в этой присущей партии классовой диктатуре, совершенно естественно, тоже должен был быть тотальным, максимально неограниченным. Личного в принципе не существовало, все личное было политическим, что предопределяется всеми тоталитарными мировоззрениями. Контроль не был лишь слежкой, осуществляемой тайной полицией, он осуществлялся повсеместно: работодателями, профсоюзами, милицией, школой, комсомолом и партией. При помощи контроля стремились убедиться в том, чтобы решения, принимаемые органами, обладающими всей полнотой власти, выполнялись бы, а не оставались на бумаге. Ведь на бумаге ничего кроме рапортов об успехах и прорывах, и не писалось. Контроль означал и тщательный подбор работников на ответственные посты, и их увольнение из аппарата при необходимости. Партия проводила бесконечные чистки, так как она должна была быть партией самых сознательных представителей класса, и, поскольку степень сознания, казалось, постоянно колебалась, необходимо было следить за этим и в случае необходимости принимать соответствующие меры.

Третьим столпом сталинизма было понятие эксклюзивной генеральной линии. В силу того что марксизм-ленинизм, как аксиома, был научной теорией, которая доказывала, что пролетариат под руководством своей партии, несомненно, придет к власти и будет руководить всемирно-историческим развитием, то из всего этого следовало, что рабочий класс, играющий исторически прогрессивную роль, всегда прав, как и представляющая его партия. Случалось, конечно, что единицы могли ошибаться, и даже в партии могли возникать ошибочные течения. Но как коллектив партия все-таки была столь же безгрешна, как папа римский, и, когда она провозглашала свою коллективную мудрость ex cathedra1, она делала это не для инициирования критических дебатов, а для того, чтобы осудить и направить всех стремящихся к правде и в ней заинтересованных.

Генсек Сталин создал идею коллективной безгрешности партии и с самого начала умело ее использовал, постоянно подчеркивая абсолютную незначительность своего личного мнения. Но несмотря на это, его мнение имело огромное значение, поскольку выражало генеральную линию партии.

С кафедры (лат.).

1. члтляниии. и. i u^^s

Опираясь на диалектику, можно предположить, что в политике (которая затрагивала все стороны жизни в тоталитарном обществе) могло быть только одно правильное направление, один-единственный способ осознавать объективно существующие противоречия и оптимально обострять их. Ducunt volentem fata, nolentem trahunt1, иначе говоря, развитие истории закономерно, и задача человека состоит в осознании этих закономерностей и в активном к ним приспособлении. В этом, и только в этом, заключалась и возможность свободы, так как против закономерностей, конечно же, можно бороться, но этим можно было только навредить себе.

Таким образом, и генеральная линия была единственно правильным научно обоснованным путем между правым уклоном Сциллой и левым уклоном Харибдой. Иллюстрацией этого может стать вопрос о коллективизации сельского хозяйства и индустриализации. Левые уклонисты требовали их осуществления уже в середине 1920-х гг., когда необходимых предпосылок для успеха еще не было. Если бы пошли по этому пути, то все закончилось бы катастрофой и возвратом к капитализму. Правые уклонисты, в свою очередь, считали, что крестьяне должны иметь возможность продолжать свое мелкое производство и развивать благосостояние, чтобы с помощью таким образом созданного капитала и возникшего спроса могли начать индустриализацию. Если бы выбрали этот путь, то точно так же вернулись бы к капитализму, говорил Сталин. Действуя же в соответствии с генеральной линией, коллективизацию осуществили лишь тогда, когда крестьяне созрели для этого и промышленность могла перейти на новый этап развития. Кроме того, в разрез стремлениям левых уклонистов, крестьяне получали личную собственность в виде вспомогательных хозяйств. Генеральная линия партии призывала крестьян «обогащаться» и действительно превратила их в зажиточных, объявил Сталин, но это произошло лишь тогда, когда предпосылки для перехода к социализму были обеспечены. Формально та же самая политика, осуществленная в другое время, была, таким образом, по своему значению совершенно противоположной. В Деяниях апостолов сказано, что Иисус пришел на землю в «нужное время». Так же и в марксистско-ленинской эсхатологии все происходило в нужное время.

Высшая мудрость была, таким образом, теоретически в руках партии, а через какое-то время практически в руках толь-

желающего (идти) судьба ведет, не желающего тащит (лат.).

ко ее генсека. Остальным не стоило даже пытаться самим при-спасабливать основные партийные принципы к новым условиям. Было, например, чрезвычайно опасно цитировать прежние высказывания Сталина в качестве аргумента в какой-либо другой временной ситуации: ведь в этой новой ситуации дело могло иметь совершенно противоположное значение.

Хотя левый уклон, так же как и правый, был ликвидирован еще в 1920-х гг., всегда существовала опасность возникновения нового уклона в обе стороны, о чем постоянно и напоминал Сталин. Аналогичная возможность отклонения от линии партии в ту и другую сторону существовала и в области национальной политики: могли пойти либо по пути местного национализма, либо по пути великодержавного шовинизма. И тот и другой уклон были одинаково неправильны. Практически никто не мог знать, когда что-то, еще недавно соответствовавшее генеральной линии партии, могло стать уклоном, отклонением от нее. Это решал только Сталин, и его решения имели наидраматичнейшие последствия как для партийной жизни, так и для изменения, например, трактовки национальной политики.

Диалектическое мышление, таким образом, считало аксиомой внешне абсурдную мысль о том, что, каков бы уклон ни был, вправо ли или влево от единственно правильной генеральной линии, результат был бы всегда одинаков: возврат к капитализму, то есть попытка обратить историю вспять. Так, например, ни Сталину, ни членам партии в 1930-е гг. не составило никакого труда согласиться с официальной версией, что правые и левые уклонисты сотрудничали между собой и создали блок под руководством «иуды» Троцкого, который финансировался прямо из штабов империализма и целью которого было уничтожение социализма и возврат к капитализму.

На самом же деле самой большой виной перед Сталиным Троцкого, издававшего за границей «Бюллетень оппозиции» и стремившегося систематически разоблачать «сталинскую школу фальсификации», было то, что он говорил, что созданная в Советском Союзе новая система была обманом, а не социализмом.

Сталинизм как политическая система с 1928 г. развивается быстрыми темпами. Еще в начале 1920-х гг. Сталин в качестве генсека проделал огромную работу дла укрепления своей власти, назначая своих верных сторонников на ключевые посты. С «левыми» оппозициями Троцкого и Зиновьева было покончено, и Ленинград был возвращен под строгий контроль Моск-

вы. В конце десятилетия были уничтожены политически -пока еще не физически — Бухарин и другие «правые».

После смерти Кирова смертные приговоры начали применять и внутри партии, затем, во времена «великого террора» 1936—1938 гг. они выносились с небывалой легкостью. Символом ужаса стал 1937 год — именно тот год, когда, как утверждали, была осуществлена сталинская «демократия» и народ, согласно официальным данным, почти единогласно голосовал за «сталинский блок коммунистов и беспартийных». Конечно же, выстрелы палачей звучали так же часто и в следующем, 1938 году. И это несмотря на то, что тогда ситуацию пытались представить иначе и с начала 1938 г. была организована громкая публичная кампания против тех, кто в период чисток был причастен к «перегибам». Во время этой кампании были ликвидированы те, чьими руками были осуществлены ликвидации предыдущего года. Многие арестованные были освобождены, но еще большее число было расстреляно. В свое время расстрелы официально не признавались, о жертвах говорили лишь, что они лишены права переписки либо умерли, например, от воспаления легких.

1936 г. был важным рубежом, так как именно тогда долгожданный легендарный, но научно обоснованный социализм был построен. Этот факт имел значительнейшие последствия как для Советского Союза, так и для его друзей во всем мире. С точки зрения марксистской науки, человек был продуктом своего общества, и его можно было сделать лучше, лишь улучшив само общество. Согласно этой логике, капитализм порождал преступность и всяческие грехи и несчастья, которые при этом общественном строе были неизбежны, то есть виновно было общество, а не отдельные личности.

В социалистическом же обществе дело обстояло в корне иначе. Там система была совершенна, виновными могли быть лишь отдельные личности, которые не были ее достойны. В социалистическом обществе была уничтожена эксплуатация, основанная на классовом превосходстве, тем самым была создана ситуация, при которой никто никого не эксплуатировал и царила полная справедливость. С самого начала революции в Советском Союзе официально существовала система угнетения, которая была направлена против бывшего «класса эксплуататоров». Когда в 1936 г. было закончено строительство социалистического общества, это угнетение стало ненужным. Поэтому тогда в так называемой Сталинской конституции всем

были гарантированы неприкосновенные гражданские свободы, в том числе свобода слова, собраний и тайна переписки. Право голоса получили все, выборы были свободными, голосование тайным, правда, голосовать можно было и открыто, что вскоре по понятным причинам стало общепринятым. Кандидатов при этих свободных выборах было по одному от каждого округа, но это было не важно и не определяло результатов выборов. При желаниии голосующий мог не голосовать за выдвинутого кандидата, и, если голосов «против» было достаточно, он не избирался. Таким образом, выборы 1937 г. были в принципе наглядным проявлением лояльности советского народа к партии. Партия, которая официально называлась ВКП(б), то есть Всесоюзная коммунистическая партия (большевиков), была, согласно конституции, самой значительной общественной организацией в Советском Союзе, но не частью государства. Органы государственной власти — советы — функционировали вне партии и занимались законодательной и руководящей деятельностью, очевидно, точно так же, как и в других странах. Партия в Советском Союзе была лишь одна, и это не было случайностью. В социалистическом обществе не было ни основы для многопартийности, ни потребности в этом, что и подтверждалось результатами выборов: утверждалось, что почти все в 1937 г. голосовали за кандидатов сталинского избирательного блока, и эта же практика существовала вплоть до самой перестройки.

Выборы в Верховный Совет отличались пестротой кандидатов. Были представлены все национальности, представительство разных рабочих профессий, крестьян и женщин было широчайшим, но и высшее партийное руководство также присутствовало. Сам Сталин выдвигался кандидатом от Сталинского избирательного округа Москвы. О характере предвыборной кампании можно получить представление из речи, которую генсек произнес перед избирателями в декабре 1937 г. Следует помнить, что в это время у каждого среди его знакомых были арестованные и расстрелянные, а газеты кровожадно требовали смерти врагам народа и в то же самое время превозносили новую демократическую конституцию, счастье при социализме и свободу выборов.

Вышедший на сцену Сталин, по официальному сообщению, «был встречен бурей аплодисментов, продолжавшихся в течение нескольких минут. Все присутствующие в зале Большого театра приветствовали товарища Сталина стоя. Из зала непрерывно несутся возгласы "Да здравствует великий Сталин,

ура!", "Ура создателю самой демократической конституции в мире!", "Да здравствует товарищ Сталин, вождь всех угнетенных!"».

Сталин скромно объявил собравшимся, что его попросили выступить с речью, но он к ней не готовился, да и что еще можно сказать после того, как руководящие товарищи Калинин, Молотов, Ворошилов, Каганович, Ежов и многие другие уже выступили.

Но в конце концов товарищ Сталин все же произнес речь, в которой, в частности, сказал:

«Прежде всего я хотел бы выразить благодарность (аплодисменты) избирателям за то доверие, которое они мне оказали (аплодисменты).

Меня избрали кандидатом и Сталинский избирательный округ столицы СССР меня кандидатом зарегистрировал. Товарищи, это знак огромного доверия. Разрешите выразить глубокую большевистскую благодарность за то доверие, которое вы оказали большевистской партии, членом которой я являюсь, и лично мне как представителю этой партии (громкие аплодисменты).

Я знаю, что означает доверие. Оно, конечно, накладывает новые обязательства и поэтому требует большей ответственности. Ну что же, у нас, большевиков, не принято отказываться от ответственности. Я принимаю ее с удовольствием (бурные, продолжительные аплодисменты).

Со своей стороны я хотел бы заверить вас, товарищи, вы можете смело доверять товарищу Сталину (бурные, долго несмолкающие аплодисменты. Возгласы из зала: "И мы все за Сталина!"). Можете верить, что товарищ Сталин сумеет выполнить свои обязательства перед народом (аплодисменты), перед рабочим классом (аплодисменты), перед крестьянством (аплодисменты) и перед интеллигенцией (аплодисменты)».

Вслед за этим Сталин объяснил, что предстоящие выборы — это большой всенародный праздник и единственные в мире действительно демократические и свободные выборы. Сталин призвал избирателей постоянно контролировать своих избранников и беспокоиться о том, чтобы они не были «политическими обывателями», а деятелями ленинского типа. Речь закончилась еще более бурными аплодисментами и товарищ Сталин вернулся на свое место.

Культ Сталина набирал высоту. Его пиком были 60-летний юбилей в 1939г. и 70-летие в 1949г. В конце 1930-х гг. все общественные круги от писателей до академиков были мобилизованы на воспевание Сталина. Одни из них исполняли этот

ритуал с большим рвением и верой, чем другие, но все это делали. Отход от схемы был опасен. Иногда случалось, что аплодисменты не смолкали, потому что никто не решался первым закончить аплодировать.

Не стоит думать, что подобное поклонение было возможно только в России или что оно основывалось только на принуждении и страхе перед насилием. Это умели делать и финны, хотя находились в относительной безопасности в капиталистической стране. Правда, в 1930-е гг. или в годы войны Сталина не слишком превозносили в письменных выступлениях, опубликованных в Финляндии, но после войны ситуация изменилась.

Хертта Куусинен написала для вышедшего в 1950 г. сборника «Коммунистическая партия Финляндии на пути сражений» статью под названием «Подарки Сталину — проявление народной любви». В ней она, в частности, писала: «...никакой из них (социалистических музеев) не сможет сравниться с выставкой подарков Сталину, которая уже сегодня предлагает миллионам людей увидеть невиданное и испытать неизведанное. Счастлив тот, кто получил такую возможность и смог убедиться, с каким волнением бесчисленное множество людей рассматривало эти красивые, часто непритязательные, но великолепные вещи! Есть ли где-нибудь еще музей, в котором изо дня в день глаза эксурсовода увлажнялись при рассказе о том, как рождался какой-либо из экспонатов. Ведь среди них много таких, кто доказывает такую же полнейшую приверженность партии и ее делу, какую и сам Сталин всю жизнь демонстрирует. Не может быть никакого сомнения в том, что музей подарков Сталину станет своеобразным местом паломничества — не объектом паломничества суеверных людей для поклонения чудотворным предметам, а к прекраснейшим творениям рук человека, человеческого искусства и трудолюбия. В них ищут не исцеления, как в истлевших "святых мощах", а подтверждения тому, что человеческие руки и мозг смогут создать новое общество, общество труда и красоты, дружбы народов и мира, которое можно построить, следуя примеру товарища Сталина в верности, скромности, смелости и любви к делу свободы народов и коммунизма... каким был Ленин, и теперь из ныне живущих Сталин является примером, так же как и народы Советского Союза стоят впереди других народов, указывая путь к счастью всех людей, к полной свободе, к коммунистическому обществу».

Лицемерила ли Хертта Куусинен, когда писала это? а многочисленные люди, которые плакали из-за Сталина? V * те Куусинен, наверное, было кое-что известно про Сталина было'бы странно, если бы ее отношение к вождю, который уничтожил и ее родственников, не было бы по крайней мег* амбивалентно. Все же вполне возможно, что фанатичная вею в дело растет по мере того, как возникает потребность отрицать свое негативное к нему отношение.

Подобные взгляды были распространены во всем мире, но в Финляндии в 1950 г. они еще не имели широкого отклика В одном из экземпляров упомянутой книги Хертты Куусинен^ принадлежавшем в свое время Юрье «Яхветти» Килпеляйне-ну, имеются многочисленные саркастические подчеркивания и восклицательные знаки, свидетельствующие о том, с каким настроением этот опус читался.

Каким же человеком Сталин был в действительности? Скромность кандидата Сталинского избирательного округа может показаться фарсом, но все свидетели единогласно говорят о простых вкусах и привычках вождя, о том, как иронично он относился к речам о своем величии. Все же в одобренной им самим краткой биографии 1939 г. было сказано: «Все знают несокрушимую силу логики Сталина, его кристально ясный ум, его стальную волю, его верность партии, его пламенную веру в народ и любовь к народу. Все знают его скромность и простоту, его внимание к людям и неугасимую ненависть к врагам народа». Поскольку дело обстояло именно так, одно только имя Сталина приобретало магическую силу:

«Имя Сталина — это символ мужества, символ чести советского народа, призыв к великим подвигам на благо советского народа. С именем Сталина на устах совершили папанин-цы свой исторический подвиг, с мыслями о Сталине стахановцы добились неслыханной в мире производительности труда, приблизив нашу страну к вершинам светлого будущего. Думая о Сталине, неутомимо работают труженики совхозов, борясь за право попасть на ВДНХ, создавая основу изобилия коммунистического общества. С именем Сталина на устах летают героические летчики, которых народ с любовью прозвал сталинскими соколами, все выше, все дальше, все быстрее. Имя Сталина носят в своем сердце советские юноши и девушки, советские пионеры. Их заветная мечта - стать такими, как Ленин, такими, как Сталин, стать политическими деятелями ленин-ско-сталинского типа».

На первый взгляд личность Сталина кажется глубоко противоречивой: в одном случае он скромен и приветлив, в другом - груб, мстителен и подозрителен, не терпит ни малейшей критики и позволяет обожествлять себя.

Роберт Такер, досконально изучивший личность Сталина, объясняет кажущиеся противоречия тем, что у Сталина было крайне идеализированное представление о себе как о втором Ленине. В противовес этому в нем все же, бесспорно, жила неосознанная злость на себя и чувство неполноценности. На уровне сознания это вело к проецированию: собственные самообвинения персонифицировались на других, уничтожение которых становилось поэтому необходимостью. По мнению Таке-ра, Сталин был крайне мстительным и повсюду видел измену и двуличие. Его мир делился строго пополам: на надежных друзей и подлых врагов. Психологическими мотивами Такер объясняет также'и то, что он пытался любым способом добиваться от своих жертв признания в виновности. В отношении показательных процессов это легко можно понять, но то, что признание выжималось и в тех случаях, когда протоколы даже не собирались никогда публиковать, по мнению Такера, можно объяснить лишь динамикой психики Сталина. На самом же деле, например, «вредительство» времен первой пятилетки было, по сути дела, собственной политикой Сталина. Он сам был супервредителем. Психологически он, конечно, не мог признаться в содеянном, и поэтому нужно было найти врагов извне.

Можно ли считать Сталина патологическим случаем, иначе говоря, переходили ли его индивидуальные отклонения те рамки, которые отделяют сумасшествие от нормальности?

Вероятно, на этот вопрос следует ответить отрицательно, принимая во внимание, что во времена расцвета сталинизма «нормальным» принято было считать такое поведение, которое в других условиях, без сомнения, считалось бы психопатичным. В качестве небольшого примера того, каким был дух времени, можно процитировать некоторые места из катехизиса сталинизма — «Краткого курса истории ВКП(б)», вышедшего в 1938 г.:

«...Успехи социализма в нашей стране радуют не только партию, рабочих и колхозников. Они радуют также и советскую интеллигенцию, всех честных граждан Советского Союза. Но они не радуют, а вызывают все большее раздражение у остатков разгромленных эксплуататорских классов. Они приводят в бешенство прихвостней разгромленных классов — жалкие

23ак. 3517 33

остатки бухаринцев и троцкистов. Они начали мстить народу и партии за свои неудачи и свой провал, начали преступно вредить делу рабочих и колхозников, совершать взрывы на шахтах и поджоги на заводах, осуществлять вредительство в колхозах и совхозах, чтобы помешать достижениям рабочих и колхозников и вызвать в народе недовольство по отношению к советской власти. Но чтобы защитить свою жалкую кучку от разоблачения и уничтожения, они скрывались под маской верных партии людей, начинали все больше льстить партии, восхвалять партию, пресмыкаться перед ней, продолжая на самом деле свою тайную подрывную деятельность против рабочих и крестьян...

...попытки свергнуть руководство партии во время болезни Ленина и после его смерти, выдача государственных тайн и передача шпионских сведений иностранным разведкам, подлое убийство Кирова, вредительство, взрывы, убийства Менжинского, Куйбышева и Горького — все это и многие другие подобные подлости, как выяснилось, осуществлялись в течение двадцати лет Троцким, Зиновьевым, Каменевым, Бухариным, Рыковым и их приспешниками, при их участии или под их руководством по заданиям иностранных буржуазных разведывательных органов. ... Эти белогвардейские пигмеи, силу которых можно сравнить лишь с силой ничтожной козявки, считали себя — как это ни смешно — хозяевами страны и воображали, что они действительно могут делить и продавать посторонним Украину, Белорусию и Приморье ... Эти ничтожные лакеи фашистов забыли, что советскому народу достаточно лишь пошевелить пальцем и от них не останется и следа.

Советский суд приговорил бухаринско-троцкистских извергов к расстрелу.

Народный комиссариат внутренних дел привел приговор в исполнение.

Советский народ одобрил разгром бухаринско-троцкистс-кой банды и перешел к очередным делам.

Очередные же дела состояли в том, чтобы подготовиться к выборам в Верховный совет СССР и провести их организованно...»

«Краткий курс» был не творением сумашедшего историка, а авторитарным мировоззренческим пособием, составленным под руководством Сталина, который сам написал для него главу о марксизме-ленинизме (этот термин тогда был впервые введен в обиход). Книга вошла в круг обязательного чтения

советской интеллигенции, и ее изучали в учебных кружках во всей стране. К моменту смерти Сталина, по официальным данным, она была издана на разных языках в 50 миллионах экземпляров, и ее называли самой распространенной книгой в мире, вышедшей якобы большим тиражом, чем Библия.

В так называемый период десталинизации в конце 1950-х гг. книга подверглась значительной ревизии, но ее основные идеи о всемирно-исторической роли большевистской партии, о ее безошибочности и ортодоксальности строительства сталинского социализма сохранились. Вместе с ними сохранилась и суть социализма.

В «Кратком курсе» уроки истории партии (а также российской и мировой истории) были собраны по подобию катехизиса в виде пронумерованных выводов, главный смысл которых сводился к тому, что правда была и могла быть только на стороне генеральной линии партии и что всякие отклонения от этой линии были по отношению к ней антагонистично враждебными и их следовало уничтожать. Говорилось также, что партия должна постоянно самоочищаться: «История партии учит, что без неустанной борьбы против оппортунистов, находящихся внутри своих рядов, без сокрушения капитулянтов, имеющихся в собственной среде, партия рабочего класса не сможет сохранить единство своих рядов и дисциплину, не сможет исполнить роль организатора и руководителя пролетарской революции... Партия является передовым отрядом рабочего класса, его форпостом, его боевым штабом. Нельзя допустить, чтобы в руководящем штабе рабочего класса сидели бы оппортунисты, капитулянты и предатели...»

Одной из важнейших — и самых странных — идеологических инноваций Сталина была теория о том, что классовая борьба в условиях социалистического общества вовсе не ослабевает, а усиливается.

Учитывая, что к моменту построения социализма так называемые эксплуататорские классы были уже уничтожены, это, несомненно, казалось очень странным, но у Сталина ответ был готов: в своей стране, действительно, классовый враг был ликвидирован как класс, но ведь существовало еще капиталистическое окружение, которое любым способом стремилось уничтожить социализм, и существовали еще одиночки, которые могли попасть под влияние этой внешней силы. Поэтому было крайне важно очищать, очищать и очищать свои ряды от врагов, так как пролетарский штаб руководил борьбой против всего капиталистического мира. Ведь отношения между этими

двумя системами были антагонистичны, и поражение одной всегда было победой другой.

В том, что означало в действительности усиление классовой борьбы при победе социализма, вскоре смогли убедиться

Как только в СССР было построено социалистическое общество, о чем объявлялось в Конституции 1936 г., изменилась также практика наказаний. Если раньше расстреливали только крестьян, буржуазно-помещичьи и другие «чуждые» элементы, то теперь началась масштабная резня в собственных рядах. Понимать это следовало с идеологической точки зрения: если социалистическое общество было совершенно и если совершенное общество должно было производить совершенных людей, было ясно, что все преступные элементы получали свои низменные импульсы откуда-то извне, из-за пределов социалистического общества. Речь могла идти также и об отсталости культуры, о «пережитках прошлого». Верховный суд СССР в 1936 г. предупреждал подчиненные ему инстанции о том, что не стоит надеяться на то, что преступность исчезнет с переходом страны к социализму. По отношению к старым людям следует проявлять понимание, даже если они уже не смогут кардинально перемениться в стране победившего социализма. Если же речь шла о серьезных проблемах, то тут не могло обойтись без вражеской руки. Это нужно было в первую очередь предвидеть — учил Сталин бдительности в своей речи на пленуме ЦК весной 1937 г. Злодеяния находились в логической и непосредственной связи с враждебным капиталистическим миром, который вел беспощадную войну против СССР, хотя часто это и происходило в скрытой форме.

Из этого следовал неизбежный вывод: негодные элементы должны быть ликвидированы. Конечно, их можно было изгнать из страны, но ведь это было бы услугой врагу. Кроме того, сталинистская психология не имела ничего против террора, как об этом не раз публично говорилось. Насилие было высшей формой классовой борьбы, и у советской власти не было причины от него отказываться.

Было бы ошибкой утверждать, что Сталин и его система в 1930-е гг. не имели поддержки в СССР. В имеющихся сейчас в распоряжении историков тайных документах содержатся как отрицательные, так и положительные мнения. Сталин и большевики были по большей части непопулярны в сельской местности. Как правило, это случалось тогда, когда наступал продовольственный кризис или когда народ испытывал какую-

либо другую нужду. Иногда это случалось и в городах. Даже на Кировском заводе в Ленинграде настроение могло стать антибольшевистским. Некоторые отчаянные рабочие осмеливались даже — до 1937 г. и от своего имени — критиковать состояние дел и сравнивать тяжелое настоящее с прекрасным царским временем. Вообще же недовольство чаще излагали на бумаге анонимно и тогда не жалели сочных русских выражений. Некий автор назвал Сталина «армянским (!) бараном, которому следовало бы стеречь овец, а не управлять огромным государством». Теперь же этот недотепа уничтожил уже тысячи людей, и многие еще погибнут, если он не будет смещен.

Вероятно, не было неожиданностью то, что фашизм и немецкий национал-социализм привлекали к себе внимание инакомыслящих. По-видимому, это происходило потому, что они официально подвергались такой яростной критике.

В целом же советский народ, когда он был сыт, с точки зрения большевиков, не испытывал желания свергать советскую власть. Он просто хотел жить спокойно, как оценивал это состояние петербургский историк Шинкарчук.

Донесения о настроениях поступали еженедельно на стол Сталину и другим высшим советским руководителям, как, например, Жданову. В них картина советской действительности выглядела несколько иначе, чем на собраниях, где тон задавали клакеры, или же в газетах, где писали наперебой разные карьеристы. Часто говорилось о том, в какой степени народ в годы советской власти использовал для своего протеста возможности, предлагаемые официальной идеологией. На практике часто имелась возможность притворяться приверженцем и клясться в верности партии и в то же время предпринимать попытки мешать претворению в жизнь политики партии как «антипартийной» или «вредительской». Можно только представить, с каким настроением читали Сталин и Жданов вдохновенное письмо некоей женщины о том, какая у нее замечательная жизнь, прямо как сон. Просто «живи и радуйся!». Одновременно с этим ее соседи посылали партийному руководству письма с жалобами на нищету.

У Сталина и его ближайшего окружения было достаточно оснований понять, что большая часть официальной шумихи была двурушнической. Недовольство могли иногда выражать и публично, но в мире печатного слова критика была направлена на индивидуумов, то есть — как сказал Осмо Юссила -там государство критиковало народ. Эта традиция сохранялась вплоть до перестройки.

Критично настроенный наблюдатель смог бы, конечно, понять, что то эйфорическое мнение, которое страна социализма составила о себе в конце 1930-х гг., не могло соответствовать действительности, но в кругах западной интеллигенции популярной была не столько критика сталинизма, сколько хвала Великого и Мощного Тоталитаризма.

Что же касается значения и привлекательности сталинизма для отдельных личностей, то здесь имели силу те психологические закономерности, являвшиеся основой тоталитаризма которые так достойно изучались X. Арендтом, Э. Фроммом! Т. Андором и другими. Стремление быть частью чего-то большего совершенно естественно для человека и, по мнению психолога Фромма, диктуется его метафизическими потребностями и его экзистенциальным одиночеством. Вероятно, тоталитаризм всегда привлекал в большей степени определенный тип личностей, которые были в каких-то обществах и на определенных исторических этапах развития более распространенными, чем в других. С точки зрения психологии развития, их можно было бы назвать инфантильными. Неспособность стоять на своих ногах привела к попытке искать спасения от собственной ограниченности и бренности в великом и сильном, вечном и правильном.

Одной из характерных черт инфантильности является присущее всем тоталитарным течениям подчеркивание героизма. Инфантильная вера в то, что путем чрезвычайных усилий и гекатомбных жертв можно очень быстро решить даже самые большие проблемы — надо только сделать все возможное и не отступать ни перед какими трудностями, — эта вера своей радикальной простотой всегда привлекала особенно молодежь. В то же время это может быть признаком склонности к примитивным реакциям: если проблема не решается рациональным путем, считают, что она может сдаться перед нарциссистской яростью.

Подогретая тоталитаризмом часть финского народа в 1918г. выступила против демократически избранного парламента, пытаясь вооруженным путем исправить недостатки демократии. Эта инфантильная коллективная примитивная реакция была подавлена таким же примитивным путем насилия, но демократическая система сохранилась. Во время событий в Мянтсяля1

1 В феврале 1932 г. в Мянтсяля собрались ультраправые и потребовали отставки правительства и внесения изменений в политиче-

в 1932г. система была настолько сильна, что возможности восстания были абсолютно ничтожными с самого начала.

Когда после русской революции сменилось два поколения, можно было наконец в 1980-х гг. утверждать во всем мире, что основная идея большевизма, а вместе с ним и сталинизма и вытекающего из него «реального социализма», была неверной. Человечество невозможно было исправить, ликвидировав эксплуататорские классы, очистив «нечистых» и вообще борясь против любых отклонений, какой бы жестокой эта борьба ни была. Для «освобождения рабочего класса» намного больше было сделано совершенно обычным каждодневным трудом, развитием технологии и изданием законов.

Но тем не менее на личностном уровне основа тоталитаризма, мысль о том, что человек может слиться с чем-то большим и достойным, что общество было бы «единым существом», как выразился в свое время Пентти Саарикоски, невероятно в этом столетии привлекала массы и продолжает привлекать и до сих пор. Правда, можно все же сказать, что финны вряд ли сильно подвержены этому после 1918 г., который, может быть, кое-чему их научил.

По известным причинам, которые, по счастью, во многом могли быть результатом случайностей, Финляндия избежала массового тоталитаризма. В конце концов, лишь незначительная часть финнов маршировала по праздникам под портретами и знаменами и преклонялась перед московской «генеральной линией». И даже это она, живя в свободном государстве, могла делать добровольно или не делать вообще. Но все же судьба забросила несколько тысяч родившихся и выросших в Финляндии в качестве подопытных кроликов в лабораторию тоталитаризма, и благодаря им у нас есть возможность изучать то, что стало с финнами в той среде. Теперь, когда архивы открылись, мы знаем очень много о том, каким был на деле финский сталинизм в настоящем тоталитарном окружении.

скую систему Финляндии. Бунтовщикам не удалось привлечь на свою сторону широкие слои населения, и через несколько дней они разошлись без применения силы.

ФИННЫ, РЮССЯ И БОЛЬШЕВИКИ

В 1920-х гг. радикальное студенчество извергало свой священный гнев на «рюсся»1. Их считали абсолютно бесчеловечными и обвиняли во всех несчастьях Финляндии.

С точки зрения постороннего наблюдателя, это казалось абсурдным. За последние полтора десятилетия Россия действительно пыталась крепче привязать Финляндию к метрополии, но без заметного успеха. Великое княжество и метрополия оставались все же довольно изолированными друг от друга, несмотря на то что перед первой мировой войной наметился наконец успех тенденции унификации и окончательная ассимиляция Финляндии с Россией была совершенно реальным и, по сути, единственно вероятным сценарием.

В то время, когда Финляндия находилась в составе империи, русские никогда не прибегали к массовому террору в отношении финнов. Правда, финнов высылали из страны, сажали в тюрьмы, но смертный приговор выносился лишь несколько раз в военное время егерям2, которые в действительности официально были предателями, оказывавшими военную поддержку врагу. Кровавый террор в отношениях между этими

1 Финское пейоративное название русских (от шведского «ryss»). Уничижительный заряд имеет более позднее происхождение, он воз ник, вероятно, в годы так называемого «первого периода угнетения» (1899-1905).

2 В 1915—1916 гг. около 2000 финнов прошли военную подготовку в Германии для борьбы против России за независимость Финляндии.

народами на самом деле имел место, но только со стороны финнов весной 1918 г., когда было убито по крайней мере около сотни русских лишь по той единственной причине, что они были русскими.

Таким образом, нельзя объяснять все тем, что русофобия 1920-х гг. была следствием того, что русские сделали с финнами в 1918 г. Скорее это было следствием того, что финны сделали с русскими, — и можно даже утверждать, что в особенности это было следствием того, что они сделали со своими, которых считали и хотели считать пособниками большевистской России.

Когда Сталин в качестве представителя большевиков осенью 1917г. предлагал финнам «честный союз» с Советской Россией, для белой Финляндии он олицетворял все то русское, против чего будет направлена вся радикальная русофобия 1920-х гг.

Как отмечают более поздние исследования (в частности, диссертация Оути Каремаа), русофобия среди финской буржуазии неожиданно стала резко расти с осени 1917 г.

Еще весной 1917 г. вся Финляндия вместе с демократической Россией радовалась свержению царизма. Конец деспотизма поднял волну дружеского расположения к русским, потому что как командующий Балтийским флотом, наполовину финн, адмирал Максимов, так и лидер временного правительства Александр Керенский пользовались большой популярностью и сами с воодушевлением говорили о дружбе двух народов.

Правда, законопослушные финны были сильно обеспокоены тем, что уже во время Февральской революции недисциплинированные матросы расстреляли в Хельсинки десятки своих офицеров и даже охотились за ними по всему городу.

Однако все это было лишь кратковременными конъюнктурными колебаниями.

Патриотическая эйфория 1917г. не могла надолго объединить финнов. Летом, когда Временное правительство, казалось, испытывало внутренние противоречия, социал-демократы, бывшие парламентским большинством, решили осуществить государственный переворот и вместе с буржуазными сторонниками независимости приняли закон о власти, передававший полномочия свергнутого царя парламенту Финляндии. Шаг был рискованным, и было вполне закономерно, что вскоре вставшее на ноги Временное правительство отказалось ратифицировать этот закон и вместо этого приказало распустить парламент. А

поскольку армия тогда еще подчинялось Временному правительству, социал-демократы оказались перед альтернативой-либо подчиниться этому решению и пойти на новые выборы либо отказаться признавать власть Временного правительства и выборы, что было чрезвычайно опасно для всей нации, но возможно, очень почетно.

Они сделали и то, и другое. Вначале они пытались продолжать заседания парламента, но, после того, как армия помешала этому, они пошли на новые выборы, на которых потеряли свое большинство, а в результате также и желание подчиняться парламентскому большинству. Эти выборы все же представили финский народ лучше, чем выборы 1916 г., на которых социал-демократы получили большинство в 103 места. К тому же активность избирателей на этих выборах была выше.

Судьбу закона о власти можно считать проявлением русского деспотизма по отношению к Финляндии, но, принимая во внимание военную ситуацию, реакцию Временного правительства можно признать очень умеренной. Вместо того чтобы прибегнуть к репрессиям в Финляндии, были лишь назначены новые выборы и было объяснено, что право решения подобных вопросов принадлежит демократическим путем избираемому Российскому законодательному собранию, заседание которого состоится в скором времени. Та демократическая Россия, которую представляло Временное правительство, действительно не была деспотичной, но такой она оставалась недолго.

Дело было в том, что русская армия, которая начиная с весны подвергалась «демократизации», представляла собой смесь из политизированных солдатских комитетов и офицеров, боявшихся собственных солдат. Со временем она становилась все менее управляемой и в конце года перестала подчиняться кому бы то ни было, то есть ни офицеры, ни большевики, ни меньшевики, ни эсеры не имели над нею никакой власти.

Этот процесс распада начался в марте 1917 г. и стал совершенно явным летом, что можно было наблюдать даже на улицах Хельсинки.

Хельсинки во время первой мировой войны был главной военной базой русского флота, крупнейшие суда, дредноуты и линкоры которого стояли в гавани Круунунвуори, год за годом ожидая приказа выйти в море. В Катаянокка (Скатудден) и Хиеталахти поднимался лес труб десятков более мелких судов, а цепь скалистых укреплений вокруг Хельсинки была занята подразделениями, состоявшими из нескольких тысяч человек.

После Февральской революции, как рассказывает Юхани Ахо, тысячи и тысячи матросов, нацепив на себя красные ленты и банты, сошли с кораблей, чтобы праздновать свободу на улицах Хельсинки.

На практике свобода означала крушение всяких авторитетов. Корабли, правда, сохраняли еще до осени кое-какой экипаж, но вряд ли они сохраняли боеспособность. С них было распродано все, что можно было продать: цветные металлы, канаты, оружие, компасы и пр. Оружие продавалось без разбора, как красногвардейцам, так и шюцкоровцам. Экипажи реквизировали также судовые кассы и приобретали на эти средства продукты питания и другое необходимое. Когда продукты кончались, их добывали силовыми методами, солдаты могли, например, выкопать картошку на облюбованном ими поле. «Солдаты свободы» были также любителями развлечений, чему не стоит особенно удивляться, принимая во внимание их образ жизни. Их гедонистская жизненная философия была ближе скорее потребительскому обществу 1990-х гг., чем идеалам Финляндии того времени.

Конфликт назрел. В глазах финской интеллигенции солдатская тяга к развлечениям достигла мифических размеров: они соблазняли или насиловали финских женщин, пьянствовали и дебоширили, невзирая на власти. Кроме того, солдаты нашли общий язык с финскими рабочими — с буржуазной точки зрения, с их «хулиганствующим элементом». Так, например, выступления рабочих против работодателей могли при необходимости поддерживаться отрядом вооруженных матросов, которые давали понять, что применение силы вполне возможно.

Влияние недисциплинированных русских солдат в Финляндии в 1917 г. было чрезвычайно велико. То беззаконие, которое также царило и среди финских рабочих, например, среди так называемых фортификационных рабочих, называли русской заразой, и это было недалеко от истины. Когда авторитет власти потерпел крушение в России, то же самое произошло и в Финляндии.

Русская свобода, точнее, традиционная воля в духе Стеньки Разина или Пугачева, то есть сокрушение всяческих авторитетов и восстания против них, были в истории страны очень характерным явлением, примеры которого можно отыскать в разных периодах, начиная с крестьянских войн XVII в. до «фейерверков» революций 1905—1907 гг.

В этом смысле модель поведения финского простонар0дь никогда не была «русской», и даже событиям 1905-1906 гг была присуща известная дисциплинированность. Насилие и тогда, главным образом, исходило от русских.

«Рунеберговское» описание финского народа1 во время всеобщей забастовки 1905 г. претерпело значительные изменения, а в 1917-1918 гг. оно уже не соответствовало истинному положению дел. Как отметил в своей диссертации Яри Эрн-роот, евангелием старого рабочего движения2 была «архаичная вражда». Она оттеняла внутренние отношения финского классового общества и имела применение, поскольку общественные пороки были действительно очень велики. Ведь Финляндия того времени напоминала современные развивающиеся страны в том смысле, что была аграрной страной, в которой демографический взрыв произвел избыточное население, которое жило на грани бедности.

С осени 1917 г., особенно после ноябрьской всеобщей забастовки, буржуазия Финляндии жила под постоянной угрозой террора. Источником этой угрозы была скорее вооруженная рабочия гвардия, чем русские солдаты, но найти связь между ними не составило бы труда: рабочие «хулиганствующие элементы» имели силу в стране лишь потому, что получали поддержку от радикальных представителей русской армии. Оттуда же они получали оружие.

Как уже было сказано, Октябрьская революция сразу же вызвала в Финляндии всеобщую забастовку, целью которой была поддержка большевиков. Большевики со своей стороны всячески старались привлечь финских товарищей последовать их примеру — и именно с этой целью в ноябре 1917 г. в Хельсинки находился Иосиф Виссарионович Сталин.

Как пишет Оути Каремаа, русофобия осенью 1917г. была суровой действительностью, хотя если посмотреть на вещи реально и, в особенности, с международной точки зрения, то преступления русских не были такими уж существенными. Совершенно естественно, что отечественное агрессивное хулиганство также считалось русской заразой, и такое мнение имело под собой определенные основания. В данном случае, со-

1 Речь идет о произведениях финского национального поэта Юха- на Людвига Рунеберга (1804—1877), в которых был создан идеализи рованный образ финского народа.

2 Имеется в виду социал-демократическое движение в Финляндии до 1917 г.

гласно буржуазному мировозрению, друг другу противостояли закон и беззаконие, порядок и кулачное право, примитивность и цивилизация. Одно из них должно было быть уничтожено, чтобы второе могло жить и процветать.

В ноябре 1917 г. Финляндия еще избежала открытого мятежа, и перепуганные буржуазные депутаты смогли после всеобщей забастовки предпринять шаги по отделению Финляндии от большевистской России.

Отделение Финляндии тогда, в отличие от летней ситуации, стало совершенно реальной возможностью, поскольку у большевиков не было армии. Старая армия развалилась, а находившиеся в Финляндии верные большевикам части были переведены в Питер. Когда 4 декабря сенат и следом за ним б декабря парламент провозгласили Финляндию независимой, речь шла о настоящем бегстве. Остаться в составе России значило бы признать большевистское правительство верховной властью в Финляндии, поскольку у него не было никаких конкурентов.

Остаться в составе России автоматически означало бы признать большевистскую власть в Финляндии, поэтому буржуазные депутаты парламента считали независимость единственной альтернативой этому. Отделение Финляндии было непосредственным следствием большевистской революции: это было бегством из руин России. 6 декабря 1917 г. парламент небольшим большинством голосов провозгласил Финляндию независимой1.

Независимость устраивала и социал-демократов, которые хотели на время сохранить поддержку русских большевиков для своих внутриполитических целей. Хотя ранее было отмечено, что финские социал-демократы стремились к «национальному народовластию», не стоит забывать, что интернационализм также был в цене. Но важнее интернационализма была все же классовая борьба, которая составляла ядро всего рабочего движения.

В конце 1917 г. классовую борьбу в социал-демократических кругах Финляндии стали понимать более конкретно как возможность свергнуть буржуев силой и перейти к социалистической политике. Как уже отмечалось, это была совершенно

1 Все партии были сторонниками независимости Финляндии, но при голосовании между буржуазными и социал-демократическими партиями возник спор по поводу формулировок.

новая идея, которая с трудом сочеталась с каутско-ортодок. сальными социал-демократическими традициями Финляндии которые, однако, предполагали, что социалистическая революция может произойти только в индустриальной развитой стране. Финляндия же, как и Россия, была преимущественно аграрной страной, несмотря на то, что там на выборах 1916 г социал-демократы впервые в мире получили абсолютное большинство. Гражданская война в Финляндии, конечно же, не соответствовала никаким критериям марксистской классовой борьбы, но так же, как и в России, там предполагали, что «чистка» может принести хорошие результаты, если она будет достаточно радикальной.

Если рассматривать войну 1918г. под углом внешнего и национального, то это следует делать с разных позиций. Если учитывать лишь то, кто сражался на фронтах — и особенно брать во внимание их количество, — то этот конфликт носит чисто национальный характер. Если же посмотреть с точки зрения того, где возникли предпосылки для него, только ли в Финляндии или же тут имелось и русское влияние, то следует признать, что русский большевизм, и особенно октябрьский большевистский переворот в России, были непременным условием гражданской войны 1918г. в Финляндии, sine qua non1.

Красные финны не смогли бы начать свою войну без оружия, полученного у русских. Они также не смогли бы и надеяться, что удержат власть без поддержки большевистского правительства, и, вероятнее всего, им даже не пришло бы в голову начать вооруженное восстание, если бы буржуазная власть в России не была бы свергнута.

Старая финская историография много потрудилась над изучением социальных пороков Финляндии, обострение которых, в соответствии с тогдашним мышлением, естественно и неизбежно привело бы к революции.

Что же касается трактовки, то явления, подобные восстанию 1918 г. и гражданской войне, нельзя объяснять лишь социальной историей, исключив политическую историю.

Это же относится и к возникновению русофобии и ее росту в Финляндии в период между мировыми войнами.

По мнению Матти Клинге, русофобия в Финляндии является импортным продуктом, пришедшим с запада через Швецию; он считает, что ее значение резко выросло после событий

1 Без чего нет (лат.) — совершенно необходимое, непременное ус-

ловие.

1918г. С точки зрения Оути Каремаа, речь идет о «расистской» ненависти, переломный момент в развитии которой наступил осенью 1917 г. и которую нельзя связывать просто с событиями 1918г. Различия во мнениях исследователей по этому поводу можно, в конечном итоге, считать довольно незначительными.

По их общему мнению, зарождение русофобии относится к тому же периоду, что и отделение Финляндии. Это не значит, что само явление не существовало бы раньше. Как показывают работы Кари Таркиайнена, она довольно ощутимо проявлялась еще в XVI—XVIII вв. Но все же можно согласиться с Матти Клинге и заключить, что в 1809—1899 гг. если она и существовала, то роль ее была невелика.

В период между мировыми войнами русофобия была уже совершенно иной. Речь шла не о скрытом скрежетании зубами или об отчуждении — теперь это было настоящим программным догматом, который определенные радикальные круги хотели превратить в гражданскую веру.

Данную нетерпимость иногда пытаются называть «расистской», как это делает Оути Каремаа. Но это является уже смешением понятий, хотя понятие «расизм» в Финляндии 1990-х гг., возможно, послужило бы идее осуждения этой нетерпимости. И действительно, отношение ко всему русскому было пренебрежительным и определялось иногда даже расовым подходом, что, конечно же, было абсурдным, так как русские и финны, судя по всему, состоят в очень близком генетическом родстве. Сейчас в Финляндии очень увлечены идеей о том, что в финнах якобы много «западной» крови, но достаточно только оглядеться на улице, чтобы убедиться, что русская и финская физиономии намного ближе друг другу, чем, например, финская и немецкая.

Вполне вероятно, что и в русских, по крайней мере, столько же западного. Возможно, что типичная физиономия прохожего со строго научных позиций и не скажет ничего о том, в какой степени генетическая наследственность разных народов проявляется сходным образом. На наш взгляд, это вовсе не важно. Важно то, что следует признать, что русские были в очень и очень многом похожи на финнов.

С другой стороны, простой русский народ представлял для финской интеллигенции именно ту опасность, которая угрожала Финляндии. Он был отсталым и необразованным, суеверным, бедным и примитивным.

Финскому народу было совершенно необходимо отличаться от русского народа своей образованностью и моралью, поднявшись с примитивного гедонистического уровня посредством труда, воздержания и более высоких стремлений к более высокой человечности.

Революция в России была в глазах финской интеллигенции победой примитивной черни, которая погребла под собой всю ту высокую культуру, которая там ранее существовала. То же могло произойти и в Финляндии. Русскость становилась все в большей или меньшей степени синонимом примитивности. И поэтому абсолютно логичным было считать большевизм то есть раздуваемый им примитивизм, признаком всего ненавистного русского, даже тогда, когда он проявлялся в Финляндии и финнах. Финны действительно не могли чувствовать себя в безопасности от него, поскольку они и внешне не слишком отличались от русских. Понятно, что усилия по отрицанию этого и по уничтожению его из своей среды были велики. Борьба была по своему характеру беспощадной, ведь она велась за победу человечности над примитивностью, так что вопрос стоял об антагонистическом противоречии.

Следует отметить, что, хотя в России традиционно и считают, что великорусский народ произошел от смешения славянских и финно-угорских племен, первых всегда там считали европейцами, а вторых азиатами. Во всяком случае, энциклопедии давали такое определение еще на рубеже столетия. В дореволюционной России время от времени высказывались мысли также о том, что монголоидность финнов была признаком более низкой расы. В Центральной Европе, а также и в шведской среде в Финляндии в прошлом веке это считалось бесспорным.

В своей новой книге «Россия в обвале» Александр Солженицын пишет, что в украинских кругах опять разжигается старая идея о том, что великорусы, в отличие от украинцев, не настоящие славяне, а лишь «финско-монгольский гибрид». В XIX в. эту же самую мысль распространял поляк Духиньский, который считал, что в качестве доказательства достаточно привести лишь тот факт, что русские подавили Польское восстание с азиатской жестокостью.

Поскольку финны после своего отделения стали европейским форпостом Запада против азиатского большевизма, их статус значительно повысился, и не только в количественном, а даже в качественном отношении.

Несмотря на изученность темы, достаточно еще открытых вопросов, касающихся русофобии межвоенного периода. Кто был подвержен русофобии? Проявлялась ли она больше в высших классах общества, чем в низших? На кого распространялось неприятие в русофобии? Был ли это бесчинствующий хулиган из низших слоев или высокомерный чиновник, реакционный генерал или же просто обыкновенный порядочный человек, грехом которого было лишь то, что он говорил на чужом языке? Что под данной ненавистью подразумевалось? Была ли здесь потребность отомстить за русификацию Финляндии (чего никогда и не было) или за 1918 год (в котором русские оказывались жертвами финнов намного чаще, чем финны русских) или за что-то еще? Подразумевалось ли под русофобией отвращение к запахам и обычаям (то есть прежде всего к привычкам курения и питания)? Или же речь шла скорее о страхе, чем о ненависти?

В любом случае, какими бы ни были ответы, интеллектуальный уровень русофобии остается настолько низким, что просто поражаешься, почему ее раздували именно среди интеллигенции.

Трудно сказать по этому поводу что-либо определенное; тем не менее точка зрения Матти Клинге представляется довольно достоверной. По его мнению, русофобия была программой, нацеленной как против финского, так и русского коммунизма, но скрытой под национальными одеждами. Она действительно использовала антирусские традиции, но без 1918г. и возникшей вслед за этим коммунистической угрозы русофобия не проявлялась в такой форме и так широко, как это было. Даже между финскими и русскими коммунистами вначале имелись трения и разногласия, но основное различие по сравнению с белой Финляндией было то, что именно коммунисты провозгласили Советский Союз родиной всех трудящихся. Контраст с финским национальным патриотизмом был, таким образом, совершенно явным, хотя эмигранты и пытались развить неуклюжую теорию о том, как финская буржуазия сама предала национальные интересы страны, которые они, наоборот, защищали. Роль этой мифологии была чисто инструментальной.

Непреложным является тот факт, что Коммунистическая партия Финляндии была основана в Москве, подчинялась коммунистической партии России — Советского Союза, финансировалась ею и готовила насильственное свержение власти в Финляндии с целью создания Советской Финляндии. Если и

можно было еще попытаться опровергнуть обвинения в государственной измене, предъявляемые красным правителством 1918г., то положение КПФ, руководимой Москвой, было иным. Роль финских «красных» как агентов Москвы усиливалась еще и тем, что они с оружием в руках сражались против финнов также и в 1918-м, и 1919 г. во время так называемых военных походов за соплеменников и в 1921—1922 гг. в период народного восстания в Карелии, то есть против основателей Карельского Академического Общества (АКС).

В историографии последних десятилетий советская угроза в отношении Финляндии в период между мировыми войнами несколько поблекла. Однако в свое время газеты постоянно получали информационные материалы о пограничных конфликтах. Соседние пограничники с большой легкостью нажимали на курок, и жертвами оказывались, помимо шпионов и контрабандистов, также совершенно обычные граждане, в том числе несколько женщин и ребенок. Задерживали также рыбаков и их суда и держали их за границей сколько вздумается.

Кроме этого, советские руководители делали иногда совершенно кровожадные заявления. Так, например, Троцкий в 1919 г., когда в Питере боялись финского нападения, заявил им, что, если война начнется, финская буржуазия будет уничтожена силами башкирской конницы. К этой теме он вернулся позднее — во время народного восстания в Карелии в 1921 г. В обоих случаях главной была мысль, что финская революция, как таковая, Москву не интересовала, так как она все равно случится автоматически после того, как она произойдет в крупных капиталистических странах.

Особой темой является издательская деятельность финских эмигрантов. Грубостью выражений и глубиной ненависти она могла вполне сравниться с русофобией белой Финляндии, и в обоих случаях источник ненависти был один и тот же: убийства и казни 1918 г. и другие несправедливости и жестокости.

Можно также отметить, что «ненависть» сама по себе представляла европейскую интеллектуальную (вернее антиинтеллектуальную, что в данном случае одно и то же) моду своего времени. Духовное родство нетрудно заметить хотя бы на двух следующих примерах.

«Итак, во имя нашей чести и свободы пусть прозвучит наш девиз: Ненависть и Любовь! Смерть русским, какого бы цвета они ни были. Во имя пролитой крови наших предков, смерть губителям наших домов, близких и родины, насильникам, смерть разрушителям калевальского племени! Во имя утерянной

ча

чести Финляндии и во имя будущего величия: Смерть русским! Во имя возрождения величия отечества и пробуждения нашего народа пусть сегодня прозвучит призыв к святой любви и ненависти для всего племени Куллерво и любимой родины».

Или:

«Совершенно неправильно считать, что вся ненависть однородна. Это неверно. Ненависть бывает двух видов: низменная и возвышенная.

Низменная ненависть своими корнями уходит в эгоизм, алчность и страсть порабощения. Это реакционная ненависть, которая унижает человеческое достоинство.

Возвышенная ненависть основывается на стремлении к свободе и всеобщему счастью угнетенных и эксплуатируемых. Это революционная ненависть, которая возвышает человека и человеческое достоинство. Она рождает массовый героизм. Это могучая сила исторического прогресса. Эти мысли вылились у меня тогда, весной 1919-го, в одно-единственное предложение:

Святая ненависть — это святая любовь».

Первая цитата принадлежит одному из идеологов Карельского Академического Общества Элиасу Симойоки, второе -Отто Вилле Куусинену. Как можно заметить, оба возводят ненависть в неизмеримую степень явно иррационального чувства и отождествляют ее еще попутно и с любовью, лишь бы ненависть была целенаправленной.

В какой же мере русофобия все-таки была непосредственно агрессивной?

Исследователи истории Карельского Академического Общества считают, что характер русофобии в своей основе дефен-зивен (оборонителен) и отражает страх перед нападением соседа. В момент беды была бы и «ненависть силой», и впитавший яростную ненависть финн смог бы компенсировать количественную недостаточность этим духовным зарядом: «Если мы, услышав приказ, в яростной ненависти примчимся на восточную границу, то никогда русский не сможет уничтожить независимость нашей страны».

Как показал Тойво Нюгорд, несмотря на все речи о Великой Финляндии, уже в 1930-х гг. даже радикальным студентам было ясно, что единственной возможностью была оборона. У Финляндии не было больше никаких предпосылок для агрессивной политики по отношению к восточному соседу, не говоря уже о том, что у политических кругов не было для этого желания.

Еще одной интересной общей чертой в идеологии коммунистов и Карельского Академического Общества было то, что к личности следовало всегда относиться как к члену определенного коллектива. Ведь в СССР положение и карьера человека, а часто и его жизнь, зависели от того, какой «класс» он представляет. Так, например, была решена участь кулачества в целом, то есть по классовому признаку, а вовсе не потому, как каждый из них относился к коллективизации. Советская пропаганда делала все, чтобы объяснить, насколько определяющей была принадлежность к какому-либо «классу», и поэтому нельзя было делать никаких исключений ради каких-то отдельных, противоположных случаев или на основе частных примеров. Философия Карельского Академического Общества придерживалась абсолютно такой же «политической корректности»: «Есть люди, которые не способны за деревьями увидеть леса. Они не слишком-то замечают русских и русофобию -они видят лишь какого-нибудь одного отдельного русского, какую-то русскую книгу, которую прочитали, или какой-то золотой русский рубль», — философствует основатель Карельского Академического Общества Э. Э. Кайла. Но радикальной молодежи нужно было что-то другое, а не подобный наивный реализм, для полета своего воображения и для преодоления земного притяжения.

В марксизме, особенно у Ленина, сильно было понятие того, что степень правдивости явления определяется тем, каково его влияние на прогрессивное развитие, то есть вообще на постижение в этом загнивающем мире.

Таким же образом и фашистское движение усваивало соответствующие мысли, которые ранее развивал философский прагматизм в абсолютно безукоризненном буржуазном духе.

В Финляндии подобное фашистское понятие о правде в какой-то мере пытались воспринимать и распространять в определенных радикальных студенческих кругах. Идея Карельского Академического Общества о Великой Финляндии тоже была прагматичной идеей: творческим мифом, целью которого было укреплять обороноспособность.

Коммунисты, конечно же, воспринимали свои взгляды прямо из Москвы, хотя и не без местного колорита, так как Москва была далеко, а ядро коммунистов вовсе не состояло из интеллектуалов. Но эти, склонные к тоталитарному мышлению группы были у нас все же малочисленны.

В целом отношение к правде и неправде в Финляндии было

ч^

невинно и наивно реалистичным, если так можно выразиться. Атмосфера же явно не была открытой для различных истин, скорее наоборот. Тогда предполагалось, что, например, коммунистические распространители «истины», распространяли не истину, а ложь. Чисто же тоталитарный подход предполагал бы подавление «неправильной» истины на том лишь основании, что она наносила ущерб своему благому делу, несмотря на ее возможную степень достоверности.

Возьмем хотя бы нападение СССР на Финляндию в 1939 г. С позиций наивного реализма дело было тогда именно в том, что СССР напал на Финляндию. Это была истина, которая другой никак не могла быть. Тоталитарное же мышление рассматривало это таким образом, что для истории было значимо, а значит, было истиной то, что было полезно для современности. С точки зрения 1970-х гг., нападение СССР на Финляндию было напоминанием истории о том, что взаимное доверие между народами должно подняться на максимально высокую ступень. Само нападение было, конечно, историческим фактом, но его можно и нужно было расценивать лишь с позиций благоприятного развития доверительных отношений, и только положительно. Одностороннее акцентирование советской агрессии было совершенно недопустимо, считалось бы даже ложью, так как это было бы услугой врагам разрядки напряженности.

Точно так же позднее было недопустимым с тоталитарной точки зрения напоминать о фактах — или даже думать о них, — поскольку они задевают основы определенных мифов, считающихся полезными. Согласно американской «политической корректности», напоминающей книги Оруэлла, ссылки на типичные черты определенных групп (даже если они подтверждены наукой) являются неуместными. Они могут быть, в сущности, и правильными, но они представляют такую правду, которую приличный человек не может использовать, так как великое Дело от этого могло бы пострадать.

В период между мировыми войнами понятие истины было в финском массовом сознании довольно наивным. Оно было намного наивнее, чем, например, полстолетия спустя. Причина состояла в том, что общий уровень образования был еще низок и поэтому способность к абстрактному мышлению была развита лишь у немногих.

Из того, что массовое мышление было более конкретным и, вероятно, менее гибким, чем у образованного авангарда, не следует, конечно, что они были глупее. Распределение таланта

в популяции не могло значительно отличаться от того, каким оно было позднее или ранеее, он должен был только'проявляться и активизироваться иначе. Не получившие образования не обязательно были менее критичными, чем образованные или наоборот. Что касается таланта, то попадание в сферу образования происходило в то время довольно случайно и соответствовало скорее социоэкономическим границам, чем кривой Гаусса.

Часть наиболее способной академической молодежи - Карельского Академического Общества — быстро усваивала новое понимание истины, которое оно распространяло, по мере своих сил, среди необразованного народа. Многие из членов упомянутого общества относились к своему делу с большой серьезностью, и не просто считали русофобию важной потому, что она служила бы, при необходимости, рациональным нуждам обороны и была бы противоядием коммунизму. Ведь Карельское Академическое Общество строило свою идею, как это ни пародоксально, также и на вере, во всяком случае, на уважении к религии. В сущности, кажется, что многих интеллектуалов из общества привлекала скорее идейность консервативной революции немецкого типа, которая заимствовала старые нормы военного дворянства, чтобы их мог использовать новый средний класс. Карельское Академическое Общество было в духовном родстве с другими радикальными течениями своего времени, фашизмом и большевизмом, с которыми его объединяло прагматическое понимание истины и вера в святость человеческих жертв, а также с витализмом, с которым его объединял иррационализм. К этому следует добавить еще провинциальную религиозность, которая, особенно в северных районах, была влиятельным фактором.

Мы, конечно же, впадем в заблуждение, если будем думать, что финское общество в период между мировыми войнами придерживалось норм, предписываемых Карельским Академическим Обществом. Доказательством этому служит уже и популярность разных политических партий. Карельское Академическое Общество и крайне правые в предвоенной Финляндии значили намного меньше, чем промосковски настроенное крыло коммунистов в 1970-х гг. Причиной этого было и то, что крайне правые имели слишком мало сторонников у себя на родине, а также и то, что вовсе не имели поддержки за рубе-жом. В свою же очередь, в 1970-х гг. так называемые тайстовцы1

1 Речь идет о промосковской группировке в КПФ в 1970-1980-е гг., особенно ее молодежном крыле.

были послушными пособниками великого и могучего соседа и, не сомневаясь, использовали свои восточные связи, как только могли.

Несмотря на это, в обоих случаях нормативность, регулирующая все публичные высказывания о Советском Союзе, формировалась в значительной степени в соответствии со взглядами той или иной группировки, стремящейся к гегемонии.

Кари Иммонен, изучавший период между мировыми войнами, так формулирует один из главных выводов своей работы: «Возводились различные стены, препятствующие проникновению информации с противоположной стороны. Так устранялась возможность реалистичного, уравновешенного и аргументированного разговора. Вследствие этого в информацию, исходящую с противоположной стороны этой позиционной стены, не верили даже тогда, когда она, возможно, даже была правдивой... В результате в Финляндии в 1920—1930-х гг. возникла ситуация, при которой не было возможности говорить о Советском Союзе объективно и опираясь на факты, не было также возможности для рациональной ориентации в Финляндии и за рубежом. Действительность ускользала от исследователей».

Следуетт отметить, что выводы Иммонена больше подходят к 1970—1980-м, чем к 1920—1930-м гг.; тем не менее они не искажают и последних. Лишь оценки поменялись местами.

Использовавший в качестве источника литературу о Советском Союзе, Иммонен отмечает, что литература того периода о России и Советском Союзе дает о своем объекте преимущественно негативную картину. В этом нет, разумеется, ничего странного. Если бы дело обстояло наоборот, это было бы неожиданным. Однако не все, что писалось, было негативным. Материалы Иммонена, всего 506 книг, охватывают всю литературу, от бульварной до научной, и содержат полсотни наименований как русских классиков, так и коммунистической пропаганды. Книг типа «Вечный рюсся угрожает» Иммонен нашел лишь 52, да и то их большая часть была маргинальной, выпущенной небольшими издательствами.

Если же взять найденную Иммоненом серьезную научную литературу, в том числе и мемуары, то можно отметить, что данное ими общее представление о большевизме в целом негативно, но в то же время и реалистично. Правда, авторы их часто выражали сомнение в том, что им поверят, что и вызывало недоверие к ним Иммонена и составляло, на его взгляд, «проблему достоверности». Открывшиеся с крушением СССР архивы показали, что даже преувеличенные легенды о произ-

воле, голоде, людоедстве, пытках и казнях часто оказывалис правдой.

В книгах Иммонен нашел также упоминание о «финско высокомерии», которое, правда, относилось к начальному пеш оду независимости Финляндии и ослабело к началу 1930-х гг

Зато для авторов приключенческих книг большевики были свободной добычей, и «страна красных сумерек» представляла захватывающую и красочную среду.

Если делать сравнения, то можно было бы сказать, что «политическая корректность» межвоенного периода делала в Финляндии публичную защиту большевиков почти невозможной Попытавшийся сделать это оказался бы в таком же положении как тот, кто в 1970-х гг. стал бы выдвигать (возможно даже рациональные) аргументы в защиту расистского правительства Южной Африки или же интервенции США во Вьетнам. Что касается нарушений прав человека, то СССР — это все же не Южная Африка.

2. ВСТРЕЧИ

ЕВРОПА

Первая мировая война нанесла удар мировому могуществу старой Европы. Хотя колониальные империи еще сохранялись, война явно поколебала их устои и изменила расстановку сил. После войны часть Центральной Европы лежала в руинах, волнения и беспорядки, путчи и уличные бои становились будничными явлениями в европейских странах.

Особенно пострадала Германия, которую после Версальского мира разоружили и пытались заставить платить большие контрибуции. Гиперинфляция, оккупация Рейнской области и отдельные попытки захвата власти наложили отпечаток на 1920-е годы, а к началу 1930-х гг. кризис с огромной силой ударил по стране, вызвав небывалую безработицу.

В Германии и в преобразованной Центральной Европе на борьбу за голоса избирателей наряду с коммунистами поднимались авторитарные силы. К середине 1930-х гг. из новых государств Европы только Финляндия и Чехословакия победоносно вышли из кризиса демократии. Во всех других странах к власти пришли если не фашистские, то, как минимум, авторитарные режимы. Как известно, в Италии, причисляемой к «странам-победительницам», к власти уже в 1922 г. пришел Муссолини со своими фашистами, а в Германии в 1933 г. -Гитлер. Ультраправые были очень популярны во Франции и даже в Англии, где их поддерживала восходящая на политическом небосклоне звезда — сэр Освальд Мосли.

Развитие Скандинавских стран и Финляндии в сравнении с ними было явно исключительным, если не сказать «антиевропейским», в них процветала парламентская демократия, к тому же опирающаяся на сильное реформистское рабочее движение

На рубеже 1930-х гг. в Финляндии был свой политический кризис, но его преодолели, и к концу десятилетия правые были практически изолированы. Отношения политических кругов Финляндии с Германией и другими диктаторскими странами были довольно прохладными, а с СССР еще более прохладными, чем с Германией.

Обе эти страны были непопулярны также и в Западной Европе среди стран-победительниц. Поэтому не было неожиданностью, что они нашли друг друга и в 1922 г. заключили в Ра-палло договор о тесном политическом, торговом и — негласно — военном сотрудничестве.

В период между мировыми войнами составной частью европейской политики был так называемый ирредентизм. Он зародился в Италии, правящие круги которой считали, что та часть Италии — Италия ирредента, которая еще не вошла в состав национального государства, — должна быть присоединена к нему. Подобные мысли возникали и в других странах. Венгрия не могла смириться с потерей Трансильвании, а Германию не устраивали границы, установленные Версальским договором. Италия и Австрия занимали противоположные позиции в отношении Южного Тироля, а место Польши на карте мира было вообще неопределенным. Закарпатская Украина, Тешен, Мемель, Вильно и некоторые другие были спорными территориями.

Проявлением европейского ирредентизма в Финляндии был карельский вопрос1, но на государственном уровне он существовал лишь до начала 1920-х гг., а затем стал предметом увлечения молодежных движений. В европейском понимании финский ирредентизм был очень незначительным и невинным. С точки зрения СССР, он носил опереточный характер и давал хороший материал для политических шаржей.

1 Речь идет о праве карельских областей Олонецкой и Архангельской губерний на самопопределение и отделение от России. Этот вопрос обсуждался на переговорах между красным правительством Финляндии и СНК, на переговорах в Берлине в 1918 г. и в Тарту, при обмене нотами по поводу народных волнений в Карелии в 1921-1922 гг. На государственном уровне он был снят в 1923 г., когда Совет Лиги Наций принял решение, в соответстви с которым он не мог рассматривать вопрос, так как одна из сторон спора не является членом организации.

Если финскую политическую жизнь межвоенного периода сравнить с европейской, то следует отметить, что она была довольно спокойной. Самым значительным политическим происшествием было убийство министра внутренних дел в 1922 г., которое было непосредственно связано с так называемым народным восстанием в Карелии. После этого несколько человек погибло во время подавления Лапуасского движения1 в 1930 г. Уличных боев в Финляндии все же не происходило, смертные приговоры после 1918г. не выносились. Так называемый мятеж в Мянтсяля2 был, по сути дела, больше угрозой насилия и проявлением строптивости, чем действительным применением силы. Премьер-министр СССР Молотов язвительно высказался в 1930 г. по поводу «лапуасцев и папуасцев», которые даже похитили своего бывшего президента Столберга3, но в действительности общественный строй Финляндии был безупречен по сравнению с любой другой европейской страной. С Советским Союзом его и сравнивать было невозможно, так как находящаяся там у власти коммунистическая партия даже в принципе не уважала закон и в то время проводила самую масштабную в европейской истории акцию — ликвидацию кулачества.

Тоталитарные движения были популярны во всей послевоенной Европе. Демократия была новым явлением в общественной жизни, и ее способность отвечать требованиям времени вызывала сомнения. В Финляндии же она была более сильной, чем где бы то ни было в Европе. Не стоит забывать, что там было всеобщее и равное, следовательно, распространявшееся и на женщин, право голоса. Оно вступило в силу в 1907 г., в других же странах к этому пришли лишь после второй мировой войны.

Вообще-то, демократия не была популярна среди интеллигенции, тем более среди радикалов. Правому же тоталитаризму симпатизировала довольно значительная часть интеллигенции во всех странах, от Хайдеггера и Юнгера до Пунда и Ма-

1 Крайне правое антикоммунистическое движение, которое зароди лось в Лапуа осенью 1929 г. и которое было запрещено весной 1932 г.

2 См. примечание на с. 38.

3 Так называемые «автомобильные прогулки», которые устраивали лапуасцы лицам, подозреваемым в симпатиях к коммунистам или ле вым. Их насильно сажали в автомобиль и везли к восточной границе, где избивали и заставляли переходить через границу в СССР. Со Стол- бергом это сделать не удалось.

^.. JLH^lflfJC4U

ринетти. И это несмотря на то, что гитлеровская национал-социалистическая пропаганда была совершенно низкопробной Поддержку, оказываемую интеллигенцией правому тоталитаризму, можно объяснить не превосходством ее аргументации а скорее собственной позицией интеллигенции: той же самой романтической антибуржуазностью, которая привела многих в лагерь левого тоталитаризма. Демократия же занимала оборонительные позиции и находилась в осадном положении, сомнению подвергалась прежде всего ее способность разрешить глобальные проблемы современности.

В отличие от Финляндии Советский Союз для интеллектуалов Западной Европы стал местом паломничества. По крайней мере, в период народного фронта сталинизм стал среди левых модой — radical chic1, которая охватила сливки интеллигенции Англии и Франции. «Понимание» СССР и оказание поддержки ему считалось хорошим тоном. Информацию о голоде на Украине, о массовых расстрелах и насилии считали злобной пропагандой, диктатуру Сталина называли подлинной демократией, а вооружение армии и милитаризацию всего общества — настоящим пацифизмом.

Это «паломническое явление» изучалось и описывалось в разных связях. По мере того как сторонники левого тоталитаризма получили возможность бывать в стране, которую они считали идеальной, а самым известным из них такую возможность предоставляли охотно и часто, — оказывать на них влияние стало легко, как отметил изучавший эти вопросы Пауль Холландер. Гостям льстили, им показывали «потемкинские деревни». Эта «техника гостеприимства» все-таки не объясняет то вдохновение, с которым гости надлежащим образом оценивали увиденное. Побывавший в СССР, но изменивший затем свое мнение англичанин Мальколм Маггеридж дает следующее описание (цитирую по Холландеру):

«То, как они (англичане. - Я. К.) радовались по поводу всего увиденного и услышанного, и то, как они эту радость выражали, является, без сомнения, одним из чудес нашего времени. Среди них были истинные сторонники безболезненного убоя скота, которые со слезами на глазах взирали на здание ОГПУ, среди них были искренние сторонники пропорциональной избирательной системы, которые с вдохновением поддакивали, когда им разъясняли необходимость пролетарской диктатуры, сре-

Радикальным шиком (англ.).

ди них были верующие священники, которые с уважением посещали антирелигиозные музеи и листали атеистическую литературу, среди них были убежденные пацифисты, которые увлеченно наблюдали, как танки с грохотом шли по Красной площади, а бомбардировщики затмевали небо, среди них были серьезные архитекторы-градостроители, которые стояли перед наспех построенными и перенаселенными квартирами и шептали: "Если бы и у нас в Англии было что-нибудь подобное". Непостижимая доверчивость этих туристов, в основном людей с высшим образованием, удивляла даже советских чиновников...»

Следует отметить, что паломничество в Советский Союз, так же как и увлечение идеями коммунизма, стали модой среди интеллектуалов в 1930-е гг. Это вполне понятно, так как только в конце 1920-х гг. СССР начал преодолевать последствия революционной разрухи, к тому же этот процесс проходил под знаком серьезных уступок капитализму в рамках новой экономической политики (нэпа). С другой стороны, именно в это время в СССР были разрешены некоторые единичные проявления радикализма от свободного секса до жилищных коммун.

Начало первой пятилетки в СССР было ознаменовано радикальной политикой в государственном масштабе и началом массового террора. Именно в то время, когда западный мир сотрясал жесточайший экономический кризис, Советский Союз демонстрировал небывалые показатели экономического роста, утверждая, что это перевернет не только основы общества, но и психологию человека.

Информации о терроре на Западе было достаточно, а некоторую, как, например, по так называемым показательным процессам, даже не пытались скрывать. Советская диктатура, наоборот, бравировала тем, как она расправляется со своими противниками. Западные интеллектуалы, резко и с большим пафосом выступавшие против всех политических приговоров, выносимых в капиталистических странах, зачастую активно защищали и поддерживали приведение в исполнение смертных приговоров в СССР.

Террор, даже в виде показательных процессов, начался не в 1936 г., а еще в 1922 г. при Ленине, когда был инсценирован судебный процесс против эсеров, которых обвиняли в «организации голода».

Сталин внес свою лепту, начав в 1928 г. так называемое «Шахтинское дело», которое было инсценировкой по обвине-

fil

нию «инженеров-вредителей». За ним последовали «дел промпартии», «Дело трудовиков» и «Заговор Второго интерна° ционала», в последнем обвиняемым было все западное реф0о мистское рабочее движение, и одним из главных организаторов антисоветской интервенции назывался министр иностранных дел Франции Бриан, который был автором договора об отказе от войны как средства национальной политики - пакта Келлога-Бриана 1928 г.

Но подобные явно абсурдные обвинения не испугали интеллектуалов. Их поведение нельзя объяснить и тем, что нужно было выбирать между фашизмом и коммунизмом. Волна энтузиазма по отношению к СССР началась еще раньше. Например, среди авторов вышедшего в 1932 г. сборника, прославлявшего СССР, были такие известные писатели, как Генрих и Томас Манны, Иоганн Бехер, Эрвин Киш, Герхард Гауптман, Анатоль Франс, Анри Барбюс, Ромен Роллан, Андре Моруа| Бернард Шоу, Герберт Уэллс, Теодор Драйзер, Альберт Вильям Рис, Элтон Синклер, Джон Дос Пассос, Мартин Андерсен Нексе и др. Это лишь небольшая часть тех, кто проявлял искренний интерес к СССР и верил в него и которых СССР так же искренне поддерживал и использовал в своих целях в качестве так называемых «полезных идиотов».

Одним из факторов, который в какой-то мере объясняет нежелание интеллигенции замечать недостатки СССР, говорить о них или даже просто иметь точку зрения, была целесообразность, то есть считалось, что любая критика играет на руку врагу. Западные интеллигенты не хотели оценивать СССР со своей — буржуазной — точки зрения и публично критиковать его. Это можно понять, поскольку тоталитарная система не терпела никакой критики, а предполагала лишь безоговорочную верность также и со стороны «друзей». С точки зрения разума и морали, воздержание от критики по этим причинам нельзя, конечно, считать заслугой, но совершенно ясно, что это была лишь одна из причин слабости критики.

Многие оказались просто обманутыми.

Доктор Дж. Л. Джиллин, бывший председатель социологического общества США, совершенно серьезно воспринял советскую терминологическую новацию 1930-х гг., согласно которой речь шла не о «наказаниях», а лишь о «самозащите общества». Терминологические тонкости не очень-то утешали тех, к кому применялась «высшая мера самозащиты общества», то есть выносился смертный приговор. С 1932 г. так могли поступать даже в отношении 12-летних детей, если они «расхищали об-

щенародную собственность» или если, страдая от голода, брали ими же самими выращенное и убранное зерно.

Западные интеллектуалы восторгались советскими образцовыми тюрьмами, как, например, тюрьмой в Болшеве, которая была исключением из правил. Они верили, что эта уютная привилегированная тюрьма перевоспитает находящихся там. Б. Шоу рисовал ситуацию так, что в Англии нормальные люди, попав в тюрьму, выходят оттуда преступниками. В России же попавшие в тюрьму преступники выходят на свободу нормальными людьми, и проблема там заключалась в том, что из советских тюрем не хотят уходить. По мнению Б. Шоу, в этих несравненных заведениях можно находиться сколько угодно.

Гости бывали не только в Болшеве. В огромном Колымском лагерном комплексе, который английский исследователь Роберт Конквест сравнил с Аушвитцем, бывало много гостей, и все без исключения восхищались великолепным лагерным театром и оркестром — ведь в лагере было огромное количество интеллектуалов. Один из гостей, вице-президент США Генри Уоллес, восхищался начальником лагеря Никишовым, называя его динамичным руководителем американского типа, и все учреждение произвело на него наилучшее впечатление.

Показательные процессы 1936—1938 гг. заставили содрогнуться даже больших друзей СССР, ведь тогда было официально объявлено, что практически вся старая большевистская гвардия, кроме Сталина, уже в первые послереволюционные годы, если не раньше, по заданию западных держав пыталась ликвидировать партию, уничтожить своих соратников, а также разрушить СССР. Абсурдность таких обвинений была понятна и ребенку. Кроме того, фальсификация некоторых доказательств была очевидна: например, обвиняемые признавались в том, что были в каком-то месте, где они быть явно не могли.

Но это, однако, не могло заставить многих, даже некоммунистических журналистов не поверить в инсценировку.

Писатель Элтон Синклер считал невозможным, что людей, прошедших царские тюрьмы, можно заставить признаться в том, чего они никогда не делали. Репортер «Нью-Йорк Тайме» Вальтер Дюранти в свою очередь уверял, что невозможно представить, чтобы Сталин, Ворошилов и Буденный приговаривали своих друзей к смерти, не получив убедительных доказательств их виновности. В целом показательные процессы получили большое количество яростных заступников, и можно предположить, что именно проявившийся на них небывалый цинизм тоталитарного государства скорее завораживал, чем

отталкивал тех, кого в СССР привлекала именно его сила и бесцеремонный радикализм.

Культ личности, который оттолкнул многих интеллектуалов '#Р; от различных авторитарных западных правительств, был, по мнению многих, естественным в СССР. У Сталина было мщ> ^роП1 жество обожателей. Посол США Дэвис верил, что Сталин был •/;;•-упрямый демократ, который не хотел делать никаких уступок авторитарности. Доказательством этого он считал «либераль- L» ную» конституцию 1936 г., которая ограничила власть Стали- jLc на и партии. По мнению Дэвиса, Сталин был и внешне очень приятным человеком. «Его карие глаза необыкновенно умные и добрые. Ребенок сидел бы с удовольствием у него на коленях, и собака бы отиралась рядом». Писатель Эмиль Людвиг, впервые увидев Сталина, оценил его как диктатора, которому он с удовольствием доверил бы воспитание своих детей. Епископ Кентерберийский, который встречался со Сталиным, также считал его хорошим человеком. Когда он высказал свою оценку Сталину, «его дружелюбная улыбка стала еще шире».

Кроме дружелюбия, все отмечали нетребовательность Сталина. Следует отметить, что это происходило до 1939 г., до того, как была опубликована его официальная биография, отредактированная им самим. Вероятно, эта книга была в свое время мировым рекордом проявления культа личности. Гитлер и Муссолини, не говоря уже о более мелких пророках, шли далеко позади.

Самый лучший портрет Сталина (с официальной точки зрения) написал французский писатель Анри Барбюс. Портрет посчитали настолько похожим, что книгу издали даже в СССР. Барбюс отличался исключительным легковерием. Он, вероятно, считал абсолютной правдой утверждения официальной пропаганды о том, что вредители подсыпали толченое стекло в еду рабочих.

В целом же в 1930-е гг. СССР мог лишь в течение какой-нибудь пары лет выглядеть хоть в какой-то степени поборником демократии, да и то при условии, что его сторонники не захотят углубляться в суть дел и не станут вспоминать прошлое.

После ликвидации кулачества и голода на Украине и в Казахстане наступила передышка. После чисток, последовавших за убийством Кирова, СССР в 1935 г. повернулся лицом к Западу и перенял тактику народного фронта. В следующем году

он смело выступал на стороне испанских республиканцев, но в то же врямя начал проводить первые показательные процессы, причисляемые к так называемому «великому террору». В 1937 г. была принята Сталинская конституция, якобы закрепившая демократию, но в том же году в стране начался всеохватывающий террор.

В Европе же популярность СССР продолжала расти. По мере увеличения промышленного производства и возрастания мощи Красной Армии многие склонялись к тому, чтобы видеть в нем спасителя и противовес Германии. В конце 1930-х гг. СССР становится популярен в лучших колледжах Англии, из которых впоследствии рекрутировались советские шпионы. Когда в конце 1930-х гг. газета «Tulenkantajat» открывала финнам окно в Европу, она обратила внимание именно на сталинистов-интеллектуалов и «полезных идиотов», которых не нужно было долго искать, такое уж было время.

Лишь в Финляндии не слишком доверяли Сталину. Очень немногие финны, кроме некоторых представителей пролетариата, хотели видеть в Сталине спасителя от Германии. В интеллигентских кругах Финляндии европейский взгляд на Сталина отвергался. Была ли причиной тому особая мудрость и критичность или особая глупость и отсталость финнов, трудно сказать. Вероятно, всю проблему нельзя свести к такому вопросу, ее следует рассматривать в более широком аспекте, что и пытается сделать автор данной книги.

ЗЗак. 3517

НЕВЗГОДЫ СТАЛИНИСТОВ

Чтобы цвести пышным цветом, сталинизм должен был производить идеальных сталинистов, в которых он испытывал постоянную потребность. Идеальным типом сталиниста был Бухарин, «любимец партии», как охарактеризовал его Ленин. Среди финнов можно назвать Ялмари Виртанена и Отто Вилле Куусинена, старым другом которого был Бухарин.

Хотя Бухарин в 1920-х гг. выступал против сталинской «генеральной линии», то есть против радикальной политики коллективизации, он полностью одобрил ее, когда стало ясно, что рискованная затея удалась, по крайней мере в чем-то. Когда впоследствии Сталин уничтожил Бухарина, то тому пришлось ответить за дела, которых он не совершал. В своем письме вождю Бухарин писал, что он признает «объективную» вину, то есть то, что он своей деятельностью препятствовал успеху политики партии, и поэтому объективно и заслужил вынесенный ему смертный приговор. Бухарин все же хотел подчеркнуть, что те обвинения, которые были выдвинуты против него, не соответствуют действительности в том смысле, что он не совершал того, в чем его обвиняли.

В сталинистском понимании правда имела классовый характер, и не важно было, соответствовала ли она действительности — существенным было то, насколько хорошо она служила делу. Так и в случае с Бухариным истинный смысл дела связывался лишь с тем, что в данный момент было выгодно целям партии — во всяком случае, по мнению ее руководства. Уже в 1931 г. Сталин давал инструкции историкам по этому вопросу. Когда некто Слуцкий попытался на основе докумен-

тов указать на некоторые моменты из деятельности Ленина, Сталин сказал, что, когда речь идет об истории, только «архивные крысы» могут представить, что «бумажки» могут весить больше, чем генеральная линия партии.

Как жертвы, так и орудия сталинизма оказывались в своей роли в результате действий вождя, который мыслил общественными категориями, и лишь согласно им, а не личностным качествам, принимал свои великие решения. В СССР каждый был прежде всего членом своей группы: рабочий, крестьянин или представитель бывшего эксплуататорского класса; он был членом партии, беспартийным или сочувствующим; он представлял определенную национальность, пол или возрастную категорию; и лишь после этого у него были личные качества, которые, как известно, формировались именно на основе его «общественного положения». Можно было бы предположить, что с наступлением социализма в СССР, т. е. начиная с 1936 г., значение этих понятий начнет уменьшаться, но так было только в теории. Фактически же основы идеального социализма создавали на протяжении 1930-х гг., особенно в 1936— 1938 гг., очищая, очищая и еще раз очищая партию от опасных и вредных элементов. Тогда особенно малы были шансы у человека, который получил образование до революции, который имел связи с капиталистическим миром, который был членом какой-либо другой партии, кроме ВКП(б), родители которого не были рабочими или крестьянами или который был не русским по национальности.

Во время «великого террора» таких людей часто ликвидировали, то есть убивали. Отношение большевизма как научного мировоззреения к убийству было абсолютно не сентиментальным — кроме как в пропагандистских изданиях, которые были рассчитаны на менее сведущего читателя. Физическое уничтожение было высшей формой борьбы, и у большевиков не было никакой причины пугаться этого. Отношение большевиков к террору зависело от того, и только от того, кому этот террор служил.

В качестве примера можно привести имевшее место в 1920 г. так называемое дело «маузеристов» КПФ. Часть членов партии, которым надоело подчиняться братьям Рахья, попыталась улучшить руководящий состав партии, убив несколько человек. Их могилу можно увидеть на Марсовом поле в Петербурге. Поскольку террор в этом случае применялся внутри своей партии, выступившая в качестве судьи

большевистская партия осудила это и приговорила к тюремному заключению и даже вынесла один смертный приговоп Совершенно понятно, что в данном случае речь шла о споре между членами партии и ее руководством, но поскольку объективно это было не в интересах партии, а в интересах ее врагов, то убийство объявили белогвардейской вылазкой а убитых, которых стали называть «августовскими коммунарами», объявили мучениками и жертвами капитала и торжественно похоронили в Петрограде на Марсовом поле. На похоронах присутствовали сливки большевистской партии. На надгробном камне написали, что в их мученической смерти виновен «международный капитал».

Участие в этом — объективно неверном и опасном — террористическом акте не означало окончательного выхода из партии. Многие «маузеристы» вернулись в партию, а когда многих из них расстреляли в 1937—1938 гг., то не из-за причастности к террористическому акту 1920 г., а по фиктивному обвинению в связях с буржуазной Финляндией.

Сталинская машина террора стирала в порошок всех тех, в ком социалистическое общество больше не нуждалось. Как отметил Габор Риттерспорн, в период подготовки к переходу на более высокую ступень развития общества различные преступные и некачественные элементы ликвидировались в массовом количестве.

Операции планировались по категориям, а не по личностным признакам. Сталинский палач мог бы повторить слова, сказанные своей жертве одним американским экранным коллегой: «Здесь нет ничего личного». С точки зрения жертв, дело обстояло иначе. Примером человека, который не понимал справедливости своего уничтожения, был Рагнар Руско (Нюстрем), писатель и актер, живший в Петрозаводске, который писал душераздирающие письма из арестантских вагонов и из лагеря своей молодой жене и детям, а также руководству партии. Руско стремился как можно лучше служить рабочему классу Советской Карелии и выполнял все, что ему поручалось. Теперь же его судили за то, что, оказывается, вся его деятельность, направленная на развитие финской культуры в Советском Союзе, была по своей сути вредительством. Он недостаточно хорошо знал русский язык, чтобы служить на пользу всего пролетариата России.

Судьбу Руско разделили многие, и сохранившиеся в архивах письма, в том числе и прощальные письма самоубийц, доказывают, что бухаринское отношение к партии в момент по-

«8

следнего испытания не было легким делом. Многие, правда, клялись оставаться до самой смерти верными той силе, которая их уничтожила.

Почему Сталин уничтожал людей, которые искренне поддерживали его? Происходило ли это потому, что он был болезненно недоверчивым? Был ли вождь одержим такой же манией величия, как и древнеримские правители? Или все это было вызвано желанием удовлетворять свои садистские наклонности?

Если мы хотим составить полное представление о Сталине, то разъяснения на личностном уровне необходимы, но в то же время нужно учитывать и те социально-психологические факторы, ту атмосферу, в которой проходили репрессии. Но, с моей точки зрения, даже этими факторами невозможно объяснить то, что Сталин был способен уничтожать своих искренних сторонников.

В какой-то мере объяснение этому можно найти в том, что Сталин мыслил научными, точнее, общественно-научными категориями.

Общеизвестно, что Сталин восхищался Иваном Грозным, который ослабил влияние целого общественного класса — бояр. Однако подражание своему идеалу было у Сталина неполным: религия мешала Грозному. Он не довел своих начинаний до конца, так как был суеверным и считал, что должен отвечать перед богом за каждого уничтоженного им человека.

Сталин же был другим. Поскольку он искренне верил в то, что в основе общественного развития лежит классовая борьба, то он не мог даже представить, что к социализму можно перейти при помощи голосования и что остатки эксплуататорских классов в одночасье изменят свое отношение к социализму. Выступая весной 1937 г. со своими известными речами о борьбе с двурушниками и улучшении партийной работы Сталин разъяснял, что нельзя верить речам «двурушников». Они наперебой восхваляют генеральную линию партии, но в душе противятся ей. Они могут даже работать хорошо, и может даже казаться, что они приносят пользу делу строительства социализма, но в решающий момент они готовы предать.

Каким же способом можно было «выкурить из щелей и уничтожить» врагов, если они ничем не отличались от обычных людей или даже заслуженных и полезных граждан?

По мнению Сталина, способы были. На практике основным критерием в списке грехов ликвидируемых становилась предыдущая деятельность. Те, кто принадлежал к «мелкобуржуаз-

ным» партиям, как, например, к меньшевикам и эсерам или же финским социал-демократам, составляли группу, подлежащую ликвидации. Так же относились и к национально-патриотической интеллигенции, с интересами которой считались при нэпе При партийных чистках особым отягчающим вину обстоятельством было сокрытие классового происхождения, ибо это означало попытку проникновения вражеской агентуры в тыл передового отряда пролетариата.

Сталин прекрасно понимал, что если врагов уничтожить целым классом, то вместе с ними погибнет и большое количество друзей. Но это было не важно, ведь «когда лес рубят -щепки летят», — говорил еще учитель Сталина Ленин. Сталин был последовательный ученик и верил в науку. Он знал, что вождя боялись и льстили ему, но чаще все же ненавидели, о чем свидетельствуют рапорты о настроениях и анонимные письма. Террор был способом, с помощью которого можно было хотя бы на время сломать сопротивление общественных групп, но Сталин хотел большего, он стремился к новому обществу и поэтому вынужден был уничтожать не только врагов.

В общественных науках Сталин придерживался почти безукоризненной научной методологии. Она основывалась на коллективном мышлении, при котором существенными считались структурные изменения, а не изменения в человеческом сознании. Понятно было, что последнее неизбежно следует из предыдущего, но эта связь не могла быть обратной. Поэтому было совершенно не важно, что думает тот или другой человек, важно было то, что должен думать тот коллектив, к которому он относится. Научное обоснование можно было строить только на классовом интересе, а не «на мнении».

Если мы поймем это, то нам легко будет понять и то, что Сталин без всяких проблем мог сотрудничать с представителями буржуазии, которые никогда и не утверждали, что поддерживают «генеральную линию», но для которых полезная, по мнению Сталина, политика также могла бы быть полезна. Такими буржуазными политиками были, например, Паасикиви и Кекконен. Совершенно в ином положении были финские коммунисты в СССР в 1930-е гг. То, что вождь финских коммунистов Куллерво Маннер был сыном священника и братом губернатора Выборгской губернии, вряд ли имело решающее значение, ведь он и не скрывал свое прошлое. Вероятно, хуже было то, что он был бывшим социал-демократом и был финном, а также то, что он родился и вырос в Финляндии. И вероятнее всего, решающей причиной для ликвидации было его

положение в руководстве компартии, пусть даже это и была ничтожная эмигрантская партия. Конечно, и обычных рабочих ликвидировали тысячами, но для подобных Маннеру положение было безнадежным. То, что Отто Вилле Куусинен уцелел, могло быть чистой случайностью.

Примером того, как функционировал механизм сталинской социальной инженерии, может послужить судьба Ялмари Виртанена.

Виртанен был финном, но судьба его тесно переплелась с советской страной и ее судьбами. Он участвовал в гражданской войне в России и дошел до Сибири. Когда в Восточной Карелии стали создавать финноязычную литературу, Виртанен быстро занял ведущее положение среди карельских литераторов, он стал председателем союза пролетарских писателей Карелии и получил звание народного поэта Карелии. Произведения Виртанена читал в переводе сам Максим Горький, который высоко оценил их и охарактеризовал его как «сатирика по отношению к прошлому, сурового реалиста по отношению к современности и революционного романтика по отношению к будущему». Именно таким и должен был быть пролетарский поэт.

Когда соцреализм вытеснил пролетарских писателей, творчество которых противоречило генеральной линии партии, Виртанен оставался на плаву и даже стал председателем союза писателей Карелии.

В 1936 г. Виртанена чествовали как гения. Сам он в это же время опубликовал стихотворение о Сталине, в котором говорилось:

Радостью наполняется мое сердце каждый раз, Когда я вижу, как прекрасна наша отчизна, Когда в каждом нерве ее живет

движение напильника и кисти, Стального орла и танка — и у музы та же цель, Та же радость звенит: та радость звенит оттого, что под руководством Сталина страну можно сделать такой счастливой.

Можно ли назвать какую-нибудь из республик,

Которая бы зачахла при советской власти!

Нет. К чудесному социализму они стремятся,

И сказочный прекрасный сад в цвету они напоминают,

Где садовник Сталин.

Язык стихотворения будет понятным, если иметь в виду что оно вышло в свет в 1936 г.

С построением социализма в финский язык Восточной Карелии вместо чисто финского «neuvostot» вошло слово «sovetit», обозначающее «советы», в соответствии с чем советских писателей стали называть «sovetittikirjaailijat». Стали употреблять также такие слова, как «revolutsio» «pjatiletka», «roodina» и др. Тем самым от финского языка хотели отвести тяжелое и не сулящее ничего хорошего обвинение в том, что этот язык по своему характеру является буржуазным.

Так утверждали прежде всего профессор Д. В. Бубрих и его ученики, и в целом это соответствовало основному направлению советского языкознания. Тогда в советском языкознании царил академик Н. Я. Марр, который учил, что язык имеет классовый характер, то есть что язык, являясь частью надстройки, отражает классовые противоречия и служит нуждам правящего класса.

Рассуждая логически, Бубрих пришел к выводу, что в буржуазной Финляндии финский язык должен был быть по своему характеру буржуазным, и если на нем говорили в Восточной Карелии, да еще и заставляли карелов говорить на нем, то тем самым распространяли буржуазную идеологию. Финны действительно были ревностными стилистами и придерживались тех же взглядов, что и Э. Н. Сетяля и другие финские ученые авторитеты в этой области. После того как в 1935 г. «местный национализм» в Карелии был разгромлен, финнам пришлось отступить от национальных позиций, что, в частности, привело к тому, что финский язык стал быстро обогащаться новыми, несомненно пролетарскими словами. Поэтому Вир-танен, слагая стихи в честь страны советов и ее вождя, употреблял такие новообразования.

Мартовский пленум 1937 г., наметивший программу большой чистки, положил начало кампании самокритики, целью которой было покончить с «идиотской болезнью беспечности» и ее последствиями. Драматическим фоном принятия этого решения был показательный судебный процесс против Бухарина и некоторых других руководителей, где доказывалось, что они являются пособниками Троцкого. Обвиняемые признались, что занимались разными видами вредительской деятельности, начиная с покушений и взрывов шахт до шпионажа и продажи военных секретов. Совершенно понятно, что поэта Ялмари Виртанена возмущало и ужасало такое злодейство:

7О

CC/l/Of <~IUUJlUn.Ul,riLUV

Троцкисты присасываются как пиявки к цветущему телу, Они отравили и предали нашу советскую страну Ш суровая рука встала на их пути и ударила по

отвратительному змеиному кубку По сравнению с троцкистами невинными младенцами

кажутся Каин и Пилат. Этим убийцам трудно найти прообразы,

если даже перерыть все архивы истории Место этих трупных червей под землей,

куда их следует втоптать. Когда мы от них избавимся, очистится воздух

и легче будет дышаться нашей стране.

Возмущение Виртанена могло быть абсолютно искренним. Ведь действительно было чем возмущаться. Самокритика развивалась успешно, и кто бы мог догадаться, что все, даже мельчайшие, подробности могут оказаться жизненно важными и даже личное может быть политическим? Ведь даже Сталину это открылось только на этих процессах.

Как Сталин и предполагал, весной 1937 г. все каялись в грехах по всей необъятной Советской стране и даже в партийном и советском аппарате. Каялись все, в том числе и Виртанен, и другие финские писатели.

Финны могли бы и не каяться, ссылаясь на то, что то, что сейчас называлось «национализмом», было в свое время частью программы строительства социализма, одобренной сверху и известной под названием политики карелизации. Финны могли бы и не каяться еще и потому, что им в любом случае была уготована массовая ликвидация, но они пока еще не понимали этого.

Те финны, которые хотели быть хорошими большевиками, признавались в своих прегрешениях потому, что признание было обязанностью каждого большевика, он должен был сложить оружие перед партией. Финны, когда-то посещавшие конфирмационную школу, вероятно, помнили, что еще Лютер говорил, что только после покаяния человек мог надеяться на отпущение грехов. Судя по воспоминаниям, даже среди финнов находились такие, которые считали, что они не заслужили всех прелестей социализма, так как считали, что в них столько пережитков прошлого, что все они действительно нуждаются в тюремном сроке на десяток лет.

Каковы бы ни были мотивы Ялмара Виртанена, свое поэтическое кантеле он настраивал на актуальную ноту для служе-

ния советской власти. В 1937 г. в одном из последних вышед ших на финском языке номеров газеты «Красная Карелия» было опубликовано и стихотворение Виртанена «Предвыборная песня»:

... такая чистая мелодия рвется из груди.

ПАРТИЯ — наш выборный лозунг,

РОДИНЫ счастье и защита ее.

Вновь сегодня наш великий народ тверд как сталь,

И как скала СТАЛИН отражается во всем.

Вскоре после этого Виртанена не стало. Его арестовали, осудили и расстреляли, как и тысячи других финнов. В Карелии вождь уничтожал буржуазный национализм, которому не было больше места в социалистическом обществе. Непосредственно уничтожением занимался подручный наркома внутренних дел Ежова Заковский, который говорил, что уничтожит «под корень всех шпионов, вредителей и диверсантов». Заковский очень напоминал своего шефа Ежова, которого превозносили за то, что у него «слово не расходится с делом» — ведь такой человек был прямой противоположностью политическим двурушникам.

Виртанен, который был спокойным человеком и любил прелести жизни, согласно обвинениям, все же попустительствовал гнилому либерализму, хотя на словах и был готов «втаптывать в землю трупных червей». Теперь было время других людей.

Людей, подобных Ежову и Заковскому, использовали в качестве палачей некоторое время, после чего ликвидировали.

Возникает вопрос, почему ликвидаторов в свою очередь нужно было ликвидировать, ведь в 1937 г. Ежов был объектом поклонения, его ставили в пример каждому советскому гражданину? Ответ на этот вопрос будет в некотором роде спекулятивным, но в принципе все это было в духе сталинских методов: так же как и во время коллективизации, вождь не принуждал своих подчиненных к «перегибам», чтобы тем самым получить ожидаемый «научно» обоснованный результат. И так как, согласно сталинской методике, работа выполнялась чужими руками, то можно было исполнителей этой грязной работы затем наказать за допущенные ими ошибки, за которые вождь ответственности не несет. Такие расправы пользовались большой популярностью и были легким способом сделать народ более счастливым. Можно, однако, задать вопрос, почему вождь так расточительно ликвидировал тех, которые явно были самыми последовательными и верными его слугами?

JC.WOL ^frLU~/lU.nU.L*rHW

Можно предположить, что как диалектик Сталин предвидел, что у этой группы есть свой срок. Свою миссию она выполнила хорошо, но лишь после того, как она будет ликвидирована, можно было ожидать, что широкие массы вновь будут доверять властям. Таким образом, чекисты великого террора были своего рода мучениками большевизма, которые должны были своей кровью оросить почву идеального общества.

События в Карелии также развивались по обычному сценарию: руководителя местного НКВД Матюшенко признали вредителем и ликвидировали после того, как под его руководством была проведена кровавая бойня.

Отто Куусинена можно, вероятно, считать самым ярким антигероем в истории Финляндии. Сегодня его история, конечно, представляется комедией, если не фарсом. Однако в течение десятилетий она грозила стать трагедией для всей страны.

Куусинен — единственный финн, погребенный в Кремлевской стене, и, вероятно, также единственный из финнов, в честь которого названа улица в Москве. Когда его на старости лет ввели в члены Политбюро ЦК КПСС и ему выпала честь редактировать учебник «Основы марксизма-ленинизма», многие могли подумать, что это действительно значительный деятель в государственной иерархии.

Это мнение поддерживали в особенности воспоминания Арво Туоминена, которые в 1950—1970-х гг. для широких слоев финского народа были самым значительным информационным источником по истории СССР. В коммунистических кругах Куусинена, за неимением лучшего, превозносили как великого вождя финского народа, и в 1970-х гг. в среде радикальной студенческой молодежи был популярен лозунг «Вперед по пути, указанному Отто Вилле Куусиненом!». Лииса Линсио опубликовала работу об активной деятельности Куусинена при смене курса Коминтерна в 1930-х гг. на тактику народного фронта.

Как отмечает Киммо Рентола, у куусиненского протеже Туоминена были свои причины превозносить своего учителя и подчеркивать его роль. Свои, трудно объяснимые с точки зрения здравого смысла, причины любви к Куусинену были и у радикалов 1970-х гг. В послевоенный период у КПФ был очень небольшой выбор великих людей. На самом деле почти все, кроме Куусинена, были уничтожены, остальные, кроме Туоминена, умерли своей смертью.

Из имеющихся теперь в нашем распоряжении источников явствует, что роль Куусинена в сталинском Советском Союзе

была чрезвычайно мала. Высказываемая иногда мысль о том что это был самый влиятельный политик из всех когда-либо живших финнов, является просто фантазией.

Утверждения Туоминена о том, что Куусинен был близким помощником Сталина и партийным теоретиком, не подтверждаются архивными материалами.

Датчанин Нильс-Эрик Розенфельд, который изучал секретариат Сталина, почти не обратил внимания на Куусинена Знаменитый классик истории Коминтерна и Советского Союза Э. Карр видит в Куусинене лишь ничтожного безликого человека, способного только поддакивать. Хотя Айно Куусинен в своих воспоминаниях и свидетельствует, что Куусинен отдыхал вместе со Сталиным, это происходило в те времена, когда Сталин еще не был тем корифеем, каким он стал впоследствии. Книга посетителей кабинета Сталина содержит лишь пару упоминаний о визитах Куусинена в конце 1930-х гг., в то время, когда готовилось решение по вопросу о Финляндии.

Куусинен, конечно, играл определенную роль в сталинском СССР, но она ограничивалась Коминтерном. Коминтерн, который Сталин распустил в 1943 г., в 1930-х гг. был абсолютно несамостоятельной и неавторитетной организацией, важнейшей задачей которой было передавать указания Кремля и деньги коммунистам и их приспешникам в разных странах. Во времена народного фронта он совершенно потерял свое лицо. Пытаясь возродиться в в 1939—1941 гг. в борьбе за Германию и против стран Запада, он столкнулся с сопротивлением им самим же созданного народного фронта. В 1943 г. Коминтерн можно было распустить без всяких церемоний, ведь деньги можно было передавать и другим путем.

Первым пятном в политической биографии Куусинена было поражение красной Финляндии. Попев некоторое время песни Бельмана в осажденном Выборге, Куусинен сбежал в Россию вместе с другими руководителями красных. Рядовые участники восстания пытались воспрепятствовать тому, чтобы руководители, создавшие эту ситуацию, бежали от ответственности. Их все же удалось уговорить, убедив в том, что рядовые участники не пострадают, в то время как руководителям в интересах дела необходимо спастись. Бегство Куусинена из Выборга было вполне понятным. Сдавшись в плен, он бы непременно лишился жизни. Однако оставшимся в живых было чрезвычайно трудно нести психологическую ответственность за случившееся. Записки Юрье Сиролы свидетельствуют, что для многих это было очень мучительно. После того кровопролития,

к организации которого приложил руку Куусинен вместе с другими вождями социал-демократии, было уже невозможно забыть все и вернуться к повестке дня и просить забыть обо всем.

В принципе выход мог быть двояким. Можно было признать, что была допущена ужасная ошибка и что правильным был бы путь мирного западного социал-демократического развития. Другой возможностью было заявить, что решение в принципе было правильным и даже необходимым. Насилие также не было ошибкой. Ошибкой было то, что оно было недостаточным.

Отто Вилле Куусинен выбрал второй тип объяснения. В своей брошюре «Самокритика финской революции» он делает крайние выводы. В революцию нельзя играть, здесь нужно жертвовать всем. Это означало то, что не стоит подсчитывать жертвы, размах дела оправдывал возможные жертвы, как свои, так и чужие.

Это был наказ Ленина, который затем последовательно выполнял Сталин, а также в меру своих сил и Куусинен, «герой Финской революции», как его иронично называл Троцкий.

Куусинен никогда не пытался ставить палки в колеса генеральной линии партии. Он не протестовал и тогда, когда она поглотила его лучших друзей и даже членов его семьи. Вероятно, будет преувеличением утверждать, что Куусинен принимал активное участие в уничтожении своей партии, как высказался Ханну Раутакаллио. Но в то же время совершенно ясно, что он ничего и не предпринимал, чтобы воспрепятствовать этому.

Сомнительно, что Куусинен смог бы чего-нибудь добиться, но сделать что-то он, конечно бы, смог. Он мог, например, хотя бы отказаться быть прислужником тирании, характер которой он как умный человек должен был понимать. Это, вероятно, было бы для него гибельно, но, во всяком случае, почетно.

Вместо роли героя, Куусинен выбрал роль главы марионеточного Териокского правительства, которое вскоре превратилось в фарс. Зато в качестве номинального главы Карело-Финской социалистической республики Куусинен имел честь участвовать в различных карикатурных церемониях, как, например, принятие прибалтийских республик в состав СССР. Но в любом случае ценой личного унижения Куусинен сохранил жизнь. Возможно, это было чистой случайностью, но вполне вероятно, что в Куусинене видели и какую-то пользу, как предполагает Киммо Рентола. На практике он мог заниматься «Калевалой» и развивать свое учение о роли ненависти на

службе прогрессу человечества. Он применил свою теорию н практике в литературной критике, разгромив после войны роман Кайсы-Мирьями Рюдберг именно из-за отсутствия в i^ ненависти. Тема «Святая ненависть — святая любовь», психологически, вероятно, объяснима в свете становления личности Куусинена, а также того стремления к мести, которое проявляется в его статьях военных лет.

Как поэт Куусинен восхищался «торпедой» — смельчаком который бросался в бой, жертвуя всем и не думая о последствиях. Сам он, однако, был далек от своего идеала, ибо всегда старался выбрать наиболее безопасный путь.

Можно сказать, что, наряду с Маури Рюома и Инкери Лех-тиненым, Куусинен является самым рьяным сталинистом в истории Финляндии, хотя он и сильно отличается от них.

Политическая карьера Куусинена создает впечатление о нем как о скользком оппортунисте, хотя нет причин сомневаться в его смелости. Проникнув тайно в Финляндию в 1919г., он действительно подвергал себя большой опасности, хотя вынесенный ему смертный приговор вряд ли мог быть приведен в исполнение в то время. Поэтому еще сильнее бросается в глаза его постоянное и полное смирение перед партией.

Если бы линия Куусинена победила в Финляндии в 1930-х или 1940-х гг., то она породила бы сотни, а может, даже и тысячи подобных людей. После смерти Сталина такая трагедия произойти уже не могла. В 1970-х гг. «путь, указанный Отто Вилле Куусиненым», мог оказатся только фарсом.

ПОДОПЫТНЫЕ КРОЛИКИ

После гражданской войны весной 1918 г. из Финляндии в Советскую Россию бежали тысячи людей. Кроме руководителей восстания, среди них было довольно много рядовых участников и даже женщин. Общее число неизвестно, но можно предположить, что оно приближалось к десяти тысячам. Часть беженцев довольно быстро вернулась обратно, но большая часть осталась и пыталась по мере возможностей устроить свою жизнь в новых условиях.

Новые условия в принципе были идеальны: ведь в России власть теперь принадлежала рабочим, там удалась та революция, которая в Финляндии потерпела поражение.

Красные финны не очень хорошо понимали, что такое большевистская революция, но все-таки они знали, что она была социалистической. Довольно неопределенной была также и неудавшаяся финская революция, которую начинали с «демократических» преобразований, а в дальнейшем собирались осуществлять социалистические преобразования в условиях демократической диктатуры.

По сути дела, большевистская революция на практике была проявлением такой же неопределенной и шаткой прагматической политики, единственным и вполне последовательным принципом которой было сохранение диктатуры одной партии.

Мнения беженцев о большевизме, так же как и о восстании 1918 года, были противоречивыми. Среди них резко выделялся авангард, к которому относились те, чьи выводы были радикальными: О. В. Куусинен, Куллерво Маннер, Юрье Сирола,

—— '•. .

Лаури Летонмяки, Ээро Хаапалайнен и некоторые другие В 0& 1918 г. они вступили в новую, созданную в Москве КПФ.

Выводы многих были, вероятно, такими же, как и у Кууси- Щ нена, который даже в своей самокритике расценивал главную • <' ошибку 1918 года как отсутствие жесткости. Большевизм же был течением, которое осмеливалось делать крайние выводы и 111 осуществлять их на практике. Таким образом, и КПФ стала по 'tin своему характеру большевистской партией, линия русских товарищей была для них примером во всем, так же как и для всех других партий, входящих в основанный в 1919 г. Коминтерн.

Осенью 1918 г. красным показалось, что подвернулся случай отомстить. Когда Германия вышла из войны и деморализованные войска ушли с оккупированных территорий, в этот вакуум хлынули большевики. Так случилось в России, в Прибалтике и на Украине, так же хотели сделать и в Финляндии. Но в Финляндии ничего не получилось, хотя из-за границы усердно раздавали советы и даже обещали помощь. Вместо немцев на поддержку белой Финляндии, и без того прочно стоявшей на ногах, вскоре прибыл британский флот.

Стороной прошел и конфликт рубежа 1921—1922 гг., когда финские добровольцы помогали и руководили народным восстанием в Карелии. Лишь беженцы в Куолаярви (на территории Финляндии) весной 1922 г. организовали так называемый «Сальный мятеж». Когда затем и восстание 1923 г. в Германии потерпело неудачу, не оставалось ничего другого, как смириться с мыслью, что буржуазная Финляндия будет существовать еще долгие годы. К революции в Финляндии все же стремились, по крайней мере на словах, и финнов обучали именно для этого на так называемых курсах красных офицеров в Коммунистическом университете национальных меньшинств Запада, а также в Ленинской школе. Но от мечты, подобной мечте Эдварда Гюллинга о единой Скандинавской социалистической республике, в которую входили бы также Финляндия и Восточная Карелия, после 1923 г. пришлось отказаться до лучших времен. В результате героического периода военного коммунизма Советская Россия потерпела полную экономическую катастрофу, и ей пришлось искать для себя хоть какое-то место среди государств Европы. Ее целью всегда оставалась мировая революция, и никогда до горбачевской перестройки она не ставила как окончателную цель мирное сосуществование с другими государствами. Так называемое мирное сосуществование могло быть для Советского государства лишь одним

ял

из многих средств, когда между двумя общественными системами шла борьба не на жизнь, а на смерть. В годы нэпа (1921— 1928) Советский Союз как государство никогда не был особенно агрессивен ни во внутренней, ни во внешней политике, но для этого была и веская причина, а именно та, что у него не было сил для более активной политики, хотя интерес и стремление были, о чем свидетельствуют хотя бы «Сальный мятеж» 1922 г. и попытка захвата Эстонии в 1924 г.

Форпостом финнов в соседней стране стала созданная в 1920 г. Карельская Трудовая коммуна. Как известно, она была создана после того, как на мирных переговорах в Тарту финны потребовали для Восточной Финляндии права на самоопределение. В 1920 г. в коммуне насчитывалось 143 000 жителей, из которых карелов было 59,8 %. Финнов можно было перечесть поштучно, их было 919 человек, или 0,6 %'.

Когда мирный договор был заключен, коммуна, по мнению Олонецкого областного комитета, уже выполнила свою миссию, и ее можно было распустить. Однако финское руководство придерживалось иного мнения и победило в борьбе за власть. В 1923 г. коммуна была преобразована в Карельскую Автономную Социалистическую Республику и благодаря перенесению границ уже тогда получила большинство русского населения. В конце 1924 г. только 40,6 % населения автономной республики составляли карелы, количество же финнов было совсем незначительным — 0,5 %. Но это вовсе не препятствовало тому, чтобы переезжающие в республику финские эмигранты занимали прочное положение в правительстве республики. С начала 1920-х и вплоть до середины 1930-х гг. пост как партийного руководителя, так и «премьер-министра», то есть председателя Совета Народных Комиссаров, занимали финны. Последнюю неблагодарную должность занимал бывший доцент Хельсинкского университета Эдвард Гюллинг. В этот период многие другие высокие должности также принадлежали финнам.

Финских эмигрантов с самого начала согревала мысль о присоединении Восточной Карелии к красной Великой Финляндии, которая в свою очередь была бы частью более крупного мирового социалистического сообщества. Поэтому они очень естественно ввели в обращение финский язык в качестве «народного языка» республики. Это была старая идея, так как инициаторы национального пробуждения Беломорской Карелии еще на рубеже веков считали себя финнами. На финском

—~- -»,

языке без особых проблем можно было общаться в Беломоп-ской Карелии, которая, правда, составляла лишь небольшую часть Восточной Карелии. Южнее ситуация была совсем иная Ливики и людики, не говоря уже о вепсах, не очень-то понимали финский язык, и с их точки зрения новый «народный язык» не облегчал им жизнь. Овладение приемлемым финским языком требовало больших усилий и душевных мук, поэтому оставался невыученным русский язык, который для простого народа был ненамного труднее, но зато намного полезнее, ведь на нем говорили во всей огромной Советской стране.

В 1920-х гг. в СССР в так называемых национальных областях проводилась политика выдвижения местного населения (коренизация). Ее основной идеей было усиление классовой борьбы в этих областях.

Согласно марксистскому мышлению, все прогрессивное рождается в борьбе, и в 1920-х гг. — когда официально социализм в СССР еще не был построен — следовало максимально развивать именно классовую борьбу. Поэтому в СССР придавали большое значение пропаганде идей Маркса и Ленина на всех языках, что в какой-то мере соответствовало тезису Лютера о поголовном изучении Библии. Таким образом, для многих народов была создана национальная литература и введено школьное обучение на родном языке. Для национальной политики СССР было, конечно, важно, чтобы классовая борьба осуществлялась внутри всех национальных групп так, чтобы не возникла ситуация, при которой новая власть рассматривалась бы на территориях малых народов как русский импорт и носила отпечаток чужеземности. Поэтому официальной политикой с начала 1920-х гг. стало выдвижение собственных руководящих национальных кадров, которые организовывали массы на классовую борьбу и строительство социализма. Сверху даже спускались нормы этой выдвиженческой политики, которые означали прямое предпочтение местного населения в ущерб русскому. В Восточной Карелии эта «местническая» политика официально называлась «карелизацией», но на практике она означала финнизацию. Поскольку финские товарищи оказались в среднем лучше образованными и организационно более закаленными, чем карелы, они удостаивались чести быть избранными на руководящие посты как представители коренного населения. Вскоре финны «в качестве коренного населения» стали большими партиями прибывать в Восточную Карелию, где до революции жили лишь отдельные финны.

со

Настоящая переселенческая волна поднялась в начале 1930-х гг. Восточная Карелия нуждалась в притоке населения, в частности, для лесной промышленности, которая была одной из ключевых отраслей пятилеток. Древесина была необходима для экспорта и для строительства, а также для производства бумаги для быстро растущих нужд культуры и пропаганды. Руководство Восточной Карелии стремилось привлекать туда на жительство в первую очередь финнов и карелов, но получилось иначе. В 1933—1938гг. в республику переехало около ста тысяч человек, из которых основную массу составляли русские, украинцы, татары и представители других народов СССР. Правда, и численность финнов увеличилась. Если в 1926 г. финнов в Восточной Карелии было лишь 2500 человек (1 %), то в середине 1930-х гг., по подсчетам Маркку Кангас-пуро, их было уже около 20 000, если учитывать и не имевших гражданства перебежчиков.

Так называемые перебежчики заслуживают особого упоминания. Из Финляндии в годы кризиса люди уезжали в массовом порядке, по большей части молодые, но нередко и семейные. Их путь к границе иногда проходил по лесам, но чаще по морю, на лодке из района Котки на западное побережье Ин-германландии. Перебежчиков было чрезвычайно много — по предположению Ауво Костиайнена, вероятно, около 15 000, что означало, что финны представляли собой самую большую группу прибывших подобным образом в Россию иностранцев, хотя и поляков было примерно столько же. Перебежчиков привлекали туда широкий каравай и «власть рабочих». Рассказы о прелестях зарубежной жизни передавались на финском языке по Петрозаводскому радио, газеты и книги тоже рассказывали о чудесных условиях жизни и справедливости системы. В основном они издавались за границей, но подобное печаталось и в Финляндии, и в Швеции, и в Америке. В 1937 г. количество перебежчиков в Восточной Карелии, по сведениям НКВД, составляло около 7000.

Поскольку одной из основ сталинизма, как было отмечено, было стремление к максимальному контролю над подданными, естественно и даже неизбежно этот же принцип стали распространять и на людей, которые прибыли прямо из стана «классового врага». Все перебежчики оказывались сначала в фильтрационных лагерях, где пытались разоблачить агентов чужого государства — которых действительно обнаружилось некоторое количество., — и после этого их размещали на достаточном расстоянии от погранзоны, часто в глухих, изоли-

рованных местах, и распределяли на работы, наименее безвредные с точки государственной безопасности. Эти далекие лесопункты на практике оказывались лишенными даже самого необходимого: не было посуды, хлеба, керосина, да и ничего другого, не говоря уже о медицинском обслуживании и культурном досуге. Перебежчики явно были низшей кастой финнов в Восточной Карелии, ведь они уже сами по себе были подозрительны, у них не было славной репутации политических беженцев, как, например, у красных 1918г. - политическим беженцам СССР уже по своей конституции обязывался предоставлять убежище, — не было у них и таких денег, и профессионализма, как у американских финнов, благодаря чему последним часто удавалось устроить свою жизнь более или менее сносно. Участью перебежчиков почти без исключения была суровая нужда, бездонное отчаяние и горечь, часто болезни и смерть детей от голода. Бесчисленные письма, разосланные ими в различные инстанции — в газеты, партийные органы, к руководству, которые и сейчас можно прочитать в разных российских архивах, свидетельствуют об их глубочайшем разочаровании.

Следующей большой волной финской иммиграции, по времени совпавшей с перебежчиками, но резко от них отличавшейся, были американские финны1.

Как говорится в старом анекдоте, компартия США состояла на 70 % из финнов, на 20 % из негров, а остальные были агентами ЦРУ. Это, возможно, преувеличение, но доля правды в этом есть. Финны не зря считались в Америке радикалами. Уже в начале 1920-х гг. в Россию приехало несколько энтузиастов строить социалистическое общество, которые довольно хорошо преуспели в этом. В Южной России, на Дону одной из самых преуспевающих была коммуна «Kylvaja» («Сеятель») из Сиэтла. Билл Копеланд писал, что «паломники» приезжали и в Восточную Карелию с благими намерениями, но их производственная деятельность закончилась, едва успев начаться, а оборудование поржавело и пришло в негодность.

Основная масса переселенцев прибыла в начале 1930-х гг. все же в результате настоящей вербовки, так как установленные для Карельской автономной республики планы лесозаготовок предполагали наличие довольно большого количества новой рабочей силы, которая должна была быть еще и профессионально подготовленной.

1 На рубеже XIX-XX вв. в Америку переехало около 300 000 финнов.

ал

Таковая нашлась в Америке и, как замечательно показал в своем исследовании Рейно Керо, она принесла с собой новую лесозаготовительную технологию. Даже уже новая разновидность пилы - pokasaha-лучковая пила - и топор смогли значительно улучшить производительность труда в лесу. Правда, это еще не отвечало честолюбивым целям центрального руководства, согласно которым работы должны были быть механизированы и даже электрифицированы. В небольших размерах предпринимались попытки осуществлять механизацию, но это не принесло ожидаемых результатов.

Тем не менее в 1931—1934гг. шесть тысяч «американцев» прибыло в Восточную Карелию, и в большинстве случаев они были расселены по так называемым лесопунктам в глуши. Это было шоком для этих модно одетых и привыкших к жизненным удобствам американцев, шоком еще большим, чем для переселенцев из Финляндии. На доллары и драгметаллы можно было приобрести дополнительное питание и некоторые другие вещи, которые были недоступны обыкновенным людям, но картина нового общества в целом была ужасающая. От равноправия не было и следа в этой стране, где распределение товаров было организовано по многоступенчатой шкале и где привелигированных было в различных слоях общества сколько угодно. Хотя американским финнам и удалось за свои доллары приобрести себе сомнительный титул «молочного кулака» (то есть человека, который мог себе позволить пить молоко), лучшие квартиры и огромное количество врагов и завистников, их реакцией на социалистическую действительность было чувство ужаса и уныния. Те, кто сохранил свои паспорта — всех пытались уговорить сдать их, — стали вскоре стремиться обратно на родину. Часть все же осталась, и многие из них в конце 1930-х гг. погибли так же, как и красные, перебежчики и ингерманландцы.

До сих пор точно не подсчитано количество финнов, реп-ресированных в СССР в 1930-х гг. Неточность эта, вероятно, останется навсегда, хотя бы в том смысле, что ингерманланд-цев, которые по паспорту тоже считаются финнами, трудно отличить от прибывших из Финляндии.

Киммо Рентола называет цифру около 20000 (без ин-германландцев). Отталкиваясь от этой цифры, можно отметить, что террор был тех же размеров, что потери Финляндии во время Зимней войны, хотя та популяция, на которую террор был направлен, была, конечно же, намного меньше. Коли-

Z.. jU С fflfSC Ч U.

чество жертв не следует измерять лишь количеством казненных. Разумеется, если человека казнят намеренно, то подобное действие более преступно, чем то, когда он просто умирает ослабленный голодом и болезнью по вине тюремщиков. Казнь имеет все явные признаки преступления, тогда как за бездействие, приведшее к смертному исходу, вряд ли можно нести такую же моральную ответственность, хотя конечный результат — смерть жертвы — одинаков. С другой же стороны, умершие от голода дети, старики и даже люди среднего возраста, а также те, кто подорвал свое душевное и физическое здоровье, те, кто потерял своих близких, чьи семьи и мечты были разрушены, честь запятнана, кто был морально сломлен, — все они вынуждены были часто страдать намного больше, чем те, чью жизнь после кратковременного ареста прервал выстрел в затылок, сделанный палачом НКВД.

Во время великого террора 1930-х гг. ряды финнов в Восточной Карелии редели довольно быстро. По данным Маркку Кан-гаспуро, в 1934 г. их было около 20 000, а в августе 1939 г. всего 4700. Конечно, не все они погибли, но и таких были тысячи.

НКВД постоянно прореживал ряды финнов. Уже в самом начале 1930-х гг. были арестованы и ликвидированы люди из Карельского егерского батальона, было «раскрыто» так называемое дело генштаба Финляндии. Но настоящие массовые чистки финнов пришлись на 1937—1938 гг., то есть на период перед Зимней войной, о которой, конечно, еще ничего не могли знать. В этом не было ничего исключительного, ведь в это же время великий террор бушевал по всей необъятной Советской стране, и по крайней мере около миллиона человек было уже расстреляно.

Финны обвинялись в том же самом, что и все остальные, а именно в том, что они состояли в заговоре с троцкистами, которые служили империалистам и шпионили в пользу западных стран. Особенностью финнов было лишь то, что их обвиняли в шпионаже в пользу разведывательной службы Финляндии, в то время как поляков обвиняли в том, что они работали на Польшу, немцев в работе на Германию, корейцев в службе на Японию, представителей тюркских народов в работе на Турцию. У Англии и Франции, по сведениям карательных органов, тоже была своя агентурная сеть в СССР. Не остались в стороне и такие страны, как Эстония, Латвия и Норвегия, также имевшие своих пособников в Восточной Карелии.

Высказываемые иногда предположения о том, что какую-то особую роль в уничтожении финнов в Восточной Карелии

сыграли националистические речи АКС и мечты о Великой Финляндии, кажутся просто смешными и свидетельствуют только об эгоцентризме финнов. Во всех национальных республиках в конце 1930-х гг. просто-напросто ликвидировались руководящие слои, «выдвигаемые» наверх при проведении политики коренизации в 1920-х гг., их обвиняли в связях с капиталистическим Западом, независимо от того, о какой национальности или каком государстве шла речь. Следует отметить, что подобная чистка в Восточной Карелии была бы осуществлена в любом случае, даже если бы там не было ни одного финна и даже если бы — и особенно если бы — в Финляндии во главе студенчества вместо АКС стояла бы промосковская коммунистическая организация, как в 1970-х гг.

Казни в 1937—1938гг. проводились согласно лимитам, утвержденным в Москве. Финны Восточной Карелии были под особым надзором НКВД по многим причинам, и их погибло намного больше, чем представителей других национальностей. По сведениям, полученным Ириной Такала из архивов НКВД, в 1937—1938 гг. в Восточной Карелии НКВД арестовал и осудил 3189 финнов. Среди населения финны составляли около 3 %, но среди жертв их было более 40 %. Семьи арестованных высылались вглубь страны.

Кто же тогда оказывался жертвой? Ответ на этот вопрос в какой-то степени может дать небольшая выдержка из списка на одной братской могиле финнов и карелов. В списке растре-лянных в Сандормохе Медвежьегорского района на букву «X» (от Хаанпяя до Хяннинена) представлено 104 имени, из которых 103 растрелянных и один умерший своей смертью. Почти все в этой могиле — представители рабочих профессий. К служащим по своему роду занятий можно отнести лишь 10 человек. Сюда входят, например, продавец магазина, бухгалтер, партработник МТС и пр. Руководящий слой в этом перечне представляет лишь некто Лаури Ханникайнен, замдиректора промышленного комбината из Ухтинского района. Остальные были представителями следующих профессий: лесоруб, разнорабочий, колхозник, столяр, плотник, шофер, механик, пильщик, пилоналадчик, конюх и т. д. По национальности все, кроме четырех, были финнами. Женщин было только три.

Этот список отражает лишь определенную часть одной группы людей, растрелянных в 1937-1938 гг. Русские в приведенном списке не были отмечены. В отношении же профессионального деления этот список говорит о многом. По крайней

мере, тот крупномасштабный террор, жертвами которого стали и растрелянные в Сандормохе, был направлен на самых обыкновенных рабочих. Таким образом, в данном случае речь не шла о наказании руководства за их политические ошибки

Кому-то такое сравнение может показаться кощунственным но, по крайней мере, с точки зрения автора, в какой-то степени более понятно, когда белый террор в Финляндии уничтожал тех, кто с оружием в руках поднялся на восстание, чем то когда сейчас казнили людей, которые не использовали против власти никакого другого оружия, кроме, пожалуй, своего языка.

По воспоминаниям палачей, опубликованным во время перестройки, сама казнь была чрезвычайно жестокой, это было механическое действие, лишенное какой бы то ни было театральности. Патроны зря не тратились и сигареты не раздавались.

Советская власть умалчивала о том, что происходило на самом деле. Хотя в прессе и на различных собраниях выносились громогласные приговоры врагам народа и раздавались требования «убивать бешеных псов», родственникам, как правило, не рассказывалось о казнях, причина смерти искажалась и дата также, по обыкновению, изменялась. «Чистки» у большевиков, так же как и у нацистов, осуществлялись тайком, о них знали лишь частично. Только после крушения советской власти стал известен настоящий характер террора. Правда, и сегодня не все документы являются открытыми, и можно лишь предположить, что известные сейчас цифры в будущем еще увеличатся.

ФИНЛЯНДИЯ 1930-х гг.

Когда-то, в те времена, когда сердитые молодые люди становились «новыми левыми», был популярным каламбур, построенный на омонимии слова «luku», которое в одном случае означает «чтение», во втором — «годы». «Milka on Suomen porvarien pyha luku? — Sehan on tietenkin kolkitluku!» — «Что для финской буржуазии является священной цифрой? — Конечно же, 1930-е годы».

Вполне естественно, что для того поколения, целью жизни которого было создание нового мировоззрения и разрыв со старым, 1930-е годы стали естественной и символически очень подходящей мишенью. В критике собственного времени, то есть 1960-х годов, можно было обращаться к 1930-м годам, когда многие явления 1960-х вырисовывались более отчетливо и были логически более совершенными. 1930-е годы были так далеко, что молодежь их уже не помнила, но она понимала, что старшее поколение тогда было молодым и, вероятно, поддерживало существовавшие тогда идеалы.

А поскольку 1930-е годы завершились разрушительной войной, уравнение было простым и математически почти точным: то, что олицетворяли 1930-е годы, было милитаристским, разрушительным и непригодным. 1930-е годы были для новой молодежи исторической рухлядью.

Какими же на самом деле были 1930-е годы в Финляндии? Этот период был настолько богат событиями и глубинными изменениями, что кажется просто невероятным, что все это уместилось в эти десять лет.

1930-е годы начались с кризиса и лапуасского движения и закончились размышлениями правительства о том, были ли бомбы, сброшенные на Хельсинки, действительно началом войны между Финляндией и СССР. Внешнеполитически Финляндия переориентировалась от Лиги Наций на северные страны а ее восточный сосед, который в начале десятилетия мобилизовал всех своих международных пособников на борьбу с врагом, считавшимся главным — с «социал-фашизмом», то есть с социал-демократией, вскоре стал их другом, а в начале второй мировой войны оказался союзником Гитлера.

Кризис, который в начале десятилетия основательно потряс Финляндию, к концу его остался лишь воспоминанием, когда уровень жизни рос быстрыми темпами, обещая каждому дому электричество, радиоприемники, пылесосы и велосипеды, а также полные кастрюли.

Таким образом, политическая ситуация в предвоенное десятилетие менялась так часто и кардинально, что трудно даже представить, чтобы кто-нибудь другой, кроме профессиональных дипломатов и некоторых, циничных в силу своей профессии, политиков мог бы достаточно быстро приспосабливаться к ней.

С другой стороны, совершенно ясно, что эти изменения рано или поздно не могли не коснуться всех тех, кто жил в это десятилетие. Советский Союз образца 1939 г., вооруженная до зубов великая держава и близкий друг нацистской Германии, был совершенно другим, чем в начале 1930-х гг., когда его экономика с большим трудом оправилась от последствий революции и гражданской войны.

Но для молодежи 1960-х годов, занимающейся ревизией исторического мышления, 1930-е годы были, однако, все одинаковы, и их особенности в разные периоды не могли никого интересовать. Это было десятилетие, которое в новых условиях годилось лишь для определенных целей и которое рассматривалось поэтому ретроспективно, а не само по себе.

Для идейных коммунистов 1930-е годы символизировали борьбу против «войны и фашизма», когда легко забывалось то, что борьба эта всегда велась против того врага, против которого ее направляла Москва и, в частности, Сталин. В действительности же Коминтерн вплоть до 1935 г. вел борьбу с «социал-фашизмом», то есть с социал-демократией, особенно с ее левым течением, о котором Сталин неоднократно говорил как

о главной опасности. После 23 августа 1939 г. кремлевский мудрец с трубкой повернул курс в противоположную сторону против извечных врагов социализма, западных империалистов то есть против Франции и Англии. Под новым лозунгом борьбы против фашизма (но не против войны) и в поддержку национальных фронтов Москва вела борьбу только 5 лет, или половину из этого десятилетия.

Сталин был мастером диалектики, которому при необходимости ничего не стоило повернуть курс на девяносто или даже на сто восемьдесять градусов. В его трактовке никакая политика не была и не могла быть «сама по себе» хорошей и правильной всегда и везде. Правильность политики полностью зависела от ее способности служить тому делу, развитию которого она должна была способствовать в данный момент. Тот же самый философский прагматизм стал позднее частью нашей собственной политической линии-К при объединении Аграрного союза с партией Центра1.

Борьбу с «правым течением» Сталин начал в 1928 году, что было связано с первым пятилетним планом и началом коллективизации, ибо они представляли собой крайности, против которых выступала значительная часть партии и, в частности, одна из ее виднейших фигур — Бухарин. Поскольку, с точки зрения большевиков, вопросы советской политики были также и вопросами всей мировой истории, следовало направить на общую борьбу мировой пролетариат.

Он должен был защищать Страну Советов от интервенции, которую империалисты непременно предпримут против рабоче-крестьянского государства, как только заметят, что там серьезно взялись за социалистические преобразования. Тогда Сталин верил, что начало мирового экономического кризиса было признаком кризиса всей капиталистической системы, который приведет к новому революционному подъему и которому СССР, конечно же, всеми имеющимися способами будет способствовать. Печальным «но» в этой ситуации было то, что коммунисты в рабочем движении были повсюду в меньшинстве и для организации решительного наступления нужно было сначала устранить находящихся у власти социал-демократов.

Именно этим объяснялось то, почему социал-демократов считали важнейшими противниками коммунистов и почему именно против них должно было быть направлено острие борь-

1 Речь идет о прокекконеновской фракции внутри Аграрного союза (позднее Партии центра).

бы. Эти взгляды разделял и Бухарин, но весной 1929 г. Сталин опроверг его, доказав, что главный противник не социал-демократия вообще, а только ее «левое крыло», которое обманывало пролетариат своей словесной левизной и вводило их в заблуждение, подменяя истинный радикализм коммунистов своим мнимым радикализмом.

Сталин исходил из того, что мир ожидала кровавая война в которой мировой пролетариат, особенно рабочие-коммунисты, должен будет сражаться против своих угнетателей. Худшим предательством социал-демократии был пацифизм. По мнению Сталина, пацифизм, символами которого были антивоенный пакт Келлогга — Бриана и план «Пан-Европа», был лишь средством, который поджигатели войны использовали в своих целях. О пацифизме Сталин мог говорить только в презрительном тоне.

Когда в 1933 г. в Германии к власти пришел Гитлер (благодаря стратегической поддержке со стороны Коминтерна, поскольку тот, согласно инструкциям, сосредоточил свою борьбу против социал-демократии) и когда стало ясно, что новый руководитель Германии не собирался продолжать начатое в 1922 г. взаимовыгодное сотрудничество между Германией и СССР, Сталин пересмотрел политическую оценку ситуации, и Коминтерн получил указания объединиться с социал-демократами и другими возможными союзниками для борьбы против фашизма. Так началась знаменитая политика народного фронта, о которой с таким воодушевлением вспоминали после разгрома фашизма.

После того как в 1934 г. Гитлер устроил кровавое побоище внутри своей партии, коммунисты были готовы взять в союзники кого угодно — социал-демократов, либералов, аграриев. Следует отметить, что у Сталина эта операция вызвала восхищение и заставила его поверить, что Гитлер был не либеральным мещанином, а политиком, которого следовало принимать всерьез.

Тогда противников фашизма было легко найти среди либеральных интеллектуалов, пацифистов, вегетарианцев (к которым, правда, относился и сам Гитлер), противников опытов над животными и вообще всех тех, кого приводили в ужас насильственные действия нацистов и их еще более страшные речи. А поскольку распространяемая в это же время из СССР пропаганда, подчеркивая гуманистические ценности, отвергала

насилие, легко было забыть, что то, что нацисты успели в 1930-х гг. сотворить против человечества, было на самом деле дилетантством по сравнению с достижениями Сталина. Когда в 1935 г. пропагандировалась политика национального фронта, можно было вести счет жертвам германского нацизма в сотнях, может быть, в тысячах, но не в десятках тысяч. Количество же жертв советского коммунизма было на порядок выше. Только коллективизация и ликвидация кулачества, голод на Украине 1929-1933 гг. унесли миллионы человеческих жизней. Обо всем этом, конечно же, знали и на Западе. Свидетели этого, как, например, Морис Хиндус, бывший свидетелем украинской катастрофы, публиковали статьи и книги. Но это действовало лишь на тех, кто уже и сам понимал насильственный характер большевизма. Даже официальные данные о массовых казнях врагов народа не могли заставить всех отказаться от веры в то, что Сталин и СССР были величайшей надеждой противников насилия и несправедливости, оплотом демократии и Меккой либералов.

Конечно, и в Финляндии найдется какое-то количество либералов, пацифистов и других идеалистов, которых привлекла идея народного фронта, и особенно идея культурного фронта в противовес нацистскому культурному варварству. Ведь именно нацисты сжигали книги на кострах и предавали анафеме «упадническое» искусство, которое, правда, осмелились представить на выставке, получившей большую популярность.

Вместо народного фронта в Финляндии возникло несколько более прозаическое красноземельное (социал-демократы — аграрии) правительство, которое объединяло левые и центристские силы. В отличие от других, оно не проявляло особенных симпатий к Москве. В Финляндии не было особенной необходимости создания антифашистской коалиции, так как ультраправые имели лишь 14 представителей из 200 в парламенте, а на выборах 1939 г. количество мандатов уменьшилось до семи. В конце 1930-х гг. Финляндия уже окончательно справилась с кратковременным демократическим кризисом. Попытка министра внутренних дел Кекконена распустить Патриотическое народное движение (ПНД)1 была превышением необходимой обороны, и, наверное, благом для страны было то, что она не удалась. Впоследствии, будучи уже президентом, Кекконен понял, что не

1 Речь идет об основанной в 1932 г. крайне правой партии - продолжателе дела запрещенного лаиуаского движения.

запреты и дискриминация, а политика интеграции и диалог с крайними элементами приносят пользу обществу.

Политика народного фронта в европейском духе проявилась скорее в том, что и финны отправились добровольцами в Испанию воевать на стороне республиканцев. Правда, добровольцы поехали помогать и противоположной стороне. В последнем случае явно сказалось негативное отношение к Коминтерну, негативное отношение к которому распространялось и на финских культурных либералов. Им с легкостью приклеивали ярлык «культурных большевиков», ходатаев по делам Литвинова, а значит, и Сталина. Культурные либералы, в свою очередь, клеймили своих противников как фашистских мракобесов и человеконенавистников. «Культурная реакционность» была для последующих куль-турных радикалов хорошей находкой, «gefundenes Fressen», и его так же легко отождествляли с фашизмом, как и в 1930-е гг.

В целом в Финляндии культурная атмосфера не была фашистской и даже близкой к ней. Она была консервативной и во многом отражала немецкий, в некоторой степени даже гегельянский взгляд на культуру, который находился в явном и частично даже в осознанном противоречии с либеральными течениями, которые исходили от французов и англосаксов, а также из Веймарской Германии.

Популярный в Европе после первой мировой войны термин «культурный кризис» был популярен и в Финляндии. В кризисе было прежде всего немецкое Kulturtragertum1, — элитное направление, подчеркивающее вечные ценности, к которому у нас относились многие представители интеллигенции от Арви Кивимаа до Эйно Сормунена. Но все же этот кризис в Финляндии не был так ощутим, так как наша студенческая молодежь, которая в основном происходила из крестьянской среды и духовенства, редко проявляла заинтересованность в отношении консервативных ценностей. В своих наиболее радикальных проявлениях студенты поддерживали ценности явно фашистского толка, а малочисленные либералы или левые движения были в явном меньшинстве.

Профашистские взгляды АКС были в основном лишь чисто внешней оболочкой. В действительности же его члены по мере своего взросления становились членами самых различных партий, от партии Патриотического народного движения до

Культуртрегерство (нем.).

социал-демократов. Следует отметить, что, с точки зрения либерального наблюдателя, 1930-е гг. были такими удручающими из-за своей дискурсивное™ (рассудочности): слабого резонанса радикальных и либеральных идей. Например, АКС не было лишено социальных идей, но это движение было в первую очередь националистическим и рассматривало все остальное с точки зрения этого принципа.

В 1996 г. вышла интересная работа Хейкки Миккели, в которой он говорит, что под кризисом культуры в Финляндии в межвоенный период понимали прежде всего кризис морали. Господствующим было классическое понятие культуры, согласно которому культурой считалось стремление к истине, добру и красоте. В соответствии с этим культура понималась как иерархическая лестница, ведущая от низкопробной культуры или от антикультуры к высшей элитарной культуре. Такому пониманию противостоит другое, по своему происхождению англо-американское, понимание культуры, которое признает эвдемонизм и гедонизм, массовую культуру, чувственность и витализм. Можно сказать, что противопоставлены были высокая классическая культура, которая и должна была оставаться принадлежностью небольшой элитной группы, и, если так можно выразиться, «массовая культура», которой хотели заниматься массы, но которую власть регламентировала и выдавала им понемногу, наказывая их при этом налогами на развлечения и стремясь в то же время воспитывать вкус у масс и поднимать их на более высокий уровень цивилизации, к сияющим там вершинам высокой культуры.

Модное течение, подобное витализму, которое было и у нас достаточно сильно, например, в литературе, было явно элитарным, но в привилегированных кругах оно воспринималось как порождение варварских масс и как их олицетворяющее направление. Возможно, образ пьяного и беспутного солдата свободы заставлял их предполагать, что по своему характеру оно также и большевистское.

С точки зрения классических идеалов истины, доброты и красоты, витализм и приравниваемые к нему другие идеалы, своего рода психоаналитические, подчеркивающие иррациональное либидо, воспринимались как воинствующее варварство. Их с легкостью и явной маниакальностью связывали также с Коминтерном и с проповедуемой Литвиновым идеей народного фронта, которая, например, во Франции бьиа популярна в среде модных интеллектуалов.

В Финляндии «культурный большевизм» вызывал ужас, не

считая небольшого круга левых, к которому относились наш-

мер, Хелла Вуолийоки и Рауль Палмгрен, и довольно незна "^

тельного либерального течения, которое представляли Мат^ ;:? Салонен (Курьенсаари) и газета «Nikypaiva».

В отношении Хеллы Вуолийоки и некоторых других под -^

зрения в «большевизме» были вовсе не напрасными Как 'Р1*0

т* /-ч '-ой- ' тп. I

детельствуют воспоминания Ьлисея Синицына, многие из них были тесно связаны с разведслужбами СССР. Прежде всего это касалось Хеллы Вуолийоки, которая, вероятно, лично встреча лась со Сталиным и у которой была любовная связь с высоко поставленным чекистом Трилиссером (Москвиным), который i^8^ впоследствии занимался чисткой финских коммунистов. У- ^

В какой-то степени в кругах финской интеллигенции были #&$ распространены и фашистские идеи. Отнюдь не все бывавшие К»3* в Доме литератора в Травемюнде стали сторонниками гитле ровской системы, и явных нацистов среди элиты было очень $№ немного. Однако верхушка литературного мира верила скорее 3*° в немецкую культуру, чем англо-американскую, и для нее ста- й*^1 линская система была ужаснее гитлеровской. На то у нее, не- 31!l a сомнение, была веская причина. Следует отметить, что в этом цйй® отношении Финляндия занимает несколько иную позицию, щло». чем передовые страны Европы, где «культурный фронт» имел Врнш» много сторонников. Это объясняется, вероятно, тем, что Фин- аяыя ляндия ощущала угрозу не со стороны нацизма, а со стороны зерни1 сталинизма. Поэтому в Финляндии не было особой потребно- шстс сти в создании антифашистского народного фронта. Наличие пси 14, а потом всего 8 жалких депутатов от Партии народного ulefk движения в парламенте не вызывало необходимости бить тре- щщ: вогу. Свой демократический кризис Финляндия пережила в щ|ина начале 1930-х гг., после чего правая опасность миновала. Фин- щп ское общество было по своему характеру явно аграрным, наци- Цзд оналистическим и консервативным, но не ультраправым и не щ^ фашистским. :аов;

•; "оск

Вместо этого можно использовать термин «романтическая щ^

антибуржуазность», который вдохновлял как правых, так и ле- j^

вых. Массовые радикальные движения на обоих полюсах по- щ^

литического спектра были одинаково неумными, но выбор pa- ^

дикализма вместо мелкобуржуазности уже сам по себе был ,,^

для многих весьма знаменателен. ^«СС

Ярким примером увлечения романтической антибуржуазн ц стью был Рауль Палмгрен. В своем главном романе «Картинь 30-х годов» он рассказывает о бунте против схематизма и без-

духовности школы и дома, который начался еще в гимназические годы. На одной стороне были ценности школы и семьи к которым относились идеализированные классицизм, христианство и патриотизм. На другой оставались свободомыслие, сексуальная свобода и космополитизм.

При таком раскладе социализм приобретал понятную ценность, ведь он основывался на интернационализме, атеизме и рационализме.

Модный же АКСовский радикализм ставил во главу угла те же самые ценности, что и обывательская культура: национализм и милитаризм.

Для Палмгрена приземленная социал-демократия была ужасна: реформизм был не чем иным, как тем же самым мещанством, против которого был направлен романтический бунт. Альтернативами оставались левый социализм и культурный либерализм.

Левый социализм вырвался из-под влияния Москвы в середине 1930-х гг. В период народного фронта на него уже не нападали, а скорее стремились лишь направлять его. Началось так называемое время классического использования «полезных идиотов».

При помощи настоящих сталинистов Москва пыталась подчинить как левые социалистические движения, так и социал-демократические партии. В Финляндии таким самым явным сталинистом оказался Маури Рюомя, который удивил Пальм-грена своим слепым послушанием и непоколебимой уверенностью. Небольшая группа Академического социалистического общества вскоре полностью попала под влияние Москвы и даже финансировалась ею, о чем раньше только догадывались, а теперь подтверждено документами.

Как отметил Палмгрен, Москва крепко держала поводок в своих руках. Даже в стилистическом плане было невозможно критиковать показательные судебные процессы и казни, так как Москва запрещала это. Нельзя было критиковать также таннеровских социал-демократов тогда, когда Москва по тактическим причинам это запрещала. Бунтарям из Академического социалистического общества предоставлялось право критиковать лишь классицизм, патриотизм и религию. И даже это можно было делать лишь применительно к своей стране, так как в СССР все это в конце 1930-х гг. как раз набирало силу.

То, что романтическим бунтарям казалось свободой и npoj грессом, было в действительности не чем иным, как свободой презирать собственную страну и ее культуру и одновременно

43ак. 3517 97

действовать ей во вред, подчиняясь жесткому авторитарному руководству. Многие из левых социалистов поняли это накануне Зимней войны и сделали соответствующие выводы. Более твердые, как, например, Маури Рюомя, шли сталинистским путем. Как отмечает Кайса Киннунен, впоследствии и у Маури Рюомя были минутные сомнения, и он даже пытался публично высказать их, но вскоре он безвозвратно вернулся к «генеральной линии», к линии ФКП.

Лишь после того, как победа СССР в войне-продолжении стала явной, некоторые стали становиться на путь, начертанный Куусиненом. Тем, кто имел короткую память, можно было теперь преподносить СССР под знаком ООН и ссылаться на то, что сталинские гуманисты сражались на одном фронте с Британской империей и многими другими демократическими странами, то есть они, возможно, даже составляли главную демократическую силу в этом мире.

Небольшая часть бунтарской молодежи Финляндии нашла свое место и, как ни парадоксально, свою свободу в служении Сталину. По иронии судьбы она считала тюрьмой обывательскую свободу и неромантичную общественную жизнь, освобождение от которой обещал сосед-диктатор, создатель, вероятно, крупнейшей террористической системы мира.

Если мы попытаемся разобраться в том, что же не нравилось представителям культурного либерализма и левого радикализма в Финляндии 1930-х гг., хотя бы на основании того, что об этом писали Матти Курьенсаари в своем произведении «Сердитый молодой человек 1930-х годов» или Рауль Палм-грен в романе «Картины 1930-х годов», то обнаружим, что их отталкивало прежде всего отсутствие радикализма и обыденная порядочность культуры. Вместо того, чтобы под руководством коммунистов противостоять правой угрозе, как это было в Европе, в Финляндии довольствовались тем, что за правых не голосовали и не допускали в правительство. Конечно, и в Финляндии случались проявления дикости. Кое-кто в армии заставлял новобранцев петь антирусские песни и глупые частушки. Ксенофобия и антигуманность проявлялись в приключенческой литературе. Нормы «политической корректности» того времени не были строгими в отношении таких проявлений варварства. Но зато сексуальность была под запретом, и даже намеки на нее вызывали жесткую реакцию. Всей официальной культуре в целом были присущи преклонение перед па-фосным классицизмом и иерархические взгляды на относительную ценность разных видов искусства. Какой-нибудь фун-

9Я

юмантическая поэзия лишь подкрепляют общее положение. 1930-е гг. в Финляндии и были эпохой Рунеберга и Топелиуса, а не периодом Эркко, Лейно или Ахо1.

Вне всякого сомнения, интеллигенция относилась холодно и враждебно к той поп-культуре, которая потоком шла в Финляндию, особенно из Америки.

Но это не могло помешать ее появлению. Как утверждает Олли Ялонен, джаз, кино и развлекательная литература были в межвоенный период в Финляндии англосаксонского происхождения. Все это называлось низкопробной культурой, и большая часть ее потребителей не принадлежала к культурным кругам. Однако уже тогда она прочно вошла в финский образ жизни, хотя термин «культура» применительно к ней использовали крайне неохотно.

1 Ю. Рунеберг и 3. Топелиус были представителями финского идеалистического патриотизма XIX в., в то время как Э. Эрко, Ю. Ахо и Э. Лейно преставляли либерализм начала XX в.

ПРЕДВОЕННАЯ ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА: ФИНЛЯНДИЯ, СТАЛИН И ГЕРМАНИЯ

«Так противостояли друг другу две великие державы, Финляндия и СССР», — сказал один эстонский историк своим финским коллегам. Это случилось в 1970-е гг. после одного финско-советского симпозиума историков. Эстонец таинственно улыбался, а финнам оставалось лишь гадать, что же он имел в виду: то ли то, что Финляндия вела себя по отношению к своему соседу высокомерно, как великая держава с великой державой, то ли то, что финны впоследствии предполагали, что политические события 1930-х гг. зависели от их решений.

В 1920-х гг. отношения между Финляндией и СССР осложнял вопрос о Восточной Карелии, который обострился после крушения Российской империи.

Как красный Совет народных уполномоченных Финляндии, так и белое правительство интересовала судьба Восточной Карелии. Эта территория находилась за восточной границей Великого княжества Финляндского и никогда не входила ни в Шведское государство, ни в Финляндское Великое княжество. Жители этой территории были православными, но говорили на языке, который был близко родственным финскому и который, хотя бы частично, можно было считать финским диалектом. Финляндия на протяжении уже нескольких десятилетий проявляла интерес по отношению к восточному одноплеменному народу. Территорию, где была собрана большая часть рун «Калевалы», считали очень важной с национальной точки зрения. Во время первой мировой войны как большевики, так и западные страны

100

рьяно провозглашали принцип национального самоопределения и считали возможным распространить его и на ту территорию, где карелы, начиная с 1920-х гг., были в большинстве. Красное правительство Финляндии верило, что Восточную Карелию можно было бы присоединить к Финляндии с согласия большевиков. Однако на переговорах между советским правительством и красным правительством Финляндии решение вопроса было отложено. Но следует отметить, что вопрос снова встал в 1939 г. при заключении договора между советским правительством и так называемым правительством Куусинена и затем вновь во время войны, когда финские войска оккупировали эту территорию.

В связи с гражданской войной в Финляндии между советским правительством и Финляндией возникло военное противостояние, для прекращения которого летом 1918 г. они вели переговоры в Берлине. Там Финляндия вновь изложила свои требования по поводу Восточной Карелии. Вопреки надеждам финнов, Германия не захотела из-за Восточной Карелии подвергать риску свои отношения с советским правительством, а то, в свою очередь, не готово было к подписанию договора на финских условиях. После военного поражения Германии переговоры закончились безрезультатно. В Карелии в 1918—

1919 гг. действовали небольшие добровольческие отряды, и в кругах так называемых активистов существовали планы присо единения этих территорий к Финляндии. Идея так называемой «Великой Финляндии» имела и некоторую местную поддерж ку в Восточной Карелии, но это все же не определяло поли тику правительства Финляндии.

Мирные переговоры между Финляндией и Россией по прекращению состояния войны, возникшего в результате гражданской войны 1918 г. в Финляндии, велись в Тарту, где финскую делегацию возглавлял Ю. К. Паасикиви.

Согласно мирному договору, подписанному 14 октября

1920 г., Восточная Карелия осталась в составе Советской Рос сии; это было разочарованием для некоторых правых и моло дежных кругов, которые называли договор «постыдным ми ром», так как считали, что население Восточной Карелии было обмануто, а присоединившиеся к Финляндии Реболы и Порос- озеро были отданы без их согласия (то есть без референдума). В знак протеста бывший в то время в Реболах ленсманом сту дент X. X. (Боби) Сивен застрелился.

Мир даже без Карелии все же был волей абсолютного большинства. Лишь 27 парламентариев из 200 проголосовали против договора.

101

В связи с заключением мирного договора русская сторо заявила, что обещает населению Восточной Карелии автон мию, а ингерманландцам культурную автономию. Эти обеш ния и некоторые пункты договора превратились вскоре в тем «К вопросу о Восточной Карелии», и Финляндия считала сво им правом следить за тем, осуществляются ли они. Следует подчеркнуть, что правительство Финляндии рассматривало этот вопрос как юридический международно-правовой, и после 1920 г. речь никогда не шла о насильственном изменении границ, к которому призывали до Тартуского мира так называемые активисты, чье влияние сказалось во время Карельского народного восстания 1921—1922 гг. Это восстание было вызвано недовольством советской властью. Помимо того, что там царил голод, советская сторона нарушила свои обещания, данные при подписании мирного договора, о личной безопасности людей, возвращающихся в Россию, и об автономии переходного периода.

Народные волнения начались в северных районах Восточной Карелии в октябре 1921 г., и подавить их удалось лишь в феврале 1922 г. Они были спланированы активистскими кругами Финляндии, и за ними стояли финские добровольческие отряды. Правительство Финляндии было против вмешательства и закрыло границы для бунтовщиков. С этими событиями было связано вооруженное вторжение из Советской России в Финляндию в феврале 1922 г., известное под названием «восстание в Салла», или «Laskikapina» — «Сальный мятеж». Оно было организовано красными финнами, которые жили в Советской России. Финляндия попросила Лигу Наций служить посредником в конфликте между «карелами и Россией». Советская Россия, которая не признавала бунтовщиков в качестве договаривающейся стороны и считала Лигу Наций прислужницей империалистических союзных сил, не приняла предложения. Оказались безуспешными также и позднейшие попытки представить политику советского правительства в отношении Восточной Карелии на рассмотрение международных органов. В 1923 г. международный суд в Гааге признал невозможными все меры из-за позиции советского правительства. Во всяком случае, в 1923 г. Совет Лиги Наций принял следующее постановление: «Признавая важность вопроса о Восточной Карелии, Совет принимает объяснения делегации Финляндии по поводу того, что правительство Финляндии, поскольку не существует никакого противоположного решения или заключения, сделанного каким-либо международным судом, считает своим правом рассматривать ре-

\Ю

шения Тартуского мирного договора по вопросу о положении Восточной Карелии, а также все сделанные в связи с этим договором заявления как международные обязательства и просит Совет и в дальнейшем собирать любую полезную информацию по данному вопросу для положительного решения вопроса при наличии в будущем условий для этого».

Таким образом, так называемый, восточнокарельский вопрос фактически был решен. Следует отметить, что официальная Финляндия не предъявляла территориальных требований, а лишь требовала рассмотрения вопроса о реализации прав этих территорий, предоставленных им международными договорами. Молодежь же была настроена более радикально, и именно в атмосфере, наступившей вслед за Карельскими народными восстаниями, было создано Карельское академическое общество, главной идеей которого было то, что Финляндия как единое национальное государство не может существовать до тех пор, пока Восточная Карелия не будет входить в нее. Короче говоря, «Великая Финляндия» это то же, что и родина, — провозглашал АКС в духе модного тогда в Европе ир-редентизма.

На дипломатическом уровне на радикальную молодежь особого внимания не обращали, только в кризисные 1930—1931 гг. студенты получили предупреждения со стороны правительства и президента, так как их демонстрации становились уже щекотливыми во внешнеполитическом плане.

Межгосударственные отношения были вплоть до лапуаско-го периода прохладными, но корректными, а после бесславного крушения лапуаского движения Финляндия заключила с СССР договор о ненападении.

Финляндия, прибалтийские государства и Польша в 1932 г. заключили с СССР почти одинаковые договоры о ненападении. Финляндско-советский договор предписывал, чтобы договаривающиеся стороны оставались нейтральными, если одна из сторон окажется объектом военного нападения. Однако это обязательство не будет иметь силы, если какая-либо из сторон сама окажется агрессором. Новым в договоре, по сравнению с предложенными Советским Союзом предыдущими договорами, было то, что, включая упомянутую выше оговорку, СССР не аннулировал обязательного для всех членов Лиги Наций пункта об участии в санкциях против агрессора. В 1934 г. стороны договорились о продлении договора еще на 10 лет, то есть до 1945 г.

103

Та политическая ситуация, в которой подписывался дог вор 1932 г., сохранялась недолго. Приход Гитлера к власти ра° шатал основы европейской политики. Германия из политического партнера СССР превратилась в явного врага. К 1934 г закончилось германо-советское сотрудничество, которое включало даже тайные немецкие программы развития и военной подготовки на территории СССР. В новой ситуации СССР вошел в Лигу Наций, которую ранее сурово осуждал. Германия и Япония вышли из этой организации. Теперь, когда Лига Наций утратила свое влияние на ставшую возмутителем спокойствия в Европе Германию, вероятность войны возрастала Во внешней политике Финляндия все еще ориентировалась на Лигу Наций, но после 1932 г. на фоне усиления агрессивности Германии начала крепнуть идея скандинавского сотрудничества. В 1933—1934 гг. Германия еще не имела достаточной военной силы, но тем не менее она представляла явную потенциальную угрозу. На политическую атмосферу влияла и гонка вооружений. В этой новой европейской ситуации новый член Лиги Наций — Советский Союз — внушал другим государствам мысль о коллективной безопасности: системе территориальных договоров, в рамках которых коллективными усилиями можно было бы обеспечить мир. Отношение Финляндии к предложенному ей в 1934 г. так называемому «восточному Локарно» было отрицательным. Считалось, что такой договор противоречит главным целям внешней политики Финляндии — сохранению нейтралитета и сближению со скандинавскими странами. В Финляндии ультраправые лишились своего политического влияния еще в начале 1930-х гг. С 1933 г. в финском парламенте была представлена лишь одна партия с фашистским душком — Патриотическое народное движение, да и та имела лишь 7 % парламентских мест, была изолированной от других партий и не имела своего представителя в правительстве. В 1938 г. министр внутренних дел Урхо Кекконен даже объявил эту партию вне закона; правда, решение было аннулировано при рассмотрении дела в суде. На выборах 1939 г. эта партия получила лишь 8 парламентских мест, то есть всего 4 % мест. Это ясно свидетельствует об отсутствии популярности фашистских идей в Финляндии. Также и идея Великой Финляндии, бывшая чрезвычайно популярной среди студенческой молодежи в 1920-е гг., в следующем десятилетии все более явно становится оборонительной идеологией, которая в отношении родственных народов выражалаась в заботе о беженцах.

Однако 1! 0-е гг. для внешней политики Финляндии закончились катастрофой: СССР напал на Финляндию, и никто не оказал Финляндии эффективной военной помощи.

То, что Финляндия оказалась в состоянии войны против великодержавного соседа, было для нее катастрофой, которой никто не желал. Впоследствии было более или менее естественным считать, что речь шла о банкротстве внешней политики Финляндии: ведь предотвращение этой ситуации было ее первоочередной задачей.

Было совершенно неизбежно, что нашлись такие, кто впоследствии предлагал различные варианты поведения: если бы Финляндия согласилась на те требования о военных базах, которые СССР тайно выдвигал еще в 1938 г., если бы тогда согласились заключить такой же договор о дружбе и сотрудничестве, который затем в 1948 г. был заключен, или если бы даже согласились с теми требованиями о военных базах, которые восточный сосед выдвинул в конце 1939 г., — разве бы тогда не смогли бы избежать войны? Так же философствовал и Кекконен в своей знаменитой речи 1970-х гг., заключая ее тем, что ее не следует расценивать как рассуждения человека, крепкого задним умом.

Даже пример Эстонии, Латвии и Литвы не был показателен для ревизионистов послевоенного периода: поскольку Прибалтику не оккупировали сразу после передачи военных баз, можно было подумать, что их и не собирались оккупировать. Прибалтика, правда, была оккупирована после того, как изменилась политическая ситуация, но это, конечно же, не являлось доказательством того, что и передавшая военные базы Финляндия тоже была бы оккупирована. Возможно, Финляндия в этом случае, как и во многих других, была бы исключением?

Главным вопросом в дебатах о политике безопасности Финляндии стал вопрос о доверии: основоположник новой внешнеполитической линии Финляндии Ю. К. Паасикиви предполагал, что в реальной политике у Советского Союза в отношении Финляндии не было никаких других интересов, кроме собственной безопасности. И если бы в соответствии с этим перед войной смогли создать такие условия, что СССР смог бы доверять тому, что Финляндия захочет и сможет предотвратить любое нападение на СССР через свою территорию, то она смогла бы избежать того, что сама стала объектом нападения. Таким образом, в области внешней политики - и с ней тесно связанной внутренней политики — следовало стремиться к тому, чтобы заслужить доверие соседа.

105

В условиях послевоенного периода этот сценарий был сути, логичным и политически целесообразным. Однако осущП° ствление его перед второй мировой войной было бы в силу многих обстоятельств проблематичным. Прежде всего было б необходимо, чтобы в Кремле поверили в готовность и способность Финляндии отразить возможное вторжение Германии и с другой стороны, чтобы финское общество хотело и было готово согласиться с теми условиями, которые Москва считала критериями доверия.

Задача была трудной уже потому, что в предвоенные годы Сталин считал значение вооруженных сил Финляндии несущественным. Сути дела не меняет то, что после войны он полностью изменил свое мнение, как явствует из многих документов

Вторым обстоятельством, частично связанным с первым было то, что, по логике Сталина, не существовало нейтральных маленьких стран. Это было невозможно уже — и особенно -с точки зрения большевистской диалектики, одним из принципов которой был поиск «главного противоречия», через которое воспринимается все остальное. Эта склонность проявляется во всех документах, касающихся внешней политики советского периода.

В 1920-х гг. Финляндия была отнесена кремлевскими аналитиками к орудиям борьбы в сфере интересов таких агрессивных великих держав, как Англия и Франция; впрочем, все империалистические страны априори считались агрессивными. Они постоянно обвинялись в подготовке интервенции против Страны Советов, и их главной ударной силой была объявлена пограничная Польша. Единственным другом СССР на международной арене была Германия, с которой в 1922 г. Москва заключила Рапалльский договор. Эта дружба основывалась еще и на том, что у Германии не было других друзей. До 1925 г. ее не принимали в Лигу Наций, и страны-победители требовали от нее контрибуции и даже оккупировали Рейнскую землю. Вооруженные силы Германии были сокращены до ста тысяч человек, и ей было запрещено развивать авиацию и разрабатывать химическое оружие, подводные лодки и т. д.

С точки зрения Германии, Рапалльский договор был даром божьим: СССР ничего не требовал от Германии и даже, наоборот, утверждал, что Версальский договор был узаконенным насилием по отношению к Германии. Он также охотно вел с Германией торговлю и предоставлял ей возможность втайне создавать на территории СССР в Липецкой области авиацию и другие системы вооружений, запрещенные Версальским до-

говором. Эта деятельность была взаимовыгодной, так как немцы, в частности, помогали русским создавать подводные лодки. Подлодка типа «Немка» была во время второй мировой войны существенной частью военно-морских сил нашего восточного соседа.

Приход Гитлера к власти, с точки зрения СССР, был неприятным фактом, но не основанием для прекращения выгодного сотрудничества. Однако, как отметил в своей диссертации Олли Вехвиляйнен, оно все же прекратилось в 1934 г. из-за незаинтересованности новых германских властей.

В своем обозрении международных событий в том же 1934 г. Сталин высказал свое разочарование по поводу позиции немцев, подчеркнув, что национал-социализм сам по себе не является, с точки зрения СССР, причиной для ухудшения отношений. Ведь в Италии, отметил Сталин, у власти тоже были фашисты, но с этой страной у СССР были самые наилучшие отношения.

Но поскольку позиция немцев оставалась прежней и Гитлер, погубив во время так называемой «ночи длинных ножей» около сотни своих товарищей по партии, продемонстрировал, что он может быть брутальным не только на словах, но и в делах, заставил задуматься и Сталина.

Сотня жертв была незначительным количеством по сравнению с теми миллионами человеческих жизней, которые погубил Сталин в своей стране, но операция была проведена с такой совершенной бесцеремонностью и жестокостью, что не могла не вызвать у такого человека, как Сталин, уважения и даже восхищения. Рассказывая об этом в Политбюро, Сталин, по словам Микояна, использовал выражение «молодец» и сказал, что Гитлер, вероятно, хорошо понимал, как следует обращаться с политическими противниками.

С конца 1920-х гг. «фашизм» был, по мнению Сталина — а следовательно, и по официальной советской идеологии, — лишь одной из форм власти буржуазии. Суть дела состояла в том, что врагом СССР и всей социалистической системы был империализм, а не фашизм. Термин «фашизм» свободно применяли в отношении всех политических систем, которые не следовали генеральной линии коммунистической партии. По сути дела, термин «фашизм» использовали и в отношении социал-демократов. Несмотря на то, что они представляли пацифизм, а может, именно поэтому, про них говорили, что «объективно» они являются фашистами, и даже называли «социал-фашистами».

107

Эта политика резко изменилась к 1935 г., когда во вс " Европе поняли, что гитлеровская Германия является не -гол ко теоретической, но и конкретной угрозой миру во все' мире. Сталин не имел ничего против мировой войны, совсе наоборот. По его мнению, она была неизбежной и должна была привести к расширению социалистического лагеря, подобно тому, как первая мировая война принесла с собой рождение первого в мире социалистического государства. Плохо было то, что у СССР была совершенно обоснованная причина почувствовать нависшую над собой угрозу. Об угрозе в СССР говорили беспрестанно, начиная с самой революции, но теперь дело обстояло так, что угроза могла оказаться вполне реальной

Таким образом, СССР внес необходимые коррективы в свою идеологию и политику и резко сменил курс. Все силы теперь должны были быть сосредоточены против «фашизма». С 1935 г. это стало также и официальной линией Коминтерна. Социал-демократов перестали считать «главным врагом», их вообще больше не считали врагом, а наоборот — во всех странах хотели иметь союзниками в антифашистской борьбе, к которой привлекали всех, годились даже буржуазные силы, если они проявляли интерес к делу.

Эквивалентом «народного фронта» в дипломатии была «коллективная безопасность». С помощью девиза «Мир неделим» СССР, который в 1934 г. вошел в ранее заклейменную им как империалистическую Лигу Наций, пытался использовать эту организацию в качестве эффективного средства против агрессивной Германии.

Важная роль в этих планах отводилась малым государствам, которым была предназначена роль полигона в борьбе против агрессора. Страны Северной Европы почувствовали опасность и единодушно объявили о том, что они отказываются от такой роли и будут следовать политике нейтралитета.

Судьбой Финляндии стала Германия. И вовсе не потому, что она была в политическом или военном смысле заинтересована Финляндией — это сумел в своем исследовании опровергнуть Матти Юлкунен, — или потому, что финские политики склонялись в сторону Германии. Дело обстояло вовсе не так, что доказано обширной исследовательской литературой межвоенного периода. Германия оказалась для Финляндии роковой потому, что, по мнению Сталина, для Финляндии это был единственный вариант, исключая СССР.

Коалиция скандинавских социал-демократических правительств, на которую хотела опереться и Финляндия, чтобы га-

рантировать свои нейтралитет, не могла быть одобрена Сталиным.

В своей внешней политике Финляндия делала все возможное, чтобы держаться в стороне от Германии. Финляндия ни в коей мере не поддерживала политику Германии, не покупала у нее оружие и даже не принимала гарантий, предлагаемых Германией против нападения третьей страны. Несмотря на все это, для СССР она была лишь этапом в возможных военных действиях между СССР и Германией, вопрос стоял лишь о том, которая из стран использует ее первой. Президент Кекконен, который был, вероятно, самым талантливым и успешным политиком Финляндии, в свое время со всем присущим ему ис-скусством ухватился за это советское толкование отношений Финляндии и Германиии и попытался сделать из этого краеугольный камень своей политической конструкции.

В своей речи Кекконен, формулируя мысль осторожно, но целенаправленно, сказал что «тень гитлеровской Германии» нависла в конце 1930-х гг. над Финляндией и финское общество «в целом» не могло отрицать, что к Германии относились с определенной симпатией.

Эта забавная в своей неопределенности, но очень целесообразная формулировка давала основания полагать, что отсутствие доверия к Финляндии у Сталина было виной самих финнов.

Вполне вероятно, что Кекконен говорил то, что думал. Действительно, он тщательно обдумал свое выступление, которое полностью совпадало с официальной историографией соседней страны.

Главной целью Кекконена в момент выступления было доказать, основываясь на советских святых писаниях, возможность мирного сосуществования капиталистической Финляндии и социалистического Советского Союза. Он стремился показать, что отцом независимости Финляндии был Ленин, который провозгласил принцип «мирного сосуществования» еще во время революции 1917 г. Если же мирное сосуществование и было нарушено во время второй мировой войны, то виновата в этом была не внешняя политика СССР, а что-то другое. Кекконен слишком хорошо знал суть вопроса, чтобы прямо свалить вину на Финляндию, и был слишком хорошим дипломатом, чтобы начать анализировать роль СССР в тех событиях.

Таким образом, президент совершенно сознательно не упомянул о той тени, которую отбрасывал на Финляндию тотали-

109

тарный Советский Союз и которая очень важна для пони ния тогдашней политики Финляндии. Он не стал рассуждя3 о том, с каким государством Финляндия имела и продолжав иметь дело. Его интересовала не истинная оценка истории лишь ее практическое значение.

Была ли все же Финляндия с ее социал-демократическо-центристским правительством и официальным внешнеполитическим курсом, которым с 1935 г. был скандинавский нейтралитет, каким-то образом политически ориентирована в сторону Германии?

Что касается утверждения о наличии влиянии Германии в Финляндии, то исследования Хиеданниеми, Юлкунена и Бак-люнда убедительно показали, что оно является мифом. То же относится и к общественному мнению. Как показал Веса Варес, изучавший финскую прессу 1930-х гг., мнение о Германии было «в преобладающем большинстве крайне отрицательным ... и в этом не может быть ни малейшего сомнения». Тогдашний посол Германии в Финляндии Виперт фон Блюхер и его шеф сделали такие же выводы.

Влияние ультраправых на политику Финляндии в 1930-х гг. и особенно в конце десятилетия было абсолютно маргинальным. В мирное время у них никогда не было своего представителя в правительстве, да и в парламенте у них по результатам выборов 1939 г. было лишь 8 мест из 200.

Финская пресса была явно антигерманской. Но следует отметить, что она в значительной мере осуждала и политику СССР, что позднее подверглось осуждению. Начиная с 1930 г., когда коллективизация достигла Ингерманландии, общественное мнение Финляндии начало реагировать. Весной 1931 г. в Финляндии стало появляться все больше беженцев, которые рассказывали о том, как закрывались церкви и преследовалась вера, как разъединялись семьи и как детей и стариков высылали из родных мест в глушь, где они вынуждены были жить в землянках и выполнять тяжелую работу на лесозаготовках и в шахтах, где смертность была очень высокой.

В Финляндии первыми прореагировали националистически настроенные студенты, которые прошли маршем с флагами родственных народов мимо посольства СССР, а также организовывали митинги в защиту преследуемых. В церквах устраивались молебны.

Практически все финское общество выражало протест против этого ужаса. Правда, финские власти не понимали, что

эти сталинские меры означают, и призывали «кулаков» не противиться колхозам. Стоит вспомнить, что речь шла вовсе не о сопротивлении или поддержке. Социал-демократы, которые пытались поддерживать хорошие отношения с соседом, считавшим их своим главным врагом, осуждали насилие, хотя и провозглашали, что в принципе поддерживают социализм. Либералы считали это неслыханным нарушением прав человека и требовали вмешательства Лиги Наций. Таким образом, речь шла не о какой-то русофобии, а о совершенно нормальной реакции на нарушение прав человека.

Даже без телевидения в Финляндии стало известно, что происходит в соседней стране. Опросы беженцев, проводимые пограничниками и государственной полицией, подтверждали достоверность информации. Позднее, в 1970-х гг., принято было говорить, что вся ингерманландская кампаниия в Финляндии была в известной мере специально организованной. И это соответствовало действительности: организации сотрудничества с одноплеменниками и особенно правые круги действовали очень активно и распространяли информацию как в своей стране, так и за ее пределами. Как уже показали годы угнетения1, маленькая страна имела небольшие возможности, но она, по крайней мере, могла надеяться на то, что просвещенное европейское мнение может уменьшить нарушение прав человека. Благодаря этой активности, ингерманландский вопрос был поднят в нижней палате парламента Англии, но Сталина это не могло остановить. Под влиянием общественного мнения правительство Финляндии посчитало себя юридически правомочным напомнить нотой советскому правительству о декларации, прилагаемой к Тартускому договору, в которой говорилось о правах, гарантированных ингерман-ландцам.

Что же касается самого спорного вопроса — массовых переселений, то их, конечно же, в соответствии со всеми нормами прав человека, следовало считать возмутительными. Однако официальные круги Финляндии вели себя очень сдержанно. Даже сам президент Свинхувуд заставлял студентов быть поспокойнее, но заглушить общественное мнение в свободной стране было невозможно. Собственная же позиция СССР делала невозможным ведение любого рационального диалога че-

1 Имеются в виду так называемые периоды русификации в финской истории в 1899—1905 и 1908—1917 гг.

111

рез ту пропасть, которую Сталин создал на границах своег государства.

На дипломатическом уровне дела велись без эмоций, и v финнов почти не оставалось иллюзий по поводу того, что на политику соседа можно было бы повлиять. Отношение СССР было агрессивным. Вместо того, чтобы обсуждать вопрос о переселениях, он выдвигал состряпанные обвинения в якобы проводимых Финляндией военных приготовлениях, противоречащих Тартускому договору.

С течением времени и благодаря договору о ненападении подписанному в 1932 г., отношения с восточным соседом, казалось, стабилизировались, стабилизировалась и внутренняя ситуация в СССР.

Но после непродолжительного спокойного периода отношения вновь обострились в связи с тем, что в 1934г. опять встал вопрос об Ингерманландии. Тогда СССР был принят в члены Лиги Наций. В Финляндии считали, что она как государство, подписавшее Тартуский мирный договор, имеет право контролировать его выполнение. Со стороны Советской России к договору были приложены декларации о внутреннем устройстве и местном самоуправлении Восточной Карелии и Ингерманландии. Еще в 1922 г. была предпринята попытка урегулировать вопрос о Восточной Карелии и Ингерманландии в Лиге Наций или действовавшем при ней Гаагском суде, но она не удалась из-за того, что СССР не был членом Лиги Наций. Теперь общественное мнение Финляндии потребовало рассмотрения этого вопроса согласно нормам международного сообщества, членом которого СССР собирался стать.

Для СССР это была очень неприятная альтернатива, и он начал усиленную пропагандистскую кампанию, в ходе которой утверждалось, что Финляндия готовится к захватнической войне и ждет только нападения Японии на СССР, чтобы приступить к решительным действиям. Ведь Япония в это время, расширяя свое влияние на Дальнем Востоке, оказалась в конфликте с СССР. Этой, абсурдной по сути, пропагандой в качестве агрессивной стороны хотели представить Финляндию и тем самым подорвать доверие к ней и ее пригодности для европейского и скандинавского сообщества.

В конечном итоге Финляндия в Лиге Наций воздержалась от требования взять под контроль Тартуский договор и даже голосовала в числе прочих за принятие СССР в эту организацию.

Но Советскому Союзу этого было недостаточно. Он потребовал еще и извинений по дипломатической линии. Но даже выступления министра иностранных дел Хакцелля в парламенте и по радио, в которых он призывал прессу к сдержанности, не могли быть, по мнению Москвы, признаны достаточными. Москва обещала принять Хакцелля, если будет объявлено, что инициатива визита исходит от Финляндии. Если же Финляндия представит дело так, что визит состоится по инициативе СССР, то о нем не может быть и речи.

Это было несоразмерно большим требованием, учитывая общественное мнение Финляндии, согласно которому СССР и так уже неоднократно обманывал Финляндию, в частности, он не выполнил данных в Тарту обещаний о предоставлении самоуправления Восточной Карелии и Ингерманландии. Вместо этого там приступили к массовым депортациям и к другим репрессивным мерам. Теперь же СССР не только отказывается от международного рассмотрения этого вопроса, но и требует извинений от Финляндии, угрожая торговым бойкотом.

Неудивительно, что посол Финляндии в Москве Аарно Юрье-Коскинен говорил, что не было никакой возможности развеять сомнения соседа иначе, как стать послушным и дать надеть на себя поводок. На этом фоне следует также расценивать и высказывание министра иностранных дел Хакцелля о том, что поездку в Москву следовало бы предпринять, но «душа так противится этому». Здесь следует вспомнить и о том, что, оставляя пост посла в Москве в 1920-х гг., он подчеркивал, насколько важно для Финляндии было в целях избежания войны заботиться о том, чтобы не рождалось никаких подозрений о ее намерении напасть, так как это могло бы привести к вооружению в пограничных областях, к строительству стратегических дорог и прочим подобным мерам, которые могли бы понизить уровень безопасности. Однако сталинская культура строилась на подозрительности, и разрушить подозрения вряд ли было возможно.

Атмосфера в преддверии возможного визита министра иностранных дел Финляндии в Москву не улучшилась, особенно когда летом 1935 г. начали депортацию населения из пограничных областей Ингерманландии. Это мероприятие, отмеченное печатью геноцида, затронуло ингерманландцев в еще большей степени, чем коллективизация.

Негативную реакцию со стороны общественного мнения в Финляндии невозможно было сдержать, и молчать было нельзя хотя бы потому, что там жили родственники депорти-

113

рованных. Но, как и прежде, СССР отвечал на все стары способом — нападками в прессе. Финляндию называли васс" лом Германии, и кажется, что в своем иллюзорном воображе нии советские руководители действительно верили в это Финляндию поставили в известность, что в случае войны СССР может оккупировать ее территорию. Официально эту угрозу изложил Жданов в конце 1936 г.

Когда агрессивную советскую пропаганду и ее действительные или же вымышленные подозрения признали чрезвычайно опасными для ориентировавшейся на скандинавский нейтралитет финской политики, министр иностранных дел Холсти вынужден был поехать в Москву, где он оказался во время второго крупного показательного процесса, но еще до начала пика террора 1937 г.

В результате этого визита отношения между соседними странами действительно улучшились, и Холсти говорил даже о положительной роли Ленина в приобретении Финляндией независимости.

Чистки партийного и административного аппарата получили неслыханный размах осенью 1937 г. Они уже не ограничивались отдельными людьми, а распространялись на целые категории населения.

Как в Комиссариате иностранных дел СССР, так и в других учреждениях каждый чиновник должен был проявлять свою «бдительность» всеми возможными способами, а в данный момент это означало разоблачение происков Германии и их прислужников-троцкистов, а также их выискивание повсюду, включая и собственное учреждение. При массовых чистках сочинялись бесчисленные шпионские байки и истории о планах по развалу СССР. В качестве агрессоров назывались, как и раньше, все соседние страны, как на востоке и на юге, так и на западе. «Шпионов, вредителей и диверсантов» следовало вырывать с корнем, особенно на окраинах, от Восточной Карелии до Армении, Узбекистана, Казахстана и Бурятии. Политическое мышление, которое в СССР находилось всегда, с самой революции начиная, в смирительной рубашке ленинского «научного» анализа, теперь окончательно деградировало. Официальное мировоззрение было выражено в известном «Кратком курсе истории ВКП(б)» 1938 г., в котором мир рассматривался через призму борьбы «генеральной линии» партии и противостоящей ей бесконечной и все покрывающей конспирации. На основании имеющихся у нас материалов мы можем сказать, что высшее руководство СССР само верило во все это.

Правоохранительные органы СССР распространяли, в числе прочего, и информацию о крупном заговоре, за которым стоит Финляндия и целью которого является отнять у СССР Восточную Карелию с помощью тамошних коммунистов-эмигрантов.

Таким образом, в Восточной Карелии был уничтожен весь руководящий слой финской эмиграции, а заодно и финский язык. На финском языке с 1938 г. ничего не издавалось. Фин-ноязычное обучение ликвидировалось и в Восточной Карелии, и в Ингерманландии. Вместо этого национальным языком Восточной Карелии стал карельский язык, имевший письменность на основе кириллицы, на которой, по воспоминаниям современников, никто писать не умел, да и чтение вызывало большие трудности. В Ингерманландии финский язык был запрещен и литература уничтожена, и никакого национального языка взамен предложено не было. Более ста тысяч финнов оказались лишенными прав на национальную культуру.

Эти меры, которые сопровождались депортациями и смертными приговорами, были отмечены печатью геноцида финнов в России.

СССР, который в силу этих, а также многих других подобных причин должен был бы сидеть в Лиге Наций на скамье подсудимых, вел себя агрессивно по уже знакомой схеме и стремился к роли всемирного жандарма. Среди западной интеллигенции нашлось немало «полезных идиотов», которые верили, что народный фронт сделает СССР настоящей опорой и зашитой изменившейся «демократии», а также его образцовым представителем. В Финляндии же представлению об СССР как о поборнике демократии и прав человека никто не верил. Критически настроенная интеллигенция культурных кругов Финляндии вряд ли была выше, чем в других странах Европы, но она располагала материалами, которые слишком хорошо говорили за себя.

В Лиге Наций СССР выступал также в качестве апостола коллективной безопасности и саботировал попытки напуганных маленьких стран прибегнуть к нейтралитету. В рамках принципа коллективной безопасности Лигу Наций можно было использовать для того, чтобы страны-участники не могли бы оказаться вне европейской войны, если таковая начнется.

Сталин, замыслы которого исполнял весь государственный механизм, придавал особое значение гарантии надежности. Доверие Сталина в его ближнем окружении гарантировалось многочисленными чистками, мерами безопасности и заложниками. В международной политике Сталин доверял лишь штыкам Красной Армии, которая теперь была очищена от старого

115

__ f

офицерского состава. Документы, подобные подписанным пак там о ненападении, его не интересовали. В мире Сталина ни то не мог быть нейтральным. Впрочем, и согласно уставу Лип Наций ее члены не имели права на нейтралитет, все они были обязаны принимать меры против агрессора, а также позволять союзникам продвижение через свою территорию.

Бельмом на глазу советского правительства была Финляндия, которая после уроков Абиссинии вместе с другими северными странами объявила о своем праве на нейтралитет. Согласно сталинистской логике, нейтралитет, если он не соответствовал интересам политики СССР, был «объективно» на стороне интересов противной стороны, то есть Германии. После событий в Абиссинии маленьким странам стало особенно ясно что Лига Наций со своим уставом не является гарантом безопасности. Совсем наоборот, она могла стать для них смертельной ловушкой.

В отношении Финляндии СССР посчитал целесообразным предложить по каналам НКВД военное сотрудничество. Финское руководство долго и основательно изучало предварительные предложения, переданные эмиссаром Сталина, резидентом НКВД в Финляндии Борисом Ярцевым (Рыбкиным). Основной целью этого предложения было установить контроль Красной армии над территориальными водами Финляндии.

Однако Финляндия в 1930-х гг. не заключила со сталинским СССР предложенный Ярцевым пакт, подобный подписанному впоследствии Договору о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи. Она также не согласилась весной 1939 г. отдать острова в Финском заливе, хотя там проживало всего около трех тысяч человек.

Чем же было вызвано это упрямство? Было ли причиной высокомерие министра иностранных дел Эркко или вообще отсутствие чувства реализма, что было характерно для всех руководящих кругов страны, за исключением, может быть, Маннергейма? С перспектив периода правления Кекконена и с точки зрения политиков умудренных опытом позднейшей истории выдвигались иногда и такие критические взгляды на внешнеполитическое руководство Финляндии.

Если рассматривать это с чисто внешнеполитической стороны, то сдержанность Финляндии можно объяснить тем, что она хотела держаться подальше от основных противоречий между великими державами. Было решено придерживаться официальной внешнеполитической линии страны, скандинавского нейтралитета, который был бы уничтожен этими уступками.

Завоевание доверия Сталина означало бы не больше и не меньше, как присутствие частей Красной Армии в Финляндии, а такого желания ответственные круги не имели.

Объяснять подобное нежелание какими-либо дополнительными факторами нет никакой необходимости, так как оно совершенно естественным образом отражает поведение независимого государства.

В Финляндии к СССР и к существующим там порядкам относились очень настороженно, так как у них было более реалистичное представление об этом, чем в Европе вообще.

Реакция общественного мнения на передачу территорий была бы для правительства страны тяжким грузом. Как, например, можно было объяснить широкой общественности переселение жителей с островов Финского залива?1 Ведь весной 1939 г. не было еще по-настоящему даже никакой угрозы войны для Финляндии, она существовала лишь как спекулятивная возможность. Тогда за что же Финляндия должна была бы одаривать Сталина?

Крепкие задним умом считали легкомысленным поступком то, что весной 1939 г. министр иностранных дел Эркко посчитал невозможным передать эту территорию СССР, особенно «перед выборами». Было бы все же интересно знать, как широкая общественность прореагировала бы на то, что три тысячи финнов были бы выдворены со своих насиженных мест, которые были бы потом отданы соседней державе, о характере которой и об отношении ее к финнам хорошо было известно народу за границей и который имел об этом совершенно определенное и обоснованное представление. Советская сталинистская историография писала в этой связи об измене финской социал-демократии. Она и правда имела свое собственное мнение о политике народного фронта, отличавшееся от мнения многих европейских братских партий.

Мог ли какой-нибудь другой политик, относившийся к большевизму более лояльно, чем Таннер, мобилизовать ряды своей партии на передачу территорий? Как бы министры Аграрного союза смогли объяснить это своей парторганизации Выборгской губернии и своим сторонникам?

Трактуя историю, мы никогда не должны успокаивать себя тем, что все случилось так, как случилось, потому что никак иначе и быть не могло. Но все же кажется, что в демократической

1 Речь идет об островах Суурсаари, Тютярсаари, Лавансаари и Сейскари с населением около 3000 человек.

117

Финляндии 1930-х гг. передача территорий была бы действителъ но невозможной. Так следует считать уже потому, что изменен государственной территории должно было бы происходить кон6 ституционным путем, когда даже количественное меньшинств могло бы помешать принятию такого закона, хотя дело и не tdp бовало экстренных выборов и роспуска сейма, поскольку выбо ры в любом случае состоялись летом 1939 г.

Общественное мнение в Финляндии имело основание быть настороженным в отношении восточного соседа даже вне рамок русофобии. Осуждение и неприятие коммунизма и достижений советской системы 1930-х гг., о которых в Финляндии имелись сведения из первых рук, было вполне обоснованным Следует думать, что особое положение Финляндии как страны, на которую «кампания улыбок» СССР не произвела должного впечатления, объясняется тем, что у финнов была возможность с близкого расстояния следить за событиями в соседней стране. Утверждения прошлых лет о том, что финны совсем не знали своего соседа, являются преувеличением. Некоторые существенные стороны были знакомы финнам хорошо.

Если бы финский народ не имел в преддверии Зимней войны твердого мнения по поводу этих дел, как бы он смог сохранить свое единодушие? Осенью 1939 г., стоя лицом к лицу со Сталиным без всякой надежды на помощь какой-либо державы, финны не захотели отдать даже «подводного рифа». Не зря некий финский коммунист воскликнул в Ленинграде вскоре после заключения мира после Зимней войны, что было ошибкой разрешить в 1930-х гг. финнам вернуться на родину, где они разжигали антисоветизм, плоды которого мы смогли увидеть во время войны. Всех их нужно было тогда посадить в концлагеря.

Не зря также и Силланпяя1 в своем стихотворении сказал в 1939 г.: «Здесь выстоять или погибнуть есть право у каждого!».

Нападение СССР на Финляндию в 1939 г. - это лишь часть большой трагедии, виновниками которой были коммунизм и сталинское руководство. Она была результатом той политики, которая считалась лишь с тиранией и военной силой и которая полностью была лишена уважения ко всем правовым принципам. В 1941 г. Паасикиви сказал по этому поводу, что в случае с Финляндией «Немезида истории» предъявила свой счет Сталину незамедлительно: СССР совершенно напрас-

1 Имеется в виду писатель Ф. Э. Силанпяя, которому в 1939 г. была присуждена Нобелевская премия по литературе. В то же время он, хотя и был пацифистом, написал слова для ставшего популярным марша.

но приобрел себе врага, который проливал его кровь и расходовал его ресурсы и которого он никогда так и не сумел завоевать.

Что касается Финляндии, то она, конечно же, в 1939 г. не избежала войны с СССР, как государства Прибалтики, но зато избежала ужасов оккупации и террора. Если бы Финляндия в 1930-х гг. старалась заслужить доверие Сталина, трудно представить, как она тогда смогла бы сохранить свою независимость и свою честь.